Бертрам Пол - Тень власти

у теорию.

   - Я все-таки боюсь, что в конце концов в обвинении в колдовстве, которое возвел на вас отец Бернардо, есть кое-что и справедливое, - отвечал я с улыбкой. - Никогда в жизни мне еще не доводилось освобождать несправедливо осужденных жертв. Скорее наоборот.

   - О, не говорите так, - с упреком возразила она. - Я не хочу этому верить. Не повторяйте таких страшных слов. Я вся дрожу от них.

   - Я хорошо понимаю это, сеньорита.

   Когда я вошел, она обратилась ко мне на испанском языке. Я ответил ей из вежливости по-французски, а потом совершенно бессознательно перешел опять на свой родной язык. Она также говорила на нем безупречно.

   - Вам, впрочем, еще придется слышать об этом. Как это вам ни тяжело, я прошу вас рассказать мне всю эту историю. Говорите, как вы говорили бы вашему духовнику.

   Я был почти уверен, что, как и большинство здешних жителей, она принадлежит к еретикам, и потому считал не лишним бросить ей слово предостережения. Я чувствовал, что она поймет мои намерения.

   - Вы имеете право спрашивать меня, - отвечала она.-

   Иначе как же вы будете судить? Но, увы! У меня нет никаких доказательств.

   - Я верю вашему слову, сеньорита. Для меня это лучшее доказательство. Расскажите же мне обо всем без всякой боязни.

   Кровь бросилась ей в лицо, но это длилось не более одной минуты.

   - Я готова, сеньор, - отвечала она.

   Мы оба сели. Положив одну руку на подлокотник кресла и заслонив лицо другой, она стала рассказывать свою историю. У нее был чудный низкий голос, какой я люблю слушать. Он совсем другой, чем у донны Изабеллы... И тот и другой голос очень музыкальны, но разного тембра. Однажды я ехал с гор Сьерры-Невады к морскому берегу. Тропинка вилась вдоль берега маленькой речки, которую она пересекала в нескольких местах. Горы в этом месте поднимались прямо из воды. Когда я отъехал от речки, то издали слышался мне мерный ритмичный плеск воды. Спадая со снежных высот, речонка гордо и нетерпеливо перепрыгивала через камни и скалы. Я любил слушать этот шум спешащих волн: в нем мне чудилось что-то родственное моей собственной натуре. Когда я потом услышал густую, могучую музыку океанского прибоя, то мне трудно было решить, что мне больше нравилось.

   Голос донны Изабеллы напоминал шум ручья с его внезапными резкими сменами тональности. Голос Марион более походил на шум океанского прибоя. Я понимаю, что это очень искусственное сравнение, но оно невольно пришло мне в голову, когда я, сидя в кресле, слушал ее.

   Впоследствии, когда мне приходилось ее слышать, это впечатление еще более усилилось.

   - Отец Бернардо появился здесь не так давно, - начала она. - Я встречалась с ним в доме моего дяди и у других. Сначала он говорил мне то же, что и все другие монахи, но говорил не только как духовное лицо, но и как светский кавалер. Вы знаете эти манеры, сеньор. Мне он не понравился. Но, насколько я могу припомнить, я не сказала ни одного слова, за которое меня можно было бы упрекнуть. И ничего не было особенного вплоть до того самого дня, когда я решилась взять под свое покровительство девочку-француженку, о которой вы уже слышали. Я знала, что она ни в чем не виновата, но ее взяли на пытку. Разве я могла поступить иначе. Всемогущий Бог, всевидящий, вознаградил меня свыше моих заслуг, ибо я осталась жива, - прибавила она, понижая голос. - Дня через два после этого меня посадили в тюрьму. Никогда не забуду я этой сырой, пустой комнаты с черным крестом на стене. Под ним стоял инквизитор и настойчиво требовал, чтобы я созналась. Потом стали меня пытать. О, какой позор!

   Она снова закрыла лицо руками.

   - Какие мучения! Но у меня хватило сил их перенести. Он обещал мне прощение, если я сознаюсь и буду во всем послушна его желаниям. Но когда я спросила, в чем состоят его желания, он отвечал мне довольно неясно и ничего не сказал прямо. Тогда мне пришло в голову... Но ведь у меня нет доказательств. Пытки возобновились, но Господь и на этот раз дал мне силы их перенести. Подумайте только, сколько людей должны были сознаться при таких условиях в том, чего они никогда не делали.

   Я видела, как у меня на глазах пытали старушку Варвару до тех пор, пока она не созналась во всем, что от нее требовали. Бедная! Она признала бы себя матерью сатаны, если бы им это было нужно.

   Она засмеялась, но в этом смехе не было веселости.

   - Но под конец она от всего отказалась, желая, чтобы ее сожгли вместе со мной. Бедная! Несколько дней ей удалось отдохнуть дома. Сегодня утром, когда мы готовились к казни, он в последний раз спросил меня. Остальное вам известно. Увы! У меня нет таких доказательств, которых, как мне говорили, вы ищете. Я боюсь, что вы рискнули слишком многим, избавив меня от костра, - закончила она, взглянув на меня со страхом.

   - Полноте, сеньорита. Разве может мужчина рисковать слишком, если ему представляется случай спасти невиновную девушку. Не бойтесь, для опасности не настало еще время. Но скажите мне, хотя это вам и неприятно, скажите мне, как вы сказали бы вашей матери: не оскорбил ли вас когда-нибудь инквизитор? Вы женщина, притом красивая, а он мужчина. Скажите, не оскорблял ли он вас взглядом или словом.

   Она покраснела, как мак.

   - Когда меня готовили к пытке, он стоял возле и смотрел. Впрочем, они все пожирали меня глазами, - прибавила она с гневом. - Во время, пытки, когда я почти потеряла сознание и Якоб Питере спросил, продолжать ли пытку, - я еще могла слышать, хотя глаза мои были закрыты, - инквизитор подошел и дотронулся до меня. Впрочем, он, может быть, хотел удостовериться, что мне действительно не причинено никакого вреда.

   Я, однако, был уверен, что дело было не в одном этом. Очевидно, достопочтенный отец тут был не без греха, хотя и остановился на полдороги. Теперь он был в моих руках. Его, очевидно, охватила неуверенность в своем деле, а когда грешного человека охватывает такая неуверенность, он пропал.

   - Это все, сеньорита? - спросил я, желая проверить свои подозрения.

   Она пристально посмотрела на меня с минуту. Затем, очевидно, дурно истолковав мои слова, сказала, сверкнув глазами:

   - Если бы было еще что-нибудь, то я не стояла бы здесь перед вами. Я не осталась бы в живых. Я знаю свой долг по отношению к моей семье и самой себе.

   - Я не предполагал чего-нибудь дурного, - возразил я. - Но ведь все могло быть. Может быть, вы и правы. Но если бы все думали, как вы, то немало девушек покончили бы с собой в Голландии. Да и не в одной Голландии.

   Она вздрогнула и стала смотреть в сторону.

   - Да помилует их Господь! - прошептала она. - Я не осуждаю тех, которые не нашли в себе достаточной твердости. Разве я могу сказать, что найду ее в себе. И однако мне кажется, что я ее нашла, - прибавила она с гордостью.

   Я подумал про себя, что она права.

   - Я тоже так полагаю, сеньорита, - отвечал я просто. Я любовался вдвойне - и ее сомнением, и ее уверенностью в себе.

   Несколько минут мы оба молчали.

   - Благодарю вас за все, что вы мне сообщили, - произнес я наконец. - Я понимаю, как все это было вам неприятно.

   - Вы получили право спрашивать меня даже о самых неприятных для меня вещах, - отвечала она тихо.

   - Позвольте уверить eat, что к этому мы больше никогда не вернемся. Но я должен сообщить вам, почему я заставил вас ждать, что мне было весьма неприятно. У меня в руках имеются надлежаще засвидетельствованные показания Бригитты Дорн и Анны ван Линден, но не те показания, на которых основывался весь процесс в юридическом, по крайней мере, смысле. Конечно, на деле и без их свидетельств вышло бы то же самое. Нет ничего легче, как, доказать, что та или другая женщина - ведьма. Достаточно, если около нее заболеет какое-нибудь животное или умрет на соседней улице ребенок. Умер ребенок - значит, его убила ведьма. Если он поправился - значит, оттого, что ведьму вовремя арестовали! А кроме того, есть еще и пытка. Если она сознается - отлично; если не сознается, то, значит, дьявол заградил ее уста. И в том и в другом случае доказательства налицо. Но возвратимся к нашим двум женщинам. В этой бумаге они сознаются, что их показание было ложно, и указывают сумму, которую они получили от инквизитора. К несчастью, этот документ не имеет большой важности для дела, потому что обе они были только орудием. Если отец Балестер мог заставить их сказать одно, то я смог заставить их сказать другое. Это только одно звено в цепи, хотя это отняло у меня больше времени, чем я ожидал.

   Я прочел ей признания - только первые. О вторых я пока не сказал ей ни слова, ибо это, несомненно, оскорбило бы ее.

   - Я еще раз должна поблагодарить вас, - сказала она, когда я кончил читать. - Я удивляюсь, как вам удалось заставить их подписать приговор самим себе.

   - Я главный начальник здесь, - отвечал я холодно. - Впрочем, я должен сознаться, что в этом деле я прибег к военной хитрости, хотя мог принудить их к тому силой. Но как бы то ни было, мне удалось мирным путем уговорить их сказать мне все и подписать эту бумагу прежде, чем они успели сообразить, в чем тут дело. Они были страшно поражены, когда поняли ее смысл.

   - Они сделали ужасное дело. Но теперь я не желаю им за то зла.

   - Это у вас пройдет, - серьезно сказал я. - Такие чувства надолго не остаются.

   - Может быть, но это очень жаль, не так ли?

   Я не отвечал... На несколько секунд опять водворилось молчание.

   - Мой дядя просил меня передать вам, что члены городского совета просят вас удостоить своим присутствием их собрание сегодня вечером, но что он и Изабелла почли бы за особую для себя честь, если бы, вы согласились разделить с ними сегодня их ужин. Позвольте мне от их имени попросить вас об этом.

   Я отлично понимал ван дер Веерена. Он, очевидно, боялся, что милейшие члены совета, потеряв голову от утренних событий и вечерних возлияний, могут наделать глупостей. Я сам был уверен, что так и будет. Так как приглашение на вечер шло не через него, то от него легко было отказаться, тем более что я не постеснялся бы даже навлечь на себя неудовольствие гертруденбергских старейшин, если бы это оказалось необходимым.

   Я решил послать вместо себя дона Рюнца, он не особенно хорошо понимал по-голландски, и это было как раз кстати.

   - Благодарю вас, - отвечал я. - Я с удовольствием принимаю это предложение. Надеюсь, что буду иметь честь видеть и вас за столом?

   - Если вы разрешите.

   - Разрешу ли я? Я могу только, просить вас об этом.

   - Я ведь ваша арестантка, сеньор, - возразила она, улыбаясь особенным, ей свойственным образом.

   - Да, конечно, по виду это так, сеньорита.Но сам я никогда не считал вас арестанткой.

   - Я с удовольствием исполню ваше желание, сеньор. Не угодно ли вам следовать за мной.

   И, сделав рукой знак, она пошла вперед.

   За столом мы сидели только вчетвером. Старик ван дер Веерен с манерами настоящего вельможи, его дочь, с губ которой не сходила гневная улыбка, мадемуазель де Бреголль, серьезная и подавленная, но тем не менее очаровательная, и, наконец, я, губернатор короля Филиппа, наделенный обширными полномочиями, я, державший в своих руках честь и даже жизнь всех сидевших за столом и в то же время вынужденный соблюдать крайнюю осторожность в словах, чтобы не встретиться с саркастической улыбкой донны Изабеллы, которой, по-видимому, так и хотелось дать мне понять, что я злоупотребляю своей властью.

   Свечи в дорогих венецианских подсвечниках ярко горели над нашими головами. Их огонь играл в бесподобных бриллиантах донны Изабеллы, которые сверкали у нее на шее и в волосах. Они были так же красивы и так же холодны, как и их владелица.

   Не таков был золотистый рейнвейн, который она хвалила за обедом. Он скоро прибавил тепла моему седобородому хозяину и нашим прекрасным дамам.

   - Ваше превосходительство приступом взяли сердца всех в нашем городе, - сказал ван дер Веерен. - Нет ни одной улицы, где бы я не слышал, как вас хвалят.

   - Даже малыши начали играть в дона Хаима, - вскричала Изабелла. - Я сама видела, как они играли на Водяной улице и еще местах в двух. Они никого не забывают. У них был воткнут в землю деревянный шест вместо эшафота, а к нему была привязана маленькая девочка, изображающая Марион. Перед ней лежал пук соломы, которую якобы поджигал отец Бернардо. Его можно было узнать по белому полотенцу и какой-то черной тряпке вместо одеяния. Потом мальчуган, которому выпала честь изображать вас, бросился смело вперед, потушил огонь и отвязал девочку. В конце всего отец Бернардо удалился, пораженный немилостью. Все это они проделали очень живо и осмысленно. Впрочем, в одном месте, кажется, это было на улице Венеры, платье маленькой девочки вспыхнуло, и комедия окончилась трагедией. Вы стали весьма популярны, сеньор.

   - Чрезвычайно этим польщен, сеньорита. Но не следует поддаваться этому чувству, это опасно для нас всех. Такого рода энтузиазм не очень похвален в Мадриде. Прошу вас, сеньор, - обратился я к ван дер Веерену, - употребить все ваше влияние, чтобы положить этому конец. Иначе мне придется позаботиться об этом самому и таким образом потерять то доброе мнение, которое сложилось обо мне у жителей города Гертруденберга.

   - Дону Хаиму де Хорквера не нужны голландские сердца, - сказала Изабелла с загадочной улыбкой. - Пусть это будет предостережением для вас, кузина. Мы должны остерегаться, как бы одушевляющие нас чувства благодарности не завлекли нас слишком далеко.

   Мадемуазель де Бреголль не вспыхнула, как я ожидал. На лице ее мелькнуло выражение, которого я не мог понять. Она хотела было что-то сказать, но я опередил ее и несколько официальным тоном произнес:

   - Я уже имел честь заявить мадемуазель де Бреголль, что я и не заслуживаю никакой благодарности. Для того чтобы завоевать сердца, человек моего положения не может всегда действовать так, как ему бы хотелось.

   Донна Марион подняла на меня глаза и спокойно сказала:

   - Вы не можете требовать ни благодарности, ни любви, не можете требовать и ненависти. Вы можете только принимать или не принимать их там, где найдете их на своем пути.

   Сначала я не знал, что ей ответить на это. Из этого затруднения меня вывела донна Изабелла, не выдержавшая молчания.

   - Справедливость есть награда сама по себе, - произнесла она саркастическим тоном. - Я совсем было забыла об этом.

   - Совершенно верно, сеньорита, - холодно поддакнул я.

   - Жители Гертруденберга в настоящее время воодушевлены только чувствами удивления и признательности к вам, - серьезно и деловито вмешался ее отец. - И в своем подчинении вашим желаниям они проявят лишний раз эти чувства.

   - Благодарю вас, - отвечал я. - Так будет лучше для всех нас. А затем извините меня, если я сегодня покину вас раньше, чем мне хотелось бы. До наступления ночи мое время принадлежит другим. Позвольте мне поднять бокал за здоровье мадемуазель де Бреголль. Пусть лучшие дни заставят ее забыть все то, что было!

   - Благодарю вас, сеньор, но едва ли когда-нибудь я смогу их забыть. Да, пожалуй, и не захочу, - тихо прибавила она.

   Наш хозяин снова налил вина.

   - А теперь за ваше здоровье, сеньор, - произнес он. - Пусть благополучие не покидает вас за все, что вы сделали сегодня.

   - За исполнение ваших сердечных желаний, - вскричала донна Изабелла, поднимая свой бокал. - Я не могу сказать ничего другого. Мы ведь бедные голландские девушки, и наши мысли не могут парить так высоко, как ваше честолюбие.

   Мы опорожнили бокалы, и я сказал:

   - Теперь я должен идти. Я боюсь, что общество отца Балестера не будет для меня особенно привлекательным после таких собеседниц, но я должен заставить его подписать признание во всех его грехах. Прошу извинения, если потревожу ваш покой ночью - я, вероятно, вернусь должен буду написать еще несколько бумаг, которые отослать завтра утром. Я взглянул на часы:

   - Уже десять часов. Отец Бернардо, вероятно, голоден. У него еще ничего во рту не было с утра. Впрочем, пост - превосходное средство для покаяния.

   - Если у него были дурные намерения, то я боюсь, что он не сознается, - сказала Марион.

   Я рассмеялся:

   - Не сознается? Не сознается в этом добром городке Гертруденберг, которым я управляю уже с девяти часов утра? Это невозможно, сеньорита.

   Она вдруг побледнела, потом покраснела.

   - Могу я обратиться к вам с одной просьбой, сеньор? - спросила она.

   Мой ответ прозвучал торжественно:

   - Вы можете приказывать мне все, что не противоречит моему долгу и вашим собственным интересам, сеньорита.

   - Отец Балестер причинил мне, видит Бог, жестокие страдания. Но я не хотела бы, чтобы с ним поступили так, как поступил он со мной. "Воздавай добром за зло", - сказано в Священном писании.

   Я опять взглянул на нее с изумлением. Действительно, они недаром хвалятся этой еретической религией. Это не мертвая буква, а живое слово, которому они повинуются, невзирая на то, будет ли это очень легко или очень трудно, благоразумно или безумно. В этом их сила и слабость одновременно.

   - Не бойтесь, - отвечал я. - Он не испытает и десятой доли того, что заслуживает. Но позвольте мне дать вам один совет: не прибегайте к цитатам из Священного писания. Лично я не питаю ни малейшего сомнения в вашем правоверии, точно так же, как и в вашем, сеньор ван дер Веерен, и в вашем, сеньорита, - прибавил я с поклоном, бросив при этом на них такой взгляд, от которого краска сбежала с их лица. - Но ничто так не навлекает подозрения в том, что человек перестал быть хорошим христианином, как эти заимствования из первоисточника христианства. Мы, профаны, не смеем пользоваться словами Христа без разъяснения их церковь! Иначе для чего же существует церковь?

   После моих слов водворилось молчание. Я воспользовался случаем, сделал общий поклон и вышел.

   Позвав Диего, я приказал ему отыскать мой другой плащ. Вечер был холодный и сырой. Плащ, который был на мне утром, перешел на плечи мадемуазель де Бреголль и остался у нее. Затем я приказал Диего следовать за мной, и мы оба вышли.

   Улицы были пустынны. Собирался туман. Словно черные гиганты, высились дома с освещенными кое-где окнами. На всем лежал отпечаток уныния.

   Невольно мои мысли унеслись в Испанию - к ее ярким ночам и к веселой толпе, заполняющей залитую светом площадь. Здесь же - ничего, кроме серого тумана и угрюмого молчания. Вода в каналах казалась черной, а сами они бездонными. Впереди все было серо и загадочно.

   - Ну, Диего, - сказал я, остановившись на повороте; черные крыши домов выглядели все одинаково, словно пятна во мраке, - тут не то, что в Кордове!

   - Совершенно верно, сеньор, - ответил тот. - Там, коли уж привяжут кого к столбу, так уж и сожгут непременно, а здесь иногда приходится и отвязывать. Но я боюсь, что показанный вами пример не будет поддержан, сеньор.

   Я едва не расхохотался. Диего всегда обращается к фактам и никогда не считает нужным в них вникать.

   - Нет, Диего, этого я и сам не желаю. Ну вот, мы и пришли.

   Улица была совершено пуста. Мне не хотелось показывать, что я могу прибегнуть к силе. Достопочтенный отец убрался сегодня утром в полной опале, как будто бы он был не более как самый заурядный монах. Но был ли он инквизитором или нет, он все же оставался духовным лицом, имеющим больше прав на уважение, чем мы, грешные люди.

   Тем не менее его жилище находилось под надежным караулом, и только тогда, когда я назвал себя, дверь медленно и неохотно отворилась и пропустила меня. Барон фон Виллингер был неглупый человек и сумел меня понять как надо. Я нашел его перед самой дверью в комнату инквизитора. Он играл в кости со своим лейтенантом.

   Можете говорить против немцев что угодно, но когда они обещают что-нибудь, они непременно исполняют это. Немецкие ландскнехты считаются самыми беспринципными и самыми худшими из головорезов всех национальностей, которые нанимаются на службу за деньги, однако они делают свое дело и держатся при этом своих собственных принципов и такой добропорядочности, какой позавидовали бы и более высокопоставленные люди.

   Таков был этот барон фон Виллингер. Он умел не хуже других жечь и грабить города и продавать свои услуги тому, кто больше всего за них предложит. Он моментально оставил бы герцога Альбу, если бы принц Оранский захотел платить ему больше. Он был способен убить человека из-за пустяка, если бы почувствовал себя оскорбленным. Но вместе с тем он глазом не моргнув мог нести свою службу целыми днями и считал ниже своего достоинства отлучиться с нее именно потому, что я доверился ему и он дал мне обещание. Он даже не успел выпить ни капли, что в данном случае было с его стороны большим самопожертвованием.

   - Барон Виллингер, - сказал я более теплым, чем обыкновенно, тоном. - Благодарю вас. Мне очень досадно, что пришлось поручить вам это дело. Но, кроме вас, не было другого подходящего для этого человека. В вознаграждение за это я приготовил вам квартиру в одном из лучших домов города.

   - Не за что благодарить меня, дон Хаим, по крайней мере, вам. Вы сказали, что нужно исполнить то-то и то-то, и все исполнено. За это нам и платят деньги. Кроме того, мы, как видите, устроились здесь комфортабельно.

   И он показал на стол, где стояли остатки яств и две или три пустых бутылки.

   - Было вовсе не так скучно, - продолжал он с улыбкой. - Святого отца, по-видимому, очень терзали плотские желания, ибо в половине первого он довольно высокомерно потребовал завтрак. Я ответил ему, что на этот счет я не получил от вас никаких распоряжений, а что я лично, как еретик, могу предложить ему, быть может, неподобающую пищу. Сегодня ведь пятница. Мы, то есть я и герр Шварцау, прекрасно закусили. Были рыба, заяц и две бутылки рейнского вина. В этих местах недурно готовят. Почувствовав, что с ним говорят вежливо, святой отец вступил было в переговоры и предлагал даже заплатить за свою долю. Но я, боясь за спасение его души, не решился принять на себя ответственности. После этого он стал говорить серьезно, предлагая мне и герру Шварцау по тысяче крон, если мы отпустим его на свободу. Мы спросили, где же у него деньги. Золото ведь очень вредно для святого человека. Он отвечал, что при нем денег нет, но что если мы пойдем вместе с ним, то он даст нам их. Он, конечно, не сказал, откуда он их раздобудет. Когда же мы отказались идти с ним, он стал угрюм и прекратил разговор. Вот и все, что здесь было. Я пожал ему руку:

   - Еще раз благодарю вас, барон Виллингер; я не забуду вашей услуги.

   Теперь вы свободны, я хочу сам поговорить немного с достопочтенным отцом. Ваши люди должны остаться здесь. Они еще не устали, не правда ли?

   - Караул сменился в десять часов.

   - Отлично. Кто теперь останется на дежурстве?

   - Фон Эвердинген, если вы смените нас.

   - Он не уснет?

   - Не беспокойтесь, дон Хаим. В эту, по крайней мере, ночь он не уснет, - со смехом отвечал фон Виллингер - Его мать сожгли, когда он был еще ребенком, и хотя человек не может постоянно думать о таких вещах, но это дело живо напомнило ему далекое детство. Он всегда отличался большой впечатлительностью. Задремав сегодня после обеда, он видел во сне, будто она пришла к нему и сказала: "Фриц, твою мать сожгли, а сегодня ты готов был помогать сжечь такую же невинную, какой была твоя мать. Ты помогаешь сильным мира сего истреблять народ Господень. Что же ты скажешь на Страшном суде, когда придется отвечать за их жизнь?" Как видите, дон Хаим, вы, католики, и мы, еретики, одинаково считаем себя избранниками Божьими. Кто тут прав, не сумею вам сказать. Я как умел утешил малого, ибо он в конце концов все-таки славный парень. Нам ведь платят и потому приходится делать то, что велят, а не рассуждать, что правильно, а что неправильно. Кроме того, мы должны уповать не на свои дела, а на милосердие Божие. Я верую, что Господь не оставит без внимания и наше ремесло, которое не очень-то оставляет нам время на то, чтобы советоваться со своей совестью. Итак, я утешил малого, как я уже сказал. Он, впрочем, не очень ободрился вследствие такого странного стечения обстоятельств в эту ночь. С таким настроением, какое у него теперь, он будет зорко стеречь отца Бернардо. В этом вы можете быть совершенно уверены, дон Хаим.

   - Тем лучше, - сухо отвечал я. - Еще раз благодарю вас и желаю вам спокойной ночи. Вам отведено помещение в доме богатого судовладельца ван Сиринга. Он ждет вас.

   Я постучал в дверь, ведущую в комнату инквизитора, и вошел.

   - Добрый вечер, ваше благословение, - сказал я. - Надеюсь, что с вами обращались со всей почтительностью, какая подобает особе вашего сана.

   Он медленно поднялся с кресла, стоявшего около стола.

   - Мне даже не дали пищи, сеньор, - отвечал он, свирепо сверкнув на меня глазами. - Я с утра ничего не ел.

   - Неужели? - вскричал я беззаботным тоном. - Сегодня у нас пятница. Припомните. Господь Бог постился в пустыне сорок суток. Кроме того, я полагал, что такие святые люди, как вы, находят особое наслаждение в посте и молитве и чудесным образом получают от этого больше силы, чем мы, грешные люди, от самого сытного обеда.

   В его глазах показался какой-то стальной блеск.

   - Вы издеваетесь надо мной, - процедил он. - Но будьте уверены, за каждую обиду вам учинит возмездие и Господь Бог, и святая церковь, и воздаст вам за все десятирицею. Огонь ожидает вас в здешнем мире и в загробном. Благодаря этой женщине, которая очаровала ваши глаза, вы оскорбили и Господа Бога, и святую церковь. Горе вам, горе! Наказание не замедлит настигнуть вас, хотя бы чувствовали себя в полной безопасности. И гордыня ваша, которую вы обнаружили сегодня, сломится, яко тростник перед гневом Господним!

   По мере своей речи он все более и более входил в гнев. Осенив себя крестным знамением и повысив голос, он изрек анафему, которую не решился произнести сегодня утром.

   - Да будет на вас проклятие денно и нощно, когда вы в постели и в путешествии, в городе и в поле. Аминь. В час досуга и в час битвы. Аминь. В час скорби, в час радости, в час любви. Аминь. Горький час да будет для вас горчайшим, сладкий час - горьким всей горечью проклятия! Как вы изменили церкви, так пусть изменит вам женщина, которую вы любите. Пусть наследуете вы скорбь в этой жизни и муку в будущей, во веки веков. Аминь! Аминь! Аминь!

   При последних словах голос изменил ему и как-то странно задрожал.

   Я слушал его спокойно, сложив руки и улыбаясь. Мне давно хотелось слышать что-нибудь подобное, для того чтобы уверить - не себя самого, в этом не было никакой надобности - а некоторых своих приятелей, что слова остаются только словами и что человек может гордо пройти по жизни, не боясь их и не смущаясь ими. До сего времени мне не приходилось слышать ничего подобного.

   В данном случае эти слова ничего не стоили: ведь, кроме нас двоих, их никто не мог слышать. Вот почем я выслушал их с большим удовольствием.

   Мое спокойствие и улыбка совсем обескуражили монаха. Голос его пресекся, и он смотрел на меня во все глаза с выражением и бешенства, и в то же время страха.

   Что он прочел на моем лице, я не могу сказать. Быть может, ему показалось, что перед ним сам дьявол.

   Как бы то ни было, но он вдруг побледнел и опустил руки. Потом вдруг сделал последнее усилие, чтобы вновь занять потерянные позиции, и крикнул:

   - Нечестивец, не боящийся ни Бога, ни церкви, но еще не потерявший страха перед королем. Ему все будет известно!

   - Не думаю, чтобы это стало ему известно от вас, достопочтенный отец, - отвечал я спокойно.

   Монах переменился в лице, но старался не терять мужества. Он понимал, что только таким путем он может спасти свое положение. Вероятно, он не думал, что я могу зайти так далеко и, очевидно, упрекал себя в том, что так легко уступил мне сегодня утром.

   - Моя судьба в руках Божьих, - сказал он. - Он, в винограднике которого я трудился, Он Сам защитит меня. Я буду призывать Его.

   С этими словами он сел, положил руки на колени и стал смотреть в сторону.

   Я поглядел на него с минуту и сказал:

   - На вашем месте я не стал бы призывать Господа Бога. Что если Он уличит вас в неправде? Вот здесь у меня есть признание двух женщин, которым вы заплатили за их обвинительные показания. Это вы тоже трудились в винограднике Господнем?

   - Будьте вы прокляты! - вскричал он. - Да падет проклятие на вашу голову. Ведь нетрудно заставить подписать признание кого угодно, если власть в ваших руках!

   - Так ли это, достопочтенный отец? Не угодно ли вам познакомиться с этим признанием?

   - Призываю Господа Бога в свидетели! Моя совесть чиста.

   Однако в его голосе опять послышалась неуверенность, которую он изо всех сил старался подавить.

   - Так ли это достопочтенный отец. - повторил я. - Подумайте хорошенько. Возбудили ли вы процесс против этой дамы только потому, что были уверены в ее виновности или же по каким-нибудь иным причинам? Хотелось ли вам сжечь только грешницу, или же и прекрасную женщину? А может быть, вам было очень приятно, что она стояла перед вами и вымаливала свою жизнь, - она, которая была всегда так холодна с вами? Искушение было слишком велико. Да и дьявол, может быть, подсказал вам, возбудил в вас желание порадовать ваши глаза? Вспомните хорошенько, достопочтенный отец. - Не останавливались ли с особенным чувством ваши пальцы на ее гладкой коже, чтобы освидетельствовать ее сердце, в то время как вы подвергли ее пытке и она лежала в обмороке? Вы знали, что опасности тут не было, да и не ваше это было дело. Неужели все это - труды в винограднике Господнем? Подумайте хорошенько, достопочтенный отец! Разве не видно, что вы решились в сердце своем овладеть ею. Иначе зачем вам было обещать ей свое покровительство. Зачем заставлять ее исповедоваться перед вами? Зачем было вам щадить ее? Оказывать такое милосердие ведьме! А когда оказалось, что овладеть ею вам не удастся, вы решились пойти на это силой, хотя и не осмелились применить ее сами. Каждый вечер дьявол, очевидно, нашептывал вам, что вы слабый человек, пока вам наконец стало не под силу ждать. И вы приговорили ее к сожжению не потому, что она была виновна, но потому, что вы не решались оставить ее в покое. Вы боялись, что она разгадает тайный смысл ваших слов, поймет ясно ваши намерения. И вот вы стали уверять самого себя, что, без сомнения, она ведьма, если ей удалось увлечь вас на такое дело. Но верили ли вы этому в глубине вашего сердца? Действительно ли ваша совесть чиста? Подумайте хорошенько, досточтенный отец! Повторяю, на вашем месте я бы не призывал Господа Бога.

   Помимо своей воли, монах во время этой речи поднял на меня глаза. Они впились в мои, словно он был заворожен мною. Когда я кончил говорить, он вздрогнул, как бы очнувшись от забытья, и, перекрестившись, пробормотал хриплым голосом:

   - Сатана! Чур меня!

   - Сатаной нельзя так распоряжаться, достопочтенный отец. Он не обращает внимания на заклинания своих служителей. Мы только зря теряем время. - прибавил я. помолчав с минуту. - Не пожелаете ли вы написать письмо вашему духовному начальству и принести в нем раскаяние во всех своих грехах, о которых я вам говорил и которых вы не отрицали?

   - Но я не совершал таких прегрешений!

   - Совершали, достопочтенный отец. Что имеется в ваших руках для опровержения моих слов? Итак, потрудитесь написать письмо, ничего не утаивая и не умалчивая о том, что вы пытали свою жертву, зная, что она невиновна. Добавьте и то, что вы не остановились перед убийством ребенка, для того чтобы доказать справедливость воздвигнутого вами против нее обвинения. Добавьте также, что вы видите в сегодняшнем происшествии перст Господень и что дьявол получил над вами такую власть, что заставил вас поддаться страсти и забыть свой долг, то есть выискивать богатых еретиков, при аресте которых церковь могла бы извлекать немалую выгоду. Вы закончите письмо тем, что признаете себя с этого времени неспособным к исполнению обязанностей инквизитора и попросите наложить на вас соответствующее взыскание.

   Выслушав меня молча, монах сделал последнее усилие спасти себя.

   - Вы с ума сошли, сеньор. Уж если кому надо сознаваться, то только вам, когда чары утратят свою силу над вами. Тогда вы...

   Тут его глаза встретились с моими, и он сразу смолк. Я до сих пор не знал, что насмешливое выражение моих глаз имеет такую силу.

   - Довольно! Не будем больше говорить об этом. Вам не удастся обмануть ни меня, ни дьявола. Лучше напишите письмо.

   - Неужели вы думаете, что я лишился ума.

   - О нет. Я считаю вас человеком в здравом уме, который отлично понимает, что необходимо сделать иной раз в жизни. Осуждение мадемуазель Бреголль было необходимо для вас, но вы слишком замешкались с ним, и теперь все переменилось. Не соблаговолите ли начать письмо?

   - Нет, этого я не желаю. Вы не имеете право принуждать меня написать хоть строчку, если я того не пожелаю.

   - В самом деле? Могу вас уверить, что пытка превосходно помогает в таких случаях. Я просто очарован ею сегодня. Видно, что ею управляет мастер своего дела. - прибавил я с поклоном. - Отсюда до нее всего несколько шагов. Караульные - люди, как вам уже известно, безбожные и смотрят на всякого монаха так, как мы с вами смотрим на обыкновенного грешника.

   Мой собеседник побелел как полотно.

   - Вы, однако, дали обещание пощадить меня.

   - Да, конечно. Но только в том случае, если вы сделаете свои признания. Фра Николай Эмерик в своем руководстве для инквизиторов указывает, что действительный смысл обещания помиловать очень часто неправильно понимается теми, кто дорожит только делами мира сего, ибо помилованием надо считать все, что приводит грешника к раскаянию. Вы, конечно, читали это благочестивое сочинение фра Эмерика?

   - А я и не знал, что вы так сведущи в литературе об инквизиции, - сказал он, скривив губы.

   - Мой дядя - инквизитор в Толедо. Он очень любил меня и постоянно носился с мыслью, что я со временем вступлю в орден и займусь тем же делом. Но по семейным обстоятельствам план этот не осуществился. Дядя многому научил меня. Я чувствую к нему живейшую благодарность за это, ибо теперь я знаю, как мне поступать, чтобы совесть моя была совершенно чиста.

   Монах молчал. С минуту я смотрел на свою жертву.

   - Можете быть спокойны, я обойдусь без помощи Якоба Питерса. Мне было бы крайне неприятно видеть почтенного служителя церкви в руках обыкновенного палача, равно как и молодую женщину. Но я сам умею обращаться с инструментами, а помогать мне будет мой слуга.

   Я позвал Диего.

   - Умеешь ты обращаться с орудиями пытки?

   - Очень хорошо. Будьте спокойны, я могу работать не по-любительски. Я не люблю эту работу. Но раз вы желаете, все будет сделано. Прикажете приступить к делу?

   Монах стоял перед нами со стиснутыми кулаками. Лицо его дергалось. Он, очевидно, старался подготовить себя к пытке, но это плохо ему удавалось. Все тело его тряслось, так что ему пришлось сесть.

   Несколько минут он сидел. Наконец, не глядя на нас, он сказал сдавленным голосом:

   - Давайте бумагу.

   - Вот она достопочтенный отец. А вот перо и чернила. Садитесь сюда в кресло, так вам будет удобнее. Прошу вас не торопиться. Не беспокойтесь о том, что вы меня задержали. Я поужинал в десять часов и не чувствую себя утомленным.

   Он бросил на меня злобный взгляд и начал писать.

   - Пожалуйста, не забудьте ничего. Не забудьте упомянуть, что вы знали о невиновности этой молодой женщины, когда подвергали ее пыткам. Упомяните и о том, что вы не пренебрегали богатыми еретиками. Так будет хорошо, - прибавил я, взглянув через плечо на то, что он написал. - Теперь будьте любезны сделать с этой бумаги две копии - одну для меня, на память, а другую для главного инквизитора.

   Монах, не сказав ни слова, взял другой лист бумаги.

   - Благодарю вас, - промолвил я, когда он кончил писать, и спрятал оба документа в карман.

   Усевшись затем, я спокойно продолжал:

   - Покончив полюбовно наши дела, мы можем перейти теперь к главному пункту, то есть к вопросу о том, что мне с вами делать. К несчастью, я не могу отпустить вас с миром, как хотел бы, несмотря на те признания, которые вы здесь подписали. Было бы несправедливо бы сказать, что эти признания вырваны у вас силой, но тем не менее ничто не мешает вам пустить такой слух, и народ может этому поверить. Следовательно, для предупреждения этого нужно что-нибудь сделать. Нужно только обсудить, что именно сделать. Разумеется, лучше всего было бы покончить с вами совсем. Это можно было бы сделать различными способами, из которых каждый имеет свои преимущества. Я мог бы отравить вас, а потом сказать, что вы скончались от лихорадки. Голландия, как вам известно, очень сырая страна. Или можно было бы увезти вас куда-нибудь и там убить - дороги очень небезопасны и кишат еретиками. Или еще можно было бы выпустить отсюда кого-нибудь другого в вашем одеянии - нетрудно подыскать какого-нибудь чувственного и фанатического плута, похожего на вас, - а вас самого задержать здесь навсегда и уморить голодом. Для меня этот план представляется наиболее соблазнительным. Что вы мне в данном случае рекомендуете?

   Он дико глядел на меня. На лбу его выступили крупные капли пота. Только теперь он сообразил вполне, каково его положение.

   - Мне очень хотелось бы слышать ваше мнение, ибо вы человек практичный. С другой стороны, - продолжал я, бросив на него испытующий взгляд, - я иногда представляю себе, как вы вернетесь к своим собратьям после такого признания. Для инквизитора это будет не совсем обычное возвращение. Я, конечно, не мог бы присутствовать при этом, однако я мог бы получить об этом подробные сведения. Но нужно сначала подрезать вам когти. Нужно, чтобы вы не могли и пальцем пошевелить против меня, не всунув сначала в тиски собственную руку.

   Он вытер пот со лба.

   - Что же я могу сказать? Я уже признался, что же еще нужно от меня?

   - Итак, вы сознаетесь? Свободно и без принуждения?

   - Да, я подтверждаю это. Все мы грешны. Но для чего заставлять меня повторять все это?

   - Только для успокоения моей собственной души. Впрочем, как я вам уже указывал, все это еще не дает вам ручательства в вашей безопасности. Нет ли в вашей прошлой жизни каких-нибудь фактов, которые вы храните в тайне, - конечно, для того, чтобы от этого не пострадала слава святой церкви, - но о которых вы могли бы сказать мне здесь как на духу? О них, конечно, стоило бы поговорить, если это что-нибудь более серьезное, чем пытка молодой девушки.

   Он взглянул мне прямо в глаза:

   - Я более ничего не знаю.

   - В самом деле? Ну, тогда мы должны вернуться к нашему предыдущему разговору. Отдаете ли вы предпочтение тому или другому роду смерти? Что касается меня, то мне хотелось бы видеть вас на костре, но это всегда вызывает в народе такое волнение. Поэтому я предоставляю это дело вашему собственному вкусу.

   - В прошлом году я соблазнил одну деревенскую девушку...

   Я рассмеялся:

   - Полноте, достопочтенный отец, не смешите меня такими пустяками. Неужели вы принимаете меня за ребенка? Ни один монастырь не станет обращать внимание на такие мелкие прегрешения, неразлучные с вашим званием.

   - Спросите его, кто обокрал алтарь Святой Девы в церкви Святого Фирмэна в Лилле, сеньор, - неожиданно произнес Диего своим горловым тембром.

   Монах вздрогнул и уставился на него, как будто перед ним явилось привидение. Я тоже с удивлением взглянул на Диего.

   - Да ведь Рауля Кавальона подвергли пытке, и он умер в тюрьме, - пролепетал монах, продолжая смотреть на моего слугу.

   - Ошибаетесь, достопочтенный отец. Он ускользнул и еще жив. Бог сохранил его для того, чтобы сделать своим орудием сегодня и через него исполнить свое правосудие.