Кин Виктор Павлович - По ту сторону

  

  

   ------------------------------------------

   Кин В. Избранное. - М.: "Советский писатель", 1965, 392 стр.

   Художник М.П.Клячко

   OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 5 января 2004 года

   ------------------------------------------

  

   В эту книгу вошли произведения известного советского писателя Виктора Кина.

   Роман "По ту сторону" был впервые опубликован в 1928 году. В нем запечатлена героическая молодость наших отцов. Герои романа, молодые коммунисты Безайс и Матвеев, до последней капли крови преданные делу революции, давно полюбились самому широкому кругу читателей, особенно молодежи. Изданный после девятнадцатилетнего перерыва, в 1956 году, роман "По ту сторону" переведен на многие языки народов СССР и за рубежом.

   Кроме романа "По ту сторону", в книгу включены фельетоны, с которыми В.Кин выступал в свое время в "Комсомольской правде", и записные книжки писателя.

   Написанные давно, произведения В.Кина воспринимаются как созданные сейчас, в наши дни. В них отчетливо видна глубина творческой мысли художника, широта его кругозора. И главное - страстная партийность убежденного революционера-ленинца.

  

   - Так я и знал, - сказал Безайс, ковыряя замазку на окне. - Вон там торчит какой-то курятник, и поезд опять остановится около него и будет стоять пять часов, пока ему не надоест. Меня так и подмывает спрыгнуть и надавать ему пинков сзади, чтобы он ехал скорее.

   Безайс покосился на Матвеева. Он сидел на опрокинутом ящике и рисовал химическим карандашом пятиконечную звезду на ладони. Был вечер, с неба сыпалась какая-то мокрая крупа, и в пустом вагоне стояли сумерки. На полу, звеня, перекатывалась бутылка. Матвеев уже второй час ждал, что она закатится в угол и перестанет дребезжать, но бутылка не унималась. Тогда он встал и с ругательством выбросил ее за дверь. Безайс, скучая, следил за ним, а потом снова отвернулся к окну. Он ошибся: на этот раз поезд не остановился.

   - Это сплошная развалина - Амурская дорога, - продолжал он, помолчав. - Кондуктор говорил, что шпалы совершенно гнилые, их можно проткнуть пальцем. Мосты шатаются и держатся только по привычке. Черт их знает, в этой глупой республике некому смотреть за порядком. Помнишь эту каналью, дежурного по станции на Укурее? "Не ваше дело!" Они тут страшно избаловались, потому что не чувствуют над собой твердой руки. Когда мы приковыляем в Хабаровск, я пойду к начальнику станции и скажу ему в глаза, что я думаю обо всем этом.

   Матвеев кончил рисунок и, прищурившись, разглядывал его.

   Он успел уже привыкнуть к этому. Каждый день Безайс уходил к окну, ковырял замазку и ругал железную дорогу. Он называл ее последними словами и хотел куда-то жаловаться. Это облегчало немного дурное его настроение: "Иначе оно останется во мне, - говорил он, - и я заболею". Матвеев не мешал ему - это все-таки было лучше, чем крупный скандал с криками и топотом, который закатил Безайс в Укурее. Поезд стоял там двое суток, и на Безайса было тяжело смотреть. Наконец, рыча, он побежал на станцию и устроил там землетрясение. Ему хотелось крови.

   - Демократическая республика! - орал он, когда Матвеев тащил его за руку к двери. - Развели тут... Художественный театр!

   У него был беспокойный характер, и он не мог молча сидеть и ждать, когда поезд дотащится до Хабаровска. Ему было восемнадцать лет, и молодость бродила в нем, как зеленый сок.

   Сначала и сам Матвеев принимал участие в этих погромах. Он, впрочем, никогда не шел дальше решения крупно поговорить с кондуктором. Но дни шли, и каждое утро рассвет заливал розовым светом спящую под снегом тайгу. В морозном тумане появлялись и исчезали занесенные снегом станции. Убегали назад изломанные утесы и рыжие лиственницы. Иногда под откосом из-под снега виднелись скрученные жгутом рельсы, ребра товарных вагонов и объеденный ржавчиной паровоз. Однообразно вставало багровое солнце, пятнистый чайник вскипал на чугунной печке, и Безайс уходил к окну ругать железную дорогу. Матвеев устал от всего этого. У него не хватало духа сердиться несколько дней подряд. Поэтому он предпочитал молча сидеть и сосредоточенно мечтать о том, как было бы хорошо, если бы вдруг наступила весна и ему не надо было бы ходить за дровами на остановках.

   Из Москвы они выехали три недели назад, а Безайсу казалось, что прошло уже несколько месяцев. До Иркутска они ехали в такой тесноте, что трудно было вынуть руки из карманов. Спали сидя и стоя, вздрагивая от толчков поезда. Целыми днями стояли в тупиках. На одном перегоне загорелась букса, - весь вагон, затаив дыхание, прислушивался к умоляющему визгу колеса. Боялись, что вагон отцепят. Однажды ночью все проснулись от дикого, страшного воя, - в коридоре, на полу, рожала женщина. Для роженицы очистили место, подостлали газету и попросили мужчин отвернуться; под утро родился мальчик, - вагон придумывал имена и ругал бабу за дурость.

   Но самое плохое началось от Иркутска. Здесь надо было слезть с поезда и идти в губчека брать визу на проезд в Дальневосточную республику. В Иркутске они с руганью, с клятвами, с воплями сели в теплушку, в которой ехала труппа артистов политотдела Н-ской дивизии. Труппа ругала их всю ночь и весь следующий день, вплоть до Верхнеудинска, пока не выбилась из сил. Они сначала пробовали огрызаться, но потом замолчали и сидели растерянные, мрачные, думая о том, что жизнь все-таки тяжелая штука.

   По утрам первый просыпался режиссер. Он спускал с нар толстые ноги в необъятных штанах и, зевая, скреб щетину на щеках и подбородке. Потом он толкал исполнителя комических куплетов - потертую, презираемую в труппе личность - и посылал за кипятком. Просыпался трагик и шел пить чай со своим мешочком сахару. Это был сосредоточенный, жилистый, желчный человек. Он изводил всех, устраивал скандалы и бил по лицу комическую старуху, когда у него пропадали селедка или сахар. Весь мир был слишком плох для него: вагон трясет, из двери дует, личность не уважают. Матвеев с любопытством смотрел на него, удивляясь, что человек может быть такой скотиной.

   Потом просыпался весь вагон, кашляя и жалуясь. Разжигали печь, пили чай, рассказывали сны. Женщин было три: две молодых и одна старуха. У старухи было красивое с крупными чертами лицо и молочно-белые волосы. От лучших дней она сохранила заботу о внешности, и когда трагик бил ее, она старалась только, чтобы он не попадал по лицу.

   А в Чите случилось чудо. Им достался громадный вагон-клуб, переделанный из классного. Они сами толком не понимали, как это вышло. В партийном комитете, где они получали командировки в Хабаровск, к ним подбежал взволнованный человек в армейской форме и стал горячо убеждать их, чтобы они взялись сопровождать вагон-клуб до Хабаровска и сдать его стоявшему там бронепоезду. Они высокомерно согласились и, ликуя, побежали на станцию. Снаружи вагон был раскрашен, как детская книжка. Тут были нарисованы и рабочий, и крестьянин, и негры, и социализм, и большая зеленая змея с красными глазами. Это их потрясло и наполнило тщеславием. Не каждому приходится ездить в таком вагоне.

   Внутри тоже было неплохо. Посреди стояла массивная, добрая печь, огромная, точно дом. К левой стене прислонился исцарапанный рояль; какой-то осел написал на клавишах химическим карандашом разные непристойности, очевидно загнав на это уйму труда и времени. Рояль был бесконечно старый, его рыжие ноги шатались, но он крепился кое-как и покорно нес свою судьбу - павший аристократ среди дюжих плебеев. На голой стене висел плакат, изображавший небрежно одетую девушку с красным флагом, которой Безайс подрисовал усы и бороду, говоря, что ему неудобно раздеваться при женщинах. В передней стороне вагона возвышалась сцена со всем необходимым: с суфлерской будкой, с занавесом и отличными декорациями зимнего леса.

   Они выехали из Читы, и первое время все шло хорошо. Они слонялись по вагону, удивляясь его размерам, лазали в суфлерскую будку, закрывали и открывали занавес. По вечерам они садились около горячей печки и долго разговаривали, умиротворенные своим необычайным счастьем. За окнами летела белесая мгла и огненные брызги. Колеса отбивали каждый шаг их глухого пути, конец которого терялся далеко, за Хабаровском, за лесными массивами, в каменных увалах, где зверь, встречаясь с человеком, прямо смотрит ему в глаза.

   Тут по вечерам они оттаивали и говорили друг другу то, о чем обычно мужчины молчат, - самое задушевное, сохраняемое только для себя. У них было одно общее слово, которое связывало их почти кровным братством, в нем звучало эхо старых, ушедших годов. В памяти вставали люди в косоворотках, в старомодных пиджаках, имена которых звучали, как клятва, - и Безайс чувствовал, что на его мальчишеское, с веснушками, лицо падает их большая тень.

   А потом начались несчастья. Сначала у паровоза отлетел кусок трубы. Этот случай они встретили бодро, бегали смотреть и долго обсуждали, как это случилось. Потом лопнул какой-то шатун, за ним сломался клапан, а дальше паровоз начал разваливаться на куски - каждый день что-нибудь ломалось. Это было скучно и очень обидно. Его немного чинили и потихоньку ехали дальше. Потом дали другой паровоз, но тут начались заносы, опоздания, ремонт пути. Дорога растягивалась, как резина: по расчетам, они давно уже должны были быть в Хабаровске, а поезд еще кружился по безвестным полустанкам, между гор и снега, и казалось, что Хабаровска нет вовсе, что рельсы идут в бесконечность, в мороз и в туман.

   Первые дни они стояли у окна и любовались природой. Их глаза, привыкшие к широкому размаху русских полей, поражало это обилие камня и леса. Все здесь имело определенный чистый цвет, без полутонов. Небо было густо-голубого, василькового цвета, лес зеленел сочной зеленой краской на коричневом камне. Они старались не пропустить ничего и, прижавшись к стеклу, удивлялись каждой мелочи.

   Так прошли первые дни, а потом наступила дикая скучища, которая сводила челюсти зевотой и разламывала плечи. Делать было совершенно нечего. Вагон, рояль, сцена были исследованы ими до последних деталей. День проходил в одуряющем безделье и бессмысленно кончался в густых сумерках, когда оставалось последнее спасение - спать. Безайс сердился и бренчал на рояле до полного изнеможения. Все вокруг было знакомо, привычно и раздражало бесконечным повторением. К концу первой недели Матвеев почувствовал, что больше не может смотреть в окно.

   - Знаешь, старина, - сказал он как-то, - это уже сотая по счету гора с одинокой сосной, и они мне до смерти надоели. Невозможно повернуться, чтобы не наткнуться на какую-нибудь природу. Мне нужно совсем немного: какой-нибудь цветочек или бабочку, а тут ее бог знает сколько.

   Это был удар в спину. Но Безайс крепился еще несколько дней, а потом тоже бросил, - надоело.

   - Я буду больше спать, изо всех сил, - заявил Матвеев.

   Сразу после обеда он направлялся к печке, сваливался на шинель и лежал несколько часов, разложив около себя для экономии движений табак, бумагу и спички.

   - Глупо стоять, когда можно сидеть, - говорил он, - но еще глупее сидеть, когда можно лежать.

   Потом он так втянулся в это занятие, что лежал почти весь день. Безайс пробовал, но не мог.

   Это было началом разложения, которое первое время заставляло их стыдится друг друга и выдумывать жалкие оправдания. Они так обленились, что дошли до той ступени, когда не хочется ни умываться, ни одеваться, ни думать, - когда каждое движение вызывает страдание. Безайс уже несколько дней собирался выдернуть из двери гвоздь, о который попеременно рвал то левый, то правый рукав, но не мог найти в себе решимости, и гвоздь оставался на прежнем месте.

   Особое отвращение стала внушать им громадная печка, которую надо было растапливать по утрам. Эта печка была их проклятием, потому что требовала за собой непрерывного ухода. Рано утром надо было наколоть лучину, положить дрова и затем около получаса ползать вокруг нее на четвереньках, раздувая огонь. Наперекор всему дым сначала шел не вверх, а вниз, вызывая удушливый кашель. Когда дрова разгорались, в трубе таял набившийся за ночь снег и заливал огонь. Приходилось начинать снова. Казалось, печь была поставлена в наказание, и они возненавидели ее от всего сердца. Один раз они взбунтовались и не топили печь, но им пришлось сдаться после обеда, когда вода в котелке покрылась тонким слоем льда.

   Матвеев по утрам осторожно высовывал лохматую голову из-под одеяла и начинал вставать. Вставал он по частям: сначала отрывал от пола голову, затем руки, спину и все остальное. Если ничто не мешало, то через полчаса он был уже на ногах.

   Страдальчески морщась, они растапливали печь и пили густой кирпичный чай. Это несколько поднимало настроение. Отругав железную дорогу, Безайс, еще сонный, прицеливался на рояль и пробирался к нему, раскачиваясь от толчков вагона. Исцарапанный рояль на всех своих опозоренных клавишах издавал одинаковый хриплый, простуженный бас. Под руками Безайса он рычал и взвизгивал с таким естественным отчаянием, что Матвееву становилось не по себе.

   - Да брось ты, дурак! Ведь все равно ни одной ноты не знаешь! - кричал он Безайсу. - Что он тебе сделал, этот рояль? Оставь его в покое. Вот я приду сейчас и разделаюсь с тобой!

   - Хотел бы я посмотреть, как ты разделаешься, - отвечал Безайс, не оборачиваясь, зная, что никакие силы не заставят Матвеева встать. - Если тебе не нравится, то выйди покурить на площадку. А я не оставлю рояля до тех пор, пока он не подожмет хвост.

   Это повторялось ежедневно, до тех пор, пока рояль действительно не сдался. Безайс подобрал какой-то бесформенный, истерический мотив, который поражал своим необычайным уродством. "Марш покойников", - так они назвали его. В нем не было ни начала, ни конца, истерзанные ноты рвались и падали, как удар по голове. Достигнув этой цели, Безайс оставил рояль и совершенно не знал, чем ему заняться.

   Матвеев, когда ему надоедало лежать, вытаскивал записную книжку, полученную в подарок от политотдела дивизии, и принимался записывать дорожные впечатления. Это было нелегким делом, потому что никаких впечатлений не было. Он раскачивался, обхватив колени руками, сосал карандаш и щурил глаза. Наконец он шумно вздыхал и записывал:

   "За окном вагона развертывается прекрасная панорама дикой и своеобразной природы. Могучая флера и фауна..."

   Природная добросовестность брала в нем верх, он зачеркивал "фауну" и продолжал:

   "...невольно возбуждает жажду деятельности и борьбы. Все идет прекрасно..."

   Услышав позади шаги подкрадывавшегося Безайса, поспешно добавлял:

   "...если не считать балбеса Безайса, который подглядывает и сопит у меня над левым ухом, в уверенности, что я его не замечаю..."

   - Гоп! - кричал ему на ухо Безайс.

   Матвеев вскакивал, хватал его за шею, стараясь подмять под себя. Оба сваливались на пол и через несколько минут клубком катались по всему вагону. Из их карманов дождем летели карандаши, патроны и деньги. Устав, они вставали и рассаживались на своих постелях.

   - Если бы мне удалось хорошенько схватить тебя за шею, - говорил Безайс, тяжело дыша, - то я бы тебе показал! Ты бы тогда узнал, как ставить людям подножки и хватать за рукав, который и так еле держится! Надо было бы мне сразу взять тебя крепче за шею, и тогда ты не мог бы пальцем пошевелить...

   - Что же ты не хватал? - спрашивал Матвеев. - Тебе хотелось бы, чтобы я сам просунул ее тебе под мышку? Да?

   - В следующий раз схвачу, и тогда увидим, чья возьмет, - отвечал Безайс, ползая по полу в поисках вылетевших из карманов вещей.

   А поезд несся вперед со скоростью, принятой в двадцать первом году, подрагивая на стыках рельсов, замедляя ход на скрипящих под тяжестью деревянных мостах. Убегали назад сверкающие льдом утесы, кедровая тайга, голубые пики гор. За последним вагоном вилась легкая дымка сухого, колючего снега.

  

  

   Мир для Безайса был прост. Он верил, что мировая революция будет если не завтра, то уж послезавтра наверное. Он не мучился, не задавал себе вопросов и не писал дневников. И когда в клубе ему рассказывали, что сегодня ночью за рекой расстреляли купца Смирнова, он говорил: "Ну что ж, так и надо", - потому что не находил для купцов другого применения.

   Все, что делалось вокруг него, он находил обычным. Очереди за хлебом, сыпной тиф, ночные патрули на улицах не поражали и не пугали его. Это было обычно, как день и ночь. Время до революции было для него мифом, Ветхим заветом, и к Николаю он относился, как к царю Навуходоносору, - мало ли чего не было! Это его не трогало. От прошлого в памяти остались лишь городовой, стоявший напротив Волжско-Камского банка, и буква ять, терзавшая Безайса в городском училище.

   И от бога, - от домашнего, бородатого бога, с которым было прожито четырнадцать лет, - он отказался легко, без всяких душевных потрясений. Не было ничего особенного, выходящего из ряда обыденности, - просто он решил, что бога не существует.

   - Его нет, - сказал он, как сказал бы о вышедшем из комнаты человеке.

   Ему приходилось видеть страшные вещи, а он был всего только мальчик. Ночью в город пришли казаки и до рассвета убили триста человек. Утром он вышел с ведрами за водой и увидел на телеграфном столбе расслабленные фигуры повешенных - верный признак, что в городе сменились власти. Когда белые ушли, мертвецов свозили на пожарный двор и складывали на землю рядами. Вместе с другими Безайс ходил на субботник укладывать их по двое в большие ящики и заколачивать крышки гвоздями. Сначала ему было не по себе среди покойников, но потом он оправился.

   - Ничего особенного, - решил он.

   Красные убивали белых, белые - красных, и все это было необычайно просто. Люди уходили ловить рыбу, а с реки их приносили мертвыми и под музыку хоронили на площади. В городе были красные, в монастырском лесу - зеленые, а за рекой, в оврагах, жили совершенно неизвестные отряды, и никто не понимал, что они там делают. Они взрывали поезда, воровали белье с веревок, дрались со всеми и бойко спекулировали солью. Власти приходили и уходили, оставляя на заборах приказы и воззвания, переименовывали улицы, строили арки. Жизнь обнажалась до самых корней и стала удивительно ясной. Остались только самые необходимые, основные слова.

   Безайс взялся как-то читать "Преступление и наказание" Достоевского. Дочитав до конца, он удивился.

   - Боже мой, - сказал он, - сколько разговоров всего только из-за одной старухи!

   Когда Безайс нашел свое место, несколько дней он ходил как пьяный. Его томило желание отдать за революцию жизнь, и он искал случая сунуть ее куда-нибудь, - так велик и невыносим был сжигавший его огонь. От этих дней он вынес пристрастие к флагам, демонстрациям и торжественным похоронам. Их бурная пышность давала выход его настроениям.

   Ему было пятнадцать лет, когда он произнес на митинге в народном доме первую речь, о которой потом всегда вспоминал со стыдом и ужасом. Дрожащий, готовый умереть, он вылез на трибуну - и разом забыл все слова, которые когда-либо знал. В зале выждали несколько минут его позорного молчания, потом на балконе кто-то безжалостно засмеялся. Отчаянным усилием Безайс глотнул воздух и, зверски хмурясь, сказал что-то, но что именно - он потом никак не мог вспомнить.

   Незаметно для себя и для других он вырос до того уровня, когда его стали замечать. Уже знали его в городе и оборачивались вслед, когда на собраниях он шел через залу; уже на заседании парткома единогласно назначили его уполномоченным "по конфискации имущества лиц, бежавших с белогвардейскими бандами", и он ходил по городу, нося в кармане штамп и печать. Каждый день приносил новую работу. Он водил арестованных из лагеря в чрезвычайную военную тройку, пилил дрова в монастырском лесу, с командировкой наробраза ездил по уезду собирать помещичьи библиотеки и на подводах возил в город сугробы истлевших книг с золотым тиснением на выцветшем бархате, с гербами, с экслибрисами - книги масонов и вольтерьянцев. Он был все еще мальчиком, и каждый новый год своей жизни принимал как долгожданный, давно обещанный подарок, - но в то время многое делали эти мальчики с веснушками на похудевшем по-взрослому лице.

   А потом наступил фронт - польский, - отличное время, когда падали под ноги города и местечки и земля ложилась одной большой дорогой к Варшаве. И даже после, когда ж-жахнули их из-под Варшавы косым пулеметным огнем и сломался фронт, Безайс, несмотря на горечь поражения, все же носил в себе это праздничное чувство.

   С Матвеевым он встретился в Москве, с ним получал командировки, с ним сел в битком набитый вагон, и в Чите измученный поезд вывалил их вместе на замерзшую чужую землю. Они устроились в заброшенной комнате, переполненной пылью и пауками, ходили по городу, спали на столах, разговаривали о тысяче вещей и бросали ботинками в крыс.

   О, это была веселая республика - ДВР! Она была молода и не накопила еще того запаса хронологии, имен, памятников и мертвецов, которые создают государству каменное величие древности. Старожилы еще помнили ее полководцев и министров пускающими в лужах бумажные корабли, помнили, как здание парламента, в котором теперь издавались законы, было когда-то гостиницей, и в нем бегали лакеи с салфеткой через руку. Республика была сделана только вчера, и сине-красный цвет ее флагов сверкал, как краска на новенькой игрушке.

   - Она не оригинальна, - заявил Безайс, осмотрев республику с головы до ног.

   Он почувствовал себя иностранцем и гордился своей родиной.

   Столица республики - Чита - утонула в песках; на улицах в декабре, в сорокаградусный мороз, лежала пыль, - это производило впечатление какого-то беспорядка. Над городом висел густой морозный туман, на горизонте голубели далекие сопки. В парламенте бушевали фракции, что-то вносили, согласовывали, председатель умолял о порядке. В дипломатической ложе сидел китаец в галстуке бабочкой, с застывшей улыбкой на желтом лице и вежливо слушал. Над председателем висел герб, почти советский, но вместо серпа и молота были кайло и якорь. Флаг был красный, но с синим квадратом в углу. Армия носила пятиконечные звезды - но наполовину синие, наполовину красные. И вся республика была такой же, половинной. Граждане относились к ней добродушно, с незлобивой насмешкой, но всерьез ее как-то не принимали. И когда началась война, население митинговало, решая вопрос: идти ли на фронт защищать республику или остаться дома и бороться с белыми каждому за себя, за свой двор, за свою деревню, за свой город.

   В этом году морозы стояли сильные. В тайге замерзали птицы, на реках лед гулко ломался синими острыми трещинами. Пальцы липли к стволу винтовки. Воздух был сухой, крепкий и обжигал горло, как спирт. Даже камням было холодно. Раненых было меньше, чем обмороженных; в санитарных поездах врачи резали черные, сожженные морозом конечности.

   Поезда шли на восток, через Забайкалье и Амур, к желтым берегам Тихого океана. Там была другая республика, кипел фронт, стучали пулеметы, и солдаты стыли в обледеневших окопах. Поезда везли народную армию в косматых папахах и полушубках - здоровых парней с чубами наотмашь. На трехверстной штабной карте красный карандаш чертил полукружие фронта: белые огибали Хабаровск с трех сторон. Республика попала в плохой переплет - уже занято было все Приморье, уже готовили что-то японцы и ходили нехорошие слухи об армии. В штабах метались сутками не спавшие люди. Телефонная трубка кричала о раненых, о занятых селах и станциях, требовала людей, винтовок, хрипела и ругалась - в бога, в веру, в душу.

   Белые шли отчаянно и слепо. Бывает, что люди доходят до последнего - последние патроны, последние дни, - когда не о чем ни жалеть, ни думать, и безносая идет сзади, наступая на каблуки. Люди не боялись уже ничего - ни бога, ни пуль, ни мертвецов. Армия носила мундиры всех цветов, запыленные пылью многих дорог. Здесь были английские френчи и серо-зеленые шинели, с королевским львом на пуговицах, и французские шлемы, и чешские кепи, и русские папахи. Эти люди были отмечены, и погоны на плечах тяготели, как проклятие. С Колчаком они отступали от Уфы до Иркутска, через всю Сибирь, сквозь мороз и тиф, прошли с Семеновым голубые сопки Забайкалья и потешились с Унгерном в раскосой Монголии. Дальше идти было некуда - это был их последний поход. Игра кончалась.

   Через неделю после приезда в Читу Матвеева и Безайса вызвал в комитет ответственный человек - латыш с непроизносимой фамилией - и около часа говорил с ними, вытаскивая из синих папок сокровенные, особо важные бумаги. На большой карте он отмечал карандашом станции, непроходимые болота, тайные базы, полки, стоявшие под ружьем, и карта наполнялась трепетной, смутной жизнью.

   Бои шли недалеко от Хабаровска, фронт лежал неровным крылом, захватывая несколько станций и деревень. Хабаровск держался еще, и решено было сохранить его во что бы то ни стало.

   По ту сторону фронта, в чужом тылу, ходили безымянные партизанские отряды. В тайге, на базе, был штаб, был областной партийный комитет, в городах работали подпольные организации. Вести оттуда приходили редко и скупо, люди работали, отделенные двойной линией огня, и самый путь туда был тайной. Надо было ехать до Хабаровска, а там указывали дорогу, давали проводников и переправляли через фронт.

   Они ушли от него немного бледные, пораженные громадным размахом работы. Безайс о самом себе начал думать как-то по-новому. Его немножко обижало, что латыш обращался больше к Матвееву, но это мелочное чувство бледнело перед той глубокой, волнующей радостью, которую он носил в себе. Это было крупнее "конфискации имущества буржуазии, бежавшей с белогвардейскими бандами", и даже польского фронта.

   Попасть туда, в чужой тыл, было трудно, но об этом он как-то не думал. По ночам, лежа на столе, он глядел в темноту и с грустной решимостью представлял себе, как его расстреливают. Он дал бы скорее содрать с себя кожу, чем выдать какие-то самому ему еще не известные тайны, и просил только единственного снисхождения: самому скомандовать "пли!". Он видел их винтовки, саблю офицера, слышал оглушительный залп, испытывал чувство падения, но в свою смерть не верил - не хватало воображения. Он думал о работе, о городах, о партизанских отрядах, и ко всему этому примешивалась как-то мысль о женщине необычайной, сверкающей красоты, которую он ждал уже давно. От обилия этих мыслей он терялся и засыпал, восторженный и разбитый.

   Целую неделю они слонялись по Чите, ожидая последнего дня. В республике ходили звонкие деньги с курносым царем, японские иены, китайские таяны, и все было до смешного дешево. Один раз им выдали по пяти рублей, и они вышли из дому с твердым намерением поесть как следует. Их воображение ласкали колбасы, сыры, какао и другие вещи.

   - Я хочу омаров, - с внезапным порывом заявил Безайс, в представлении которого омары отчего-то были необычайным деликатесом.

   На первом же углу встретили китайца, продававшего земляные орехи. Они купили два фунта орехов и набросились на них с зверским блеском в глазах, пока не съели их до последнего, и потом несколько дней не могли о них даже думать.

   Была полночь, когда они затянули последний ремень на багаже. До отхода поезда оставались томительные два часа, которые надо было чем-то заполнить. Матвеев с мелочной старательностью развернул и снова сложил документы. Потом он вытащил толстую пачку денег - несколько тысяч японскими иенами, которую надо было с рук на руки передать в Приморье партийному комитету. Эти деньги он хранил, как только мог: первый раз в жизни он держал такую сумму, и она поражала его. Один раз ему показалось, что он их потерял. Десять минут Матвеев бесновался в немом исступлении, пока не нащупал пачку за подкладкой.

   Безайс раскачивался на руках между двух столов и молчал. Крысы осторожно грызли шкаф. Впереди было много всего - хорошего и плохого. Мысленно Безайс окинул взглядом тысячеверстную, спящую под снегом тайгу.

   От этих необъятных пространств, от их морозного безмолвия по его спине прошел холодок. Скосив глаза, он взглянул на Матвеева.

   - Он сказал, что это не мое дело, - говорил Матвеев, продолжая бесконечный, тянувшийся до самого Иркутска рассказ о том, как он тонул. Двадцать раз Матвеев начинал рассказывать, но его что-нибудь прерывало, и теперь он решил разделаться с этим начисто. - И я все-таки проглотил ее, и тут же из меня хлынула вода - ужас сколько. Я так и не знаю, что это было. Вроде нашатырного спирта. Потом меня вели через город, и все мальчишки бежали сзади. Дома отец вздул меня так, что я пожалел, что не утонул сразу...

   Безайс забрался на стол и начал раскачивать лбом абажур висячей лампы. Его разбирало нетерпение. Трудно разговаривать о таких вещах, как храбрость, опасность, смерть. Слова выходят какие-то зазубренные, неискренние и не облегчают до краев переполненного сердца.

   - Это никогда не кончится, Матвеев? - спросил он. - Сколько раз ты тонул? Говори сразу, не скрывай.

   - Два раза, последний раз под Батумом, в море. Тебе надоело?

   - Нет, что ты, - это страшно интересно. Но я совсем о другом. Что ты думаешь о дороге?

   - Я? Ничего. А что?

   - Да так.

   - А ты что думаешь?

   - Я? Тоже ничего.

   Они внимательно поглядели друг на друга.

   - А все-таки?

   Безайс закинул руки за голову.

   - Слушай, старик, - сказал он мечтательно и немного застенчиво, - это бывает, может быть, раз в жизни. Все ломается пополам. Ну вот, я сидел и тихонько работал. Сначала ходил отбирать у бежавшей с белыми бандами буржуазии диваны, семенные альбомы и велосипеды, потом поехал отбирать у подлой шляхты город Варшаву. Но этим занимались все. А теперь... Я все еще не совсем освоился с новым положением. Странно. Точно дело происходит в каком-то романе, и мне страшно хочется заглянуть в оглавление. У тебя ничего не шевелится тут, внутри?

   - Всякая работа хороша, - рассудительно сказал Матвеев.

   - Врешь.

   - Чего мне врать?

   - Ты притворяешься толстокожим. А на самом деле тебя тоже пронимает.

   - Я знаю, чего тебе хочется. Тебе не хватает боевого клича или какой-нибудь военной пляски.

   - Может быть, и не хватает...

   Матвеев встал и начал зашнуровывать ботинки.

   - Я безнадежно нормальный человек, - самодовольно повторил он чью-то фразу. - Больше всего я забочусь о шерстяных носках. А ты мечтатель.

   Безайс знал эту наивную матвеевскую слабость: считать себя опытным, рассудительным и благоразумным. Каждый выдумывает для себя что-нибудь.

   - Милый мой, все люди мечтают. Когда человек перестает мечтать, это значит, что он болен и что ему надо лечиться. Маркс, наверное, был умней тебя, а я уверен, что он мечтал, именно мечтал о социализме и хорошей потасовке. Время от времени он, наверное, отодвигал "Капитал" в сторону и говорил Энгельсу: "А знаешь, старина, это будет шикарно!"

   Но Матвеев был упрям.

   - Давай одеваться, - сказал он. - Куда ты засунул банку с какао?

  

  

   В это утро Матвеев проснулся в прекрасном настроении. За окном светило солнце, зажигая на снегу блестящие искры. Молочно-белые пики гор мягко выделялись на синем, точно эмалированном небе. Не хотелось верить, что за окном вагона стоит сорокаградусный мороз, что выплеснутая из кружки вода падает на землю звенящими льдинками.

   Матвеев открыл один глаз, потом другой, но снова закрыл их. Вставать не хотелось.

   Он помнил, что Безайс будил его за каким-то нелепым делом. Смутно он слышал, как Безайс спрашивал его, сколько будет, если помножить двести сорок на тридцать два. Минут на десять Безайс успокоился, но потом опять разбудил его и стал убеждать, что он лентяй, лодырь и что сегодня его очередь топить печь, потому что позавчера Безайс вымыл стаканы без очереди. С печкой у них был сложный счет, и они постоянно сбивались. Потом Матвеев опять заснул и ничего уже не помнил.

   Спать он любил, как любил есть, как любил работать. Он был здоров и умел находить во всем этом много удовольствия. В строю он всегда был правофланговым, а когда надо было перетащить шкаф или выставить из клуба хулигана, то всегда звали его. Он смотрел на мир со спокойной улыбкой человека, поднимающего три пуда одной рукой.

   У него было широкое, с крупными чертами лицо - одно из тех, которые ничем не обращают на себя внимания. С некоторого времени начала пробиваться борода - отовсюду росли отдельные длинные волосы, и каждый волос завивался, как штопор. Тогда он завел ножницы и срезал бороду начисто.

   Он снова открыл глаза и увидел Безайса, сидевшего на ящике спиной к нему. Безайс читал что-то. Матвеев потянулся, рассеянно скользнул глазами по плакатам, по стенам вагона, залитым солнечным блеском. Печка гудела, и веселый огонь рвался из полуоткрытой дверцы. В этот момент Матвеев снова взглянул на Безайса и вдруг опешил. Он отчетливо видел, что Безайс с увлечением читал его записную книжку - в клеенчатом переплете, с застежками, с надписью в углу: "Товарищу Матвееву от Н-ского политотдела".

   Сначала он был так поражен, что остался лежать неподвижно. Потом одним движением он вскочил с пола, кинулся к Безайсу и вышиб ногой ящик из-под него. Безайс упал на пол, Матвеев нагнулся и вырвал у него книжку из рук. Мельком он взглянул в нее и понял, что все пропало. Надо было проснуться раньше.

   Тяжело дыша, Безайс поднялся на ноги.

   - Это я считаю подлостью - бросаться на человека сзади, - сказал он, трогая затылок.

   - Скотина!

   - Сам скотина! Ты что, с ума сошел?

   - Поговори еще!

   - Сам - поговори!

   У Матвеева не хватало слов - черт знает почему. Он едва удерживался от желания снова ударить Безайса. Они молча постояли, глядя друг на друга. Безайс выпятил грудь.

   - Могу ли я узнать, товарищ Матвеев, - сказал он с преувеличенной и подчеркнутой вежливостью, - о причинах вашего поведения? Не сочтите мое любопытство назойливым, но вы расшибли мне затылок.

   Матвеев промолчал, придумывая ответ. Ничего не выходило.

   - Дура собачья, - сказал он с ударением.

   Он спрятал книжку в карман, отошел к другому ящику и сел. Безайс враждебно глядел на него.

   - Чтоб этого больше не повторялось.

   - Чего?

   - Этого самого. Чтобы ты не совал нос в мои дела. Коммунисты так не делают. Нечестно читать чужие письма или записные книжки. Заведи себе сам дневник и читай сколько угодно.

   - Очень оно мне нужно, твое барахло. Я читал ее через силу, эту ужасную чепуху о цветочках. Кстати, почему ты пишешь "между протчем"? Думаешь, что так красивее?

   - Хочу - и пишу.

   - Ну-ну. А о коммунистах ты, пожалуйста, оставь. "Нечестно"! Эта мораль засижена мухами. У коммуниста нет таких дел, о которых он не мог бы сказать своему товарищу. Он - общественный работник, и у него все на виду. А когда влюбится обыватель, он распускается и пишет дневники... да-а... и бросается на людей... и вообще становится ослом.

   Матвеев хмуро посмотрел на него.

   - Вот я сейчас встану, - сказал он, плотоядно облизываясь. - Ты бы закрыл рот, знаешь.

   - А она хорошенькая?

   - Отстань.

   Тут он обиделся совсем. Спорить было невозможно, потому что Безайс имел необычайный дар видеть смешное во всем и мог переспорить кого угодно. А Матвеев не умел сразу найти острый и обидный ответ. Потирая руки, он начал его выдумывать.

   Поезд несся мимо туманных гор, дрожа от нетерпения. На стыках рельсов встряхивало, и толчок отдавался в рояле долгим гудением, Безайс хотел было заняться чем-нибудь, но случайно потрогал шишку на голове, и это растравило в нем сердце.

   - Ах, скот! - прошептал он.

   Он откашлялся и сел против Матвеева.

   - У тебя, однако, тяжелый характер, - начал он, ликуя при мысли, как он его сейчас отделает. - Мне, мужчине, приходится тяжело, а что же будет с ней, с этим прекрасным, нежным цветком, который наивно тянется к любви и свету? С цветами, брат, обращение особое. Надо уметь. Дай тебе, такому, цветок - много ли от него останется!

   Матвеев мужественно молчал и разглядывал валявшийся на полу окурок.

   - Ты сейчас влюблен, - продолжал Безайс, - и я понимаю твои чувства. Влюбленный обязан быть немного взволнованным, но ты, по-моему, чересчур серьезно взялся за дело. Бросать человека головой на пол, - вот еще новая мода! Если б ты целовал ее локон, смотрел на луну или немного плакал по ночам, - я бы слова тебе не сказал. Пожалуйста! Но расшибать людям головы - это уже никуда не годится. Это что - каждый день так будет? Я чувствую, что такой образ жизни подорвет мое здоровье, и я зачахну, прежде чем мы доедем до Хабаровска. А когда придет моя мать и протянет к тебе морщинистые руки и спросит дрожащим голосом, что стало с опорой ее старости, - что ты ответишь ей, чудовище?

   - Ладно, я отдам ей все, что от тебя останется.

   Он взял чайник, налил его водой и поставил на печь. Что бы там ни было, но завтракать надо всегда. Он нарезал хлеб, достал ветчину, яйца и разложил все на ящике. Потом он взялся мыть стаканы, - Безайс следил за ним, - он вымыл два стакана. Кончив с этим, он сел и принялся есть. Безайс подумал немного и тоже подсел к ящику.

   Завтрак прошел в молчании. Они делали вид, что не замечают друг друга. На Безайса все это начало действовать угнетающе.

   После завтрака он отошел к окну и рассеянно стал смотреть на бегущий мимо пейзаж. Камень выпирал отовсюду - красный, как мясо, коричневый, с прожилками, жженого цвета, иссеченный глубокими трещинами. Бок горы был глубоко обрублен, и слои породы лежали, как обнаженные мускулы. В лощинах росли громадные деревья, мох свисал седыми клочьями с веток, по красноватой коре серебрилась изморозь. С гор сбегали вниз по склонам крутые каскады льда, и солнечный свет дробился в них нестерпимым блеском. Здесь все было громадно, необычайно и подавляло воображение.

   Безайсу было не по себе. Он не чувствовал себя виноватым, - гораздо хуже бросаться на человека сзади, когда он этого не ожидает. Ему впервые пришлось столкнуться с такими тонкостями, как записная книжка, но он заранее осудил их. Она подвернулась ему под руку, и он открыл совершенно спокойно, как свою. Но когда он был сыт, он не умел сердиться и после завтрака всегда чувствовал приступ добродушия.

   Он отвернулся от окна и пошел долбить на рояле бесконечный мотив. Потом он положил на пол спичечную коробку, вынул свой нож и начал бросать его, стараясь пригвоздить коробку к полу. Раньше нож отлично помогал ему убивать время, но теперь это было похоже скорее на тяжелую работу, чем на развлечение.

   Поезд внезапно стал. Пришел озябший народоармеец и позвал их грузить дрова на паровоз. Они молча оделись и вышли. От паровоза до поленницы дров стояла цепь, и от человека к человеку быстро передавали обледеневшие поленья. Безайс и Матвеев заняли места в цепи, провалившись в снег выше колен, и принялись за работу. Ветер резал кожу, как нож. Через час дрова были нагружены, и все бегом бросились к поезду.

   Они прибежали в вагон, измученные и замерзшие. Подбросив дров, они присели к огню и вытянули руки. Около дверцы было мало места, и они сидели почти вплотную.

   - Я устал как собака, - нерешительно сказал Безайс.

   - Я тоже, - поспешно ответил Матвеев. - От такой погоды можно сдохнуть.

   И через полчаса спросил его:

   - Я не очень двинул тебя тогда, утром?

   - Не очень, - ответил Безайс.

   Потом они молчали до самого вечера, когда Матвеев, сидя около раскаленной печки, рассказал ему все - с самого начала. Это было длинно - он рассказывал, не упуская малейших подробностей, объясняя каждое свое движение. Он боялся, что Безайс не поймет самого важного и будет считать его ослом. Все было необычайно важно: и хруст шагов, и морозное молчание ночи, и слабое пожатие ее тонких пальцев.

   В клубе, в Чите, когда совершенно нечего было делать, ему сунули билет на студенческий вечер. Зевая, он одевался, изгибаясь, чтобы разглядеть, что у него делается сзади, и убеждал Безайса идти вместо него, чтобы не пропадал билет. Безайс идти не хотел.

   В большой зале, увешанной сосновыми гирляндами и флажками, бестолково толкался народ. Распорядители с большими красными бантами панически бегали по зале. Потушили свет, потом зажгли снова, из-за занавеса высунулось загримированное лицо и попросило передать на