Кин Виктор Павлович - По ту сторону

gn="justify">   - Не старайся казаться умней, чем ты есть на самом деле, - сказал он, помолчав. - Это режет ухо. У тебя нет чувства меры, и ты слишком уже напираешь на разные умные вещи. Держи их про себя.

   Он старался не глядеть на нее.

   - Это просто флирт... Говори об этом с Безайсом, он будет очень доволен. Но даже и флиртовать можно было бы не так тяжеловесно.

   - Почему это флирт?

   - Ну, кокетство. Зачем ты завиваешься?

   - Я больше не буду, - сказала она тихо.

   Он немного смягчился.

   - Ах, Варя, мне сейчас не по себе. Не обращай внимания. Но ты напрасно так держишься, это смешно. Неужели ты этого не видишь? Будь глубже и оставь это уездное жеманство. Хотя лучше, знаешь, бросим сегодня это, я что-то зол. Когда придет Безайс, пришли мне его, хорошо?

   - Хорошо, - покорно ответила она, вставая.

   А когда пришел Безайс, он закатил ему скандал. Матвеев спросил, что в городе нового, и когда Безайс ответил, что ничего нового нет, он взбесился.

   - Мне надоело это, Безайс, - начал он громко, чувствуя, что у него дрожат губы. - Это возмутительно, понимаешь ты? Ты изводишь меня. Я сижу в этой проклятой комнате и ничего не знаю, что делается кругом. А ты рассказываешь мне всякий вздор. Зачем это? Ты смеешься, что ли? Я не позволю так обращаться со мной! Скотина!

   Последнее слово он почти крикнул.

   Безайс осторожно присел на кончик стула.

   - Я тут не виноват, старик. Это все доктор. Он сказал, что тебе нельзя волноваться, и я старался изо всех сил. Но теперь я вижу, что он умеет только пачкать йодом и ничего не понимает в нашем деле.

   И он рассказал Матвееву, зачем он уходил по вечерам и что делал. Он почувствовал, что хватил слишком и что дальше молчать было нельзя. Матвеев немного утешился и слушал Безайса, не прерывая ни одним словом.

   - Это все хорошо, - сказал он. - Погоди, я встану, и будем втыкать вместе. Ты не слушай докторов, это для баб. Из всех лекарств я оставил бы только мятные лепешки, - говорят, они помогают против икоты. А больше я не верю ничему. Завтра я выйду на двор посмотреть, что там, в природе, делается без меня.

   - Ты не выйдешь. Увидят тебя соседи, пойдут разговоры. Потерпи еще немного.

   Матвеев молчал несколько минут, потом смущенно улыбнулся.

   - Она далеко живет отсюда?

   - Кто?

   - Лиза.

   - Нет, не очень. Несколько кварталов.

   - Слушай, тебе опять придется к ней пойти.

   - Когда?

   - Сейчас. Я думаю, с ней что-нибудь случилось. Сам знаешь, какое время. Вдруг ее арестовали? Видишь ли, если она что-нибудь пообещает, то обязательно сделает. Безайс, пожалуйста.

   Безайс встал.

   - Хорошо, - сказал он убитым тоном.

   Худшего наказания для него нельзя было придумать. Но идти надо было: если б он попал в такое положение, Матвеев сделал бы это для него. Он ушел и пропадал два часа, а когда вернулся, то произошел разговор, о котором потом он всегда вспоминал, как о тяжелом несчастье. С этого дня он дал себе страшное обещание никогда не ввязываться в чужие дела.

   Он осторожно прошел по темным комнатам, - в доме уже спали. Матвеев ждал его, сидя на кровати, и курил папиросу за папиросой.

   - Ты был у нее? - спросил он нетерпеливо.

   - Был, - ответил Безайс. - Все благополучно.

   - Что она говорит?

   - Говорит, что сейчас не может прийти. Придет завтра.

   - Почему?

   - Должно быть, занята чем-нибудь. Я не знаю.

   Матвеев был озадачен.

   - А что она просила мне передать?

   - Что завтра она придет.

   - И больше ничего? Только это?

   - Да, как будто ничего.

   - Вспомни-ка, Безайс, подумай хорошенько. Ты забыл, наверное.

   Это звучало как просьба. Безайс откашлялся и сказал глухо:

   - Ну... просила передать, что ты... милый, конечно.

   - Ага...

   - Что она прямо помирает, так соскучилась. Знаешь, разные эти бабьи штуки.

   - Ага...

   - Ну... вот и все.

   - А что обо мне говорила?

   - Да ничего такого особенного не говорила.

   - Она волновалась?

   - Как тебе сказать...

   Он поднял глаза и увидел, что Матвеев бледно улыбается, - точно его заставляли. По его лицу медленно разлилось недоумение. Безайс хотел рассказать, какая она передовая, мужественная, но теперь заметил вдруг, что Матвееву этого не надо, что он хочет совсем другого.

   - Она плакала, когда ты рассказывал ей об этом?

   Он смотрел на него с надеждой и ожиданием, почти с просьбой, и Безайс не мог этого вынести. Он решил идти напролом. Не все ли равно?

   - Как белуга, - ответил он, твердо и правдиво глядя в лицо Матвееву. - Я просил ее перестать, но что же я мог поделать. Они все такие.

   - Честное слово?

   - Ну, разумеется.

   Матвеев откинулся к стене и рассмеялся счастливым смехом.

   - Это изумительная девушка, Безайс, ей-богу! - сказал он тщеславно. - Когда ты узнаешь ее ближе, ты сам это увидишь. Так она плакала?

   - И еще как!

   - Вот дура! Наверное, первый раз в жизни.

   Наступила пауза.

   - А как она тебе понравилась?

   - Да ничего. Подходящая девочка.

   - Правда, хорошенькая?

   - Правда.

   - А где ты с ней встретился?

   - В ее комнате.

   - Та-ак. Какое первое слово она сказала, когда тебя увидела?

   - Сказала "здравствуйте".

   - А ты?

   - Я тоже сказал "здравствуйте".

   - Хм. Она, наверное, была в коричневом платье с крапинками?

   - Нет, в синем и без крапинок.

   Безайс был угрюм, смотрел в пол, но Матвеев не обращал внимания на это. Его распирало желание разговаривать.

   - Никогда не знаешь своей судьбы, - говорил он, улыбаясь. - Помнишь, как я старался всучить тебе билет на этот вечер? Каким же я был ослом! Ведь не пойди я тогда, я бы с ней и не встретился. Случайность. Я часто думаю теперь об этом и благодарен тебе, что ты остался дома. Так она тебе очень понравилась?

   - Ничего себе.

   - Я так и думал. Черт побери, у меня, наверное, сейчас очень дурацкое лицо?

   - Нет, не очень.

   - Да-а. Так-то вот, старик. Это новая женщина в полном смысле слова. Когда я разговариваю с Варей, мне кажется, будто я жую сено. Очень уж невкусно. Ты не обижаешься? Она свяжет тебя по рукам и ногам и будет стеснять на каждом шагу.

   - По совести говоря, - ответил Безайс с одному ему понятной насмешкой, - она меня не очень стесняет.

   - Ну, может быть. Каждый получает, что он хочет. Ты не чувствуешь в этом вкуса, Безайс. Сойтись, дать друг другу лучшее, что имеешь, и разойтись, когда нужно, без всяких сантиментов. Это чувство физическое, и слова тут ни при чем. Так, значит, она сказала, что завтра придет?

   - Так и сказала.

   Было два часа ночи, - Безайс потушил лампу и ушел.

  

  

   И действительно, на другой день она пришла.

   День был точно стеклянный, весь пропитанный холодным блеском. Лед на окне был чистого синего цвета, и небо было синее, и снег чуть голубел, как свежее, хрустящее белье. Из форточки в комнату клубился воздух, поднимая занавеску. Матвеев оделся, ежась от холода. Его переполняла нетерпеливая радость, желание свистеть и щелкать пальцами. Когда вошел Безайс, Матвеев сказал вдруг:

   - Я решил подарить тебе свой нож.

   Еще минуту назад он не думал о ноже. Эта мысль пришла ему в голову внезапно, когда Безайс отворял дверь.

   - Зачем?

   - Да так.

   - А ты останешься без ножа?

   - Ну что ж. Он мне надоел...

   Нож был с костяной ручкой, в темных ножнах, замечательно крепкий. Он снял его с офицера под Николаевом и с того времени носил с собой в кармане. Им он открывал консервы, чинил карандаши и подрезал ногти.

   Безайс даже покраснел от удовольствия.

   - Странно.

   - Ничего не странно.

   Он вынул нож, подышал на блестящее лезвие и показал Безайсу, как быстро сходит испарина.

   - Бери на память.

   Потом пришла Варя. Она и Безайс сидели у него долго, но он перестал обращать внимание на них и вел себя так, точно их не было в комнате, пока они не догадались уйти. Он лежал, курил и читал "Лорда-каторжника", ничего не понимая. Так прошло еще несколько часов. С обостренным вниманием он прислушивался к шагам в столовой, к стуку ножей и тарелок, смертельно боясь, что на него обрушится Дмитрий Петрович со своей неисчерпаемой болтовней. Солнце играло по комнате цветными пятнами.

   Наконец приотворилась дверь, показалось круглое лицо Александры Васильевны, горевшее нетерпением и любопытством, а за ней Матвеев, замирая, увидел знакомую беличью шапку.

   - Вас спрашивает какая-то барышня.

   Он швырнул книгу и попробовал встать, но для этого надо было добраться до другого конца кровати, где стояли костыли. Празднично улыбаясь, он замахал рукой. У дверей стояла Лиза, и ее смуглое лицо, порозовевшее на морозе, было таким знакомым и милым.

   - Ну, раздевайся! - сказал он. Это было первое слово, которое пришло ему в голову, и он тотчас пожалел, что произнес его. После того как они не виделись целый месяц, надо было сказать что-то другое.

   Она медленно подошла к нему. Матвеев, улыбаясь, смотрел на ее розовое от холода лицо, на воротник пальто, покрытый инеем. Точно такая же, как тогда в Чите, на вечере, когда он увидел ее в первый раз. Неужели прошел только месяц? Он смотрел на нее, вспоминая морозную звездную ночь, звонкий хруст шагов и первые неумелые поцелуи. Но она все еще молчала, и надо было сказать что-нибудь.

   - Как ты меня находишь? Знаешь, ты ни капли не изменилась.

   Она взволнованно провела рукой по щеке.

   - А ты - очень изменился, - ответила она.

   Он вздрогнул от звука ее голоса.

   - Ну, поцелуй меня, - сказал он просительно.

   Она подошла и поцеловала его в губы. На мгновение он зарылся лицом в холодный воротник ее пальто. Он согласился бы сидеть так хоть целый час, но она выпрямилась.

   - Раздевайся, - повторил он, охваченный внутренней теплотой, от которой покраснели шея и уши. - Что же ты стоишь?

   Она сняла меховую шапку и пальто. Он увидел, что она оделась именно так, как тогда, в первую встречу, - в косоворотку с вышитым воротником и поясом, в темную юбку с карманами. У него хватило смысла догадаться, что она оделась так для него, и он снова покраснел.

   - Какая милая комната, - сказала она после минутного молчания.

   - Да, конечно. Отчего это пятно у тебя?

   - Варила суп. Тебе больно сейчас?

   - Нет. Ни капельки.

   - А когда ранили?

   Ему вдруг захотелось рассказать, как это вышло. Как их остановили, как рванули кони и понеслись, разбрасывая снег. Мутное небо, оглушительные до звона в ушах выстрелы и эта нелепая собака, лающая за санями, - все это встало перед ним и на мгновение заслонило комнату и Лизу. Но она перебила его:

   - Почему ты раньше не прислал за мной?

   - Я хотел сам прийти к тебе, - сказал он, глядя на ее шею и борясь со своими мыслями. - Но они меня не выпускают отсюда... А ты помнишь, как мы целовались тогда, в коридоре, и нас заметили?

   Она напряженно улыбнулась.

   - У тебя бывает доктор?

   - Время от времени. Сядь немного ближе, хорошо? Тут такая скука, что прямо выть хочется. Ко мне ходит каждый день один старый лунатик и выматывает из меня душу столетними шутками. Ты скучала обо мне?

   - Я страшно беспокоилась.

   - И я тоже. Безайс хороший малый, но он ничего не понимает. Как пень. Я валяюсь на кровати и целыми днями думаю о тебе. Как она называлась, эта улица, где общежитие, - Аргунская? Но какая ты хорошенькая!

   Она подняла глаза и взглянула в его лицо, сиявшее счастьем. Он очень похудел, под глазами легла синева. Месяц назад он был совсем другой.

   - А как ты себя сейчас чувствуешь?

   - О, ничего. Через неделю-полторы мы двинем с тобой дальше. Да, я забыл рассказать тебе смешную вещь... Но можно тебя поцеловать? Или об этом не спрашивают?

   Он начал входить во вкус и сожалел, что поцелуи так коротки.

   - Это очень странная штука. Иногда, когда я о чем-нибудь задумываюсь, я ясно чувствую, как у меня болит палец на той ноге, которую отрезали. На левой.

   - Болит палец? - спросила она со сдержанным ужасом.

   - Я растер его сапогом, - сказал он успокоительно. - Это только кажется. Лиза, дорогая, так ты беспокоилась? Глупая! Что могло со мной случиться?

   Он запнулся.

   - Хотя случилось, - сказал он, смущенно улыбаясь. - Вот. Но это ничего, правда? Я еще наделаю делов. Бывает и хуже. Я почти здоров уже.

   - Да?

   - Ну конечно. О, нога мне не мешает. Хочешь, я покажу тебе, как я хожу?

   - Не надо, - быстро сказала она, но Матвеев, снисходительно смеясь, взял костыли и поднялся. Он нацелился на окно и с грохотом, стуча костылями, проковылял до него, повернулся и снова дошел до стула. Она встала.

   - Каково? - спросил он, улыбаясь.

   - Очень хорошо, - ответила она, комкая свою меховую шапку. - Но мне пора уже идти, милый.

   Он сел и взглянул на нее снизу вверх.

   - Почему? - спросил он тоном ребенка, у которого отбирают сахарницу.

   - Я выбралась только на минутку, - сказала она, опуская ресницы. - Мне обязательно надо быть дома сегодня.

   Когда она говорила - надо, Матвеев сдавался. Он совершенно не умел с ней спорить.

   - Но ты, может быть, придешь сегодня попозже, когда освободишься?

   Она подошла и мягко обняла его.

   - Не скучай, - шепнула она, целуя его в щеку. - Завтра я приду на весь день - обязательно.

   - Нет, в губы, - только и нашелся сказать он.

   Так она стояла рядом с ним, обняв его за голову и перебирая пальцами волосы, Матвеев торопливо и жадно целовал все, что попадалось, не разбирая, с прожорливостью голодного человека, - шею, руки, лицо, овеянный нежным теплом ее тела. Долго ждал он этого дня, - в вагоне, в лесу, в темных хабаровских улицах он думал об этих единственных бровях и нежной ямочке на шее.

   Потом он вдруг почувствовал, что она вздрагивает, положив голову ему на плечо. Это было что-то новое.

   - Лиза, что ты? - спросил он испуганно, осторожно садясь с ней на кровать.

   Он подождал немного, а потом решил начать прямо с того места, на котором остановился, и уже обнял ее за шею. Но она отвернулась, и Матвеев скользнул губами где-то около уха.

   - Я хочу поговорить с тобой, - сказала она, тяжело дыша.

   Он крепко сжал ее пальцы. Она сидела к нему боком, и он видел ее профиль с длинными ресницами.

   - О чем?

   - О наших отношениях.

   Она волновалась - волновалась из-за него! - и это наполнило Матвеева вульгарной радостью.

   - Говори, говори, - сказал он снисходительно.

   - Вот... сейчас и скажу, - возразила она, тихо отбирая свою руку. - Еще раз поцелую - и скажу.

   Несколько минут она целовала его с закрытыми глазами, горячо и быстро, как его еще не целовал никто и никогда.

   - Ну, вот, - услышал он ее взволнованный голос. - Я хочу... только ты не обидишься, милый? Постарайся меня понять. Наши отношения... они не могут быть прежними. Я не поеду с тобой в Приморье.

   Она с облегчением перевела дыхание, но у нее не хватило мужества поднять глаза.

   - Ты же сам понимаешь это. Я знаю, ты думаешь сейчас обо мне, что я дрянь? Но, дорогой мой, пойми, что я тоже мучаюсь. А я могла бы и не приходить - написать письмо. И все. Я не знаю только, поймешь ли ты меня.

   Молчание Матвеева начинало пугать ее. Сделав усилие, она взглянула на него. Он имел такой вид, точно его ударили по голове, - он растерянно улыбался, и эта улыбка отозвалась на ней, как удар ножом. Ей захотелось плакать, и нежная жалость к Матвееву охватила ее. Но любви не было, - что-то дрожало еще в ней, - не то боязнь, не то недоумение. "Мне тоже тяжело", - вспомнила она.

   Это было в Чите перед отъездом. Они ходили по улицам, - он держал ее за руки и слушал, как она горячо и сбивчиво говорила о будущей любви. "Надо уметь вовремя поставить точку, - говорила она, - пока люди еще не мешают друг другу". И теперь он вспомнил это.

   - Понимаю. Надо уметь вовремя поставить точку, - сказал он вслух.

   Она испугалась выражения его лица. Ей показалось, что он хочет о чем-то просить.

   - Если бы ты мог понять, как мне тяжело, - сказала она жалобно.

   Он молчал.

   - Давай говорить об этом спокойно, - продолжала она. - Если я не буду счастлива с тобой, то ведь и ты будешь чувствовать это. Не надо никаких жертв.

   Он пробормотал что-то.

   - Я больше не могу, - бессильно прошептала она.

   За дверью кто-то громко звал кошку и уговаривал ее вылезти из-под буфета. Пыльный солнечный луч пронизывал комнату и дробился зелеными брызгами в стеклянной вазе.

   - Но ты не сердишься на меня?

   Он глубоко вобрал воздух в легкие. Так бросаются в воду с большой высоты. Жизнь встала перед ним - Жизнь с большой буквы, и он собрал все силы, чтобы прямо взглянуть в ее пустые глаза. Двадцать лет ходил он здоровый и никому не уступал дороги. А теперь ему оттяпало ногу, и надо потесниться. Ну что ж.

   - Я не маленький, - сказал он слегка охрипшим голосом, - и знаю, почему мальчики любят девочек.

   Она взяла его руку и прижала к щеке.

   - Постарайся понять меня, милый. Мне так больно и так жаль тебя.

   У него было только одно желание - выдержать до конца, не сдать, не распуститься. Это было маленькое, совсем крошечное утешение, но, кроме него, ничего другого не было. Что-то вроде папиросы, которую люди курят перед тем, как упасть в яму. Он тоже падал, но изо всех сил старался удержаться. Это был его последний ход, и он хотел сделать его как следует.

   - Ты слишком много придаешь этому значения, - сказал он почти спокойно.

   - Правда? - спросила она с облегчением.

   - Ведь не помру же я от этого.

   - Я думала, что лучше сказать все прямо.

   - Конечно, ты отлично сделала.

   - Но ты все-таки будешь мучиться?

   Карты были сданы, и надо было играть.

   - Не буду, - сказал он, сам удивляясь своим словам. - Конечно, жалко, что эта интрижка не удалась, но что делать? Не беспокойся за меня.

   - Интрижка? - проговорила она с расстановкой.

   - От этого не умирают.

   Она выпрямила грудь и откинула волосы с лица.

   - Я сегодня не спала ночь. Это было самое ужасное - решить. Я никогда не забуду этого.

   Надо было кончать как можно скорей.

   - По совести говоря, - сказал он, храбро глядя ей в глаза, - эта история мне самому немного надоела. Слишком долго - целых два месяца.

   Она встала.

   - Что ты сказал? Надоела?

   - Да.

   - Вот как? Это для меня новость.

   - Ну что ж!

   - Я думала, что ты меня любишь.

   - Хм. Я не знал, что ты придаешь этому такое значение.

   Она нервно стиснула руки.

   - Это неправда, - воскликнула она, волнуясь. - Неправда, слышишь? Ты любил меня все время. Ну, скажи, любил?

   В нем горячо забилась кровь. Какой вздор, - конечно, любил и больше всего - в эту именно минуту.

   - Немножко, - сказал он из последних сил.

   - Матвеев, неправда!

   - Я просто забавлялся. В Чите нечего было делать.

   - Ты сейчас это придумал?

   - Ну как хочешь.

   Он с удивлением заметил, что у нее выступили слезы.

   - Как это гадко, - сказала она порывисто. - Значит, ты смотрел на меня как на вещь, на пустяк? Ты шутил со мной? А я так волновалась, когда шла к тебе!

   Она волновалась! Матвеев взглянул на нее холодными глазами и с горечью подумал о своей смешной и глупой судьбе. Но он не хотел казаться смешным.

   - Я не хуже и не лучше других мужчин на этой грешной земле. Пахло жареным, и мне хотелось попробовать, - сказал он тоном опытного развратника.

   Ее брови высоко поднялись, и несколько минут она разглядывала его, как нечто новое.

   - Однако, - медленно проговорила она, чувствуя себя униженной и глубоко несчастной. - Я никогда не думала, что была такой дурой. Надеюсь, между нами все кончено?

   Он сказал, точно спуская курок:

   - Все кончено.

   Когда она ушла, он долго сидел на кровати, обхватив колени руками, и думал. Думал больше о себе, чем о ней, и все казалось ему новым, необычайным, пугающим.

   Он погладил свою изуродованную ногу, оглядел костыли и вздохнул. Смешно подумать, он как будто не замечал этого раньше. Это надо было предвидеть, - ведь странно, чтобы молодая хорошенькая девушка вышла за него замуж, когда на свете столько ребят с крепкими руками и ногами... Теперь его место в обозе, - и она указала ему на это.

  

  

   Через два дня он узнал, что такое настоящая скука. Это было как болезнь. Каждый час ложился на него непереносимой тяжестью, и к концу дня он чувствовал себя разбитым, как после хорошей работы. У него пропал сон и поднималась температура; Варя говорила - лихорадка, но Матвеев знал, что это такое. Безайс честно старался развеселить его и выдумывал какие-то игры, от которых скука становилась прямо-таки невыносимой. Он был повален и лежал на обеих лопатках, лицом вверх. Один раз он унизился даже до того, что стал строить домики из коробок. Безайс принес карты, и они сели играть в "пьяницы". Они сыграли несколько партий, и Безайс смеялся так добросовестно, что Матвеев бросил карты.

   - Эта игра для веселых покойников, - сказал он, покачивая головой. - Когда на кладбище нечего делать, там играют в нее. Иди, Безайс, я, кажется, засну сейчас.

   Он повертывался на бок и лежал несколько часов, не двигаясь, пока не засыпал. Но даже во сне скука не покидала его.

   Когда Лиза вышла из комнаты, он думал, что все кончено, а оказывается, дело только начиналось. Никогда в жизни он не любил так - что они значили, эти девочки, у которых он крал торопливые поцелуи в клубных коридорах, его веселые грехи и первые тайны?

   Что ж, любовь... Любят все - и люди, и цветы, и лошади, в этом ничего особенного нет. Но его любовь была слишком круто посолена. Теперь он прямо с ненавистью вспоминал свои проклятые рассуждения о любви, о женщинах и обо всех этих холодных и умных вещах, которыми он так смешно гордился. Ему хотелось найти и побить человека, который их выдумал. Они хороши как раз до того времени, когда человек попадает в беду, когда ему вдруг таким нужным станет простое и теплое слово.

   Товарищ? Да, конечно, товарищ - большое слово. Но вот он не мог прийти к Безайсу и рассказать, как сшибла его жизнь и тяжелой ногой прошла по нему. Это нехорошо, когда мужчина приходит к другому мужчине вымаливать утешения, это по-бабьи, это просто невозможно, потому что ничего не сумеет сказать Безайс. "Черт побери, - скажет он, взволнованно трогая ухо в бессильном порыве сделать что-то нужное, - вот так штука!"

   У Матвеева был свой взгляд на такие вещи. Их лучше держать при себе и не навязывать другим.

   Вот еще глупая, бездарная история - все эти стриженые бабы с половыми проблемами. Если честно, по-человечески подойти к этим проблемам, то окажется, что их нет вовсе. Это всего только волнующие, дразнящие разговоры о запретном, стыдном - разговоры неврастеников, и его беда в том, что он всем своим большим сердцем поверил в них.

   На второй день, вечером, Безайс шумно вошел в комнату.

   - Пойдем к нам, старик, - сказал он. - Знаешь, что я придумал? Я уговорил ребят провести совещание у нас. Хочешь послушать, что там будут говорить?

   - А когда они придут?

   - Уже пришли.

   - Ладно.

   Некоторое время он лежал, убеждая себя не лениться и встать, потом нехотя оделся и вышел в столовую. Его сразу охватил сдержанный гул голосов, смех, табачный дым, в котором неясно виднелись чужие лица и огоньки папирос. Их было пять человек, кроме Безайса, который гремел посудой у стола и откровенно гордился честью поить чаем подпольное совещание. На свежей скатерти стояли самовар и чашки, розовел поджаренной коркой пухлый домашний хлеб. Матвеев поклонился и сел. Некоторое время они молчали, а потом заговорили снова - все разом, и в комнате гуще заколебался синий табачный дым.

   - Кто любит крепкий? - спросил Безайс. - Не берите тот стул: у него три ножки.

   Невысокий косоглазый человек давал информацию о положении на фронте. Это был товарищ Чужой. Новости были лежалые, и говорил он, казалось, больше для себя, - остальные его почти не слушали. Они пили чай и вполголоса разговаривали каждый о своем, кроме одного чернобородого, который молчал и глядел прямо перед собой, о чем-то думая. Он сидел, небрежно раскинувшись грузным, сильным телом, и дымил папиросой в коротких пальцах. Борода делала его похожим на патриарха.

   Рядом с ним пил чай, держа блюдце на концах пальцев, пожилой человек. Сам он ничего не говорил и торопливо соглашался со всеми. На углу сидел молодой, красивый парень, и Матвеев чувствовал на себе взгляд его карих глаз. Последний был заслонен самоваром, видны были только часть плеча и ухо, заткнутое ватой.

   Матвеев сидел, разглядывая, ожидая чего-то, как сидят на заседаниях, где люди говорят сначала о неважном, скучном, потому что главное так огромно, что трудно говорить о нем сразу. И чашки с цветочками, и домашний хлеб, и благодушный самовар были будто нарочно поставлены здесь, чтобы заслонить эту огромную суть, таящуюся за окнами, в черном воздухе, на пустых улицах спящего города. Да и люди сидели, точно переодетые, точно пришли они к незнакомым пить чай и разговаривать о тихом житейском вздоре. Только в легкой дрожи пальцев, в неуловимом блеске глаз чувствовалось это горячее кровное братство, в котором люди ставят голову, как последний козырь.

   У Чужого было неподвижное лицо и невыразительный голос. Пока он говорил, Матвеев несколько раз старался вслушаться, но потом снова забывал все. Речь шла о каком-то телеграфе - не то надо посадить туда своего человека, не то, наоборот, надо его снять, или, может быть, ничего этого и не говорил Чужой, - слова скользили мимо сознания и таяли, как легкий снег. Безайс со смешной торжественностью разливал чай, искоса поглядывая на Матвеева.

   Чужой наконец замолчал; после длительной паузы ему задал кто-то никого не интересовавший вопрос, и когда он добросовестно и многословно ответил на него, заговорил тот, пятый, заслоненный самоваром, и, очевидно, заговорил о существе дела. Горячо, комкая слова, он что-то доказывал, но Матвеев не мог понять всего, - он не знал ни города, ни расположения частей, ни последних событий. Урывками Матвеев ловил его возбужденную речь.

   - Организация разбита, - говорил он. - Нет ни связей, ни дисциплины, черт знает что! Информация не поставлена, и правильных сведений нет - подбирают прошлогодние сплетни. Надоело уже говорить об этом. Вместо планомерной работы товарищи увлекаются авантюрами. Кто выдумал этот налет на город? Зачем это надо - испугать белых! Очень умно! А мы рискуем связями, людьми, всем аппаратом работы. Вести организацию под нож - и для чего? Сейчас в первую голову надо собирать силы, надо ставить агитацию, расклейку. Кухаренко сошел с ума. Пускай спускает поезда под откос, но зачем лезть на город?

   Тут он рассыпал целую кучу названий, имен, номеров полков, в которых Матвеев совершенно запутался.

   Потом заговорил чернобородый - его звали Николой. Он налег своей необъятной грудью на край стола и, ощетинив бороду, загудел густым голосом соборного певчего, сердито блестя белками из-под тяжелых век. Иногда он ударял по столу ладонью величиной с блюдце, и ложки звякали в стаканах.

   - На что мы сейчас бьем? - гудел он. - На то, что они не удержатся. Это их последняя ставка. Если б мы думали, что они продержатся долго, тогда имело бы смысл развертывать подполье и заняться пропагандой. Но они не сегодня-завтра слетят. Японцы уже готовятся к эвакуации. Фронт прорван, они откатываются назад. Поэтому главная работа - военная. Под Бекином их теснят, - надо в тылу наделать панику, смешать, спутать карты. Некогда тут кружками заниматься. Кухаренко - горячая башка, он натворит делов. Ты говоришь, что мы их только пугаем? Что ж. И надо пугать. Нельзя дать им спокойно эвакуироваться. Да ты знаешь, что будет на фронте, когда туда дойдут слухи, что в тылу, в Хабаровске, идет пальба с красными?

   Его голос рокотал, как басовые клавиши рояля. Он откинулся на стул и обвел всех взглядом, двигая челюстями, как людоед. Все молчали. Потом заговорил Чужой:

   - Я слышал, что сорок вторая снялась из Дупелей. Неизвестно, куда ее сунут, - может быть, в прорыв, если успеют.

   - Сорок вторая уже выехала.

   Кто-то засмеялся.

   - Когда?

   - На той неделе. А ты только хватился?

   - А откуда этот эшелон?

   - Пришел с Имана вчера. Сплошь товарный, с боеприпасами.

   - Хорошо бы сообщить Кухаренко, чтобы имел в виду.

   - Крепкий орех - сорок вагонов. Если его поднять, от депо ничего не останется.

   - Ну, мало ли что!

   - В прошлый раз, когда была эта история с японским эшелоном, все шло кувырком. А почему? Потому что действовали стадом. Я бегу к Петьке Синицину, а он ушел к деповским. Потом он кинулся меня искать, а тут подрывники куда-то провалились. А кто виноват? Никто. Чужой дядя. Так нельзя.

   - Надо связь держать. Двадцать раз об этом говорили, но вам все как в стену горох.

   - Опять завели! Семь верст до небес и все лесом.

   - Ты настаиваешь на своем, товарищ Каверин?

   - Я ни на чем не настаиваю.

   - Нашли время! И о чем спор - о словах!

   - Надо решать основной вопрос, - выступаем мы или нет? Что это за фокусы? Надо уметь подчиняться.

   Было душно, но форточку из осторожности не открывали. В самоваре клокотала вода. На столе валялись окурки, хлебные крошки, пролитый чай темнел пятнами. Кто-то прожег скатерть и смущенно закрыл дыру стаканом.

   - Я за выступление. Каверин говорит, что мы ведем организацию под нож. Ну что же? Надо уметь жертвовать людьми. Без этого не бывает войны. И надо окончательно договориться, чтобы больше не было этих разговоров.

   Теперь Матвеев слушал, не пропуская ни одного слова. У него было такое чувство, точно он вернулся в свой старый дом. Все было знакомо, и слова были такие привычные - твердые, отточенные слова бойцов. Где-то раньше он сидел на таком же точно совещании, слушал и вдыхал горячий воздух, напитанный опасностью.

   Он нагнулся и глотнул остывшего чая. Его руки дрожали. "Мы еще покажем хорошую работу", - думал он, стараясь унять эту дрожь. Под Калачом, во время мамонтовского рейда, он попал вместе с другими в какую-то конную часть и повесил поверх рубахи саблю и карабин. На небе разгорался ослепительный день, когда они на рысях вылетели на поле, и полынь захрустела под копытами лошадей. Воздух дымился от пыли и зноя. Под ним бесновался его тяжелый конь. Он увидел впереди окопавшуюся цепь, и душа задрожала восторгом и нетерпением, как сверкающий в руке клинок.

   - Надо сразу, в одну точку. Пятая рота почти целиком из татар.

   - Это липа.

   - А сводный полк?

   - Он разбросан по всему городу.

   - Завтра ушлем кого-нибудь из связи к Кухаренко. Чтоб не было сутолоки, заранее распределим обязанности. Ты уйми своего дурака, этого чернявого. Прошлый раз он совсем с ума сошел. Выступим сразу в нескольких местах. Они сделают главный удар на товарную станцию. Если удастся - подымут этот эшелон с боеприпасами.

   - Опасно.

   - Почему?

   - Да ведь целый состав. Сорок вагонов.

   - Ох, что это будет?

   - Главные силы бросим на штаб. Это опасная задача, и надо отобрать самых боевых. Потом надо выделить группу человек в пять - резать телефонные провода. Можно поручить комсомольцам, даже девушкам. Они будут не так заметны.

   - Повторяю, что я против этого, тем более, что были уже уроки. За что пропал Саечников? За пустяк. Но если уже решено, я предлагаю принять такие меры: во-первых, одновременно со штабом надо ударить по разведке, в частности попытаться освободить Протасова и Бермана.

   - Верно.

   - Во-вторых, насчет связи. Чтобы в каждой группе был ответственный за это человек. Ведь это курам на смех: бегают друг за другом в догонялки.

   - О расклейке тоже надо сказать. Я сам видел позавчера несколько воззваний нарревкома. Одни были приклеены лицом к стене, другие - вверх ногами.

   - Штаб я возьму на себя, - сказал Никола.

   Теперь Матвеев вспомнил, где это было. В двадцатом году отряд ловил чубатых парней из банды Свекольникова. Стояла серая снежная муть, в которой бесследно тонула цепь. Около монастыря бил пулемет, и пули жадно искали человека. Цепь шла навстречу ветру, и когда сбоку рванул вдруг залп, замерла, упав в снег. Смерть была до того близко, что ее можно было коснуться рукой. Подъехал на измученной лошади комиссар, окликнул командира и сказал сквозь рвущийся ветер:

   - Я беру на себя левый фланг...

   И теперь он вспомнил все это. Было много таких дней и ночей, оставшихся позади, и они звали его тысячью голосов. Он выпрямил грудь. Это было как раз то самое, чего ему не хватало. Надо идти по своей дороге и делать свою работу - и тогда можно смело смотреть в лицо судьбе. А его судьба была здесь, и шагала отчаянная судьба в ногу с остальными, как ходят солдаты.

  

   Когда встали из-за стола и, толпясь, разбирали пальто и шапки, Матвеев подошел к Николе и отвел его в сторону.

   - А я? - спросил он несколько застенчиво.

   Никола взглянул на него с сомнением.

   - Но ведь у вас - это самое... Вы же больны.

   - Теперь я здоров. Почти.

   - А это?

   - Это? Немного мешает.

   - Смотрите, работенка не из легких.

   - Ничего. Бывало и хуже. Да я не так уж плох.

   Никола вытер лоб и отвел глаза от его ноги.

   - Знаете что? Давайте подкрепитесь немного. Потом подумаем.

   - Новая нога у меня не вырастет, - возразил Матвеев, нервно передернув плечами. - Пустяки, берите меня, какой я есть. Вместе с костылями. На какую угодно работу, все равно.

   - В том-то и дело, что подходящей работы нет.

   - Не может быть! Давайте неподходящую. Вы не смотрите на мою ногу, это ничего.

   Он начал волноваться. Крупное лицо Николы было неподвижно, и Матвеев понял, что его нелегко будет пронять.

   - Но не в этом суть. Ведь есть же какая-нибудь работа, какую я мог бы делать. Расклейка, например? Потом я мог бы пойти вместе с парнями резать провода. Вы говорили, что можно даже послать девушек. Неужели я хуже их?

   Он отчаянным усилием перевел дух и ждал ответа, заглядывая ему в глаза. "Черт побери, - думал он, - экое упрямое животное!"

   Никола осторожно переступил с ноги на