Апраксин Александр Дмитриевич - Три плута

ило время, тем страшнее становилось ему.

   У них обоих пересохло в горле, а у малодушного Смирнина уже носились в голове мысли о самоубийстве. Он видел всю свою жизнь разбитою даром, ни за грош, и это было ему всего больнее. Он злил Мустафетова, который бесцеремонно обрывал его, однако тут же сам с бесплодным отчаянием восклицал:

   - Неужели он попался?

   Оба ждавшие дошли до того, что уже совершенно бесповоротно решили, что дело окончательно потеряно. Смирнин даже хотел уйти, однако, не зная куда, зачем и чувствуя себя здесь, под бранью сурового Назара Назаровича, все-таки не столь одиноким, остался.

   Когда часы пробили четыре, Мустафетов встряхнулся, закинул голову назад и, став в двух шагах от Смирнина, обратился к нему со следующими словами:

   - Теперь ясно, что дело погибло! Рогов дал себя схватить. Очень жаль его: парень был славный, способный и товарищ хороший, всегда веселый. Но нам надо подумать прежде всего о вас. Что бы ни случилось в банке, вы должны...

   Сильный звонок в передней прервал его речь. Оба переглянулись, страшно побледнели, и только после целой минуты молчания Мустафетов решился сказать:

   - Надо отворить.

   Смирнин так дрожал, что еле промолвил сквозь посиневшие губы:

   - А вдруг полиция?

   Звонок повторился.

   Мустафетов, нарочно удаливший слугу, пошел и отпер. Пред ним стоял посыльный с пустым и сплюснутым портфелем.

   Зато, когда Назар Назарович и робко выглядывавший из-за двери Смирнин услышали, в чем дело, они тотчас отпустили посыльного, и безумная радость в один момент опьянила их. Они обняли друг друга, поцеловались, кружились, громко кричали: "Ехать, ехать!" А затем совершенно неожиданно, в каком-то приливе безумия, Смирнин вдруг прокричал петухом.

   Как они надели пальто, как заперли за собой дверь; как спустились по лестнице, они не помнили.

   На крыльце еще стоял посыльный. Мустафетов, садясь со Смирниным на извозчика, подозвал его к себе и сказал:

   - Вот тебе за добрую весть; поди и разживайся с моей легкой руки!

   Затем они отъехали. Посыльный взглянул на ладонь - оказался золотой.

   "Вот так барин!" - подумал бедняга, не зная, что этот барин был отъявленный вор и мошенник.

   Но дорогою Смирнин снова начал высказывать свои опасения. Ему показалось подозрительным, что Рогов прислал пустой портфель обратно.

   - Если вы скажете мне еще хоть слово об этом, - строго остановил его стенанья Мустафетов, - то жестоко раскаетесь.

   - Что же я говорю?

   - Говорите глупости, а мне они надоели. Вы еще не знаете моего характера.

   Дальше они ехали молча.

   - В каком кабинете дожидается нас один барин, которого зовут Романом Егоровичем? - спросил Мустафетов, входя в швейцарскую известного французского ресторана.

   - Пожалуйте! Сию минуту вас проводят.

   Гости направились по длинному, несколько темноватому коридору. Слуги, попадавшиеся им навстречу, останавливались, прислоняясь к стене и вежливо кланяясь, с видом особого почтения.

   - Вот сюда пожалуйте-с!

   Перед ними отворили одну из дверей направо, и они вошли.

   Огромный кабинет с тремя окнами, выходившими на двор Мойки, казался тоже темным от штор и драпри. Длинный стол посреди комнаты был уже нагружен всевозможными закусками и бутылками разнородных водок.

   Навстречу вошедшим встал с дивана Рогов. Оба они сразу заметили новый полный холщовый мешок, лежавший рядом с оставленным им местом.

   - Господа, нас надули! - были первые слова, с которыми Рогов обратился к вошедшим.

   - Как надули?

   - Я хочу сказать, - ответил Рогов, - что нас обсчитали, - и, видя недоумение и разгадав волнение обоих, он поспешил прибавить: - В этом мешке не полмильона, а несколько меньше. Я уже прикинул, сколько приходится на брата, и вышло по ста пятидесяти девяти тысяч двести рублей. Какова штучка!

   Обоим вошедшим хотелось поскорей увидать деньги. Они подошли к мешку и нетерпеливо ожидали, когда Рогов развяжет его.

   - Надо сказать, чтобы никто нас не тревожил, пока мы сами не позовем, - сказал Роман Егорович.

   Мустафетов позвал одного из татар и отдал приказание.

   Тогда деньги были вывалены на один из боковых столов для посуды.

   - В каждой из таких кипок, господа, по десяти тысяч рублей, - весело заговорил Рогов. - Отберите себе, стало быть, по десяти кипок каждый. Считайте! Тебе кипа, тебе кипа и мне кипа, тебе вторая, тебе вторая и мне вторая, тебе третья, тебе третья и мне третья. Вот это я называю правильным распределением богатств. Считайте дальше. Вот, вот, вот... Видите, как справедливо. Теперь все получили по сто тысяч. Остается по пять кип и потом двадцать семь тысяч шестьсот рублей разделить на три доли.

   Вскоре расчет был окончен.

   Тогда Рогов достал из бокового кармана какую-то бумажку и, передавая ее Мустафетову, сказал:

   - А вот и мой оправдательный документ. Это - расчетный лист из конторы Юнкера. Тут все ясно: по девяносто шесть, минус комиссионные.

   - Сам ты плюс, а не минус! - воскликнул Мустафетов. - А теперь дай тебя расцеловать!

   - Целуйте оба. Я вполне заслуживаю этого. Паинька-мальчик! Дельце обделал так, что просто загляденье. Но надо распорядиться насчет мешочков и для ваших денег. Кстати, и обед закажем. - Он пошел, отпер дверь и громко крикнул: - Эй, позвать сюда распорядителя!

   Когда тот вошел в кабинет, Мустафетов спросил своих компаньонов:

   - Вы, конечно, позволите мне распорядиться? Я думаю решить вопрос следующим образом, - обратился он к распорядителю, - подайте нам в больших чашках борщок и к нему тончайшие гренки с пармезаном. Потом хорошую стерлядь. Приготовить по-русски и чтобы раковых шеек не жалеть. После стерляди, как вы думаете, господа, насчет жареного поросенка?

   - Нельзя ли чего-нибудь другого? - спросил Рогов. - Я что-то в обед не особенно люблю поросят. К завтраку, с кашей, еще туда-сюда.

   - Ну, хорошо! В таком случае мы вот что придумаем: ведь мясо какое-нибудь нужно, а придерживаться исключительно русской кухни нет решительно никакой надобности, тем более что она очень тяжела. Поэтому продолжаю таким образом: после стерляди маленькие филейчики, соус беарнез. Это с эстрагончиком довольно пикантно и вкусно.

   - Гарнир прикажете подать?

   - Нет, лучше картофель-суфле. А на жаркое хорошую пулярку, начиненную трюфелями, но не фаршем, а одними трюфелями, да салат из зеленых огурцов с укропом.

   - Спаржа имеется отборная, такая спаржа, что на удивление даже, великолепная, - попробовал порекомендовать метрдотель.

   - А что же, спаржа - дело хорошее.

   - На сладкое что? Может, каши гурьевской или маседуан из французских фруктов?

   - Нет, после такого обеда надо что-нибудь прохладительное, надо рот освежить. Мороженое непременно фруктовое.

   - Слушаю-с! А насчет вин как прикажете?

   - А насчет вин вот мое мнение: чтоб они были хороши, а до цены нам дела нет. С рыбой подать нам белого вина, но сухого. К филейчикам - красное тонкое вино, подлинное, но без слишком сильного аромата, а после пулярки с трюфелями можно и высшее, что есть, по тонкости и букету. На всякий случай приготовить нам бутылочку-другую гейдзик-кабинет. Только не переморозить. Иглы не надо, а чтобы вино муссировало в стакане, играло.

   - Понимаю-с.

   - Ну, хорошо. Вот и все.

   Распорядитель хотел уже уходить, поклонился и повернулся, только Мустафетов остановил его, напомнив:

   - Только мешки бы не забыть холщовые, чтобы нам деньги спрятать. Наследство от тетушки получили и вот приехали к вам раздел вспрыснуть.

   Тот на ходу обернулся и, почтительно улыбаясь, ответил:

   - Все будет исполнено-с! Не извольте беспокоиться! - И вышел.

   Откуда были добыты мешки, неизвестно, но появились они очень быстро. Каждый упрятал свою долю, мешочки были положены рядышком на диван, и закуска в ожидании обеда продолжалась.

   Только после второй или даже третьей рюмки водки да разных пикантных солений у трех приятелей разгорелся аппетит.

   - А ведь мы, господа, с утра ничего не ели! - воскликнул Роман Егорович. - Что значит делом-то быть занятым! За делом незаметно, как и время бежит.

   - Зато теперь мы не только свободны, - сказал Мустафетов, - но во всем городе нет такого фрукта, которым мы не были бы в состоянии угоститься.

   - Неужели это правда? - в каком-то оцепенении проговорил Смирнин.

   - Да, молодой человек, правда, - ответил ему Назар Назарович. - В руках каждого из нас теперь огромная сила, такая, которая, во всяком случае, не только может, но и должна послужить основанием всей будущей жизни каждого из нас. Романа Егоровича я знаю давно; знаю, что он никогда еще не обладал разом столь значительными деньгами. То, что вы рассказывали мне о самом себе, Иван Павлович, подтверждает, что и в ваших руках денег никогда не бывало. Опытным человеком в данном случае между нами троими являюсь я один. Мой вам совет - искать себе такое поприще, на котором ваш капитал не только не иссякнет, но и принесет барыши.

   - Эх, голубчик, - воскликнул Рогов, - да разве мы процентщики? Разве мы коммерческие люди? Давай-ка выпьем еще водочки. Балычок больно заманчивый.

   - Водочки выпить можно, - ответил Мустафетов, - но что касается твоих слов, то ты напрасно говорил их.

   - Как напрасно?

   - Послушай, законодательство смотрит на нас с тобою как на воров и мошенников.

   - Превратное суждение.

   - Не скажи... Вот здесь, в ресторане, татар много, и все они вместе, конечно, сильнее, нежели мы трое. Они могли бы прийти, отнять у нас наши деньги, и куда бы мы пошли жаловаться на них.

   - Не говори глупостей, как раз идут...

   - А на мой взгляд, - сказал Смирнин, - все это утопии. Я счастлив, что заручился деньгами, и теперь никогда в жизни не пойду ни в какое дело.

   - С чем вас и поздравляю, - ответил Мустафетов, но трудно было понять по тону его слов, говорит ли он серьезно или иронизирует.

   В этот момент слуга, постучавшись в дверь, внес суп.

   - Господа, за стол, борщок подан! - предложил Роман Егорович.

   Во главе стола сел Мустафетов, направо и налево от него уселись его помощники.

   - Однако я голоден, - сказал Рогов. - Борщок с гренками - штука легкая. Хорошо бы для начала заложить основательный фундамент: пирожков бы, что ли...

   - Погоди, - остановил его Назар Назарович, - к концу обеда ты не это скажешь. Нет ничего хуже, как набрасываться на еду сразу. От этого только тяжелеешь.

   - Борщок хорош, - одобрил Смирнин.

   - Да, - согласился и Роман Егорович. - Но что же, разве до рыбы никакого вина не полагается? Я протестую. Как же так? Дожидаться второго блюда, чтобы горло промочить? Распорядитесь, Назарушка!

   - Если хочешь, можно, пожалуй, по рюмке мадеры. Послушай, - обратился Мустафетов к слуге, - подай как можно живей сухой ост-индской мадеры.

   - Какой прикажете? - спросил слуга.

   - Да хоть от чертовой перечницы! - крикнул Рогов, рассердившись. - Пошел и неси! Лишь бы хороша была.

   Мустафетова слегка коробило моветонное обращение Рогова с людьми, тем более что за столом он любил председательствовать вполне и один отдавать приказания. Но он ничего не сказал и решился быть снисходительным, так как вполне понимал нервное возбуждение своего товарища.

   Официанты меняли приборы, убирали со стола закуску, приносили тарелки с горячим... Весь сервиз был отборный, приборы из чистого серебра, хрусталь тончайший, фарфор расписной. Видя, с кем имеет дело, и узнав всегда щедрого и хорошо известного в ресторане Назара Назаровича, хозяин распорядился прислать на стол в огромной высокой вазе самые лучшие и дорогие плоды.

   - Люблю фрукты на обеденном столе! - весело произнес Мустафетов, когда их внесли. - Ласкают взор и вообще придают сервировке особый блеск, какую-то законченность.

   - Бутылки тоже, - сказал Роман Егорович, все еще ожидавший мадеру. - А, явился наконец! - обрадовался он официанту. - Я уж думал, что ты в Ост-Индию закатился. Наливай, наливай! - И, не дождавшись товарищей, он поднес к губам наполненную большую рюмку. - Сам делал или буфетчик? - спросил он татарина, скорчив такое лицо, что тот невольно улыбнулся.

   Мустафетов удивился.

   - Разве не хороша? - спросил он, пораженный мыслью, что в кабинет, где он сидит, осмелились подать что-нибудь сомнительное.

   - Превосходная! - поспешил успокоить он Мустафетова. - Это я только так, для тона. Люблю озадачить.

   - Да, мадера хороша, - согласился Назар Назарович, отпив из своей рюмки. - Но вот и стерлядь. Эге, красавица! Ну, не благородная ли это рыба? Начинайте-ка!

   - Так как ты у нас за председателя во всем, - ответил Рогов, - то и раздели нам.

   - Изволь, пожалуй.

   - Неужели же после рыбы обязательно пить белое вино? - спросил Рогов. - А мадере так и пропадать в бутылке? Жалко! Хочу, однако же, и я быть гастрономом. Наливай-ка, брат, секим-башка, мне вот этот стаканчик беленького брандахлыста.

   Разговор ничуть не мешал ему уписывать за обе щеки, так что его тарелка опустела раньше всех. Он отпил вина и опять задал совершенно неожиданно вопрос:

   - Неужто это из винограда?

   - А то из чего же?

   - Ну, почем же я знаю! Может быть, янтарь в жидком виде, во всяком случае, штучка не вредная. Дай-ка мне стерлядки еще! Вот так, вот так, с соусом, да шеек раковых побольше. И как они любят ко мне в желудок попадать! Просто на всю Европу удивление.

   Татарин, поняв, что Роман Егорович больше всех любит покушать, осторожно и аккуратно налил ему еще вина.

   - Правильно, одобряю, душка! И в песне так говорится:

  

   Наливай, брат, наливай,

   Службы лишь не забывай!

  

   А уж насчет того, что "все до капли выпивай", - это на нашей обязанности.

   - Почему это вы, Иван Павлович, молчаливы и задумчивы? - обратился к Смирнину Мустафетов.

   - Я ничего, я так.

   - Да он, видишь ли, размышляет теперь: как хорошо ему, спокойно, - начал было Роман Егорович.

   Но Мустафетов толкнул Рогова под столом ногою с целью дать ему понять, что нельзя говорить глупостей при слугах.

   Роман Егорович поправился:

   - Хорошо нам, когда мы от добрейшей покойной тетушки такое состояние получили, что нам троим, ее родным племяшам, на всю жизнь хватит.

   - Я совсем о другом думаю, - отозвался Смирнин. - Дома у себя, вероятно, скучает теперь в одиночестве одна моя знакомая...

   - Кто она такая? - спросил Мустафетов. Смирнин слегка смутился, помолчал немного и только на повторенный вопрос уже ответил:

   - Я, правда, узнал ее недавно...

   - Ты лжешь! - закричал Роман Егорович. - Я вижу по твоему лицу, что у тебя есть тайна от нас,

   - То есть, по правде сказать, - ответил Смирнин, - если бы вы позволили, то я охотно пригласил бы сюда Маргариту Прелье...

   - Маргарита Прелье? В первый раз от вас слышу! - сказал Назар Назарович.

   - Маргарита! Прелестная Маргарита из "Фауста"! Но позволь, пожалуйста, почему же ее фамилия Прелье? - воскликнул Рогов.

   - Потому что она француженка.

   - Что-то я не знаю ее, - сказал Мустафетов.

   - Наверное, вы встречали ее, а только не знаете по имени, - ответил Смирнин.

   - Послушай, - перебил его Роман Егорович, - ты, конечно, знаешь ее адрес? Да? Так вот что: пиши ей немедленно записку. У меня внизу стоит извозчик, я с ним ездил в банк и к Юнкеру. Пускай он сейчас же мчится с твоим посланием. Назарчик, ты согласен?

   - Да я-то что ж? Очень рад.

   Приказание было отдано, а потом обед продолжался своим чередом. Филейчики под соусом беарнез были поданы безукоризненно, и красное вино к ним бордоское, не слишком густое, пилось легко.

   - Все-таки надо отдать тебе справедливость, Назарчик, - опять заговорил Рогов, - есть, пить и вообще жить ты великий мастер. Воздаю тебе должное. Что бы со мною было, если бы я напоролся с самого начала густыми щами с мясом и пирогами? Твои филейчики представлялись бы мне только как одна печаль. А с каким аппетитом я теперь свой кусочек уписал. Теперь у меня в желудке все плюсы, а тогда были бы минусы.

   - Шут ты гороховый!

   Съели они и пулярку, действительно начиненную трюфелями; подали уже спаржу, когда один татарин вошел с докладом:

   - Барышня извозчика назад прислать изволили и приказали доложить вам, что они через полчасика сами приедут.

   Компания осталась ждать приезда Маргариты Прелье, однако она значительно опоздала и приехала уже в тот момент, когда на столе остались только фрукты и шампанское. Все-таки встретили ее шумно, с громкими возгласами самого радушного приветствия.

   Роман Егорович хоть и пил больше всех за обедом, но оставался в одной степени опьянения. Не столько вино, сколько вся окружающая обстановка сразу кружила ему голову. Он казался пьяным после третьей рюмки: хохотал во все горло, громко кричал, дурачился и пел, но затем, сколько бы он ни пил, полного опьянения, до потери рассудка, в нем не замечалось. Мустафетов был и старше всех, и сдержаннее, и осторожнее. Кроме того, он любил есть с чувством, толком и расстановкой. Все делалось им в свое время и в свое удовольствие. Водку он вообще не особенно любил, но закуски пленяли его, и он выпивал иной раз две и даже три рюмки только ради них. Винам он отдавал честь тоже в очень умеренном количестве и вел обед так, чтобы к концу его сохранить полную свежесть и - главное - не отяжелеть. Что касается Смирнина, то он был более опьянен от счастья, что дело благополучно кончилось, нежели от возлияния.

   Тем не менее все показались вошедшей Маргарите Прелье сильно навеселе. После первых приветствий она спросила:

   - Вы, кажется, вспомнили обо мне уже после вашего обеда? Это любезно, нечего сказать!

   - Мы делились, - стал оправдываться Смирнин.

   - Что вы делили? - удивленно спросила она, обводя комнату глазами, и невольно остановила взор на трех холщовых мешках, чинно положенных рядышком на диване.

   - Наследство после нашей покойной тетушки, - ответил Мустафетов.

   - Получили? - спросила Прелье, обращаясь исключительно к Ивану Павловичу.

   - Да, получили сегодня.

   - Поздравляю.

   - А мы его двоюродные братьи, - вмешался в разговор Роман Егорович, - и сегодня каждый из нас получил по равной доле. Мы тоже ждем поздравлений.

   - Поздравляю и вас.

   - Благодарим, благодарим покорно!

   Маргарита все смотрела на мешки, точно глаз от них не могла оторвать. Наконец она спросила:

   - А это у вас что же, в этих наволочках?

   - Вот это и есть наследство, - ответил Мустафетов.

   Смирнину смерть хотелось похвастаться. Он взял один из мешков, принес его на большой стол, развязал и предложил француженке:

   - Посмотри-ка туда, внутрь!

   - Это все деньги?

   - Да, все деньги.

   - Сколько же тут?

   - Тут сто пятьдесят девять тысяч рублей, - ответил Смирнин.

   - И столько получил каждый из вас? - еще с большим удивлением спросила Маргарита.

   - Мы на равных правах.

   - Вот счастливые-то! - невольно и с полнейшей искренностью воскликнула француженка, а потом, обращаясь к Смирнину, ласково сказала ему: - Это хорошо, что вы вспомнили обо мне.

   - Это понятно.

   - Все-таки, знаете, в такую минуту...

   - Но, господа, позвольте, - снова вмешался в дело Роман Егорович, - пословица гласит: соловья баснями не кормят. Мы рассказываем нашей прелестнейшей гостье весьма интересные вещи, и никто даже не догадается предложить чего-нибудь.

   - Есть я не хочу.

   - В таком случае бокал шампанского? Фруктов не хотите ли?

   Она согласилась и на то и на другое.

   Но Смирнину хотелось, чтобы она обращала внимание только на него одного. Ему не нравилось, что и Рогов, и Мустафетов наперебой стараются угодить ей. Он снова развязал мешок, пошарил в нем, пошуршал бумажками, шелест которых ему был особенно приятен, и потом, подавая Маргарите Прелье плотную пачку кредиток, сказал:

   - Моя встреча с тобой принесла мне счастье, Гого; возьми эту тысячу рублей себе на тряпки.

   Радостное удивление француженки было так велико, что она даже не поверила сразу и спросила:

   - Так это серьезно?

   - Совершенно серьезно! Я надеюсь, что мы теперь будем добрыми друзьями. Давай чокнемся и поцелуемся.

   - Шерочка, добрый, голубчик! - и Маргарита бросилась на шею Смирнину.

   - Вот это ловко! - сказал Мустафетов. - Живите, будьте счастливы и старайтесь как можно меньше огорчать друг друга.

   Роман Егорович налил стаканы и предложил тост:

   - Пью за веселье и любовь!

   Смирнин почему-то стал впадать в сентиментальный тон. Он склонился головой к плечу Маргариты, брал ее руку, поглаживал и вдруг сказал:

   - Хорошей бы музыки теперь!

   - А что ж, это - идея! - сейчас же согласился Роман Егорович. - Пригласить сюда хор цыган.

   - Вот что, господа, - сказал Мустафетов. - Принимать дальнейшее участие в сегодняшнем пире я не могу.

   - Ну, что ты? Вот тебе и раз! Вы хотите уехать? - посыпалось на него со всех сторон.

   Мустафетов дал им высказаться и потом спокойно, но непреклонно продолжал:

   - У меня есть обязанности. Я должен ехать и привести у себя дома кое-что в порядок. Главное, я должен привести в порядок свои мысли. Не старайтесь удерживать меня, это напрасно. Вам же я советую спросить счет, и мы разделим его на три доли. Пошлите на "Волынкин двор" за тройкой в коляске, заезжайте каждый к себе, спрячьте свои деньги, а потом уже к цыганам.

   Рогов вдруг опомнился.

   - Однако и у меня есть обязанность, - сказал он.

   Мустафетов переглянулся с ним, и оба они сразу поняли друг друга.

   - Вот то-то же и есть! - сказал Назар Назарович. - Я не хотел напоминать тебе, а ведь тебе еще надо кое-что устроить, главным образом - насчет присяжного поверенного. Ведь это сделать надо сегодня же.

   - Да, да, - сказал Рогов, - из головы совсем бон! Это я на радостях все позабыл! И молодчина же ты, Назарчик! Всегда и во всяком положении сохраняешь память свежую и дух бодрый.

   - Ну, а мы как? - спросила Маргарита, обращаясь к Смирнину.

   - Мы что же! Я птица вольная, ни от кого и ни от каких дел не завишу. Поедем, куда хочешь.

   - Но как же твои деньги?

   - Да, мои деньги?

   Он задумался. Еще день не совсем прошел, наступали только вешние сумерки, а этот мешок с деньгами был ему уже в тягость. Конечно, он не отдал бы его теперь и за свою жизнь. Но что же делать с ним? Нельзя же таскать всюду с собой? А куда спрятать? Где сохранить? Где укрыть от воров, наконец? Легко сказать: поехать домой в свой жалкий номеришко и там запихать мешок в комод! Ключи можно с собою взять, но разве ключи нельзя подобрать? Положим, можно купить какую-нибудь печать и приложить к ящику. Только если кто украсть захочет, тот и печати не побоится сломать. А вдруг пожар?

   Холод пробежал по всем жилам Смирнина от одной этой мысли. Между тем Маргарита ожидала его ответа.

   - Ты разве не можешь сначала к себе домой заехать? - спросила она.

   Тогда Назар Назарович понял, что пора ему вмешаться. Обращаясь к молодой женщине, он произнес: "Виноват-с, мне надо сказать Ивану Павловичу два слова", - и тут же отвел его в сторону. Там, в углу комнаты, он продолжал:

   - Вы боитесь ехать с такими деньгами к себе в меблированные комнаты. Бросьте на сегодня мысль о цыганах, поезжайте прямо к Маргарите, а завтра с утра займитесь переселением на другую квартиру. Ведь вы все равно не останетесь в ваших номерах. Деньги же вы внесите на текущий счет в какую-нибудь банкирскую контору. Уж там вам опасаться нечего.

   Смирнин сознавал, что иначе поступить нельзя. Ему только странным показалось, что эти огромные деньги, которых он так страстно желал, препятствовали ему теперь ехать, куда было ему угодно, и таким образом стесняли его свободу. С ними-то, думал он, начнется вечная масленица и широко раскроются пред ним двери тех увеселительных заведений, которые всегда прельщали его, и вдруг первый же вечер своей новой жизни он должен провести взаперти. Однако он ответил:

   - Конечно, так будет лучше всего.

   - На чем же вы решили? - спросила Марго, когда они вернулись к столу.

   - Сегодня мы поедем прямо к тебе, - ответил Иван Павлович, - а там увидим. Я, вероятно, рано вернусь домой: мне еще нужно кое-что подсчитать, сообразить, и вот с завтрашнего дня я буду совершенно свободен.

  

  

   Компания потребовала счет, щедро одарила прислугу и разъехалась. Провожать до самой лестницы вышли и сам хозяин, и оба распорядителя.

   Смирнин поехал с Маргаритой, а Мустафетов взял с собою Рогова.

   Когда они оба очутились в квартире Назара Назаровича, последний сам зажег все лампы, так как лакей и Домна еще не вернулись, потом умылся, освежил голову какой-то душистой водой и, придя в кабинет, где валялся на оттоманке Рогов, сказал ему:

   - Встань, дружище, и позволь еще раз обнять тебя!

   - Обнимемся, Назарчик!

   - Вот так. Ты мастерски выполнил свою тяжелую задачу. Ты - главная сила в нашем деле. Я это вполне сознаю, и, если бы ты сам того потребовал, я первый сказал бы: "Да, Роману Егоровичу Рогову надлежит выдать большую, чем нам, долю".

   - Ну, нет, к чему? Так никому не обидно. Вот ты напомнил мне, что надо еще кое-что прикончить.

   - Да, да. Этот портфель надо уничтожить, чтобы н следов его не оставалось.

   - Давай-ка сюда нож! Искромсаем его на мелкие кусочки, да в известное место. Хорошенько только водою залить. Я думаю, можно кромсать один только закрывающийся клапан, на котором вытиснена золотая надпись.

   - Конечно, это - главное. А потом вот что: сожги свой новый вид на жительство, поезжай к себе на квартиру, уложи в сундучок пожитки, кстати, и мешок твой с деньгами, да уезжай и отметься, ну,- хоть в Москву, что ли.

   - Так-с, выедем якобы в Москву, а сами на новую квартиру, тоже куда-нибудь в номера, но пороскошнее; займу целое отделение, пропишусь по своему настоящему виду и выпишу сюда жену с дочкой.

   - Главное - покончить с этим помощником присяжного поверенного Рудневым.

   - Знаешь, что я думаю сделать? - спросил Рогов. - Подстричь себе бороду а-ля Генрих Четвертый, ну, и волосы на голове ежиком. Это, во-первых, пойдет ко мне, а во-вторых... все-таки мне пришлось несколько раз называть себя чужим именем. Если вдруг случайно встретят, признают.

   - Конечно, конечно! Мало ли бывает сходств. Так, что-то общее есть, а утвердительно сказать никто не будет в состоянии.

   - Однако какая кожа крепкая у этого портфеля! - заметил Рогов, продолжая свою работу уничтожения.

   Когда дело было кончено, он взял мешок и уехал, пообещав сообщить завтра же, куда он перебрался.

   Оставшись один, Мустафетов принялся в кабинете за раскладку своих капиталов.

   Вдруг в передней раздался звонок. Он никак не мог догадаться, кто бы это был, и пошел в переднюю, а там, отворяя еще двери, спросил:

   - Кто там?

   - Это я, Лизавета... от барышни, от Ольги Николаевны. К Домнушке я, по своему делу.

   Мустафетов поспешно отпер.

   Тогда вошедшая служанка Молотовой продолжала:

   - В кухню-то пыталась я стучаться, только не слышит. Хотела уже уходить, а вижу, в комнатах огонь; я думала - прибирается. Уж извините, потревожила. Мне по своему делу.

   - Ничего, ничего, войди, - ответил он. - Дай мне только за тобою дверь запереть. Вот так! А теперь пройди сюда ко мне, расскажи, в чем твое дело.

   Мустафетов привел девушку в кабинет. Он сразу рассчитал, какой эффект произведет на нее вид письменного стола, буквально обложенного деньгами.

   Лиза руками всплеснула, да так и замерла на месте. Лампа ярко освещала все эти пачки. Вероятно, девушка не могла представить себе, чтобы и вообще-то во всем свете было столько денег.

   - Чего же ты испугалась? - спросил ее Мустафетов.

   - Да как же не пугаться? Какое богатство! - И, помолчав немного, девушка спросила: - Деньги-то настоящие?

   - А ты думала какие? Эх, Лизавета, Лизавета, простота ты сердечная! Я тебе вот что скажу: возьми ты любую бумажку со стола да пойди в лавку и купи фунт чая в два рубля. Вот когда тебе сдачи дадут, тогда ты и увидишь, что она настоящая.

   - Зачем, барин, мне в лавку ходить? Разве я вам и так не верю! Ведь это я спроста. А много тут денег?

   Мустафетов, улыбнувшись, сказал:

   - Мильон!

   - Мильон? - девушка в ужасе еще шире раскрыла глаза, а потом сказала шепотом: - Так вот он, мильон-то, сколько бывает! Вы, стало быть, барин, тоже мильонщик?

   - Мильонщик.

   - И откуда ж вам столько денег привалило?

   - Из банка.

   - Из банки, вот оно что! В банке-то этой сохраняли, значит, а потом вам и отдали? Вы что ж теперь с ними делать станете?

   - Жить стану.

   Лиза впала в задумчивость, а потом, помолчав с минуту, опять глубоко вздохнула и, не спуская взора с этой массы денег, сказала:

   - А у нас-то горе какое! Барина-то молодого, который к нам ездили, Анатолия-то Сергеевича, забрали и засадили. Он, может, виноват, а может - и нет, только уж господин был больно хороший.

   Разумеется, Мустафетов притворился ничего не знающим и вдруг сказал:

   - Ведь это ужасно! Погоди, я сейчас дам тебе письмо, снеси твоей барышне; мы поможем делу.

   - Ах, голубчики вы мои! Вот уж благодетель, поистине благодетель! Уж как жалко его!

   Но Мустафетов не слушал девушки. Его рука быстро чертила какую-то записку. Дописав ее и вложив в конверт, он сказал:

   - Вот тебе, Елизавета, от меня на разживу десять рублей, а это письмо отдай своей барышне да скажи, что я дожидаюсь ответа: целый вечер буду ждать. Ну, ну, хорошо, без благодарностей.

   Елизавета, получив десять рублей на чай, радостно побежала домой и вручила своей барышне письмо. Ольга Николаевна, не вскрывая конверта, стала расспрашивать ее:

   - Ты видела его самого?

   - Как же, барышня: сам даже дверь мне отпер.

   - А где же лакей его или кухарка?

   - Домна услана была. Я пришла, стучала-стучала в кухню - никто не отпирает, - начала рассказывать Елизавета. - Хотела уж домой идти, да вижу - по всей квартире огни светятся. Думаю: "Давай-ка с парадной толкнусь!" Пошла с парадной, позвонила и слышу - сам-то Назар Назарович меня окликает, спрашивает: "Кто там?" Ну, я голос подала, отвечаю: "Я, мол, Лизавета, от барышни, от Ольги Николаевны!"

   - Ну, что же?

   - Сейчас же барин и впустил. Говорит: "Зайди, голубушка! Я про твою барышню во всякое время рад услыхать. Как здоровье да все ли у вас в порядке?"

   - Что ж ты?

   - Уж я сперва не знала, что и ответить. Больно уж перепугалась... так перепугалась, так...

   - Чего же ты испугалась?

   - Денег, барышня милая, денег!

   - Каких денег? Ничего не понимаю. Говори толком и ясно!

   - Как вошла я в переднюю, барин мне и говорит: "Дай только я за тобой дверь замкну, да пройди за мною сюда!" - то есть к ним в комнаты. Повел он меня в кабинет, сам к столу сел письменному, а стол-то этот весь деньгами уложен. "Считаю, - говорит, - сейчас из банки вынул; проверить надо, сколько процента пришлось, и опять обратно в банку сложить. Потому, - говорит, - тут мильон".

   Ольга Николаевна не верила.

   - Что ты говоришь! - воскликнула она. - Неужели у него в самом деле мильон? Да откуда, наконец?

   - Из банки, барышня милая. А деньги я сама видела. Как есть весь стол уложен. Испугалась я, да и забыла, зачем пришла. А он стал расспрашивать про вас - видно, болит сердце-то! Потом, как опомнилась я немножко от греха-то, от денег-то этих, я ему все и выложила... что, мол, приключилось у нас большое несчастье: молодой барин, который к нам ходил, Анатолий-то Сергеевич, в нехороших делах попался...

   - Что же на это Назар Назарович?

   - Добрейший барин! - умилилась Елизавета. - Вот уж поистине, можно сказать, простота и доброта ходячая... Уж очень ему Анатолия Сергеевича жалко стало...

   - Как так? Ничего не понимаю.

   - Даже руками всплеснул, а потом говорит: "Какое несчастье, какое несчастье! Но ты, - говорит, - Лизаветушка, снеси сейчас же от меня барышне Ольге Николаевне письмо, кланяйся им и скажи, что мне даже очень прискорбно, потому ежели теперь такой молодой человек..."

   Но Ольга Николаевна уже не слушала Елизаветы; она разорвала конверт и, к величайшему своему удивлению, прочитала следующее:

   "Глубокоуважаемая Ольга Николаевна! Несмотря на полученное от Вас строжайшее предписание не напоминать о себе ввиду невозможности исполнить немедленно желание всей моей жизни, я беру на себя смелость адресовать Вам эти строки. То, что я узнал от Вашей служанки, повергло меня в глубокую печаль. Притом я не могу себе представить, чтобы этот молодой человек мог совершить что-нибудь, заслуживающее столь страшной участи. Я не скрыл от Вас, что сам на себе испытал весь ужас напраслины. Кроме того, я вполне понимаю, насколько лично для Вас должно быть ужасно несчастье господина Лагорина. Позвольте же мне помочь, чем я буду в силах. Быть может, нужно внести залог для освобождения несчастного из-под ареста? Я готов и на это. Располагайте мной, так как я действую во имя общечеловеческих принципов, вполне и во всем отстраняя свою личность и свои чувства на второй план. В ожидании Ваших приказаний еще раз выражаю мое искреннее желание остаться Вашим покорнейшим слугою".

   Следовала подпись.

   Ольга Николаевна отпустила служанку, потом еще раз прочитала письмо, потом еще... еще... Она понять не могла, что за странный человек Назар Назарович. Из всего услышанного от Елизаветы и, наконец, из быстро начертанных им слов было ясно, что о деле Лагорина он узнал только сейчас. Казалось бы, ему следовало радоваться, что этот "хвастун и фанфарон", еще недавно осуждавший и оклеветавший его, теперь попался сам и займет надлежащее место.

   Она судила по себе. С того момента, как ее вызвал судебный следователь, она уже возненавидела Лагорина за то, что ее тревожили и могли компрометировать по его вине. Когда же ей сообщили, будто он кому-то передавал, что она была виною его несчастья, так как понуждала его к расходам и мотовству, ее ненависть возросла до крайности.

   Она думала, что Мустафетов рассуждает так, как было изложено в его письме, только по незнанию всех подробностей. Но в это же время перед ее воображением ярко выступало благородство Назара Назаровича. С прибавлением к этому рассказов Елизаветы о мильоне личность Мустафетова значительно вырастала в глаза Молотовой; вырастала тем более, что в последние дни ее начинало сильно беспокоить его молчание.

   - Лиза! - крикнула Ольга Николаевна. - Дай мне пальто и поедем вместе со мною.

   Мысль, на которой остановилась Молотова, заключалась в следующем: она подъедет к квартире Мустафетова и велит Елизавете доложить о себе. Она так и сделала.

   Назар Назарович выбежал к ней на самый подъезд, радостно встретил ее, упросил отпустить служанку и привел в кабинет.

   Там, на письменном столе, все еще лежали пачки денег. Не без умысла оставил он их тут и только после того, как Ольга Николаевна успела окинуть их взглядом, извинился, что его застали за делом, и стал поспешно укладывать свой капитал в ящики стола.

   Живя более хитростью, нежели умом, Молотова поняла, что лучше всего не спрашивать, сколько тут денег.

   Мустафетов поспешно, но молча укладывал их и лишь по окончании дела обернулся к ней с вопросом:

   - Какое ужасное несчастье! Что же нам теперь предпринять? Как спасти его?

   Ольга Николаевна уставила пристальный взор на него, а потом, слегка улыбнувшись, сказала:

   - Вы меня удивляете! Вы еще верите в какое-то несчастье, после того как он вас же оклеветал?

   - Я не могу мстить тогда, когда человек попадает сам в беду, - ответил Мустафетов, впадая в тон благородства. - Наконец, я хочу еще раз показать вам, как сильна моя любовь к вам.

   - Если вы любите меня, Назар Назарович, то можете простить человека, оскорбившего вас лично, но негодяя, кинувшего в меня грязью, скомпрометировавшего меня пред каким-то ростовщиком, который в свою очере