Апраксин Александр Дмитриевич - Три плута

ла, а с которым ей просто было приятно и вкусно целоваться, что она теперь уже не называла его иначе как бранными словами, среди которых "этот нищий дурак" мог считаться еще наименее жестоким эпитетом. Ужаснее всего то, что она сразу поверила обвинению и что она, стало быть, весьма мало знала бедного Тото, если считала его способным на такой гадкий поступок, и под влиянием этого же вновь стала думать о Мустафетове.

   Уже с вечера ссоры с Мустафетовым самолюбие Молотовой страдало от того, что армянин на нее точно рукой махнул, точно совсем более не интересуется ею. Неужели Назар Назарович совсем отрекся от нее, на которую только что не молился перед тем? Она ожидала совсем другого. Она рассчитывала, что после письма-ультиматума он закидает ее просьбами, заклинаниями, коленопреклонениями, мольбами о прощении, и сама надеялась хорошенько помучить, лучше проучить его.

   Хоть и было весело в обществе тогда еще милого Тото, но дни проходили за днями в напрасных ожиданиях известий от Мустафетова и в столь же бесплодных, обидных сомнениях. А теперь, когда развлечениям пришел столь резкий конец и когда стряслась совсем неожиданная беда, когда Ольга Николаевна убедилась, до какой степени может оказаться низким и неблагодарным человек, притворявшийся честнейшим, а затем позволивший себе рассказывать какому-то ростовщику, будто она была причиной его нужды, запутывая и втягивая его в непосильные траты, - что станет она делать, если Мустафетов более не вернется? Ведь она очутилась в полном одиночестве.

   И Ольга Николаевна стала искать повода снова примириться с армянином, и так как ей пока еще казалось неудобным лично заехать к Назару Назаровичу, то хоть подослать к нему свою девушку с поручением кое-что поразведать.

  

  

   Между тем именно в этот день у Мустафетова происходили события чрезвычайной важности, и началось все это с утра. Так заранее было обусловлено и им самим определено.

   Еще с десяти часов у него находился Роман Егорович Рогов, проявлявший некоторую возбужденность душевного состояния. Наружный вид гравера изменился во многом к лучшему, а около него лежал приличных размеров темный кожаный портфель с вытисненными золотом именем, отчеством, фамилией и званием помощника присяжного поверенного. Некоторое время Мустафетов и Рогов смотрели друг на друга молча; но последний наконец не выдержал и спросил:

   - Не пора ли?

   Мустафетов медленно достал из жилетного кармана золотой хронометр, взглянул на него и ответил:

   - Рано: всего двадцать минут одиннадцатого, а мы решили, что ты поедешь ровно в одиннадцать.

   - Не все ли равно?

   - Всегда и во всем требуется выдержка, которая закаляет характер, - ответил Мустафетов и пояснил далее: - Конечно, в данном случае преждевременный приезд не представил бы существенной разницы для дела, но менять наши первоначальные решения я тоже не вижу никакой надобности.

   - Скучно как-то ждать.

   - Ну что ж делать! Меня больше удивляет отсутствие Смирнина. Между нами было точно условлено, что он на службу в свою "Валюту" сегодня не пойдет. Он должен был вчера отпроситься на три дня ввиду своих наследственных дел. Он знает, когда тебе надо ехать.

   - Так что же? Ехать, ты сам говорил, надо еще только в одиннадцать, а теперь и половины нет.

   - Все-таки я ожидал его еще раньше тебя. Он здорово трусит: новичок!

   - Не беспокойся, приедет.

   Точно в ответ, раздался в передней дребезжащий электрический звонок.

   - Ты думаешь, он? - спросил Мустафетов.

   - Не только думаю - у меня сердце чувствует. Да вот и голос его.

   Действительно, через минуту в кабинет вошел Смирнин. Все поздоровались, а Мустафетов спросил:

   - Ну что, отделался?

   - Отделался-то отделался, только чем ближе час, тем более думается: "Зачем я согласился?"

   Мустафетов рассердился, и его гнев выразился в презрительной интонации, с которой он сказал Смирнину на "вы":

   - Жалеть теперь либо поздно, либо еще рано: поздно потому, что назад идти вам уже нельзя, а рано потому, что для того, чтобы раскаиваться, надо попасть в объятия прокурора.

   - Типун вам на язык!

   - Благодарю, и вам также. Но суть не в пререканиях, а в мере здравого смысла. С вашим миленьким характером далеко не храброго героя, конечно, было бы безрассудством лезть сегодня на глаза в банк. Вам себя не победить, так же как не удержаться с первых же дней получения денег от широких трат.

   - Мы недаром пустили слух о выпавшем мне богатстве.

   - Да, конечно: этим, по крайней мере, объяснится ваше мотовство.

   - А я все-таки хочу сейчас же удрать подальше: лучше всего было бы за границу.

   Эта мысль Смирнина не понравилась Мустафетову, и он горячо воскликнул:

   - Только этого не делайте! Сколько еще раз придется мне рекомендовать вам выдержку на первых порах? Сотни преступлений, гениально задуманных и удачно выполненных, могли бы пройти гладко, если бы на первых порах не закружились до растерянности головы у получающих сразу огромный куш.

   - Не вы ли сами говорили, что лучше бы мне никому в банке не мозолить глаза? - возразил Смирнин.

   - Я это говорил только по отношению к сегодняшнему дню, - сказал Мустафетов, - но, когда уже получатся деньги, вам даже необходимо показаться всем, необходимо, хоть на первое время, остаться на службе; это нужно для вашей же безопасности в будущем.

   Однако Смирнин поглядывал на портфель.

   - Что вас так удивляет? - спросил Рогов, подметив этот взгляд.

   - Смотрю на надпись. Право, господа, у вас до совершенства разработаны мельчайшие подробности! - Смирнин взял портфель в руки, вслух прочитал отпечатанную на нем золотом надпись: "Борис Петрович Руднев, помощник присяжного поверенного" - и одобрил: - Важно!

   - Так больше эффекта, - сказал Рогов, тоже смеясь. - Приеду я в ваш чопорный и строгий банк, положу пред каким-нибудь помощником бухгалтера, вроде вот вашей милости, портфель с вытисненною надписью на самом виду у него под носом, - ему и в голову не придет подозревать, когда я ему представлю документики...

   На это Смирнин ответил:

   - Да если бы у нас ко всем относились с подозрением, то не хватило бы времени дело делать. У нас каждое требование через пять рук пройдет да в десяти местах запишется. Нам либо с книгами возиться, либо клиентов изучать.

   - Не клиент, а документ в любом банке играет первостепенную и единственно существенную роль, - решил Мустафетов и добавил: - Мы этим пользуемся на основании весьма мудрой поговорки о том, что на то и щука в море, чтобы караси не дремали.

   - Ну, господа, - встал со своего места Рогов и взялся за портфель, - вы тут философствуйте сколько вам угодно, а мне пора.

   - Все ли в порядке? - спросил Смирнин.

   - Не беспокойтесь: все-с! - и Рогов наскоро попрощался с обоими; они провожали его всевозможными напутствиями, а в тот момент, когда выходная дверь на лестницу уже захлопывалась за ним, он браво прокричал им: - Дело мастера боится!

   Смирнина, по уходе главного исполнителя этого наглого банковского хищения, охватил нервный озноб, Мустафетов же умело скрывал свое волнение и казался совершенно спокойным; он только курил чаще обыкновенного. Так просидели они молча в кабинете обер-плута, пока наконец Иван Павлович, не владея более собою, опустился совсем глубоко в свое огромное кресло и задыхающимся голосом проговорил:

   - Страшно!

   - Чего же страшно? - очень спокойно спросил его Назар Назарович и даже улыбнулся.

   - Как чего?.. А вдруг Роман Егорович попадется? Его ведь уже не выпустят.

   - Очень будет жаль! - вздохнул Мустафетов. - Подобных исполнителей, добывающих из самого пылающего жара каштаны, да еще честно приносящих их пославшим для дележки поровну, - нелегко встретить. Если он попадется, будет тем более жаль, что ему уже не спастись: его не выпустят.

   - А как же мы? - спросил с совсем замирающим дыханием Смирнин.

   - Что же мы? Разочаруемся в наших выспренних надеждах, широких планах и мечтах, разрушим свои воздушные замки, головы свои пеплом посыплем, но одежд не раздерем, потому что нам не на что будет другими обзавестись.

   - А я в банке рассказал, что сегодня часть наследства получу...

   - Скажете, что отложено.

   Но Смирнин не унимался.

   - Положение, право, такое, что я готов и сейчас еще ото всего отказаться! Лучше бы я никогда не соглашался! Я не мучился бы теперь. Ведь что только будет, если и нас сцапают?

   - Не может этого быть.

   - Да почему вы так уверены?

   - Потому что иду вослед логике.

   - Ну, а теперь-то что же по вашей мудрой логике следует? - спросил Смирнин.

   - Все спокойно и безопасно, - ответил Мустафетов. - Я уж не говорю о том, что у нас все обдумано и мастерски предусмотрено, что документики у нас в исправности и что сам мой драгоценнейший друг Роман Егорович наделен от природы таким апломбом, что дело сорваться не может.

   - Но если сорвется? - упрямо настаивал Смирнин, желая почерпнуть от Мустафетова хоть долю его уверенности.

   - Для этого нужно допустить только одну, почти невозможную, совершенно невероятную и действительно крайне фатальную случайность.

   Разумеется, успокоить этим труса было нельзя. Напротив, он моментально позеленел, и от страха у него во рту пересохло.

   - Значит, все-таки случайность может быть? Вы сами допускаете? - проговорил он, лихорадочно постукивая челюстью о челюсть.

   - Да перестаньте трусить! - прикрикнул на него Назар Назарович. - Как вам не стыдно? Вы даже рассуждать не в состоянии. Ну, подумайте хорошенько, и вы тотчас же убедитесь, что все шансы полнейшего успеха на нашей стороне. Чтобы Роману Егоровичу попасться, надо разве самой купчихе приехать в банк "Валюта" именно сегодня за своим вкладом. Если этого не будет, то почему кто-либо там заподозрит его?

   - А вдруг и вправду она приедет?

   - Вот если приедет, то, конечно, Романа Егоровича схватят и попросят впредь не шалить. Но мы-то с вами тут при чем? Нас впутывать он никогда не станет. Да ему нет ни цели, ни выгоды в этом.

   - Да дело-то раскроется?

   - Ну, так что же? Ни против меня, ни против вас ни единой улики нет.

   - Следователь доберется. Ведь Роман Егорович сам сознается, когда увидит, что его дело лопнуло.

   - Никогда в жизни!

   - Да почему вы так уверены?

   - Опять-таки потому, что руковожусь все той же логикой! - сказал Мустафетов. - Рогов - малый умный и очень хорошо знает, что в несчастье лучше сохранить друзей на воле, нежели врагов в неволе, то есть под боком с собою в остроге.

   - Хорошо. Но вы мне не дали досказать вот какое предположение, - продолжал Смирнин, - следователь прежде всего пустится на разведки, где в последнее время чаще всего бывал Рогов и с кем водил компанию. Вот и узнают, что у вас он со мною встречался, а что я служу помощником бухгалтера в отделении вкладов банка "Валюта"... Ну, стало быть, я и передал ему вкладной лист.

   - Допустим даже, что все это так, - ответил Мустафетов, - хотя данных к тому, чтобы разведать, где чаще всего бывал Роман Егорович в последнее время, у следственной власти никаких явиться не может. Но допустим, как вы говорите, что до нас доберутся. Ведь это только самая отдаленная косвенная улика. Мы с вами - не дети, которых можно заставить говорить по желанию, и сознаваться вам нет никакой надобности.

   - А если нас уличат?

   Терпение Мустафетова лопнуло; он грозно сверкнул глазами и сказал:

   - Не каркайте. Молчите!

   - Это ужасно! С ума можно сойти! Что я наделал? Что я наделал! - завопил Смирнин, шагая растерянно по кабинету. Потом он остановился, подумал, взял с подоконника свою шляпу и робко заявил: - Назар Назарович, я лучше пойду.

   - Куда это? - удивленно спросил тот.

   - Я пойду к Роману Егоровичу навстречу. Я буду ждать его на пути: он ведь скоро приедет.

   - Вы с ума сошли? Нет, я не пущу вас. Вы не в нормальном состоянии, еще черт знает каких нелепостей натворите. Экое малодушие!

   Однако Мустафетов сам вздрогнул и замер на месте. В передней раздался звонок.

   Тревога была фальшивая: звонил почтальон, занесший какую-то рекламу об усовершенствованных горелках, так что Мустафетов выругался и сказал Смирнину:

   - Ну вот вам и объяснение напрасного страха. Так, как вы, малодушничать нельзя. Знайте, что если я руковожу делом, то, раз доверившись мне, вы должны всецело подчиняться моей воле.

   - Это насилие.

   - Называйте как хотите.

   - Но если мне душно здесь, если я задыхаюсь в этих стенах?

   - Можно форточку открыть.

   - Вы все смеетесь надо мной. Я пойду и буду гулять только перед домом. Я уверен, что Рогов должен теперь скоро приехать.

   - А я говорю вам, что вы отсюда шага не сделаете, - безапелляционным голосом сказал Мустафетов. - Если бы мне понадобилось, то я готов употребить против вас силу. Я скручу вас веревкой, завяжу вам рот, чтобы вы не кричали, и положу вас на этот диван, пока дело не будет кончено.

   В этот момент Смирнин ясно почувствовал, что Мустафетов способен сделать это. Он инстинктивно сознавал по одному выражению глаз Мустафетова, что в такие минуты тот ощущал огромный прилив силы. В то же время он сознавал, что уходить куда бы то ни было глупо и бестактно.

   - Какой вы, право, странный! - сказал он, несколько сконфуженный, и отошел снова к прежнему месту у письменного стола, к креслу.

   Назар Назарович нарочно стал насвистывать игривый мотив из какой-то оперетки.

   Вдруг снова раздался звонок.

   Теперь только можно было заметить, до какой степени волновался и хозяин дома. Мертвенная бледность покрыла его лицо. На минуту он замер. У Смирнина же от перепуга даже ноги тряслись, и он не был в силах промолвить и слова.

   Но менее чем через минуту Мустафетов овладел собою и пошел в переднюю, за ним последовал и трясущийся от страха Смирнин.

   Никто из слуг не шел. Дверь пришлось отворять самому хозяину. На устах его уже дрожал вопрос: "Ну, что?" - когда он вдруг увидал перед собою совсем другое лицо. То был Гарпагон.

   - Ах, это вы! - бросил Мустафетов, не имея уже силы придать своему лицу и интонации голоса более любезное выражение.

   - Это я-с, - ехидным шепотком проговорил старый плут. - Пришел с приятной весточкой: вчера, как я достоверно узнал, засадили голубчика, хе-хе-хе, засадили, как они выражаются, безусловно, по высшей мере, хе-хе-хе...

   Назар Назарович не нашелся даже сразу, что ответить на это: так далек он был теперь от мысли о Лагорине.

   - Извините, - сказал он, боясь, как бы Гарпагон не расселся тут, - но я занят по крайне важному делу... Ведите дальше все по известному плану.

   - Хе-хе-хе, уж мы главное сделали, а теперь пустое остается.

   - Ну, и прекрасно. Извините, но я на днях сам заеду к вам...

   - А мои сто рублей?

   Лицо Гарпагона вдруг вытянулось и потускнело, но Мустафетов с такой готовностью удовлетворил его желание, что он без дальнейших околичностей согласился убраться.

   Широко раскрыли пред ним дверь, и он столкнулся лицом к лицу с возвращавшимся Роговым.

   - Ну, что? - кинулись к нему Назар Назарович и Иван Павлович.

   - Дело, господа, отложено.

   - Как отложено? - в ужасе спросили тот и другой.

   - А это надо вам рассказать подробнее.

   В неимоверном волнении последовали Назар Назарович и Иван Павлович за Роговым в кабинет. Тут они снова набросились на него с расспросами, как, что, почему, не случилось ли уже чего?

   - Во-первых, господа, извольте сесть и успокоиться, - сказал он каким-то торжественным тоном. - Чего вы волнуетесь? Не понимаю даже! Ведь дело совершенно просто.

   - Просто для тебя, так как ты все знаешь, но не для нас.

   - А для тебя, - обратился к Смирнину Роман Егорович, - давно должно быть известно, что в банке "Валюта" выдача вкладов производится через два часа по предъявлении требований.

   - Стало быть, благополучно?

   - Понятное дело! Если бы было неблагополучно, разве я мог бы вернуться сюда? Ведь меня, раба Божия, мигом скрутили бы!

   - Как ты спокойно говоришь об этом! Неужели тебе не страшно? - спросил Смирнин.

   - Пока нисколько. А хорош бы я был, если бы дрожал как лист. Вообще надо уметь владеть собою, а в дни важных исполнений надо непременно принимать хорошую долю брома.

   - Это верно, - согласился Мустафетов. - И вот, пока ты ездил в банк, я то же самое советовал Ивану Павловичу. Помилуй, не сидит спокойно, так вот и мечется: хотел к тебе навстречу бежать.

   - Не годится.

   - Я чуть не был вынужден связать его. Только под этой угрозой и присмирел он немножко. Ну, да с этим уже кончено. Лучше расскажи нам подробно: как ты приехал, какое вынес впечатление, что сам испытал?

   - Вот видите ли, господа, прежде всего сядьте; ну, а теперь извольте слушать. Должен сознаться вам, что я вышел отсюда тоже в большом волнении. Но мне главным образом хотелось скорее приступить к вожделенному моменту. Я прошел до угла улицы - и ни одного извозчика; наконец, вижу, у перчаточника стоит один. Вскакиваю в пролетку и командую: "В банк "Валюта"!" Как назло, попалась кляча невозможная. Лупит и возчик ее и так, и сяк, а все рыси нет. Попробовал я выругаться; вижу - не помогает; давай, думаю, в философию пущусь, рассуждая сам с собою, что всему в жизни бывает конец, а стало быть, и до цели я когда-нибудь доберусь. Ну, наконец и доехал. Слез, дал извозчику два пятиалтынных и направился в главный подъезд. Народу, как назло, тьма-тьмущая. Ну, я протолкался до стойки выдачи вкладов. Чиновник - эдакий вроде тебя, Смирнин, - на меня ноль внимания: жалованья получает рублей шестьдесят в месяц, а нас, мильонщиков, в грош не ставит, думает: "Давай-ка я над ним поломаюсь!" А я разложил пред его глазами свой портфелище, так что ему в нос бросилось: "Помощник присяжного поверенного Борис Петрович Руднев", да и говорю: "По доверенности вдовы купца первой гильдии Евфросиньи Псоевны Киприяновой вклад получить надо". Он говорит:, "Позвольте документы". Ну, я ему сейчас все и выложил.

   - Страшно! - сказал Смирнин, вздрогнув.

   - Представь себе, в этот момент я чувствовал себя гениально спокойным. Ни одна жилка во мне не дрогнула. Я даже ответил ему шутливым тоном: "Как же, конечно! Без документов никак нельзя! Извольте получить-с". Медленно, совершенно спокойно и с коровьим хладнокровием стал я просовывать ему через его форточку по одной бумажке. "Вот это, - говорю, - доверенность Евфросиньи Псоевны Киприяновой; вот это - подлинная банковская квитанция о вкладе; вот это - мой личный документик, а в подкрепление ему извольте получить удостоверение из участка".

   - Что же дальше?

   - А дальше просмотрел он все эти бумаги, выдал мне жетончик и велел через два часа опять прийти. Таков уж у них порядок.

   - Все жилы вытянут в эти два часа! - воскликнул в томлении Смирнин.

   - Что, батенька, не любишь? - обратился к нему шутя Роман Егорович и, хлопнув его по колену, прибавил: - А когда сам по целым часам заставляешь клиента дожидаться, так небось забываешь, что у них в душе происходит?

   Мустафетов вмешался и сказал:

   - Положим, при такой огромной сумме можно было попросить скорее дело сделать. Я был уверен, что ты это сам сумеешь, а потому и не просил.

   - Как это вы, господа, все рассуждаете! - ответил с некоторым укором Рогов. - А еще ты, Назар Назарович, сам все выдержку проповедуешь! Тут надо совершенно спокойно подчиняться раз установленному правилу. Два часа в жизни ничего не значат.

   - Ну, не скажите! А по-моему, даже и для приговоренного к смертной казни два часа имели бы значение: предстоял бы случай удрать.

   - Я принял от чиновника протянутый мне жетончик и снова пошутил: "Вот как мы вам доверяем-с! На полмильона рублей у вас наших документов, а вы мне взамен их какую-то штучку всучили!"

   - А он что?

   - Да что! Ничего, смеется. Расстались мы с ним друзьями. Он, наверное, подумал: "Вишь, мол, адвокат, как у него по привычке язык лопочет".

   - Ну, не прав ли я был, говоря вам, - сказал Мустафетов Смирнину, - что наш Роман Егорович - удивительный исполнитель? Ведь это такой талант!

   Смирнин замирал в своем кресле. Ему и страшно было, и завидно при взгляде на этих двух людей.

   - Не хочешь ли закусить? - спросил Мустафетов Рогова.

   - Нет, это я не в силах сделать - возбужденное состояние духа не допускает. Уж закусим мы после! Вот бы испить чего-нибудь прохладительного, шипучего и сладкого... фруктовой воды, например.

   - Какой хочешь?

   - Хорошо бы ананасной!

   Мустафетов немедленно распорядился, и сообщники опять стали ждать.

   Но время для всех троих подвигалось туго. Смирнин нервничал до невозможности, Мустафетов был серьезен и молчалив, а Рогов хоть и шутил, но было заметно, каких огромных усилий стоило ему это.

   - Вскоре, господа, - сказал наконец Рогов, впадая в какой-то пафос, - на Руси будут три новых богача. - Вдруг он ударил себя по лбу и, точно спохватившись, сказал: - Но ведь надо же мне справиться с биржевым курсом. Почем она стоит, государственная-то ренточка?

   - К чему же это сейчас нужно? - спросил его Мустафетов.

   - Во-первых, приблизительный расчет сделать не мешало бы...

   - Пожалуйста, никаких расчетов вперед не делай! Я суеверен и этого терпеть не могу.

   - Но надо же мне знать, когда я приеду в контору Юнкера менять бумаги, сколько за них спрашивать. Где у тебя газеты?

   - Вот на диване одна лежит. Переверни страницу и посмотри в отделе "Биржа". Не тут ищешь.

   - А где же?

   - Да вот первая рубрика; в заголовке написано: "25 марта"; тут и ищи: "4 проц. гос. р." Это значит: четырехпроцентная государственная рента. Что там сказано?

   Рогов прочел и произнес:

   - Что же, господа, бумаги наши хорошо стоят!

   - А ты думаешь, - спросил его Мустафетов, - что так тебе в конторе у Юнкера и заплатят по курсу целиком?

   - Зачем это думать! Знаю я, что мы, капиталисты, всегда при обмене наших фондов теряем, но все-таки надеюсь, что обобрать себя не дам.

   Друзья замолчали. Мустафетов снова над чем-то задумался, Смирнин же, обрадовавшись появлению на столе шипучей воды, поминутно отпивал из стакана и старался хоть этим погасить разжигавшее его внутри пламя.

   Наконец Рогов взглянул на свои дешевенькие никелированные часики и сказал:

   - Наступает, друзья мои, великий и торжественный момент. Нам пора ехать.

   - Как "нам"?

   - Очень просто. Я нахожу, что здесь вы не в состоянии встретить меня достойным образом. Поезжайте в мой любимый ресторанчик, займите большой, хороший кабинет, закажите самую роскошную закуску. Советую позвать распорядителя, это человек опытный и дело свое знающий. Обратитесь к нему - его зовут Леонбаром - и попросите его отличиться на славу. Обед пусть будет русский, а вина французские. Смешаем таким образом два прекрасных совместимых. Да будет между двумя великими нациями то единственное слияние, которое понятно моему скромному разумению.

   Мустафетов остановил его:

   - Не увлекайся красноречием, а поезжай. Нам же ехать еще рано. Я только тогда тронусь из дома, когда ты сам из банка заедешь или пришлешь ко мне посыльного от Юнкера сказать, что дело готово.

   - Ну, согласен. Только в ресторане вам было бы веселей и время скорее прошло бы. У меня как-никак часик на все уйдет.

   - Ну, поезжай!

   Мустафетов тяжело дышал.

   Смирнин хотел что-то сказать и наконец решился уже в передней.

   - Пожалуйста, - проговорил он сквозь посиневшие и дрожавшие губы, - если малейшая опасность, то бросай все и беги!

   - А ты не из храбрых!

   - Зачем я только ввязался в эту ужасную историю! - невольно воскликнул Смирнин.

   - А что же, если хочешь, откажись в нашу пользу от своей доли, - сказал ему, уже надев пальто, Роман Егорович. - Мы с Мустафетовым не обидимся и поровну разделим.

   Дверь распахнулась, выпустила Рогова на лестницу и захлопнулась.

  

  

   Роман Егорович сбежал вниз и очень обрадовался, когда, выйдя на крыльцо, увидел проезжавшего шагом лихача.

   - Стой! - крикнул он.

   - Куда прикажете?

   - Не рассуждать! Рядиться я не люблю, - строго скомандовал Рогов. - Служи мне как следует и внакладе не останешься. Пошел в банк "Валюта"! Ехать полным ходом, чтобы я не опоздал.

   Извозчик понял, встреча была счастливая, натянул вожжи, и его добрый конь помчал легкую пролетку.

   - Дожидайся! - крикнул извозчику Рогов, подъехав к банку.

   Он вбежал по ступенькам в парадное крыльцо, потом, не снимая пальто, прошел в отделение вкладов и стал в очередь.

   Перед ним было четыре человека: старуха, уже стоявшая у самого окошечка отделения и перелистывавшая какие-то процентные бумаги; за нею - человек типа артельщика; потом - толстый купец с красным, вспотевшим лицом и блестевшими волосами, наконец, какой-то отставной военный.

   Рогов делал все, что было можно, чтобы попасться на глаза служащему в отделении вкладов. Тот в самом деле вскоре увидел его, и тогда случилось нечто очень странное: служащий закрыл свое окошечко, оставив недоумевающую публику ждать его возвращения, и куда-то удалился. Немного погодя он вернулся вдвоем с каким-то другим господином и показал ему головою на Рогова.

   Роман Егорович почувствовал нечто вроде мурашек, пробежавших сначала по спине, а потом словно рассыпавшихся по всему телу.

   "Не бежать ли?" - мелькнуло у него в голове, но он не двигался с места, и его глаза не могли оторваться от этих двух служащих банка, о чем-то совещавшихся, очевидно по его поводу.

   Вдруг один из них, тот, который был постарше, подозвал одного из банковских сторожей и, указывая на Рогова, дал ему какое-то приказание.

   "Вот она, минута-то! - подумал Роман Егорович. - Пан или пропал! Огромная сумма или арестант?"

   Но тут кто-то слегка коснулся его рукава.

   - Начальник отделения приказали просить вас туда, за решетку, - почтительно доложил ему сторож. - Там свободнее будет, так как билетов считать вам много придется.

   Огромный прилив сил вдруг выпрямил Романа Егоровича.

   - Веди, веди, брат! - сказал он сторожу и с легкой насмешкой по поводу минутного перепуга подумал: "За эту решеточку можно с удовольствием пройтись, лишь бы вы, черти, меня за другую не усадили!"

   - Сюда пожалуйте! - вежливо обратился к нему старший служащий отделения, как только он проник за перегородку.

   Там Рогову предложили стул, и он уселся за большой стол, обитый черной клеенкой.

   Служащий счел долгом соблюсти одну маленькую формальность, хотя сомнений никаких иметь не мог, и спросил:

   - Ваш жетончик позвольте!

   - Вот он.

   - Что получать изволите?

   - Полмильона рублей четырехпроцентной государственной ренты по доверенности вдовы купца первой гильдии Евфросиньи Псоевны Киприяновой. Честь имею представиться: помощник присяжного поверенного Борис Петрович Руднев.

   - Очень приятно. Садитесь, пожалуйста! Сейчас вам сюда подадут.

   И действительно, другой служащий, который принял от Рогова за два часа пред тем документы, положил пред ним на стол большой портфель из серого картона, на верхнем ярлыке которого Рогов прочитал: "Вклад Киприяновой. 500 тысяч 4 проц. г. р."

   - Потрудитесь проверить, - предложил служащий и сам присел рядом, предоставляя публике ждать перед захлопнутым окошечком.

   - Да-с, - сказал Рогов, как-то комично вздохнув, - проверки требует формальность, хотя, положим, в таком учреждении, как ваше, не может быть никаких сомнений... Сюда ворам не пробраться.

   Вынимая из портфеля билеты, он облизывался, как перед чем-то очень вкусным. Денег была почтенная пачка, и они были рассортированы по достоинству.

   - А вот начнем-ка с этих, - сказал он, берясь за пятитысячные листы. - Раз, два, три... эге, сколько их! Это значительно облегчит нашу задачу... Позвольте-ка мне счеты, господа.

   Он отсчитал десять листов по пяти тысяч и прикинул костяшками на счетах; потом сделал еще такую же пачку, еще и еще, затем принялся за остальные. Со вниманием производил он операцию, на каждом листе взглядывая на купон. Он знал, что теперь находится уже в полной безопасности, и ему доставляло огромное наслаждение разрабатывать в самом себе это спокойствие, щекотавшее его гордость.

   Когда все было сосчитано, проверено и аккуратно сложено в портфель, он встал и, пожав руку обоим банковским служащим, сказал им на прощание:

   - Примерное у вас учреждение!

   Те благодарно раскланялись.

   Выйдя на улицу и садясь в пролетку лихача, Рогов скомандовал:

   - На Невский, к Юнкеру.

   В банкирскую контору Юнкера он вошел уже совершенно бойко и смело, подошел к одному из конторщиков и вежливо, но с большим достоинством обратился к нему:

   - Нельзя ли мне видеть управляющего конторой? Реализация бумаг на значительную сумму.

   Конторщик направился в другое отделение. Через минуту он вернулся с каким-то другим господином, который подошел к Роману Егоровичу с вопросом:

   - Чем можем служить вам?

   - Честь имею представиться: я - помощник присяжного поверенного Борис Петрович Руднев. Одной из моих доверительниц мне поручен размен государственной ренты на значительную сумму.

   Он приоткрыл портфель, словно хотел достать оттуда процентные листы, но господин остановил его предложением:

   - Не угодно ли пожаловать вам сюда? Здесь будет поудобнее.

   Роман Егорович проследовал в другое отделение. Там он занял предложенное ему место у письменного стола и, когда господин тоже сел, вынул все билеты, не упустив из виду положить портфель так, чтобы бросалась в глаза вытисненная на нем золотыми печатными литерами надпись.

   - На какую сумму? - спросил господин.

   - На пятьсот тысяч, - ответил Рогов. - Продавцы стоят на девяносто семи с четвертью.

   - Такую сумму реализовать по биржевой цене нет никакой возможности.

   - Почем будете платить?

   - Позвольте мне сказать два слова по телефону.

   - Сделайте одолжение!

   Господин встал, подошел к телефонной коробке, завертел ручкой, приложил трубку к уху и потом вскоре дал какой-то номер. Немного погодя он опять стал звонить. Потом довольно долго прислушивался. Вдруг он встрепенулся и крикнул на немецкий лад:

   - Халло!

   Переговоры он вел на немецком языке, но Рогов, знавшлй этот язык, понял следующее: "Предлагают нам пятьсот тысяч государственной четырехпроцентной ренты".

   Оттуда, видимо, что-то ответили, потому что господин после краткого молчания снова крикнул: "Максимум девяносто шесть; комиссии полпроцента?" А затем вдруг замолк и наконец сказал: "При кассе, будет уплачено". Потом он повесил трубку, дал сигнал разъединения и, обернувшись к Рогову, предложил:

   - Мы можем уплатить по девяносто шесть, плюс текущие проценты, минус полпроцента комиссии.

   - Позвольте сделать расчет!

   Господин очень предупредительно придвинул к Роману Егоровичу бумагу и карандаш. Тот с удивительной поспешностью принялся за умножение пятисот тысяч на девяносто шесть. Полученное произведение удовлетворило его, и он сказал:

   - Могу согласиться, если вы не задержите меня уплатой.

   - В кассе достаточно денег, - ответил господин. - Прикажете сделать вам расчет?

   - Да, надо согласиться!

   - Во что вы возьмете с собою деньги?

   - Я думаю, у вас найдется какой-нибудь холщовый мешок. Уплата, конечно, будет произведена исключительно крупными деньгами?

   - Разумеется! - Вслед за этим господин сел к столу, надавил на электрическую кнопку и отдал вошедшему конторщику следующее приказание: - Приготовьте расчет: пятьсот тысяч государственной четырехпроцентной ренты, покупаем мы по девяносто шести, комиссии полпроцента, купоны текущие. Когда будет готово, принесите сюда для подписи; предупредить кассу; расчет у меня, здесь, в кабинете.

   Конторщик, молча выслушав приказание, вышел. Его начальник стал принимать от Рогова листы и, считая их, отмечал что-то, для памяти, карандашом на какой-то бумажке.

   Но все-таки дело шло быстро, и Рогов удивлялся тому, с какой простотой этот господин обходился с принимаемыми от него ценностями. По верхнему листу он видел, какого достоинства эта пачка, и не разворачивал остальных, а только перелистывал. Роману Егоровичу стало совершенно ясно, каким образом человек с апломбом мог недавно, всего три года тому назад, продать какому-то банкиру в Москве билеты, перекрашенные из сторублевых в пятитысячные.

   Однако его вывел из этих размышлений вновь вошедший конторщик, который подал один листок своему начальнику для подписи и затем другой, точь-в-точь такой же, Рогову, в виде счета для памяти, и дал ему еще ордер в кассу. На счете в итоге значилось: "477 660 рублей". Та же сумма повторялась и на ордере.

   Рогов еще раз хотел что-то проверить, но у него голова начинала кружиться. Он считал какие-то цифры на бумажке и никак не мог вывести итог.

   - Верно? - спросил его господин.

   - У меня верно, - поспешил ответить Рогов. - Вы листы все просчитали?

   - Все. Сейчас несут деньги.

   Действительно, вошли два артельщика. Один из них нес довольно объемистый, туго набитый мешок из полосатого тика, другой - такой же мешок, совершенно новый, чистенький, еще не бывший в употреблении и аккуратно сложенный. Он положил его на стол и вышел.

   Первый артельщик вывалил из своего мешка крепко перевязанные пачки кредиток. Падали они на стол точно деревяшки и, по-видимому, не имели в глазах этого артельщика ровно никакого значения.

   Начался счет. Проверка заняла немало времени. Наконец Рогов стал упаковывать деньги. Когда он поднял мешок, ноша показалась ему очень тяжелой. Он никак не думал, чтобы бумажные деньги весили так много.

   У подъезда его ожидал извозчик-лихач. Рогов сел и велел везти себя прямо вниз по Невскому. Уже доехав до Полицейского моста, он скомандовал:

   - Возьми налево, поезжай по Мойке.

   Но вдруг он вспомнил, что хотел послать за товарищами еще из конторы Юнкера, приказал лихачу остановиться, хотел было повернуть обратно, но, оглянувшись, увидел стоявшего у подъезда посыльного в красной шапке и махнул ему рукой.

   Тот опрометью кинулся за получением приказания: повелительный жест, внушительная фигура, наконец, лихач, - все это обещало наживу.

   Рогов достал из кармана один из еще уцелевших у него прежних рублей и, передавая его посыльному, строго сказал:

   - Садись на извозчика и лупи во всю мочь на Большую Конюшенную. Запиши у себя адрес. Там меня дожидаются, так скажи, чтобы живо ехали в ресторан: они знают - в какой! Да вот еще что: захвати этот портфель и там на квартире оставишь его у господина Мустафетова.

   - Слушаю-с.

   - Сдачу себе возьмешь.

   - А ответа не надо-с?

   - Какой же ответ, когда они сами сейчас приедут! Они тебя только и ждут. Да скажи, чтобы спросили, в каком кабинете сидит Роман Егорович. Смотри не забудь.

   Потом, крикнув своему лихачу "пошел", он очень быстро скрылся за углом, а посыльный, рассчитав, что близко, побежал пешком.

   Войдя в сени роскошного ресторана, Рогов невольно взглянул на стенные часы и был крайне поражен - было четыре часа. Он глазам своим не верил.

   - У вас время верное? - спросил он швейцаров.

   - Так точно-с. Каждый день проверяем.

   Рогов достал из жилетного кармана свои открытые никелированные часы. Действительно, часы показывали уже десять минут пятого.

   "Когда же время прошло? Вот сколько нужно, чтобы без всякой задержки получить и самым быстрым образом сосчитать полмильона".

  

  

   Но что же происходило во все это время в квартире Мустафетова? Не говоря уже о Смирнине, и Назар Назарович буквально сходил с ума. Если Смирнин не умер, то это доказывало только, до какой степени сильным организмом он обладал.

   Уже к двум часам волнение Мустафетова перестало поддаваться его контролю, а к трем он твердо решил, что Рогов попался.

   Смирнин подозревал другое: у него явилось предположение, что Роман Егорович получил билеты и один завладел всей суммой. Это имело некоторый смысл в его глазах потому только, что ведь ни сам он, ни Мустафетов не могли бы донести на него.

   Но ничего подобного не допускал Назар Назарович. Он слишком хорошо знал своего друга, верил в "принципы товарищества" и сам никогда так не поступил бы. Тут дело было иное, и чем дальше уход