Апраксин Александр Дмитриевич - Три плута

ло ценой выдвинуть ее на первый план. Это удалось ему, хотя и не совсем в том смысле, как он предполагал. Впрочем, главную роль и тут сыграла случайность. Приближался роковой час для этого человека, вообразившего себе, что дальше так все и пройдет для него безнаказанно.

   У артисток увеселительных заведений, подобных тому, где выступала Мирцль, бывают тоже свои бенефисы. Фрейлейн Мирцль пожелала воспользоваться этим днем, чтобы затмить всех своих товарок. По крайней мере, так объяснила она все Рогову. Он обещал ей свое содействие и придумал следующее.

   Он попросил одного ювелира, у которого уже несколько раз покупал разные вещички и для себя, и для фрейлейн Мирцль, дать ему напрокат, на один только вечер, как можно больше вещей, бросающихся в глаза. По выбору его их набралось на тридцать тысяч гульденов. Ювелир должен был лично сопровождать Рогова в кафешантан и там провести с ним за обильным ужином весь вечер, а вещи должны были быть поднесены бенефициантке якобы в дар, но возвращены ювелиру при разъезде, причем ему за этот прокат будет уплачена тысяча гульденов. Заработок показался выгодным, к тому же риска никакого не представлялось, и ювелир согласился с тем условием, чтобы фрейлейн Мирцль сама засвидетельствовала ему или хоть подтвердила свое согласие поступить именно так, как ему было обрисовано.

   Разумеется, поднесение бриллиантовых диадем, колье и всяких других драгоценностей каскадной певице, отличавшейся более жестикуляцией ног, нежели музыкальностью, произвело в кафешантане такой фурор, что не только весь артистический персонал, но и вся публика, и даже полицейский агент таращили испуганно глаза. Рукоплескания оглашали зал, и бенефициантку вызывали великое множество раз. По исполнении своих номеров в первом отделении она сошла в зал и присоединилась к Рогову и ювелиру, вся сияя от нагроможденных на нее украшений его производства. Собственно, ужин был назначен позже, к концу вечера, а пока только так себе, попивали шампанское.

   Но после второго выхода Мирцль ее стали ждать нетерпеливо, и время переодевания казалось Рогову особенно продолжительным. Ювелир успокаивал его, высказывая предположение, что бенефициантка принимает в своей уборной поздравления других артистов. Когда же, однако, прошел целый час, Рогов поручил лакею напомнить предмету его поклонения, что ужин ждет. Тот вернулся не один, а в сопровождении еще какого-то служащего, и они заявили, перебивая друг друга:

   - Фрейлейн Мирцль давно уехала и сказала всем, что так у нее с вами было условлено.

   Вышел страшный переполох, быстро перешедший в скандал. Побледневший от ужаса ювелир не отпускал Рогова, стремившегося в погоню за беглянкою. Теперь для посторонних свидетелей выяснилось, что драгоценности были взяты напрокат. Рогов в свою очередь кричал, что его обманули и обокрали. Ювелир, задыхаясь, весь трясясь от гнева и ударяя себя кулаком в грудь, надрывался сиплым голосом:

   - Нет, это я обманут, я обокраден! Но вы от меня не уйдете!

   Сцена разыгрывалась столь шумно, что вмешалась полиция. Удостоверившись в действительности заявления "артистки" Мирцль, будто она поехала туда, где встретиться было условлено между нею и Роговым, представитель полиции предложил последнему, называя его господином Адрияновым, упростить весь вопрос указанием, где она ждет его? Рогов сделать это не мог, а горячностью и клятвами, конечно, ничего не разъяснил. Тогда приглашенный комиссар привлек главных участников для составления протокола.

   Тут для Рогова наступил трагический момент. Он предполагал отделаться на одних словах, но так как это ни к чему не вело, то он решил пустить в оборот варшавскую визитную карточку Константина Константиновича Адриянова, оставшуюся у него в запасе. Когда он доставал ее из особого хранилища в бумажнике, полицейский комиссар сказал ему:

   - Нет, я вас уж попрошу дать мне и ваш паспорт... вот эту самую зеленую книжечку, которая находится в том же отделении вашего бумажника. Почему же вы не желаете? Странное сопротивление для человека, у которого ничего нет дурного на совести.

   Вмешался ювелир с просьбою заарестовать бумажник, чтобы хоть отчасти пополнить сумму стоимости бриллиантов.

   - Не дам! - крикнул в каком-то растерянном отчаянии Рогов.

   Но по знаку комиссара двое полицейских схватили его за руки, и бумажник был отнят.

   Там оказалось несколько тысяч австрийских крон, так как Рогов в свое трехнедельное пребывание в Вене уже не раз менял крупные процентные билеты на наличные деньги.

   Затем полицейский комиссар медленно и спокойно раскрыл зеленую паспортную книжечку и вслух прочитал сделанную на ней и по-немецки надпись: "Кандидат прав Варшавского университета Аркадий Барташев". Тогда он взглянул на Рогова и не то радостно, не то удивленно проговорил:

   - Хе-хе-хе... вот вы кто такой! А нам уже в третий раз сообщают циркулярно об одном господине, выдававшем себя в Варшаве за профессора Койкина и обманным образом выманившем у некоего Барташева заграничный паспорт. Обыщите-ка мне хорошенько этого субъекта! - обратился он затем к своим подчиненным.

   Рогов опять вздумал сопротивляться. Он сперва попробовал застращать комиссара и нахально заявил:

   - Вы играете опасную игру! Я здесь известен, и обо мне можно спросить такую богатую фирму, как "Блехкугель"! Вы не умеете отличать богатого человека от мошенника! На мне сейчас русских процентных бумаг вчетверо более, нежели следует этому ювелиру. Обманут ведь я, а не он, так как я ему заплачу.

   - Делайте что приказано! - строго крикнул комиссар обоим полицейским сержантам.

   - Я протестую! - еще раз крикнул Рогов, но это ни к чему не повело.

   - Советую вам не сопротивляться, а то вам наложат на руки машинки, ощущение от которых не совсем приятное, - спокойно посоветовал ему комиссар.

   - Но что же я сделал? - простонал Рогов, поняв наконец все свое бессилие. - Меня же обокрали и со мной так поступают! Ну уж и порядки!

   Все процентные бумаги, нашедшиеся при нем, были зарегистрированы и опечатаны. Ювелир стал дышать полегче: он надеялся быть вознагражденным за убытки независимо от того, каковы бы ни были последствия этого случайного ареста.

   Комиссар объявил пойманному:

   - Вас сейчас же отправят в центральную полицейскую тюрьму. Я могу дать вам еще только один добрый совет: укажите нам, куда бежала с бриллиантами ваша сообщница Мирцль. До тех пор мы займемся справками о личности профессора Койкина, мошенническим образом выманившего паспорт у совсем чужого лица, чтобы переехать российскую границу.

   В центральной полицейской тюрьме Рогова поместили в отдельной камере, где ему было предоставлено на досуге раздумывать о превратностях судьбы.

   Он очень хвалил себя за то, что не поддался у комиссара малодушию, и под утро решил, что нет никакой возможности ни венской, ни варшавской, ни петербургской полиции проведать, кто такой профессор Койкин и откуда он взялся. Стало быть, никто не докажет, что он - Рогов, а еще того менее, что он совершил выемку полумильона рублей из банка "Валюта". Ободрив себя этой надеждой, он даже поспал довольно крепко и был крайне удивлен, когда тюремный сторож разбудил его и повел к допросу.

   В пустой камере арестантского дома сидели за столом два господина: один пожилой, горбоносый, напоминавший старого орла, другой много помоложе, смахивавший на еврея конторского пошиба. Пожилой внимательно оглядел вошедшего арестанта и потом спросил его:

   - Кто вы такой?

   - А я хочу спросить вас: по какому праву держат меня здесь? - негодующе воскликнул Рогов.

   - Таким тоном вы решительно ничего не добьетесь, - сказал старик, оказавшийся директором сыскной полиции в Вене. - Во всяком случае, кто бы вы ни были, вы не то лицо, за которое себя выдаете. По приезде в Вену вы записались в гостинице Константином Адрияновым, так вы себя именовали в течение более трех недель, а носите при себе паспорт Аркадия Барташева. Нам хорошо известно происхождение этой паспортной книжки. Варшавская полиция дала нам самые точные сведения о кратком пребывании в Варшаве загадочного лица, именовавшего себя профессором Койкиным, но нигде там не прописывавшегося.

   - Я - русский эмигрант и не обязан никому в отчете! Я в состоянии заплатить ювелиру и поеду в такую страну, где эмигранты могут жить беспрепятственно.

   - Зачем же вам так расходоваться и платить за обманувшую вас женщину? - насмешливо спросил начальник сыскного отделения. - Теперь несомненно констатировано, что Мирцль вас обманула: она бежала с силачом, подвизавшимся на подмостках того же кафешантана и оставившим на память о себе дирекции сада свое трико и свои гири.

   - Ах, каналья! - воскликнул очень искренне Рогов.

   - Не беспокойтесь, - сказал директор, - их разыщут. Мы не теряем также надежды определить и вашу личность. Вам лучше ради сокращения томительного пребывания в заключении облегчить нашу задачу.

   - Я ничего не могу сказать вам, кроме того, что уже известно, - ответил Рогов. - Я действительно профессор Койкин и, чтобы эмигрировать из России, воспользовался паспортом Барташева. Но никаких преступлений я не совершал, и рано или поздно вы должны освободить меня.

   Однако директор сыскной полиции, конечно, не проникся его доводами.

   Рогова уже хотели отвести обратно в одиночную камеру, но он как бы вдруг спохватился:

   - У меня отобрали решительно все, что было при мне. Не существует никаких оснований, а еще того менее доказательств, предполагать, что найденные при мне капиталы чужие. Я должен подчиниться силе, но вы не можете морить меня голодом. Я прошу выдавать мне достаточно денег на мои личные нужды.

   - Откройте нам свое инкогнито, докажите нам неопровержимо принадлежность вам этих сумм, - ответил директор полиции, - до той же поры я не разрешу вам выдачи ни одного крейцера {Меньше полукопейки. - Прим. авт.}.

   - Что же мне, умирать с голода, что ли, прикажете?

   - Вы будете получать арестантскую порцию, - решил начальник.

   Рогов выругался по-русски, что, конечно, нисколько не помогло.

   Часа через два после допроса его повели гулять в маленький дворик. Эта одиночная прогулка продолжалась не более десяти минут. Рогов не знал главной ее цели, а между тем с него в это время было снято несколько фотографий.

   Дело закипело быстро в опытных руках тех лиц, которые посвятили свою деятельность охранению общества от подобных плутов. От настоящего Константина Константиновича Адриянова узнали в точности число, когда со скорым поездом ехал с ним из Петербурга до Варшавы неизвестный человек, именовавший себя профессором Койкиным. Всякие сведения о нем во всей своей полноте были отправлены в Петербург, дабы там навели нужные справки.

   Между тем Рогов недолго оставался в одиночестве. Его перевели в другую - более обширную - камеру с двумя кроватями, где помещался какой-то довольно приличный человек. Сейчас же завязалось знакомство, и арестованный начал с того, что признался, за что он содержится. Но Рогов не поддавался этому благому примеру. Он радовался товариществу, тем более что сидевшему с ним субъекту разрешалось покупать все съедобное на собственный счет и он охотно делился, однако, будучи уже ранее знаком с тюремною жизнью, Рогов предпочитал болтать о совсем посторонних предметах и на все вопросы заключенного отвечал, что он - эмигрант и что подозрение на него навело одно обстоятельство, никакого значения не имеющее. Это упорство повело к тому, что через три дня он снова очутился в одиночестве и на арестантских скудных харчах.

   Тогда Роман Егорович стал бесноваться. Однако никакие его заявления ни к чему не вели и на все его просьбы ему отвечали:

   - О вас идет переписка. Докажите так, чтобы не было сомнения, кто вы, и вас скоро отпустят. По телеграфу из Петербурга директору нашей сыскной полиции сообщено, что ниоткуда никакой профессор Койкин не эмигрировал.

   - Это они нарочно телеграфируют; а я вам говорю, что моя настоящая фамилия - Койкин. Чего вы еще от меня хотите?

   - У нас в Австрии тоже строгие законы относительно русских эмигрантов, - ответило ему тюремное начальство. - Мы связаны конвенцией и убежища у себя не можем давать.

   - Так отпустите или довезите меня до любой границы, и я уеду в Швейцарию или Англию, - предложил Рогов.

   Но его не отпустили.

   Так прошло несколько недель. Роман Егорович совсем оброс бородою и волосами, значительно похудел и только утешал себя тем, что все-таки в его тайну никому не проникнуть.

   Однажды его потребовали к допросу, и дорогою в коридоре служитель сказал ему, что, кажется, его делу конец.

   Рогов воспрянул было духом, вообразив себя спасенным, но не тут-то было. Директор сыскной полиции сидел на этот раз с двумя какими-то личностями, из коих один обратился к Рогову с заявлением на русском языке:

   - Вы не то лицо, за которое себя выдаете. Вас зовут Романом Егоровичем Роговым, и вы взяли из банка "Валюта" в Петербурге по подложным документам чужой вклад на полмильона рублей.

   - Это надо доказать!

   - Все доказательства уже собраны, - ответил тот же господин. - Судебный следователь уже давно заподозрил ваше ложное самоубийство. В Швейцарии арестовали Смирнина, а в Петербурге - Мустафетова. Оба они вас выдали.

   - Подлецы!

   - Снятые здесь, в тюрьме, во время ваших прогулок фотографии были своевременно пересланы к нам, и по последней из них вы были узнаны целым рядом свидетелей. Я командирован петербургским сыскным отделением сюда, чтобы окончательно обличить вас. Вы будете выданы русским властям.

   Рогов поник головою; протестовать оказывалось невозможным. Его отвели обратно в камеру впредь до отправления домой.

   Дело оказалось простое.

   Лодочник, отпустивший Рогова одного в шлюпке, соскучился ждать и обратился к кому-то на пристани с вопросом, для кого предназначается данное ему письмо. Надпись на конверте, гласившая "госпоже Полиции", возбудила чрезвычайное удивление. Сперва подумали: не шутка ли это? Предположение простой шалости имело тем больше оснований, что Рогов, как оказалось, вышел навеселе из знаменитого ресторанного сада. Публики прибывало все больше. Каждый расспрашивал яличника и давал свой совет. Кем-то решено было все-таки за лучшее отправить лодочника с письмом в ближайший участок.

   Там прочитали следующее заявление:

   "Я покончил самоубийством вследствие полного пресыщения жизнью. Прошу в моей смерти никого не винить, а всех тех, кого я в жизни обидел, прошу меня простить. Роман Егорович Рогов".

   Шлюпку, брошенную беглецом, нашли рыбаки только на следующий день. В ней, как известно, находились одежда Рогова, несколько вещиц и в кармане - бумажник с его паспортом.

   Казалось бы, и делу конец. Но, когда привезли из Швейцарии Смирнина, который на первом же допросе все чистосердечно рассказал, судебный следователь сделал распоряжение о розыске и личном задержании Романа Рогова. На что полиция немедленно донесла ему о самоубийстве такового, утопившегося тогда-то, невдалеке от речного яхт-клуба.

   Судебному следователю, разумеется, потребовалось лично проверить это. Был вызван яличник, а затем и служащие в том ресторане, где пировал Рогов перед отъездом на лодке. Сведения, добытые от всех этих свидетелей, привели судебного следователя к заключению, что самоубийство было только разыграно, никогда Роговым не совершалось и что он теперь скрывается где-нибудь под чужим именем.

   Однажды к следователю явился помощник начальника сыскного отделения с рассказом о том, что венской полицией задержан русский, выдававший себя там за Адриянова, но переехавший границу с варшавским паспортом Барташева.

   - Что же вы полагаете? - спросил, еще не догадываясь, следователь.

   - Этот гусь, - стал разъяснять помощник начальника сыскной полиции, - выдавал себя в Варшаве за профессора Койкина. Оказалось, что профессор Койкин познакомился с Адрияновым в пути из Петербурга в Варшаву и этот переезд начался вечером того дня, когда Рогов разыграл комедию самоубийства.

   - Соберите по этому делу самые подробные данные, - распорядился судебный следователь. - Сразу, разумеется, вполне уверенно утверждать ничего нельзя, но почем знать? Вы, может быть, попали на след.

   Первые присланные из Вены фотографии не удовлетворили желаний и надежд полиции в Петербурге. На справки о профессоре Койкине ушло немало времени, в течение которого, впрочем, Рогов успел обрасти волосами.

   Никакого профессора Койкина не нашлось, а все те Койкины, которые в действительности существовали, оказывались вполне честными и уважаемыми гражданами.

   Венская полиция тоже не упускала ничего, могущего послужить в пользу разъяснения истины, и по распоряжению тамошнего директора, сразу догадавшегося, что задержанный у них русский прибегнул к возможному изменению своей физиономии, с него были сняты вторичные фотографии. Едва их получили в Петербурге, один из агентов сыскной полиции, под наблюдением которого находилась самая большая гостиница столицы, радостно воскликнул:

   - Он!

   - Да кто он-то? - спросили его товарищи по службе.

   - Тот самый Рогов, который у нас в гостинице чудил, а потом утопился на Крестовском!

   Остальное известно.

  

  

   Теперь необходимо перейти к участи несчастного Анатолия Сергеевича Лагорина, заключенного в предварительную тюрьму совершенно безвинна, по возмутительнейшей интриге Мустафетова.

   Долго томился бы бедняга в ужасном одиночестве, если бы не следующее обстоятельство.

   Причиной его тяжкого горя было увлечение Молотовой, девушкой, недостойной привязанности порядочного человека. Но как ни поддался ее кокетству Лагорин, он ни в чем бесчестном упрекнуть самого себя не мог. Да и на службе его все любили, и, несмотря на его молодость, к нему относились с уважением даже старшие чиновники, именно потому, что всегда и во всем он отличался правдивостью и честностью.

   Родители Лагорина жили в большом и богатом имении близ Киева. Будучи единственным сыном, он, конечно, пользовался всею их любовью. Нет ничего мудреного в том, что он охотно исполнял их требование: писать им аккуратно два раза в неделю. Но затем получение писем от него вдруг прекратилось. Молчание Анатолия сильно встревожило стариков Лагориных. Тщетно прождав два срока обычного получения драгоценных сыновних писем, Лагорин-отец послал ему депешу такого содержания:

   "Телеграфируй откровенно, что случилось. Продолжительное молчание сильно беспокоит. Отец".

   Но прошло двое суток самого мучительного бесплодного ожидания, и ответа не последовало. Тогда старик Лагорин сказал своей жене:

   - Ну, душа моя, собирайся, едем!

   Наскоро собрали им слуги кое-какие пожитки, старик забрал с собой все свои наличные деньги, и супруги поехали в Петербург.

   Нетрудно представить себе их ужас, когда в меблированных комнатах, где проживал Анатолий, сии услышали потрясающую весть об его аресте.

   Расположившись тут же в самом лучшем свободном номере, Сергей Иванович уговорил жену терпеливо ждать и сам поехал за более точными справками. Но не могла усидеть несчастная огорченная мать; она поехала в часовню Всех Скорбящих, где отслужила молебен и в горьких рыданиях молила коленопреклоненно о возвращении ей сына.

   Ближайшее начальство Анатолия выразило его отцу свое крайнее недоумение по поводу всего случившегося. Главный начальник молодого Лагорина был человек в высшей степени честных правил, несколько строгий со своими подчиненными, но зато безупречно справедливый, и знал каждого из своих подчиненных очень хорошо. Он прямо высказал Сергею Ивановичу уверенность, что тут произошла какая-то ужасная и непонятная ему ошибка, так как молодой Лагорин, служивший уже три года под его зорким наблюдением, по его убеждению, не был способен совершить подлог ни при каких обстоятельствах.

   Такое мнение в значительной степени ободрило Сергея Ивановича; он почувствовал на стороне сына значительную поддержку. Прямо из министерства он поехал в окружной суд, навел там справки и направился к тому молодому кандидату на судебные должности, который замещал следователя и вел дело его сына.

   Следователь принял старика совершенно иначе, нежели начальство сына.

   - Все отцы всегда уверены, - сказал он между прочим, - что их сыновья - образцы добродетели. Это понятно: никому не хочется быть отцом подделывателя векселей.

   Старик выпрямился, точно его ударили. Взор его заблестел, и он чуть не забылся, но, к счастью, тут же вспомнил, что следователь не мог знать Анатолия так хорошо, как он сам, и, сдержавшись, попробовал убедить его.

   - Анатолий на прекрасной дороге,- сказал он. - Я сейчас от его прямого начальника, который тоже не верит в возможность совершения им преступления. Выслушайте меня! Анатолий у нас единственный сын. Мы с женою вполне обеспечены и даже не проживаем полностью своих доходов. Вы говорите, что Анатолий совершил подлог для получения трехсот рублей. Но где же смысл в этом, скажите ради Бога, когда ему стоило только прислать мне телеграмму с точным определением, что деньги "крайне нужны", и я немедленно перевел бы ему не только триста, а три тысячи рублей!

   - Однако все говорит против вашего сына. Не могу же я не верить очевидности. Как раз вчера я призывал экспертов, и они признали сходство некоторых букв в подписи на векселе графа Козел-Горского с почерком вашего сына. Скажите, пожалуйста, чем вы это объясните?

   - Не знаю, - сказал с отчаянием Сергей Иванович, - ничего не знаю и понять не могу! Дайте мне увидать сына с глазу на глаз, дайте мне переговорить с ним так, как беседовать может только отец с сыном, и я уверен, что скорее всех доберусь до истины.

   - Хорошо, свидание я вам разрешу, даже сейчас! - сказал следователь и тут же написал ордер в тюрьму, причем для ускорения дела обещал даже переговорить по телефону с начальником дома предварительного заключения, чтобы предупредить его о немедленном допуске Лагорина к свиданию с сыном. - Может быть, он откроется вам, - сказал он на прощание, видимо ни на минуту не поддаваясь сомнению в виновности обвиняемого.

   Старик встал и, прямо смотря в глаза молодому представителю правосудия, сказал, с чувством глубокого достоинства:

   - Если сын мой, паче всякого ожидания, окажется виновным, я первый приду к вам и скажу: "Карайте его по законам!" Но я верю в него.

   Он поклонился и вышел.

   Свидание с сыном было в высшей степени трогательно. Как только Анатолия привели в приемную и он увидал отца, он бросился к нему на грудь, склонил голову на плечо и зарыдал. У отца тоже на глаза навернулись слезы, но он ждал ответа на поставленный вопрос:

   - Скажи мне всю правду!

   Когда наконец Анатолию удалось прервать свои рыдания, он поднял взор на отца и с искренностью, свойственной незапятнанной чести, горячо заговорил:

   - Клянусь тобою и горячо любимою мамой, что тут какая-то ужасная, для меня самого непостижимая, ошибка! Ведь я этого графа совершенно не знаю! Ну, могла ли мне прийти в голову мысль подписывать векселя его именем?!

   Чутким родительским сердцем старик понимал несомненно одно: сын его говорил правду. Теперь вопрос для него был окончательно решен, и на земле не существовало тех преград, перед которыми он остановился бы для того, чтобы оправдать и обелить сына.

   И они стали вместе обдумывать и обсуждать дело. Догадки сменялись догадками. Наконец Сергей Иванович спросил:,

   - Скажи мне: нет ли у тебя врагов? Может быть, существует человек, которому ты мешал, которому ты стоял поперек дороги? Может быть, у тебя есть завистник, соперник? Наконец, не замешана ли во всей этой истории женщина?

   Тогда сын, печально вздохнув, поведал все до мельчайших подробностей своему доброму отцу. Рассказал он и о знакомстве с Ольгой Молотовой, и о своем увлечении ею, о том, что в свою очередь ее старался увлечь некий Назар Назарович Мустафетов, который...

   - Который судился в Киеве за кражу. бриллиантов, - перебил его отец, - но который ловко вывернулся, бросив тень на несчастную женщину и опорочив ее подозрениями.

   - Он и есть! Я пробовал открыть Молотовой глаза и все рассказал ей о нем.

   - Ну, понятно! - воскликнул отец. - Если она потребовала от этого негодяя объяснений, то он прибегнул к самому ужасному способу, чтобы отделаться от тебя навсегда. Постой! Как зовут того ростовщика, который подал на тебя жалобу?

   - Герасим Онуфриевич Онуфриев.

   - Ну, голубчик, я уверен, что это только подставное лицо, - сказал Сергей Иванович. - А теперь прощай! Будь бодр духом и уверен, что я спасу тебя.

   Сергей Иванович поехал домой, чтобы успокоить жену, и передал ей все во всех подробностях. Добрая старуха пролила обильные слезы и только в последующих горячих молитвах Господу Богу черпала силы для перенесения тяжкого испытания.

   Между тем ее муж действительно не терял ни минуты и принялся энергично действовать. Он отправил гонца в адресный стол за справками: где проживают Герасим Онуфриевич Онуфриев и Назар Назарович Мустафетов, находившийся тогда на свободе. Потом он пригласил в свой номер хозяина меблированных комнат.

   - Какого вы мнения о моем сыне? - спросил старик.

   - Жалко молодого человека! - ответил тот. - И понять не могу... просто не верится даже. Еще студентом у нас он жил, а теперь вот уж скоро три года на службе состоит и все продолжал у нас квартировать. Такого другого жильца не найти. Благороден, обхождение имеет с последним служащим самое деликатное. Уплата за комнату всегда аккуратная. Просто ума не приложу.

   - Хорошо, - ответил дрожащим от радости голосом отец. - Если бы понадобилось, согласились бы вы подтвердить под присягою?

   - Всю правду всегда-с!

   - Позвольте, - остановил его Сергей Иванович. - А если бы для спасения моего сына и для того, чтобы доказать его невиновность - клянусь вам истинным Богом, он ни в чем не повинен! - вам понадобилось несколько обеспокоить себя, согласились бы вы поехать... ну, к судебному следователю или даже к прокурору? За все расходы, за трату времени, конечно, я готов...

   - За это денег не берут! - строго и наставительно прервал хозяин. - Я куда угодно, во всякое время, для правды готов, как долг велит.

   - А найдется ли у вас в доме другое лицо, которое тоже согласилось бы в случае надобности постоять за моего сына? Только надо, чтобы это был человек понимающий.

   - Конторщик у меня страшно об Анатолии Сергеевиче сокрушается. К тому же он сам человек с понятиями, аттестат зрелости имеет, да дальше пойти не мог за неимением средств: больную мать-старушку приходится ему содержать.

   - Вот и прекрасно! Нельзя ли мне будет тоже и с ним переговорить?

   - Сию минуточку пришлю.

   Конторщик подтвердил обещанное хозяином, и Лагорин попросил его "быть наготове".

   Вскоре вернулся посыльный со справками из адресного стола. Ему же Сергей Иванович дал новое поручение, причем особенно порекомендовал ему отвечать на все расспросы, что послан он прямо с улицы неизвестным господином. Дождавшись ответа в форме словесного согласия, старик целый день не мог успокоиться и неоднократно совещался с конторщиком и хозяином меблированных комнат.

   Под вечер Сергей Иванович отправился в один захудалый ресторанчик, где предупредил в швейцарской, что если будут спрашивать Назара Назаровича Мустафетова, то пусть укажут на него. В ожидании он уселся за столик, а вскоре за ближайшим столиком рядом поместились хозяин меблированных комнат и конторщик, усевшиеся как ни в чем не бывало, будто не зная и не замечая его.

   Прошло добрых полчаса, пока наконец не вошел знаменитый Гарпагон и, как лисица, попавшая в курятник, стал оглядываться по сторонам.

   Анатолий хорошо описал его наружность отцу, так что Сергей Иванович сейчас же признал его. Быстро встал он к нему навстречу со словами:

   - Герасим Онуфриевич, меня прислал к вам Назар Назарович Мустафетов. Прошу садиться. Потолкуем! - И так усадил его, чтобы старый негодяй приходился совсем близко к соседнему столику.

   Не зная, что сказать, Гарпагон постарался отразить на лице улыбку и спросил Лагорина:

   - Вероятно, опять дельце наклевывается? Хорошему господину служить всегда приятно.

   - Дело щекотливое, - ответил Сергей Иванович сперва тихо, но затем повел речь достаточно громко, чтобы каждое слово было слышно за соседним столом: - Назар Назарович предлагает вам исправить одну свою великую ошибку. Как он ни умен, а теперь сознает, что дал маху.

   - В чем это?

   - Да насчет молодого Лагорина. Оказывается, его родители соглашаются дать за него большой выкуп.

   Гарпагон покачал головою, после чего сказал:

   - Поторопился, видно, Назар Назарович!

   - То есть как поторопился?

   Старый плут подозрительно посмотрел на собеседника, как будто сомневаясь: можно ли с ним говорить начистоту?

   Но Сергей Иванович разгадал его мысли и поспешно сказал:

   - Вы со мной не стесняйтесь, потому что Мустафетов именно меня-то и хочет послать в Киевскую губернию к родителям Лагорина, но поручил предварительно спросить вас, каким путем здесь можно поправить дело, то есть как выпустить молодого человека из тюрьмы и очистить от всякого подозрения? За эту штуку старики родители заплатят большие деньги.

   Онуфриев снова покачал головою, и злобной укоризной были полны его глаза, когда он сказал:

   - О чем же раньше думал Назар Назарович? Так дел не делают. Надо было сперва к родителям за выкупом сунуться, а он тогда об одном говорил: стереть его, мол, с лица земли! А теперь легкое ли дело! Когда человека и впрямь в ничто обратили, пойди-ка воскреси его! - Вслед за тем, подумав, он спросил: - А сколько с родителей-то взять удастся? Говорил вам Назар Назарович?

   - Он сказывал, будто они уже на тридцать тысяч идут, - ответил Сергей Иванович.

   - Вон оно как! - удивился Гарпагон и от волнения даже побледнел.

   - Назар Назарович, - продолжал между тем старик Лагорин, - распределяет так: двадцать тысяч ему, и из них он меня наградит, а десять тысяч - вам. Он только просит вас найти подставное лицо.

   Гарпагон все более злился. В приливе гнева он наконец не выдержал и, стукнув кулаком по столу, сказал:

   - Шалишь, батенька! Довольно я на него работал за гроши. Разве мне известно, сколько сам он получил за то, чтобы упрятать в острог ни в чем не повинного мальчишку? Мне-то ведь за всю работу только триста рублей перепало. А теперь, когда потребовалось дело поправлять, которое сам он сгоряча напутал, он себе львиную долю взять хочет из выкупа, да я же еще ему подставных лиц разыскивай? Дудки!

   Но тут Лагорин встал, выпрямился и, обращаясь к двум лицам, сидевшим за соседним столиком, громко и внятно спросил:

   - Вы все слышали, господа?

   - Слышали каждое слово, - ответили те в один голос, также встав со своих мест.

   - Присягнуть могу! - в крайнем негодовании сказал хозяин комнат.

   - Да, я видел, - заявил конторщик, - как этот самый человек приходил к вашему сыну однажды утром, незадолго до ареста, и тогда же подумал: "Что-то раньше не замечались такие знакомые у Анатолия Сергеевича".

   Тогда Лагорин громко сказал:

   - Прошу немедленно послать за полицией. Нами наконец пойман и уличен страшный злодей.

   Герасим Онуфриевич задрожал как осиновый лист. Растерявшись от неожиданности, он еле был в силах проговорить:

   - Это - ловушка! Это - западня!

   - Для таких хищных зверей, как вы, волей-неволей приходится капканы ставить, - ответил ему содержатель меблированных комнат.

   Негодяй стал нести всякую бессмыслицу; но напрасно пробовал он извернуться: его никто даже не слушал. Участники его поимки могли только радоваться несомненной теперь надежде спасти безвинно погибавшего молодого человека.

   Полиция не заставила себя ждать. Перешли в отдельный кабинет для составления протокола.

   Делу был дан надлежащий ход. Но не так-то скоро оно делалось, как сказка сказывается. Потребовалось исполнение массы предварительных формальностей, так как у исправляющего должность судебного следователя зародилось понятное подозрение о том, что Лагорин желает спасти своего сына какою бы то ни было ценою. Пошли всякие справки, вызовы свидетелей, одного только Мустафетова почему-то еще не допрашивали.

   Времени прошло очень много. Старики Лагорины совсем измучились, как вдруг однажды Сергей Иванович прочитал в газетах об аресте на скачках этого отъявленного мошенника.

   С газетным номером в руках вошел старик Лагорин в камеру молодого судебного следователя. На этот раз тот встретил его радостным возгласом:

   - Вы чрезвычайно кстати. Я только что подписал постановление об освобождении вашего сына. Дело о нем прекращается. Вернее сказать, он будет фигурировать теперь на суде уже не в качестве обвиняемого, а как лицо пострадавшее.

   Старик побледнел и пошатнулся.

   - Вы убедились? - спросил он прерывающимся голосом и положил газету на стол.

   Молодой юрист сделал отрицательное движение рукою и сказал:

   - Нет, вы ошибаетесь, если полагаете, что арест этого мошенника играет какую-нибудь роль в полнейшем оправдании вашего сына. Согласитесь только с одним: я должен был отнестись с чрезвычайной осторожностью к вашим показаниям и представленным вами же двум свидетелям против Герасима Онуфриева. Моя обязанность была навести кое-какие справки, списаться с Киевом не только относительно вас, но и относительно Мустафетова. Я еще не имею права открывать вам некоторые подробности; сведения, добытые мною, относительно давнишней связи между Мустафетовым и Онуфриевым составляют тайну предварительного следствия и могут быть оглашены только на суде.

   Но старик уже не слушал его. Он воспользовался паузой, чтобы скорее спросить:

   - Мой сын, значит, свободен?

   - Поезжайте скорее к нему, обнимите его и скажите, что я глубоко скорблю за то горе, которое он испытал. Но если он вникнет в ужасные подробности дела, то поймет, насколько все обстоятельства играли против него. Я прошу вас сказать ему еще, что я сочту за особую честь пожать его руку.

   - Благодарю вас!

   Описывать блаженные слезы стариков Лагориных и их сына нет надобности. Возвращение Анатолия Сергеевича в меблированный дом сопровождалось истинным триумфом: хозяин и конторщик бросились обнимать его, а слуги хватали на ходу его руки и целовали их.

   Он сам пожелал выразить судебному следователю, насколько ему ясна истинная причина его заблуждения, и это свидание вышло чрезвычайно трогательным.

   А на другое утро, когда Анатолий Сергеевич откланивался своему главному начальнику в департаменте, тот посмотрел на него добрым взором и сказал:

   - Я сразу заявил вашему отцу, да так и написал в своем отзыве прокурору, что всегда считал вас за достойнейшего человека. Ваше несчастье заключается в неопытности. Молодые люди часто обжигают крылышки около особ, подобных вашей знакомой. В кругу этих женщин вам не место. Съездите в деревню, отдохните, подкрепите расшатанные нервы и возвращайтесь к нам служить по-прежнему. Мы все вам будем искренне рады.

   Между тем старик Онуфриев, по требованию товарища прокурора, так и не был выпущен на свободу с момента задержания его в ресторане. Слишком опасно было бы предоставить ему возможность свидания с Мустафетовым: они сумели бы сговориться и запутать дело.

   Когда же Мустафетова арестовали на скачках по указанию Маргариты Прелье, его допрашивали сперва только по делу банка "Валюта", и, как ни отрицал он свою виновность, следствие велось умелой и опытной рукой. Доставленному под усиленным конвоем из Вены Рогову было категорически заявлено, что отнекиваться теперь поздно, что ему выгоднее всего дать полное и чистосердечное показание, так как Смирнин во всем сознался и обличает его. Это повлияло на Рогова, и он сознался. Настойчиво отпирался лишь Мустафетов.

   Все эти отъявленные мошенники содержались в доме предварительного заключения в секретных одиночных камерах.

   По освобождении Лагорина дело его для дальнейшего выяснения всех деталей было передано судебному следователю по особо важным делам. Последний, ознакомившись с данными, доставленными ему молодым товарищем, быстро смекнул, в чем тут соль.

   Ввиду того что все подлоги для выемки из банка "Валюта" полумильонного вклада были совершены Роговым, да в довершение того было установлено, что этот Рогов являлся исполнителем всех замыслов Мустафетова, то было немало оснований предположить участие Романа Егоровича, по крайней мере, в фабрикации пресловутого векселя от имени графа Козел-Горского.

   Зрело обсудив и взвесив все шансы, опытный криминалист вытребовал однажды к допросу Рогова и сказал ему:

   - Чтобы ваше сознание было полным, чтобы и на душе у вас не оставалось никакого затаенного преступления, да, наконец, и с целью вызвать к вам снисхождение присяжных заседателей, я хочу дать вам один благой совет.

   - Что же, господин следователь, теперь, когда у нас с вами секретов уже более нет, - добродушно ответил ему арестованный, - вы, может быть, и в самом деле меня добру научите!

   - Научу. Вам следует рассказать чистосердечно всю историю с векселем Лагорина.

   Рогов совершенно упустил из памяти это дело, а потому чрезвычайно удивился. Но его растерянное молчание только укрепило судебного следователя в первоначальной догадке.

   - У меня есть неопровержимые доказательства того, что Мустафетов пожелал уничтожить во мнении близкой ему особы влюбленного в нее молодого человека, - продолжал он. - Он открылся, конечно, прежде всего вам, как своему лучшему другу, в том, что на пути у него стоял некий Лагорин.

   - Врет он! Ничего не открылся!..

   - Позвольте, Рогов, не перебивайте меня и выслушайте до конца! Вы составили подложный вексель от имени графа Козел-Горского на имя этого самого Лагорина и через посредство ростовщика Герасима Онуфриева засадили ни в чем не повинного человека в тюрьму.

   - Это говорил Мустафетов?

   - А если бы он сказал это, то чем могли бы вы опровергнуть его показания?

   - Да я никакого Онуфриева не знаю! Мустафетов впутывает меня еще в новую кашу! - вырвалось у Рогова. - Сам он говорил мне, что Лагорин - сыщик и много нашего брата губит с целью отличиться, выдвинуться на поприще сыскного дела. Ну, а уж сыщики для нас одна помеха.

   - В таком случае вот что я предложу вам, Рогов, - сказал следователь. - Садитесь и пишите подробно, как происходило дело.

   - Да мне-то что же? Не ожидал я только от Назарыча, чтобы он меня задарма во всякую дрянь путал! - проговорил Рогов. - Мне бы поскорей на поселение, чем тут в одиночке сохнуть, а он только дело тормозит. Пусть не прогневается: я всю правду выложу!

   - От вас только этого и требуют, - отозвался судебный следователь.

   И действительно, Рогов расписал все до мельчайших подробностей. Впрочем, Мустафетов и без того был достаточно уличен, и требовались только сведения о происхождении самого документа.

   Приближался час полной расплаты для всех этих людей, совершивших столько злодеяний. Для Назара Назаровича самое страшное наказание заключалось не только в том строгом заключении под стражей в одиночной камере; его ужасало еще кое-что другое, и он продолжал нагло бороться против всяких улик, твердо решившись не поддаваться малодушию и отрицать все до конца. Он сказал судебному следователю:

   - Рогов может говорить все, что ему угодно. Точно так же и Герасим Онуфриев может взводить на меня какие пожелает клеветы. Я стою твердо на одном: все они знают, что я - богатый человек, и впутать меня в дело для них даже выгодно. А затем их цель ясна: они действуют из мести, именно за то, что я не соглашался участвовать во всех тех преступлениях, которые они мне предлагали. Я мог бы явиться очень опасным свидетелем против них.

   - А скажите, пожалуйста, вам известно, где теперь находится Лагорин? - с