Апраксин Александр Дмитриевич - Три плута

  

  

   Апраксин А. Д. Ловкачи: Романы. - М.: Современник, 1996. (Старый уголовный роман).

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Иван Павлович Смирнин занимал маленькую скромную должность помощника бухгалтера в одном из крупных банков. Тянул он свою лямку, как и большинство его товарищей, изо дня в день, от одного первого числа до другого; жалованья ему полагалось около восьмидесяти рублей в месяц. Однако в то время как большинство его благоразумных товарищей помнило поговорку: "По одежке протягивай ножки", - он никогда не умел сводить концы с концами, да еще злобствовал на жестокость судьбы и требовал, чтобы она подчинялась его воле, а не он - общему порядку вещей.

   Завистливая досада Смирнина разжигалась ежедневно перебиранием на его глазах целых кип процентных бумаг, так как он служил в отделении приема вкладов на хранение известного банка "Валюта". Здесь сдавались на хранение акции, облигации, закладные листы, серии и всякие такие бумаги, с которых обладатели их стригут купоны. Вороха этих ценностей переносились от одной конторки к другой, и все служащие обращались с ними столь свободно, будто это были стопы газетной или оберточной бумаги. Все здесь привыкли к этим листам, как прохожий привык к богатствам столицы, которых с улицы с собой не возьмешь, и каждый забывал ценность, представляемую этими бумагами, а смотрел на все это именно как на бумагу, на товар.

   Смирнин никак не мог добиться в себе этого равнодушия. Чем значительнее бывали суммы, проходившие через его руки, тем более злился он на свое неумение соразмерять желания и потребности с получаемым за труд вознаграждением.

   Ему случалось перебрать разных процентных листов, акций и облигаций на сумму до двухсот или трехсот тысяч рублей и тотчас вслед за тем самому подойти к одному из товарищей с просьбою:

   - Выручи, голубчик, одолжи до первого хоть три целковых!

   Он давным-давно задолжал на службе всем, у кого только можно было перехватить. Между прочим, в отделе вкладов был вахтер-процентщик, и ему Иван Павлович с месяца на месяц переписывал вексель, а из ссудо-сберегательной кассы забрал большую долю того, сколько могли выдать ему за двумя поручительствами.

   Однако о том, чтобы работать усиленно, приискать себе вечерние занятия, Смирнин не думал. Он рассчитывал на случай и ждал такового. Ему казалось, что должна же когда-нибудь измениться к лучшему его участь и свершится наконец чудо.

   Однажды в марте, получив за всеми вычетами на руки не восемьдесят с чем-то, а всего двадцать шесть рублей, Иван Павлович со вздохом сокрушения вскинул на ладони эти монеты и подумал: "Ну, разве хватит этого на все нужды?"

   И в самом деле: за квартиру и стол с него ждали тридцать два рубля; прислуге в меблированной комнате он тоже задолжал, не только за исполнение ее прямых обязанностей, но еще и за покупку ему булок к чаю и за фунт свечей. Прачке он уже второй месяц оттягивал платеж. Дома, стало быть, его все ждали. Если он принесет деньги, все приятно улыбнутся ему; если же нет - его выселят с бранью и вполне заслуженными посулами.

   "И какие нынче все нахалы! - думал он. - Никто ни в чье положенье войти не желает! Никому нет дела, до чего мне трудно! Каждый думает только о самом себе!"

   Подобная философия живехонько довела Смирнина до отчаянного решения:

   - Да я с ними так же поступлю! Очень мне нужно еще голову ломать! Скажу, что ничего не получил, а завтра возьму свои пожитки, дам в другом месте задаток и съеду. Закон не позволяет силою удерживать вещи первой необходимости. Я эти порядки хорошо изучил.

   Выйдя по окончании служебных занятий, в начале шестого часа вечера, на улицу, он сел на извозчика и скомандовал:

   - К Полицейскому мосту!

   Смирнин любил ресторан, прислужничество подобострастных официантов, пенистое пиво, прямо разливаемое из бочонка. Он избрал себе такое убежище, где все это можно было иметь, и заглядывал туда почти всякий раз, когда был при деньгах. В избранном им ресторане жизнь, в особенности днем, кипит с шумом, поспешностью и быстротою, напоминающими большой железнодорожный вокзал во время остановки поезда. Суета тут усиливается до головокружения от двенадцати до двух часов пополудни и вечером после театров. Зато около пяти-шести часов вечера обедающих не слишком много. Клиенты этого заведения - все больше иностранцы, немцы и евреи, притворяющиеся немцами, а иногда англичанами или американцами. Речь тут слышится тоже больше иностранная, с гнусавым или гортанным произношением, с картавостью или шепелявая. Народ там от полудня до двух часов собирается коммерчески-деловой, конторский, из всяких гешефтмахерских контор, из обществ, страхующих жизнь, из числа биржевых мелких зайчат, еще не добравшихся до первоклассных ресторанов Кюба, Донона и Контана или Пивато, но уже ушедших от закусывания стоя перед прилавком Доминика. Лакеи, запыхавшись, с лицами, мокрыми от струящегося пота, и с глазами, вылезающими из орбит, так и мечутся из стороны в сторону, исполняя получаемые приказания. Поминутно слышатся оклики, требования, стук ножом о тарелку или об опустевшую пивную кружку.

   Смирнин явился во время затишья. Он прошел к окну и занял столик, спросив официанта:

   - Ну, что у вас к обеду?

   Однако меню не соблазнило его: как назло, было два блюда, которых он не любил, - солонина и курица.

   - Ну, это все не то, - сказал он официанту, - закажи-ка мне лучше порцию холодной лососины с провансалем и хороший венский шницель, да пива бокал подай сейчас светлого и два бутерброда: один - с паюсной икрой, другой - с языком.

   - Сию минуту-с.

   Затем все пошло своим чередом: голодный Смирнин набросился на бутерброды и мигом уничтожил их, так что поданных двух не хватило и потребовались другие. Но он нарочно заказал себе первое блюдо холодное, чтобы не долго ждать, и, когда ему подали рыбу, даже улыбнулся от радости аппетитному розовому куску рыбы. Смешанная с гарниром и провансалем лососина оказалась превкусною, и была опрокинута вторая кружка светлого пива. Стало разом очень весело, и все горести хоть временно позабылись.

   Вдруг кто-то подошел к нему и протянул ему руку. Иван Павлович поднял глаза и, увидев перед собою знакомого франта из "восточных" людей, очень обрадовался ему.

   - А, Назар Назарович! - весело сказал он, здороваясь с подошедшим. - И вы сюда зачастили?

   - Бонжур! - ответил Мустафетов, армянин, и пояснил: - Наш брат везде ходит, нашему брату везде надо быть. А место у вас за столом свободно?

   - Как видите. Садитесь!

   - Ну, что вы кушали, Иван Павлович, и вкусно ли вам подавали или нет? - спросил Мустафетов.

   - Ничего, недурно; я ел лососину, а на второе заказал себе венский шницель.

   - А я себе спрошу тарелку супа, шашлык с рисом, побольше только риса, и полбутылки кахетинского красного, которое я у вас тут же пивал, - сказал Мустафетов официанту.

   Смирнин смотрел на него с завистью и думал: "Вот этого человека я никак не разберу: всегда в экипажах, всегда с красавицами в ложах, на скачках, всегда с туго набитым бумажником; в компании может тысячу рублей выкинуть за каприз, а в одиночку сплошь да рядом рублевым обедом довольствуется; одевается у лучших портных, вещи носит все настоящие, дорогие, а между тем чувствует мое сердце, что он - плут. Хоть бы научил меня, право, своему искусству!"

   Мустафетов, заказав себе обед, обернулся к Смирнину и спросил его в упор:

   - Как дела в вашем банке "Валюта"?

   - Вот если бы вы спросили, как мои личные дела, то это было бы понятно, - поправил его Иван Павлович, - а то дела банка "Валюта"! Да там все новые кладовые строят: места для вкладов в старых не хватает.

   - А еще говорят, что в России денег нет и достать их негде! - с пренебрежением проговорил на это Мустафетов.

   - Достать действительно мудрено.

   - А вам хотелось бы?

   - Понятно, хотелось бы!

   - Дело легче, чем вы думаете, Иван Павлович; только не стоит из-за пустяков мараться: надо полмильончика раздобыть и поделить между собой.

   Смирнин выпятил глаза, а Мустафетов спокойно вытер ложку салфеткою и налил себе из мисочки в тарелку суп, после чего самым безмятежным образом стал есть.

   Он ел свой горячий суп и молчал, чем приводил в немалое смущение Смирнина, даже испугавшегося от мысли раздобыть полмильончика. Наконец Иван Павлович решился спросить:

   - Вы что же, пошутили?

   - Нет, - спокойно ответил Назар Назарович, - я очень серьезно и давно подумываю о вас. Только здесь не время и не место распространяться об этом. - Он вздохнул, поглядел в окно на оживленное движение Невского проспекта и сказал как ни в чем не бывало: - Хорошая пора наступает: весна идет, все оживает, пробуждается. Даже и в Петербурге выдаются хорошенькие деньки, хотя у нас здесь это непрочно. Поэтому-то вот всякий, кто может, покончив счеты с зимним сезоном, спешит на юг России, в благодатный Крым, или за границу ловить настоящую весну.

   Смирнин на это лишь скорбно заметил:

   - А я еще никогда нигде не был, кроме Петербурга и Москвы.

   - Неужели? - удивился Мустафетов. - Впрочем, ведь и я еще не бывал за границей. Да меня и не тянет: я люблю Россию, почти не знаю иностранных языков... Ну, а вот вы-то с вашим образованием!..

   - Я не только нигде не был, но мне и вообще навряд ли суждено когда-либо дождаться в жизни счастья.

   - Почему?

   - Да средств своих нет никаких; добрые родители сами догадались все прожить и в долгах умереть, а с неба денежки не валятся... Наследства в виду тоже не имеется.

   Мустафетов вперил взор в лицо собеседника, точно изучая его черты, и, видимо, обдумывал свое. Но ему подали шашлык с рисом, и он обратил все внимание на второе блюдо своего несложного обеда. Так же, как и с супом, он обходился и с этим спокойно и, лишь когда все доел, проговорил:

   - Да, действительно, с неба капиталы к вам на колена не свалятся. Но если вы сами твердо знаете это и все-таки продолжаете желать очень больших денег, то нельзя же тратить время попусту, сидеть сложа руки и только охать да вздыхать. Это ведь получается по системе перезрелой девицы, ожидающей суженого.

   Смирнин кисленько улыбнулся и прежним удрученным голосом спросил:

   - Но что же делать прикажете?

   Армянин помолчал и неожиданно спросил:

   - Скажите, пожалуйста, Иван Павлович, какую должность занимаете вы в банке "Валюта"?

   - Помощника бухгалтера.

   - Так-с, так-с! Помню, вы уже раз говорили это мне. И, если не ошибаюсь, вы состоите одним из помощников бухгалтера в отделении приема вкладов на хранение?

   - Совершенно верно, Назар Назарович!

   - Вы рассказывали, что на вашей обязанности лежит записывание приносимых вкладов в особую квитанционную книгу. Так ведь? Ваши занятия в этом отношении не изменились еще?

   - Все так, все по-прежнему.

   - Что ж, это отлично!

   - Почему же отлично? По-моему, тоска убийственная и досада вечная от перечня чужих богатств!

   - А что же, разве большие богатства через ваши руки проходят?

   - Бывают огромные! Сотни тысяч, случается, по одной квитанции вносятся одним лицом.

   - Почему же вы говорите это таким удрученным голосом? - с иронической усмешкой спросил Мустафетов. - Мне кажется, чем больше сумма отдельной квитанции, тем лучше.

   - Да, лучше для вкладчика, но мне-то какая от этого польза или какое удовольствие? Одно только подтверждается - собственное бессилие рядом с этим правом на все житейские радости.

   - А вам очень хочется денег? - спросил вдруг Мустафетов, не спуская взгляда своих черных глаз со Смирнина.

   - Как же не хотеть! До смерти хочется! Так хочется, что иной раз я даже думаю: не лучше ли убить себя? Хоть всем мучениям конец!

   - Ну, это - чепуха, это вы из головы раз навсегда выкиньте! Человек, которому в голову такая чушь лезет, неизлечимо болен, и в его распоряжении только два выхода: либо своего добиться, либо и впрямь все прервать, даже жизнь, постылую без удовлетворения главного желания. Но так как я против самоубийства вообще, считаю его и грехом, и подлостью, то остается спасти вас деньгами. Знаете, молодой человек, чего вам, собственно, недостает для достижения желанной цели? Только инициативы и энергии. Решитесь хоть у меня позаимствовать и того, и другого, тогда добьетесь лучшего.

   - Все это столь же соблазнительно, сколь и загадочно. Объяснитесь, пожалуйста, определеннее, а то я ничего не понимаю.

   - Непременно объяснюсь, только не здесь. Вы кончили, и я покончил; давайте рассчитаемся да пойдем, - предложил Мустафетов и, когда все было исполнено, уже на улице продолжил: - Ко мне ведь близехонько, на Конюшенную. Я и лошадей своих отпустил, чтобы после обеда пешком пройтись. А скажите, Иван Павлович, вы не припомните, какая самая крупная сумма вклада принята вами на хранение в течение последних двух месяцев?

   - Прекрасно помню, Назар Назарович: полмильона рублей, состоящие целиком из четырехпроцентной государственной ренты.

   - Бумага хорошая, - одобрительно усмехнулся Мустафетов. - Вот мы сейчас дойдем и до моей хаты, а там я вам сделаю, быть может, одно подходящее предложение.

   Иван Павлович с боязливым любопытством молча следовал за Мустафетовым, но у подъезда уже не мог более совладать с собою и спросил:

   - Вы в самом деле затеваете что-нибудь серьезное, Назар Назарович?

   - Делами я никогда не шучу, да, полагаю, и вам не до шуток, - строго ответил на это Мустафетов. Затем, обращаясь к швейцару, распорядился: - Пока этот барин у меня, никого не пускать; всем говори, что я уехал; конечно, кроме Ольги Николаевны. Ну-с, прошу покорно! - обратился он опять к Смирнину.

   Но и в своей "хате", которая оказалась роскошно убранной квартирой, Мустафетов не сразу приступил к пояснениям, а приказал слуге подать чаю.

   Смирнин сидел как на угольях.

   - Успокойтесь, - обратился к нему Мустафетов, заметив это чрезвычайное волнение, - мое дело от вас не уйдет; от вас зависит последнее слово, быть ему или не быть.

   Слуга поставил на стол множество самых разнообразных сластей, до которых Мустафетов был великий охотник, подал чай и удалился.

   - Вам покрепче или средний? - спросил гостя Назар Назарович, наливая чашку.

   Смирнину было решительно все равно. Разве это теперь могло интересовать его? Но, чтобы ответить хоть что-нибудь, он рассеянно проговорил:

   - Средний, пожалуйста.

   Мустафетов, методично продолжая свои хозяйские обязанности, передал гостю чашку, пододвинул к нему некоторые коробочки со сластями, затем позаботился о самом себе и лишь тогда спросил:

   - Квитанционные книги, стало быть, постоянно бывают в ваших руках, Иван Павлович?

   - Постоянно. Но в чем суть?

   - Вы все еще не догадываетесь?

   - Как же я могу догадаться?

   - Странно! Я, кажется, давно догадался бы. Дело очень просто! Я хочу предложить вам следующего рода небезвыгодную комбинацию: этот вклад четырехпроцентной государственной ренты на полмильона, который вы сравнительно недавно вписывали в книгу, надо будет нам получить.

   Смирнин побледнел - до того стало ему жутко и холодно от охватившей его разом лихорадочной дрожи.

  

  

   Мустафетов, заметив силу произведенного на гостя впечатления, постарался вывести его из состояния столбняка. Он достал из внутреннего бокового кармана сюртука бумажник и стал рыться в нем так, что собеседнику сразу бросились в глаза пачки крупных сторублевых кредиток. От этого зрелища Иван Павлович только завистливо вздохнул. Не обращая внимания на это, Мустафетов разложил на столе хорошо знакомый Смирнину большой лист бумаги с крупно отпечатанными наверху словами "Вкладная квитанция" и спросил:

   - Мне хотелось бы знать, Иван Павлович, такие ли квитанции выдаются у вас в банке "Валюта" на любые суммы, даже и на полумильонные?

   - Все из одних книг, хотя бы вклад был на целый мильон или на два, - ответил Смирнин.

   - Так что вот этот номер наверху, означающий порядок страницы по книге, лицом, вписывающим вклад в книгу, всегда ставится от руки? Не правда ли?

   - Да, всегда от руки. У нас квитанционные листы потому не пронумерованы печатно, что при записи легко может произойти ошибка, и тогда пришлось бы выдавать квитанции с помарками, что, конечно, нельзя допустить; зато при отсутствии номера мы просто уничтожаем испорченный лист и выдаем новый.

   - Отлично-с! Ну, а книги у вас в банке не подразделяются по суммам вклада? Нет ли у вас, например, одних книг на сотни, других на тысячи, третьих на десятки тысяч, а там уже на сотни, что ли, тысяч?

   - Книг у нас, конечно, много, и каждая из них под литерой, - пояснил Смирнин. - Вот и на вашей вкладной квитанции под номером значится литера "К"; это означает: ищи в книге "К", а номер является номером порядковой страницы. Но так как мы записываем иногда одновременно за несколькими столами вклады нескольких лиц, то каждый из служащих нашего отделения берет для записи первую попавшуюся под руку свободную квитанционную книгу. Вследствие этого вы можете найти в каждой отдельной книге записи самых разнообразных сумм: сто рублей рядом с мильоном.

   - Отлично-с! - еще раз одобрил Мустафетов. - Ну-с, слушайте меня теперь внимательно и будьте со мною откровенны. Из всего, что я уже знаю от вас, я вижу, что вам надоела жизнь мелкого банковского служащего с лишениями и неудовлетворенными желаниями. Вы хотели бы разбогатеть деньгами, но боитесь ответственности; не то ведь не нравственные же принципы уважения чужой собственности удерживали бы вас на трудовом поприще?

   Смирнин конфузливо молчал.

   - Напрасно, батенька, стесняетесь со мною! Вы имеете дело с человеком, который осуждать вас не станет. У меня взгляды на нашу современную жизнь более практичные, нежели моральные, и я горжусь тем, что открыто признаю это пред вами. Когда у человека нет ни охоты, ни уменья трудиться, а есть только желание наслаждаться, пользоваться благами мира, - ему остается завоевать себе эти радости смелостью и умом.

   - Довольно мудрено.

   - Конечно! Оттого-то и мало удальцов вообще, да и среди них мало удачников, потому что действовать только храбростью недостаточно, а требуются огромное соображение и даже осторожность, и знаете - почему? Осторожность необходима для предотвращения опасности, отвага же нужна для исполнения задуманного. Но сейчас дело не в том. Скажите мне лучше: какую сумму желали бы вы иметь, чтобы стать раз навсегда на ноги?

   - То есть как? Не понимаю.

   - Очень просто! Если бы сегодня, например, я сказал вам: "Я нашел средство спасти вас от прозябания на восьмидесятирублевом жалованье в банке и жду только, чтобы вы сами определили, сколько вам для этого нужно?", - что бы вы ответили мне? Прошу заметить, что спасение я понимаю без малейшего с вашей стороны риска.

   - Чтобы иначе направить всю мою жизнь, - с тоскою в голосе сказал Смирнин, - мне кажется, на первое время было бы достаточно тысяч десять, пятнадцать.

   - Немного! Ну, а что бы вы затеяли, получив эту сумму?

   - Прежде всего я заплатил мои должишки; их у меня наберется около тысячи рублей. Потом я отлично оделся бы. Жил бы я не в комнате, а нанял бы себе и отделал бы свою собственную хорошенькую, уютную квартирку. Дотом я завел бы знакомства получше, приглашал бы к себе иногда на винт и на закуску начальника нашего отделения вкладов; может быть, даже мне удалось бы войти в дом к кому-нибудь из наших директоров. Меня все полюбили бы; я бы всех роскошно принимал у себя. А покушать-то да попить вкусненько, кто не охотник? Вот бы меня и повышали да повышали в должности!

   - Скромные же ваши желания! А я на все эти мечты скучающего помощника бухгалтера скажу вот что. При самых экономных условиях вы свои денежки прожили бы через два-три года и, как бы вас ни полюбили ваши начальники, вы в это время могли бы получить повышение должности рублей на двадцать пять в месяц и через три года были бы опять в таком же положении, как сейчас. По-моему, это не дело.

   - А как же по-вашему?

   - Вот по-моему-то и нужна смелость! - внушительно ответил на это Мустафетов. - Смелость требуется завоевателю, даже в помыслах, даже в мечтах, то есть прежде всего - в пожеланиях. Пожелайте себе сразу полтораста-двести тысяч - это я еще понимаю: на такую сумму действительно можно поправиться.

   - Эх, Назар Назарович, да ни двухсот, ни десяти, ни пятнадцати тысяч я нигде не достану; украсть же у нас в банке, во-первых, нет физической возможности, а во-вторых, попадешься - и еще хуже после будет.

   - Зачем красть? Что за отсталый, устарелый и некрасивый прием! Да и зачем же попадаться? Все это лишнее. В данную минуту я только настаиваю на том, что уж если решаться брать, то лучше столько, сколько нужно для полного своего обеспечения.

   - И двести тысяч прожить можно! - с явным недоверием заметил Смирнин.

   - Прожить можно и мильоны! - ответил на это Мустафетов. - Но двести тысяч я, по крайней мере, считаю за сумму, которая действительно поможет человеку подняться. Молодой человек, как вы, может много пыли в глаза пустить с такими деньгами. Тогда нетрудно будет пробраться в круг очень богатых людей и подцепить себе хорошую невесту... с вашей заманчивой наружностью да в ваши молодые годы можно такую партию, а затем такую карьеру себе составить, что все директора "Валюты" и сам председатель банка станут вам завидовать.

   Смирнин смотрел на Мустафетова, как полудикий простак смотрит на чарующего его кудесника-факира; его глаза искрились, и от соблазна заманчивого будущего у него начало сосать под ложечкой. Наконец он сказал:

   - Все мечты, пустые мечты!

   - Нет-с, не мечты, а самая настоящая действительность. Захотите - и все у вас будет! Я вам за это ручаюся. Только сумейте точно и спокойно исполнить одно мое поручение. Больше от вас ничего не потребуется,

   - Какое же поручение, Назар Назарович?

   - Подождите. Прежде всего я должен разъяснить вам полнейшую для вас безопасность придуманного плана атаки на банк "Валюта". В моем предприятии должно быть три участника: вы, я и еще один молодчинище - главный исполнитель. Если даже он попадется, то это - такой человек, что скорее умрет, нежели выдаст нас.

   - Да в чем же суть?

   - К вам у меня два поручения. Во-первых: принесете мне сюда подробную выписку из квитанционной книги того вклада на полмильона, о котором вы говорили. Ведь по дубликату в книге вы легко найдете это?

   - Положим, найду. А потом?

   - А потом вам надо вырезать из квитанционной книги один чистый лист и тоже принести мне сюда.

   - Это опасно.

   - Стало быть, будьте осторожны, - заметил Мустафетов. - Но имейте в виду, что больше никакого вмешательства в исполнение моего проекта от вас не потребуется, а за такие пустяшные две услуги вы получите около двухсот тысяч рублей в полную свою собственность. И на вас никак подозрение даже упасть не может, вы будете в стороне.

   - Что же вы предпринимаете? - спросил, опять трясясь от страха, Смирнин.

   - Вы еще не поняли? Странно. Я предпринимаю самое простое и, несомненно, верное дело. Но не хотите ли еще чашечку чая? Чай у меня идеальный: я сам любитель! - предложил Мустафетов своему взволнованному гостю.

   - Нет, благодарю.

   - Ну, как угодно. Итак, вы все еще не догадались, в чем состоит мой план? Я хочу получить из банка этот заманчивый вклад государственной ренты на пол-мильончика и разделить самым добросовестным образом сумму на три доли: одну - вам за чистый лист квитанционной книги и выписку вклада, другую - мне, а третью - тому смельчаку, руками которого мы с вами чужой жар загребем.

   - Но как же это?

   - Гораздо проще, нежели вы думаете. Впрочем, осуществление моего замысла не должно вас заботить. Ваше дело и просто, и ясно: я жду от вас точную выписку на простом клочке, хотя бы почтовой, бумаги, даже карандашиком, и чистый квитанционный лист. Остальное устроится само собою. И заметьте еще вот что: не больше как через неделю дело будет окончено, вклад получен и вы положите себе в карман, или, правильнее сказать, в особый портфель, ни более ни менее как третью часть этого почтенного вклада, что составит свыше ста шестидесяти тысяч рублей чистоганчиком. Надеюсь, эта перспектива достаточно заманчива?

   - А если мы попадемся?

   - До получения денег ни в каком случае! Скажу вам даже больше: ни вы, ни я никогда в подозрении быть не можем. Мною все вперед обдумано, и рискует один человек. Но это такая голова, такое сокровище, что он откуда хотите выйдет сухим из воды: неустрашим и находчив, как сатана. Впрочем, я познакомлю вас с ним. Приезжайте ко мне завтра прямо со службы, привезите то, что я вам сказал, и тогда я еще кое-что открою. Кстати, мы здесь и пообедаем.

   - Все это хорошо и соблазнительно, но меня все же беспокоит опасность дела, - неуверенным тоном заметил Смирнин.

   - А если я говорю вам, что опасности никакой нет? Разве вы не сумеете вырезать из книги лист так, чтобы никто не увидал? Разве потом кто-либо во всем мире сможет доказать, что именно вы вырвали и передали на сторону эту страницу? Я же дам вам самую полную гарантию вашей личной безопасности. Ту выписку, которую вы завтра принесете сюда, наш третий компаньон при вас же спишет, а вы свой клочок бумаги можете по выходе из этой квартиры уничтожить, сжечь. Во всяком случае, могу уверить вас еще раз, что ни вам, ни мне решительно никакой опасности не предстоит даже при неудаче замысла.

   - Это все легко говорить!

   - И очень легко понять! Ну, допустим самое скверное, а именно, что наш компаньон попадется. Ведь вы-то тут при чем? Какие данные, что именно вы, а не кто другой, вырвал из книги и отдал ему этот квитанционный лист? Знать вы ничего не знаете и ведать ничего не ведаете! Вы будете продолжать ходить на службу да посиживать за своим столом от десяти до пяти часов и спокойно ожидать, пока я не скажу вам: "Готово!" Тогда милости просим за получением вашей доли! Сумма-то, батенька мой, какая! Я вам опять-таки повторяю: вот поправка на всю вашу жизнь! Положитесь смело на меня и действуйте, только спокойно, хладнокровно, безбоязненно. Ну, подумайте хорошенько: разве весело постоянно нуждаться?

   - Хорошего мало! - вздохнул Иван Павлович.

   - Ну, вот то-то же и есть! Вот вам небось и портной кредита не оказывает, и часов при вас нет, и портсигарчик у вас сомнительного качества, а не настоящий, украшенный драгоценными вензелями друзей, искренне почитающих вас. Чувствуете вы себя, наверное, всегда стесненным, точно пристыженный или приниженный. За какой-нибудь пустяк, за грошовый долг, уплатить который вы и в самом деле не можете, вам говорят дерзости, с вами обращаются грубо, как с преступником. Квартирные хозяйки смотрят на вас, как на вора; прислуга дерзит вам! Ну, а имейте вы деньги, да еще большие, - всюду вам почет, уважение; наперебой все стараются угодить вам: с ваших уст жадно ловят всякое ваше слово; женщины начинают замечать только ваши достоинства, не видя недостатков: вас они находят и красивым, и умным, и щедрым, и великодушным. Эх, батенька мой! Берите-ка с меня пример! Я вот всю жизнь живу такими разными делами. Всю Россию я изъездил, во всех наших курортах перебывал, каждый порядочный город изучил, денег на своем веку уйму прожил, но никогда ни от кого наследств не получал. И что же? Как сами изволите видеть, я ни в чем никогда не попадался, а живу самому себе в удовольствие и добрым знакомым в поучение. Неужели же вы полагаете, что я избрал вас для вашей и своей собственной погибели? Да если вы попадетесь, так меня, конечно, беречь не станете, а с головой выдадите. Эх вы!

   Последние слова более всего убедили Смирнина, и он сказал уже уступчивее:

   - Понятно, какой же вам расчет меня в петлю втравливать да самому со мною в уголовное дело впутываться?

   - То-то и есть! Вы, стало быть, соглашаетесь? Давно бы так!

   - Рискну, попробую! - Смирнин встал из-за чайного стола, прошелся по столовой и потом, остановившись в другом конце комнаты, сказал: - Уж очень тяжело мне живется! Никакого просвета нет! Запутался я в мелких долгах и выхода не вижу. Помилуйте! Сегодня вот при выдаче жалованья вместо восьмидесяти четырех рублей, причитающихся мне по штату, получил всего двадцать шесть, из которых около четырех в ресторане сейчас проел. Хоть домой не показывайся! Пойдут опять скандалы, истории с хозяйкой, придется на другую квартиру бежать, задаток сунуть да снова обманом тянуть со дня на день все ту же отвратительную лямку. До чего мне все это опротивело, вы себе и представить не можете!

   - Не скажите! Отлично могу, - и, точно в доказательство последних слов, Мустафетов достал из внутреннего кармана сюртука бумажник и, вынув в него сторублевый кредитный билет, с улыбкою на устах сказал: - Очень даже ясно могу представить себе особую неприятность вашего положения и в доказательство своего сочувствия к вам прошу принять от меня сей портретец императрицы Екатерины Великой.

   - Помилуйте, Назар Назарович...

   - Нет, уж со мною не стесняйтесь; я если даю, так берите. Имейте в виду, что я тогда только даю такие суммы, когда вполне уверен в успехе дела. В этом я ручаюсь, а в вас отныне верю, как в себя.

   - В таком случае принимаю и сердечно благодарю! - ответил Иван Павлович, просияв от радости, и, немного помолчав и подумав, спросил: - Так вы советуете мне завтра же без дальнейших размышлений доставить вам выписку из книги и чистый квитанционный бланк?

   Он так произнес теперь этот вопрос, что Мустафетов сразу распознал в тоне его голоса как бы повторение обещания, только что данного пред тем, и, тоже встав, протянул руку:

   - Считаю дело между нами решенным. А теперь поезжайте, развлекайтесь; если хотите, кутите даже, но пока слегка, и помните, что вы на рубеже новой жизни. Через неделю подобные сотенные бумажки будут вам уже нипочем. А мне теперь надо еще кое-чем подзаняться. Жду вас завтра, вскоре после пяти, прямо из банка, ко мне обедать.

   Они расстались, по-видимому весьма довольные друг другом.

   Мустафетов, входя в свой роскошный кабинет, думал: "Давно слежу за тобой, голубчик! И ведь как верно разгадал тебя: ленив, глуп, прожорлив, бесхарактерен; стало быть, на все способен, кроме упорного труда, а такого именно в данном случае и нужно".

   Но вдруг его взоры перестали скользить с предмета на предмет и остановились на портрете молодой женщины или девушки, висевшем над письменным столом.

   Это был портрет Ольги Николаевны, относительно которой он дал исключительные приказания своему швейцару, когда вернулся к себе со Смирниным из ресторана. Он подумал немного, взглянул на часы и позвонил. Немедленно явился слуга и остановился на пороге кабинета.

   - Сбегай к Роману Егоровичу, - приказал ему Мустафетов, - и попроси его немедленно ко мне по важному делу. Да еще раз подтверди внизу и скажи кухарке Домне, чтобы решительно никого, кроме Ольги Николаевны, ни в каком случае ко мне не допускали.

   - А если Романа Егоровича дома не будет, как позволите там у них сказать? - осведомился слуга на всякий случай.

   - Я знаю, что он дома. Ступай!

  

  

   В ожидании того, за кем он послал слугу, Мустафетов продолжал жадными глазами впиваться в портрет Ольги Николаевны. Он мысленно дополнял фотографию, и постепенно пред ним все ярче, нагляднее, почти до осязаемости обрисовывался образ стройной, видной и красивой девушки.

   Сам Назар Назарович уже несколько лет продолжал давать себе сорок первый год, хотя был много старше. На людях он довольно удачно подбадривался и предпочитал показываться при вечернем освещении, нежели днем, так как яркое солнце чересчур явно выдавало сомнительность цвета его черных волос, усов и бороды. Одевался же он всегда безукоризненно и держался в обществе с высоко поднятой головой. Но в одиночестве, в стороне от каких-либо наблюдений, он уже часто сознавал себя стареющим и по временам начинал ошущать упадок перерасходованных сил. Впрочем, и было же им пожито!

   Устал он в особенности за последний год, с момента увлечения Ольгой Николаевной.

   Эту девушку - продукт современной избалованности и полнейшей беспринципности - Мустафетов ревновал со всею страстью своей крайне безнравственной натуры, опасающейся измены, вероятно, вследствие все приближавшейся старости. Он мог целыми днями мечтать об обладании ею, хотя полной близости между ними еще не существовало.

   На сей раз эти мечты были прерваны в сладчайшие минуты их течения приходом посетителя. Это был Роман Егорович Рогов.

   - А, пришел! - радостно обратился к нему Мустафетов. - Вот и отлично! Садись и слушай!

   Рогову было тоже уже лет за сорок пять. Среднего роста, с поредевшими волосами на макушке, но с густой бородой и юркими глазами, он производил впечатление энергичного и весьма живого человека. Голос у него был несколько резкий, речь скорая и манеры торопливые, нервные. Он сел в указанное кресло, а Назар Назарович принял свою любимую позу, полулежа на огромном диване, и беседа началась.

   - Или дельце подвернулось? - спросил Рогов.

   - Не только дельце, а целое дело! - ответил на это Назар Назарович и, не приступая к сути, спросил: - Твои фонды как? Все еще плохи или успел где-нибудь раздобыться?

   - Хоть шаром покати! - воскликнул Роман Егорович и широко заулыбался, точно это было чрезвычайно весело. - Сегодня старьевщику-татарину продал брюки за два с четвертаком. Обедал весьма скромно, папирос купил, чая восьмушку и сахара фунт.

   - Стало быть, если бы сейчас случай представился, ты и за работу не прочь бы приняться? - спросил Мустафетов.

   - С увлечением! - живо ответил Рогов и вдруг серьезно сказал: - За себя я не унываю: видел я и похуже виды! А вот что плохо: ровно месяц, как не могу собраться отправить домой хоть четвертной билет. Такие письма мне, брат, пишут жена да дочка, ой-ой! - Его лицо омрачилось, впрочем, только на минуту: он сейчас же снова весело заулыбался и заключил свою речь, следующим: - А все-таки раскуси ты и объясни толком бабий рассудок. Ведь пока я полтора года отсиживал, они мне туда, в предварительное, носили и жареное и пареное, а вот как вышел, так и не могут без моей помощи обойтись.

   - Неужели ты им с момента твоего оправдания так ничего и не посылаешь? - поинтересовался Мустафетов.

   - Ну вот еще! - воскликнул Рогов. - Твои же деньги, которые ты мне дал, я с ними пополам разделил. Да ошибка моя главная в том, что я своих преждевременно в Москву отправил. Новое-то мое дельце сорвалось, вот они и застряли; не то тут вместе жили бы, все полегче было бы.

   - Интересно, чем бы они здесь тебе помогли? Для настоящего дела только связали бы! - решил Мустафетов. - Ну, впрочем, этот вопрос мы пока оставим. Вот в чем суть: мне требуется твое искусство. Гравер ты идеальный, и это даже эксперты на последнем твоем судьбище признали.

   - Оценка без лести!

   - И хорошую ты придумал шутку такое мастерство изучить!

   - У меня, видно, от рождения талант уже был! - веселее и словоохотливее прежнего ответил Рогов. - А всякому свое: музыкант ли, художник, поэт - каждый совершенствуется до возможных пределов по-своему. У меня, например, дар подражать чужим почеркам сказался еще в детстве: я уже в школе подмахивал под руку любого учителя так, что ни один из них отпереться не мог. И по каллиграфии я всегда был первый. Пишу я двадцатью различными почерками. А когда я с жизнью столкнулся, то понял, что на свете чем больше у кого денег, тем тому лучше; раскинул я умом и решил так: применять свои способности к тому, чтобы самому других каллиграфии обучать да на суде в качестве эксперта выступать по делам о подлогах, - выгоды мало, этот труд плохо оплачивается. Лучше дойти до настоящей виртуозности по граверной части да самому подлогами заняться.

   - Похвально! - одобрил Мустафетов, несколько гордившийся тем, что всегда под рукою держал такого виртуоза. - А вот чтобы поощрить тебя, не угодно ли с завтрашнего же вечера за работу сесть?

   - Рад стараться! Только почему же завтра, а не сегодня? Так ведь ленивцы говорят.

   - Постой, не дури, а слушай. Я должен предупредить тебя, что дело очень сложно и далеко не легко.

   - Тем для меня интереснее, тем занятнее и лучше! Ведь ты мне, Мустафа-паша, давно говорил, что готовишь нечто грандиозное. Я давно жду. Пора, пора! Ну, рассказывай же!

   - Да, комбинация у меня грандиозная, и по смелости, и по верности удара, и по сумме, намеченной мною. Участников всего трое, и капитал мы разделим, стало быть, поровну, на три доли.

   - Правильно. Кто третий?

   - Помощник бухгалтера из "Валюты".

   - Эва куда метнул!

   - Да. И знаешь на сколько? Ровно на полмильончика! Какова штучка?

   - Конфета аппетитная. И план у тебя уже весь обдуман, все подготовлено, только за мною дело? - спросил Рогов.

   - Иначе я тебя не звал бы. К чему попусту тревожить? Но теперь попробуй умерить свои восторги и внимай. Тебе придется заготовить себе документ для свободного проживания во всех городах Российской империи на имя помощника присяжного поверенного. Называться ты будешь Борисом Петровичем Рудневым. Когда документ будет изготовлен, тебе придется выкупить заложенные вещички, конечно, на мои деньги. Затем приготовишь приличный сундучок багажа и поместишься где-нибудь в номерах, где, разумеется, так уж и пропишешься - помощником присяжного поверенного Борисом Петровичем Рудневым.

   - Хорошо-с. А потом?

   - Это нужно нам для получения тобой из участка удостоверения личности.

   - Так не проще ли тогда прямо сфабриковать удостоверение личности? - предложил Роман Егорович.

   - Нет, не лучше.

   - Почему же? Объяснись - не понимаю.

   - По самой простой причине, - со спокойной уверенностью ответил Мустафетов. - Ведь из участка выдаются удостоверения на особых печатных бланках, подделать которые без шрифта мудрено, а украсть еще труднее...

   - Ты забыл, - перебил его опять Рогов, - что у нас нет формы вида на жительство помощника присяжного поверенного.

   - Нет, не забыл. Я заготовил. Вот не угодно ли? Читай! - Мустафетов достал из среднего вытяжного ящика четвертушку бумаги и, пока Рогов пробегал ее глазами, пояснил: - Эту копию я сам собственноручно снял с подлинного документа.

   - Где это тебя угораздило?

   - Ничего нет проще! - засмеялся Назар Назарович. - Я поехал к одному знакомому помощнику присяжного поверенного, сказал ему, что мой племянник только что окончил курс в Казанском университете и хочет приписаться для практики к петербургскому судебному округу, и добавил: "Покажите или скажите, какие требуются документы, ну и, кстати, что же вам взамен их на руки за бумажку дают?"

   - Ловко! Но ведь удостоверение-то тоже, вероятно, на бланке было выдано?

   - Да, на бланке; но дело в том, что бланк простой, с одним заголовком сбоку, и ты его кое-как тушью от руки смастеришь, тогда как удостоверение из участка целиком напечатано в полтора десятка строк, и оставлены только промежутки для указания имени, отчества, фамилии, месяца и числа.

   - Да, вот оно что! Ну, хорошо-с, допустим, что бланк мы составить сумеем не тушью, а литографской краской, - сказал Рогов. - Но что же на нем-то напечатано было?