Апраксин Александр Дмитриевич - Три плута

nbsp; - Вопрос не во мне, а в вас обоих, - объяснил Мустафетов. - Скажите правду: не закружится ли у каждого из вас голова при получении сразу на руки столь огромного куша? Тут нужна огромная выдержка, и в особенности Ивану Павловичу, которому я прежде всего рекомендую не бросать сразу службы в банке.

   - Да я уже кое-что предусмотрел, и, кажется, недурно придумал, - сказал помощник бухгалтера. - Я заявил сегодня товарищам и директору отделения вкладов, что на мою долю выпало крупное наследство и что часть денег душеприказчики обещают выдать мне даже очень скоро, чуть не на днях.

   - Это идея! - одобрил Мустафетов. - Итак, мы с тобою, брат Рогов, в душеприказчики попали. Славно!

   Все засмеялись, и обед продолжался весело, тем более что все поддавались влиянию хозяина, своим спокойствием доказывавшего полную уверенность в успехе.

  

  

   Пока у Мустафетова шли переговоры, пересуды, советы да обсуждался план операции, Гарпагон на Петербургской стороне устраивал ту бесчеловечную низость, которой требовал от него Назар Назарович, и непоколебимо шел вперед к намеченной цели.

   Разумеется, граф Козел-Горский (известный и богатейший любитель конных состязаний и владелец конюшен) был более нежели удивлен, читая полученное извещение о векселе на четыреста рублей от какого-то совсем неведомого ему лица. Он немедленно же ответил Герасиму Онуфриевичу следующими строками:

   "Сим извещаю Вас, что никогда никаких векселей мною не было выдаваемо губернскому секретарю Анатолию Сергеевичу Лагорину, которого я не только лично даже не знаю, но и никогда и в глаза не видал. Вы введены в обман, но я считаю своим долгом поставить Вас в известность, что с целью прекратить разом возможность распространения по городу подложных от моего имени векселей, могущих повредить моему кредиту, я завтра же официально заявлю кому следует о приключившемся".

   Гарпагон до того возрадовался, точно граф передал ему все свое огромное состояние. С бьющимся сердцем сел он к столу, и его рука застрочила жалобу прокурору окружного суда.

   В ней Герасим Онуфриевич рассказал следующее; служащий Анатолий Сергеевич Лагорин явился к нему с предложением достать ему или дать сроком на два месяца всего триста или четыреста рублей. На это проситель, то есть сам Гарпагон, будто бы ответил молодому человеку, что он его вовсе не знает, что ссудами денег под векселя он вообще заниматься не любит, но что деньги достать, пожалуй, можно было бы, в особенности столь незначительную сумму, если бы господин Лагорин раздобылся в обеспечение совершаемого долга солидным поручительством. На это молодой человек ответил, что граф Козел-Горский должен ему за лошадь четыреста рублей и что у него на эту сумму имеется в кармане вексель, написанный графом на его, Лагорина, имя по предъявлению. Такой документ Герасим Онуфриевич с удовольствием согласился учесть, но, не имея денег, обещал занести их молодому человеку. Действительно, сделка была учинена в меблированных комнатах, где проживает Лагорин. Однако в тот же день, около пяти часов, Лагорин вновь приехал к нему, Герасиму Онуфриевичу, с просьбою учесть у него еще один такой же вексель графа Козел-Горского, но уже в тысячу рублей. Не имея дома такой суммы, старик послал за почетным гражданином Дементием Петровым; но тот наотрез отказался ссудить тысячу рублей и даже не пожелал взглянуть на документ. Лагорин же умолял дать ему еще денег, ссылаясь на громадные расходы, к которым его побуждает некая Ольга Николаевна Молотова, положительно безграничная в своих требованиях. Тогда проситель, у которого явилось легкое сомнение, счел долгом предупредить графа. К жалобе старик приложил следующие два документа: а) вексель и б) письмо графа.

   На следующее утро Герасим Онуфриевич отправился к зданию окружного суда, где и без расспросов уже знал ход в камеру прокурора.

   Лицо прокурора, принявшего его со строгим вниманием, отличалось и красотою, и вдумчивостью; в особенности хороши были глаза, по временам глубоко печальные и окаймленные от постоянной работы большими темными кругами.

   - Что вам угодно? - спросил он.

   - Честь имею представить прошение на имя его высокородия господина прокурора окружного суда, - со вздохом, точно он делал это против воли, ответил Гарпагон.

   - Позвольте, - протянул руку красивый господин и стал быстро пробегать глазами прошение, причем два раза несколько пытливо взглянул на просителя. - Садитесь, - предложил он и стал читать все внимательно. - Имеете вы еще что-нибудь добавить? - спросил он, опуская бумагу перед собою на стол.

   - Решившись на такое дело, молодой человек теперь может и других в соблазн ввести, - ответил старик.

   - А скажите, пожалуйста, вы видели у него этот второй вексель в тысячу рублей, с которым он приезжал к вам?

   - Как же-с! Своими глазами видел!

   Не сводя с просителя строго-внимательного взгляда, прокурор неожиданно спросил:

   - Вы - дисконтер?

   - Оказываю знакомым услуги на условиях, допускаемых законами.

   - За небольшие, значит, проценты?

   - Да-с, за небольшие процентики, чтобы никому не в обиду. Я по закону...

   - Я вас знаю, - сказал прокурор. - Ведь вы фигурировали в процессе Нерузановых.

   Герасима Онуфриевича нисколько не покоробило это упоминание. Из этого дела, в котором так же, как и теперь, старый ростовщик, конечно, играл роль потерпевшего, он вышел правым.

   Прокурор, еще раз поглядев на лицо просителя в какой-то странной и как бы опечаленной задумчивости, наконец решил:

   - Хорошо, ваше дело будет сегодня же передано, судебному следователю.

   Гарпагон встал, тяжело вздохнув, но все-таки не уходил. Ему казалось полезным сыграть комедию. Он принял вид добряка, сокрушенного горем постороннего человека, и покашливал, точно не решаясь высказаться.

   - Что вам еще угодно? - спросил прокурор.

   - Осмелюсь просить, чтобы с молодым человеком было поступлено по возможности менее строго. Жаль его будущности, а кроме того, быть может, у него еще живы родители.

   - Поступлено будет по закону, - не допускающим никаких возражений тоном ответил прокурор.

   - Мне деньги что!.. Бог с ними! - пояснил старик. - Я ведь одинокий на свете бобыль; да и сумма для меня не особенно крупна. Если я подал жалобу, то лишь потому, что должен же я себя пред графом Козел-Горским оправдать, коль скоро он сам стращает довести до сведения кого следует, а вместе с тем я понимаю, что долг каждого честного человека - охранить и других от, пожалуй, еще большего вреда.

   - Судебный следователь вызовет вас, - сказал прокурор и обратился к одному из сослуживцев, так что не оставалось сомнения, что аудиенция окончена.

   Тогда Гарпагон низко и смиренно поклонился ему, еще раз скорбно вздохнул, сделал общий поклон и медленно вышел.

   А молодой человек, о котором он сейчас так лживо вздыхал, разумеется, ничего не подозревал. Напротив, с легкомыслием, свойственным влюбленной юности, Анатолий Сергеевич Лагорин спешил воспользоваться теми благами, которые были открыты для него по получении трехсот рублей.

   Еще накануне Ольга Николаевна весело и кокетливо заявила ему:

   - Не думаю, чтобы ты теперь вскоре увидел у меня Мустафетова.

   - А что случилось? - спросил Лагорин.

   - Случилось то, что я поставила ему ультиматум: либо женитьба, либо прекращение всяких дружеских отношений.

   - Говорила ты ему о его судебном процессе в Киеве?

   - Конечно! Он ответил, что был оправдан, что вся эта история возникла вследствие вражды, основанной на ревности или на зависти к его большому успеху у какой-то замужней женщины... Впрочем, трудно разобраться и осуждать его, когда он был судом оправдан.

   Лагорин постарался заглушить в себе желание противоречить; он только ответил:

   - Дай тебе Бог никогда не разочароваться в этом человеке по каким-либо личным поводам.

   А на следующий день, довольно еще рано, около полудня, Лагорин прислал Ольге Николаевне прямо со службы записку, умоляя ее ехать с ним обедать. Вечером он спросил ее:

   - А что ты подумала сегодня, когда я прислал к тебе из канцелярии курьера?

   - Что ж я могла подумать? Я решила, что мой Тотоша - пай-мальчик и начинает входить во вкус хорошей жизни.

   - Оля, выйди за меня замуж! - вдруг вырвалось из глубины груди Лагорина.

   - Да ты, Тотоша, никак, с ума начинаешь сходить! - расхохоталась она. - Разве может здравому человеку прийти такой вздор в голову?! Мало я тебе еще объясняла мои взгляды на жизнь? Никогда я подобной глупости не сделаю.

   - Ты меня не любишь.

   - Если бы не любила, то ради чего стала бы я возиться с тобою? - спросила она. - Состояния у тебя нет!

   - У моих родителей хорошее имение: я у них один сын, для меня же они все берегут. И если я скажу им, что не могу без тебя жить, они благословят нас.

   - И очень глупо сделают! Я посредственностью не довольствуюсь и, выйдя за тебя, только тебя же сгублю. Не говори глупостей! Целуйся, забавляй меня и себя тешь сколько влезет, но ради этих нежностей не ставь всей моей жизни, да и своей также, на карту.

   Лагорин видел в этом особенную загадочность ее смелой натуры, протестующей против общей нормы, но тем более заманчивой, что каждую минуту он опасался потерять ее и признавал ее много опытнее себя.

   Ольга Николаевна действительно была опытна в деле флирта, и люди много старше Лагорина, даже такой человек, как Мустафетов, перевидавший виды, по временам подпадали совсем под ее влияние из одного стремления окончательно овладеть ею. Она постоянно поддразнивала. Лагорин же был чист и молод; он не понимал всей глубины нравственного падения и степени развращенности этой себялюбивой девушки.

   Вечер двадцать первого марта он провел с нею и ликовал. Они ели, пили, катались; она разрешала ему самые безумные ласки, и они не расставались до рассвета. Наконец, усталые, оба разбитые, они разошлись с уговором вновь встретиться на следующий день.

   Эти удовольствия обходились Анатолию Сергеевичу не дешево: он расходовал на экипажи, ресторан около ста рублей в день, да и нервы его расшатывались самым беспощадным образом. Даже сокн не возвращал ему покоя и был болезненно прерывист. Ему все мерещилось продолжение страстных бесед наедине с девушкой, парализовавшей всю его волю, все помыслы, все желания.

   Полученные от Герасима Онуфриевича деньжонки быстро размотались, а через пять дней утром, когда его разбудили довольно резкими и настойчивыми постукиваниями в дверь, первое, о чем он вспомнил, был опустевший кошелек, валявшийся на ночном столике. В нем оставалось всего восемь рублей.

   Но в дверь стучались особенно настойчиво и совсем бесцеремонно. Лагорин понять не мог, чего от него могли хотеть так рано, и громко крикнул:

   - Сейчас. Дайте хоть накинуть на себя что-нибудь. Да говорят же вам, сейчас!

   Его удивление возросло до чрезвычайности, когда, отворив дверь, он увидал перед собою околоточного надзирателя, бледное лицо коридорного слуги и перепуганного конторщика меблированных комнат.

   - Что такое? - спросил он, очень удивленный, но нисколько еще не перепуганный.

   Околоточный вошел впереди двух провожавших его и в свою очередь задал вопрос:

   - Вы губернский секретарь Анатолий Сергеевич Лагорин? Судебный следователь составил постановление о приводе вас в его камеру в качестве обвиняемого по делу о составлении подложного векселя суммою в четыреста рублей от имени графа Козел-Горского.

   - Что такое? Ничего не понимаю! - воскликнул совершенно ошеломленный молодой человек.

   Околоточный повторил свое заявление и предъявил постановление следователя.

   - Но ведь это недоразумение! - снова воскликнул Лагорин, даже улыбаясь - до того сама мысль показалась ему нелепой.

   - Там уж у следователя вам придется по порядку показать, - ответил околоточный и, видя, что на Лагорина словно столбняк напал, прибавил: - Уж потрудитесь собраться. Как-никак, а ехать надо.

   - Но что же это такое?.. Господи Боже мой, что же это такое? - беспомощно и растерянно повторял бледный Анатолий Сергеевич, хватаясь то за один, то за другой предмет. - Главное ведь то, что я никакого Козел-Горского даже не знаю и в глаза никогда не видал! Разумеется, я слышал эту фамилию, которая часто поминается в скаковых отчетах, но с графом никаких дел не имею... - Но вдруг ему так ясно стало, что произошла просто какая-то путаница, которая, едва он объяснится с судебным следователем, моментально разъяснится, что он сразу почувствовал себя легко и бодро. - Это недоразумение! - сказал он. - Я сейчас оденусь и поеду.

   - Уж поехать-то нам с вами вместе придется, господин Лагорин, - сказал околоточный надзиратель.

   - Вместе так вместе, - согласился уже совсем успокоившийся Анатолий Сергеевич.

   Бодрость духа не покидала его в пути, ни даже в здании окружного суда; томительно было только ожидание, продолжавшееся там очень долго: хотелось все поскорее разъяснить. Наконец его позвали.

  

  

   Судебный следователь, был еще молодой человек, в особенности по отношению к занимаемому им ответственному посту. Впрочем, он только исправлял должность, и для начала на него возлагались такого рода дела, которые по первому взгляду считались несложными и до простоты ясными.

   Лагорин вошел несколько развязно и с выражением уверенности на лице, что все разъяснится в два слова. Но именно эта-то развязность и уверенность с первого же взгляда предубедили малоопытного юриста, который принял их за игру, фальшь, наглое комедиантство и подумал: "Меня этим не проведут!" - и строго и внушительно начал задавать свои вопросы.

   Сперва требовалось исполнить обычные формальности: записать звание, имя, отчество и фамилию, чин, место служения, был ли судим. Затем уже начался допрос:

   - Вы хорошо знакомы с графом Козел-Горским, известным спортсменом?

   - Вовсе незнаком, - ответил Лагорин.

   - Вот как. Но все-таки вы, может быть, слышали когда-либо это имя?

   - Как же, слышал.

   - Стало быть, лично вы с графом незнакомы. Но, может быть, вы с ним когда-либо виделись, имели какое-нибудь дело?

   - Никогда и дел не имел.

   - Странно! Но что именно вы слышали о графе? - продолжал следователь, начиная иронически и недоверчиво улыбаться.

   - Я слышал, что граф Козел-Горский богат, что он содержит удивительную скаковую конюшню; говорят, он очень добр и чрезвычайно щедр.

   - Хорошо-с. Итак, на первый мой вопрос вы отвечаете, что графа Козел-Горского вы лично никогда не знавали, дел с ним никаких не имели, а только слышали от сторонних лиц о его богатстве и щедрости. Так прикажете понимать ваше показание? Да? А лошадей вы графу не продавали?

   - У меня их и не было никогда.

   - Ну-с, а откуда или через чье посредство вы проведали об учете векселей почетным гражданином Герасимом Онуфриевичем Онуфриевым?

   - Он сам пришел ко мне.

   - Ого! Как же это он сам к вам пришел, без зова, без знакомства? - и следователь придал выражению своей насмешливой улыбки еще немного горечи. Он пристально всматривался в лицо обвиняемого, потом слегка покачал головою с видом особого сожаления и продолжал: - Что же, могу я узнать, как, зачем, с какою целью, по какому поводу пришел к вам почетный гражданин Герасим Онуфриевич Онуфриев?

   - Он пришел спросить меня, не желаю ли я занять денег под вексель?

   Этот ответ показался молодому следователю прямо-таки до глупости наглым. Возможно ли допустить подобную нелепость?

   - Вы, что же, посылали за ним? - спросил он.

   - Я раньше и не знал даже его.

   - Он, стало быть, так прямо с улицы и пришел? Шел себе человек по тротуару - ни он вас раньше, ни вы его не знали - и вдруг гениальная мысль: "Зайду, предложу живущему в меблированных комнатах и служащему в такой-то канцелярии господину Лагорину денег под вексель". Оригинально!

   Анатолий Сергеевич терпеливо дождался окончания этой речи и, смотря честным, открытым взором прямо в глаза следователю, спокойно ответил:

   - Как это ни странно, а дело произошло почти так. Раньше я никогда в жизни не видел господина Онуфриева и о его существовании не подозревал. Он пришел ко мне всего пять дней тому назад, утром, пред самым моим уходом на службу. Несколько удивленный ранним посещением совсем чужого человека, я спросил, что привело его ко мне. На это он ответил, что хорошо знает в Киевской губернии имение и вообще обеспеченное положение моих родителей; знает, что я у них - единственный сын, а стало быть, и единственный прямой наследник; но что он слышал, будто я нуждаюсь иногда в деньгах, как вообще часто бывает среди молодых людей, не умеющих сводить концы с концами, и явился предложить мне свои услуги.

   - А вы у него разве не были? - спросил следователь.

   - Я был у него уже после - двадцать первого марта, в пять часов дня, прямо из нашей канцелярии.

   - То есть как же? Один только раз?

   - Да, один только раз.

   - А разве не заезжали вы к нему еще накануне?

   - Нет, не заезжал. Да это я не мог бы забыть, - сказал Лагорин.

   - Я так же полагаю; тем удивительнее для меня ваше отрицание бесспорного факта. Вот что говорят по этому поводу показания самого Онуфриева. Вы явились к нему вечером двадцатого марта с заявлением, будто от кого-то слышали, что он ссужает деньги под верные векселя, и попросили у него от трех до четырехсот рублей. Когда он наотрез отказал вам, вопреки всем вашим рассказам о благосостоянии ваших родителей и о том, что вы их единственный сын, вы заявили ему, что у вас есть вексель по предъявлению в четыреста рублей от известного спортсмена графа Козел-Горского, недавно купившего у вас лошадь.

   - Что за чепуха!

   - Ваше выражение неприлично, господин Лагорин, и я обязан предупредить вас, что грубость, близко граничащая с дерзостью, - вряд ли выгодный путь для восстановления истины.

   - Никогда Онуфриев не мог показать нечто подобное! - воскликнул убежденно Лагорин.

   - А я предложил вам бы лучше во всем чистосердечно сознаться, - стал уговаривать его молодой юрист. - Этим вы еще хоть сколь-либо облегчите свою участь.

   Лагорин хотел возразить, но горло у него судорожно сжалось, давно расшатанные нервы не выдержали, и он разрыдался. Тогда молодой следователь подумал: "Эге! Натуришка-то не из важных; герой тряпичный и только в смельчаки рядиться вздумал! Дело пустое и ясное как день! Но пусть поплачет!"

   Анатолий Сергеевич рыдал потому, что только сейчас понял, к какой бездне он подошел. Он почувствовал теперь разом, что судебный следователь успел увериться в его виновности. Но надежда защитить и оправдать себя все-таки вернулась; он осушил свои слезы и попросил:

   - Выслушайте меня терпеливо, умоляю вас, и будьте уверены, что я могу во всякую минуту присягнуть пред Господом Богом в том, что вся эта печальная история по обвинению меня в чем-то совершенно непонятном мне - не что иное, как самое печальное недоразумение.

   Следователь улыбнулся и ответил:

   - Довольно странно, что, состоя на государственной службе, вы не ознакомились с основными условиями всякого расследования. Присяга допускается для свидетелей, и каждый из них по всякому делу допрашивается предварительно с предупреждением о таковой. Обвиняемому было бы слишком легко уклоняться от ответственности, если бы ему достаточно было присягнуть. И вот что я предложу вам: вместо всех ваших, хотя бы и самых хитроумных, измышлений давайте-ка мы вот как все дело разберем. Не угодно ли вам самому взглянуть на этот документ? Признайтесь мне прямо: кем и когда это было написано? - при этих словах следователь достал вексель и, не выпуская его из рук, повторил еще раз свой вопрос: - Это что такое?

   Лагорин внимательно прочитал текст от начала до конца и потом, дочитав до последнего слова подписи, ответил:

   - Я вижу, что граф Козел-Горский почему-то написал на мое имя вексель по предъявлению в четыреста рублей, но при каких условиях, когда и для какой надобности ему вздумалось это сделать, сказать не могу.

   - Значит, вы утверждаете только одно: вексель действительно подписан графом Козел-Горским.

   - Да я этого и не утверждаю! Я только читаю то, что вы мне показываете.

   Опять ответ показался судебному следователю чересчур смелым. Ведь сам он знал оборотную надпись на векселе, а потому и не сомневался в виновности Лагорина. Желая уличить и привести обвиняемого к сознанию, он повернул вдруг вексель другою стороною и, подставив к глазам Лагорина бланковую надпись, спросил:

   - А скажите, пожалуйста, господин Лагорин, вот этот почерк вам знаком?

   - Конечно, знаком! - несколько удивленно и даже растерянно проговорил Анатолий Сергеевич.

   - Кто же вот это подписал?

   - Это я подписал.

   Признание Лагориным бланковой надписи своею поразило молодого юриста именно по сопоставлению с прежним запирательством. Он спросил с возрастающим недоверием:

   - Как же могли вы сделать бланковую надпись на векселе, если никогда не видели графа Козел-Горского, никаких денег ему не давали, лошади ему также не продавали и никаких векселей от него не получали?

   - Вот это-то именно я и желал бы рассказать вам, но вы обвиняете меня, не давая возможности оправдаться. Ко мне явился без всякого зова двадцать первого марта, утром, до моего ухода на службу, этот господин Онуфриев. Когда я ответил на его вопрос относительно некоторой запутанности моих дел...

   - Вы утверждаете, что ваши дела были запутаны?

   - Я не считаю нужным скрывать правду. Холостая жизнь в Петербурге, да еще при множестве соблазнов и некоторой моей избалованности в студенческие годы в Киеве, близ родителей, стоит дорого, и я, как большинство молодежи, впал в долги.

   - Так-с! Продолжайте!

   - Господин Онуфриев предложил мне с первых же слов триста рублей, сказав, что в тот же вечер, часам к пяти, достанет мне еще тысячу рублей на самых выгодных для меня условиях. Так как нельзя было в точности определить срок векселю, а также и размер процентов, Онуфриев не мог даже указать мне, на чье имя я должен буду написать документ - на свое собственное или на другого заимодавца, которого он имел в виду для остальной суммы в тысячу рублей, то я охотно согласился на его предложение поставить подпись на чистом листе вексельной бумаги, вполне уверенный им, что раз этот лист всего на четыреста рублей, то свыше я и не понесу ответственности. Как очутилась теперь на лицевой стороне векселя подпись графа Козел-Горского, откуда взялся весь текст обязательства на мое имя - я не знаю, но могу еще только добавить, что в пять часов, когда я приехал к господину Онуфриеву, он послал своего дворника за каким-то своим знакомым, с которым по его прибытии разговаривал шепотом, а когда этот знакомый ушел, Онуфриев сообщил мне, что тысячу рублей сейчас дать тот не может, но что непременно через несколько дней доставит их и тогда известит меня.

   Как ни был искренен тон всего этого печального рассказа, следователю, предубежденному против Лагорина, он показался только очень смелым и бесцеремонно придуманным вымыслом. Правдоподобного он в нем ничего не нашел, а потому, строго обратившись к обвиняемому, сказал:

   - Уж не прогневайтесь, если я не могу голословно поверить подобному рассказу.

   - Но почему же?! - с ужасом и даже сильно побледнев, воскликнул несчастный Анатолий Сергеевич.

   - Я вам разъясню почему. Во-первых, можно ли поверить, чтобы такой, по-видимому, осторожный человек, как Онуфриев, слывущий среди всех знающих его за скупого, довольствующийся у себя в доме услугами одного дворника и из экономии не держащий даже кухарки, вдруг пришел к вам, так вот с улицы, без приглашения и без зова, предложить под чистый вексельный бланк вам, человеку запутанному и личной собственности не имеющему, триста рублей без срока?

   Теперь вдруг Лагорину стало совершенно ясно, что этому действительно никто не поверит, и он почувствовал, как стал холодеть от ужаса перед подобным сознанием.

   Но следователь продолжал:

   - Впрочем, допустим даже, что дело действительно произошло так и что Онуфриев получил от вас взамен своих трехсот рублей вашу бланковую подпись на чистом листе вексельной бумаги. Какая же цель была бы ему совершать на ваше имя подлог от имени графа Козел-Горского? Как ни алчен Онуфриев, но он и скуп при этом. Не может такой субъект рискнуть ради совсем нелепого предположения, что граф Козел-Горский признает подложную подпись своею и заплатит за вас, тогда как вы ему даже совсем неведомы. Наконец, я еще поверил бы, если бы Онуфриев являлся к вам с угрозами уголовщины и требовал заменить этот фальшивый вексель вашим настоящим на огромную сумму. Скажите, пожалуйста: был ли он у вас с подобным предложением, так как это единственно еще могло бы осветить дело иначе?

   - Нет, не был.

   - Вот то-то и есть! Поведение Онуфриева как нельзя более ясно. К тому же подтверждением кое-чему служат показания его дворника, Никиты Кириллова, и его хорошего знакомого, Дементия Петрова. Первый из них показал, что в шестом часу пополудни двадцать первого марта его призвал в свою квартиру домовладелец и, указывая на чужого молодого барина, сказал: "Вот вчерашний барин опять приехал; сбегай-ка за Дементием Петровым и попроси его сейчас сюда".

   Лагорин вдруг вспомнил:

   - Я действительно сам заметил, как Онуфриев сказал своему дворнику про меня: "Вот вчерашний барин". Но я этому не придал никакого значения и подумал, что он просто обмолвился.

   - Как у вас все просто объясняется. Но позвольте мне продолжать. Дворник ничего больше не знает, а Дементий Петров говорит, что когда он пришел по зову к Онуфриеву в шестом часу вечера двадцать первого числа, то застал у него молодого человека. Онуфриев сказал ему, что это господин Лагорин, продавший известному спортсмену Козел-Горскому лошадей из своего киевского имения и желающий учесть полученный в уплату от графа вексель в тысячу рублей. Векселей же у него, Лагорина, должно быть, таких несколько, так как один он уже учел у него самого, то есть у Онуфриева. Дементий Петров от учета отказался, так как векселя принимает он только купеческие. Затем он от Онуфриева ушел и больше вас не видал. Так ведь?

   - Ничего из их разговора я расслышать не мог, - ответил Лагорин.

   - Опять-таки очень находчиво, но маловероятно. Вы все упускаете из виду, что я не могу удовольствоваться находчивыми ответами и требую от вас доказательств. Но слушайте дальше. По словам Онуфриева, вы умоляли его дать вам триста рублей под вексель графа Козел-Горского в четыреста рублей с вашим бланком, потому что вы безумно влюблены в некую Ольгу Николаевну Молотову, которая разоряет вас.

   - Это ложь! Это безбожная клевета! Я и имя это не помышлял даже произнести перед совсем чужим мне человеком! - в крайнем негодовании воскликнул Лагорин.

   - Это надо доказать.

   - Онуфриев не может подтвердить присягою подобное показание! - взволнованно продолжал Лагорин. - Я ему никогда об Ольге Николаевне не говорил. Она никогда не разоряла меня. Она - честная и достойная девушка. Как смеет этот гнусный клеветник впутывать ее имя в такое грязное дело?

   Но следователь скептически сказал:

   - Что вы сами начинаете признавать выдачу фальшивого векселя делом грязным - это, конечно, шаг вперед, но впутали вы в него сами имя Ольги Николаевны Молотовой, и я вынужден вызвать ее для выяснения вашей личности. Еще раз советую чистосердечно сознаться во всем. Ваше признание ускорит предварительное следствие, а это тем более дорого для вас, что сократит ваше предварительное заключение...

   - Как предварительное заключение?!

   - Я обязан принять меры к пресечению вам возможности уклониться от следствия и суда.

   Лагорин почувствовал, как у него замерло сердце, и едва слышно проговорил:

   - Вы хотите арестовать меня?

   - А то как же? Обязан. Во-первых, само преступление влечет за собою лишение всех прав состояния.

   - Но если я не виновен?

   - Вот это вы нам докажите! Наоборот, все прямо ясно и неопровержимо доказывает нам вашу виновность. Только сознание, раскаяние и молодость могут еще вызвать к вам снисхождение. Упорство и изворотливость - плохой путь к спасению. Я сам, при полном вашем раскаянии, мог бы еще изменить меру пресечения и отпустить вас до суда на поруки. Но вы этого, видимо, не хотите.

   Внезапно какая-то мысль мелькнула в голове Лагорина, и он, радостно ухватившись за нее, спросил следователя:

   - Но какая же могла быть у меня цель в совершении преступления из-за трехсот рублей, когда я сам обеспеченный человек? Отец высылает мне каждый месяц сто рублей, жалованья я получаю пятьдесят, и мне стоило бы только протелеграфировать, чтобы получить не триста, а хоть тысячу рублей от родителей, которые меня во всякое время выручат.

   - Ну, на это ответ самый простой: вы же сознаетесь, что запутались в мелких долгах и, стало быть, достать вам еще денег на ваши удовольствия было бы трудно. С другой стороны, вы, вероятно, предполагали до срока векселя все наладить и вывернуться из беды. Может быть, именно рассчитывая на доброту ваших родителей, вы были уверены, что они в крайнем случае выручат вас. Все это в уголовной практике повторялось множество раз. Но тогда грех или преступление искупались сознанием и раскаянием, а в вас упорство вызвано уверенностью, что вы сумеете оправдаться, - произнес следователь и принялся что-то писать.

   Лагорин понял, что почва ускользала из-под его ног и что он летит в разверзшуюся бездонную пропасть. У него не было более слов в свое оправдание, так как все, казавшееся ему ясным, представлялось молодому юристу вымыслом и ложью.

   По окончании своей работы следователь прочитал обвиняемому все записанное и предложил подписать протокол допроса. Затем он приступил к постановлению о заключении губернского секретаря Анатолия Сергеевича Лагорина под стражу.

   В то же утро была вручена повестка с вызовом в качестве свидетельницы и Ольге Николаевне Молотовой. Она страшно перепугалась. Целый день прождала она Лагорина, почему-то думая, что натворил беду Мустафетов, так как в повестке было только сказано: "По делу об учете подложных векселей графа Козел-Горского", - а кем подлог был совершен - не упоминалось. Зная от Лагорина об истории Мустафетова в Киеве, она хотела спросить его, как ей быть, и вообще посоветоваться на случай, если Мустафетов приплел ее к своей жизни.

   Увы! Тотоша, как она ласкательно называла предмет своих развлечений и утех, не явился даже и к вечеру, ввиду чего она решилась послать за ним служанку. Та вернулась с удивительно странным ответом:

   - Подумайте, барышня, что я узнала!

   - Да что такое? Ты меня пугаешь.

   - Их с утра увез околоточный к судебному следователю и больше о них ни слуху ни духу.

   Ольга Николаевна совсем растерялась. Находившаяся при этом мать ее решилась робко заметить:

   - Вот твои случайные знакомства, разъезды с чужими, Бог весть откуда явившимися людьми по ресторанам да по театрам.

   Но дочь так прикрикнула на нее, что запуганная женщина предпочла умолкнуть и снова поскорее уйти в свою комнату, как улитка в скорлупу.

   Ольга Николаевна сумела только додуматься до одного: она отправила свою служанку на Конюшенную, поглядеть, что творится у Мустафетова. Почему-то ей казалось, что ужасная история исчезновения Лагорина в сообществе околоточного надзирателя и вызов ее самой свидетельницей к следователю должны быть связаны с ее последней ссорой с Назаром Назаровичем. Ей думалось, что Мустафетов совершил какую-нибудь штуку, вроде той, за которую его судили в Киеве, и что за Лагорина и за нее теперь ухватилась следственная власть, как за людей, хорошо знавших его.

   В трепетном волнении ожидала она возвращения своей горничной. Впрочем, та пришла довольно скоро.

   - Ну, что? - набросилась на нее Молотова.

   - Видела, барышня, сама видела своими собственными глазами, - начала та, - самих их видела, Назара Назаровича, барышня золотая... Только это стала я подходить к их дому, а коляска-то меня обгоняет и прямехонько к подъезду, так это ловко подкатил кучер. Ну, и Назар Назарович тоже с ловкостью, будто совсем еще молодой барин, и с таким графским форсом, просто что князь какой, из коляски вышли и громко приказывают кучеру: "Отпрягай! Я, - говорит, - сегодня никуда больше не поеду". А лицо у них веселое-превеселое и счастливое-пресчастливое.

   Это сообщение, должно быть, мало понравилось Ольге Николаевне, и она довольно резко заметила своей девушке:

   - Удивительная наблюдательность в тебе вдруг проявилась! То пред глазами своими ничего не разберешь и путаешь, то внезапно разобрала, весел ли и счастлив Назар Назарович. К тому же для меня это совершенно безразлично; я только посылала тебя узнать, не случилось ли, чего доброго, и с ним какой-нибудь беды. Ступай!

   Оставшись в одиночестве, она подумала: "Странно! Если бы Мустафетов учинил какое-нибудь темное вексельное дело, то ведь его арестовали бы. Вероятно, Тотошу так же, как меня, вызывали свидетелем, а там, может быть, с ним приключилось что-нибудь совсем неожиданное. А если?.. Но, Боже мой, даже страшно подумать! И притом что такое мог бы учинить Тото? Не из таких он. Впрочем, откуда у него все это время были деньги? Я даже спрашивала его раз, когда он при мне в течение трех дней вторую сотенную менял. Он говорил, что у него скоро еще больше будет, что такой благодетель старичок нашелся. Но неужели он пустился в какую-нибудь компрометирующую аферу? Вот меня в свидетели тащат... Как это ужасно! А хуже всего - это теряться в предположениях и догадках".

   Конечно, никто до следующего дня не мог дать ей ответ на все мучительные вопросы. Она провела беспокойную ночь и на другой день, уже в половине десятого, входила в здание окружного суда, значительно опередив назначенное по вызову время. Целою вечностью показались ей эти полтора часа. На какие жертвы не была она готова, лишь бы поскорее узнать, в чем дело. Но, когда наконец ей пришлось предстать перед следователем, она все-таки постаралась казаться спокойною.

   После формальностей начался допрос:

   - Вы знаете губернского секретаря Анатолия Сергеевича Лагорина? - спросил молодой юрист.

   - Да, знаю, он бывает у нас.

   - В качестве кого бывает или, вернее, бывал у вас в доме Лагорин: в качестве ли жениха или просто хорошего знакомого?

   - Он просил моей руки, но знал, что я за него не могу выйти и никогда не выйду замуж, и продолжал ездить к нам просто как хороший знакомый.

   - Почему вы сказали, что не могли выйти за него замуж и никогда не вышли бы?

   - Он для меня не партия.

   - А разве его материальное положение вам хорошо известно?

   - Да, он от меня ничего не скрывал.

   - Ах, вот как! Так не потрудитесь ли вы мне точнее определись, в чем выражалось материальное положение господина Лагорина?

   - Я знаю, что из дома ему высылали, должно быть, очень немного, - сказала Молотова, - он всегда нуждался в пустяках, а расход в двадцать-двадцать пять рублей считался по его средствам крупным. Если иногда я просила его о маленькой услуге, он не скрывал, что сегодня у него денег нет, а завтра постарается достать и непременно купит то, чего я просила.

   - Ну, а вы часто выезжали с Лагориным вместе по театрам, в цирк или в отдельные ресторанные кабинеты?

   - Прежде не очень часто; только вот в эти последние дни у него было больше денег, и он каждый день приглашал меня куда-нибудь.

   - Угодно вам, может быть, определить более точно ваши отношения к Лагорину? Это и для вас, и для него очень важно!

   - Я - девушка, - сказала Молотова, стыдливо вспыхнув очень кстати и умело. - Я выезжала с ним потому, что верила ему и никогда не ожидала от него ничего дурного.

   - Однако господин Лагорин рассказывал некоему старику Онуфриеву, будто вы вовлекли его в непомерные расходы и даже запутали в долгах.

   - Я его вовлекла? Я запутала?

   Молотова даже побледнела от негодования. Такая ложь, такая черствая неблагодарность за ее ласки, за ее поцелуи, за ее удивительную к нему снисходительность! Разве: когда-нибудь она требовала от него?.. Эта низость глубоко возмутила ее.

   А следователь продолжал:

   - Лагорин говорил этому свидетелю, будто вы постоянно требовали от него самых невозможных вещей. Правда это?

   Ольга Николаевна сочла нужным горячо вступиться за себя. Она заявила:

   - Это со стороны Анатолия Сергеевича такая возмутительная клевета, что я хотела бы ему в глаза сказать, как он бессовестно лжет, вероятно с целью оправдать себя.

   - Очень возможно, что вам представится подобный случай, - заметил следователь. - Я дам вам очную ставку с ним.

   - Я и без очной ставки всю правду скажу. Я вообще ненавижу ложь, притворство и людей, старающихся казаться выше своего настоящего положения. Я смотрела на Лагорина, как на совсем безопасного мне компаньона и развлекателя. Не опасаясь с ним за что-либо серьезное потому уже, что сама я никогда увлечена им не была, я, однако, теперь должна сознаться, что сделала непростительную ошибку. Я принимала от него всякие мелкие услуги как выражения дружеского желания угодить мне. Так, например, он брал мне билеты в театр и сам ехал со мною; иногда устраивались поездки в загородные увеселительные заведения, часто мы с ним обедали или ужинали где-нибудь в ресторане.

   - В отдельном кабинете? - поинтересовался следователь.

   - Да. Ему это доставляло большое удовольствие, а мне было безразлично, - с полнейшим отсутствием какой-либо застенчивости, точно считая это совершенно понятным, пояснила Ольга. - Но я хочу сказать вам, что ничего подобного я никогда от Анатолия Сергеевича не требовала, так как знала его стесненные денежные обстоятельства. Я, напротив, всегда говорила ему, чтобы он только не делал глупостей. И вдруг на днях он явился к нам с несколькими сотенными бумажками и на мой вопрос ответил, что достанет еще и еще. Он сказал мне: "Я теперь открыл источник".

   - Вы положительно помните, что на ваш вопрос Лагорин именно так выразился?

   - Слово в слово.

   - И вы готовы подтвердить это на суде под присягою?

   - Да как же не готова, когда это чистейшая правда? Моя обязанность ничего не скрывать.

   - В таком случае могу объявить вам сущность дела: Анатолий Сергеевич Лагорин обвиняется в подделке и учете векселя от имени графа Козел-Горского.

   - Неужели? Но ведь это ужасно! Так эти деньги он достал под фальшивый вексель? Но скажите, пожалуйста: о чем он думал, несчастный? Ведь теперь он погиб! И ведь вот какая странная вещь: я всегда находила его ненормальным.

   - Ваше показание достаточно ясно и определенно, - сказал следователь. - К тому же все, сказанное вами до сих пор, вполне подтверждает составившееся у меня по сему поводу убеждение, - и с любезностью, вызванною полнейшим удовлетворением ее показаниями, следователь заключил: - Я сейчас запишу ваши слова, вы потрудитесь подписать их - и затем свободны.

   В последнем Молотова ни на минуту и не сомневалась. Однако негодование не покидало ее. То, что случилось с Лагориным, ни на минуту не вызывало в ней жалости и сострадания к нему, а испугана она была сперва только за себя. Когда следователь сообщил ей то, что говорил ему Онуфриев будто бы со слов Лагорина, она, судя других по себе, поверила, что Тото мог так отозваться о ней. В ней зародилось чувство столь сильной злобы против человека, которого она никогда сердцем не люби