Жаколио Луи - В трущобах Индии

сражениях, в героических похождениях, - и вот почему Сердар, заметивший эту перемену из писем, которые получал в Европе, не нашел возможным призвать его к себе по приезде и дать ему какую-нибудь роль в большом заговоре Беджапура.

   Барбассон думал теперь о благах земных, говорил, что англичане прекрасно делают, желая сохранить Индию, он, словом, сделался консерватором с тех пор, как Нана-Сагиб подарил ему в награду за услуги целый миллион звонким бенгальским золотом.

   История свидетельствует, что благосостояние и богатство изнеживают народы, - и Барбассон подтверждал это правило. Его тянуло вернуться в Марсель, прогуливаться в Канебьере и слушать, как говорят:

   - Смотри-ка, милый мой, ведь это наш Мариус, сын дядюшки Барбассона, рабочего на блоках... Он видно нажил деньжат у турок!

   Ему хотелось поглядеть, как будут лопаться с досады его двоюродные и троюродные братцы, любимцы коллегии, которые сделали карьеру по судебной части и получают всего две тысячи четыреста франков жалованья... Нет, Барнет на его месте давно бы махнул домой, а он, Барбассон, будет очень наивен, если не поступит, как Барнет. Но - терпение! Следующая почта принесет ему отставку.

   Он был настолько осторожен, что перевел свой миллион во Францию через посредство банкирской конторы в Бомбее и поручил своему нотариусу купить прелестную виллу по соседству с Бланкардом, где он воспитывался у кормилицы. Он предполагал кончить свои дни мирным землевладельцем с воспоминанием о Барнете и искусной кухаркой, которая будет вполне угождать его гастрономическим вкусам.

   В ожидании часа своего освобождения он заботился о хорошем столе в Нухурмуре и пристрастился к рыбной ловле на озере, где он совершал чудеса. Хотя он был собственно новичком в этом спорте, но ввиду того, что имел дело с рыбами, которые не умеют защищаться против хитрых измышлений человека, легко ловил их на приманку.

   Нана-Сагиб, который ничего больше не боялся после трагического конца Максуэлла и исчезновения Кишнаи, был настолько хорошо охраняем своим отрядом, что начал также выходить из своего убежища и, находя общество Барбассона очень приятным, сделался также страстным рыболовом. Вот уже несколько дней, как они сидят каждый день, молчаливые и неподвижные, на берегу озера, терпеливо ожидая среди мирных занятий, когда Сердар пришлет им известие о себе.

   Фредерик де Монморен давно уже знал, что Нана-Сагиб, несмотря на замечательное мужество, с каким он вел свои войска, подвергая опасности свою жизнь, не имел качеств, необходимых для заговорщика. Поэтому он тщательно скрывал свое возвращение от принца, решив предупредить его только в самую последнюю минуту, из опасения какой-нибудь неосторожности с его стороны.

   - На коня, Нана! - скажет он ему в один прекрасный день. - Вся Индия восстала, и мы начнем снова!

   Он был уверен, что найдет в нем героя знаменитой битвы на равнине Джуммы.

   Молчание друга очень удивляло Нана-Сагиба; сдержанный, как все люди востока, он никогда не выказывал беспокойства. Но вот в один прекрасный день он получил тайное сообщение общества "Духов Вод", приглашавшее его быть готовым на всякий случай, не говоря ничего окружающим, так как Декан готовится сбросить с себя иго; оно уведомляло его также, что делегация от Верховного Совета явится за ним, когда наступит время стать во главе восстания.

   Это Кишная подготовил свои сети. Однако, спустя несколько времени, Арджуна, настоящий браматма, прибыл в Нухурмур, куда его проводил сын Анандраена; он подтвердил это, прибавив также, что ждет возвращения Сердара. В этот день все торжествовало в Нухурмуре, и Барбассон, посоветовавшись по своему обыкновению с памятью Барнета, объявил, что лучше сто раз начинать борьбу, чем продолжать вести уединенную жизнь, на которую их обрекли. А про себя провансалец говорил: "Я уверен, что Барнет, став миллионером, направился бы на первом пароходе, отходящем в Европу, - единственном месте, где можно спокойно наслаждаться своим состоянием. А если Барнет так поступил бы, то почему и мне не поступить так же? Ведь Барнет был олицетворение честности. К тому же Нана дал мне этот миллион в награду за мои услуги, - мы, значит, квиты, и я свободен".

   Составив этот план в своем уме, Барбассон с нетерпением ждал случая покинуть гроты Нухурмура. Послушай только его, - так все бы сейчас отправились в Беджапур, чтобы присоединиться к Сердару.

   Ах! Барбассон, ты хочешь запятнать бегством свою жизнь, полную упорной борьбы, мужества, энергии и самых опасных предприятий! К счастью, судьба в память твоих прежних услуг решила иначе, и в минуту опасности в тебе снова проснулось сознание долга.

   Как только Сердар узнал тайну существования Кишнаи и его смелые маневры, он тотчас же послал факира в Нухурмур, чтобы предупредить Барбассона и Нана о возможности прибытия к ним предателя. Но по роковой случайности, весьма обыкновенной в Индии, посла укусила ядовитая змея; он умер, и труп его, спустя несколько минут, сделался добычей шакалов. В Нухурмуре поэтому ничего не знали о том, что случилось в Беджапуре, когда в один прекрасный вечер явился Кишная с депутацией от общества "Духов Вод"; все были в масках, согласно уставу Совета Семи, и, к довершению несчастья, Арджуна, которого Сердар не мог известить ни о чем, занимая его место, признал их за членов Совета.

   Кишная к тому же привез браматме, Нана-Сагибу и Барбассону вести о Сердаре. Он знал все так прекрасно, что ему не стоило труда играть свою роль и обмануть принца и его свиту. Решено было поэтому на следующий же день присоединиться к Сердару. Вечером перед тем, как ложиться спать, туг отправил посла к сэру Джону Лауренсу.

   В этом послании, полном уверенности в успехе, был намек на Барбассона, потому что провансалец весь день почти не спускал пытливого взгляда с начальника тугов.

   Все шло к лучшему, по мнению туга и, уверенный в успехе, он все же постарался внушить некоторые опасения сэру Лауренсу с единственною целью придать себе больше цены в глазах вице-короля. Барбассон, однако, не без причины смотрел на туга с таким упорством. Провансалец не говорил на телингском наречии Малабарского берега, которым преимущественно пользовался Кишная. Как все люди, не понимающие какого-нибудь языка, он легко удерживал только те выражения, сочетания которых больше всего поражало его ухо. Слушая, как Кишная говорил о Сердаре, Барбассон был поражен его произношением этого имени. Начальник тугов обладал совсем другой интонацией, которая не походила на интонацию живущих в Нухурмуре, что особенно было заметно при произношении имени Сердара. И чем больше вслушивался провансалец, тем больше казалось ему, что он уже не в первый раз слышит эту характерную интонацию.

   Барбассон отличался прекрасной памятью, хотя это не помешало ему сказать: "Будь жив бедный Барнет, он сообщил бы мне кое-что на этот счет".

   Напрасно ломал он голову над тем, где он слышал этот голос, - память отказывалась служить ему. Но он не отчаивался, ибо чем больше думал, тем больше приходил к убеждению, что с этим связано что-то весьма важное.

   День прошел в этих размышлениях, и бесплодные старания его не увенчались успехом; он мог свободно заняться этим, так как вынужден был ежеминутно отвечать на просьбы своих товарищей и вопросы вновь прибывших. Ночь, дав ему возможность удалиться, должна была облегчить и его изыскания. Он занимал прежнее помещение Сердара - место, которое он занял, в качестве старшего коменданта крепости. Удалившись на покой, Барбассон тотчас же занялся приведением в порядок своих мыслей.

   - Ну-с, - сказал он, - будем рассуждать вполне логично, как делал бедный Барнет во всех случаях, - ибо Барнет был олицетворением логики. Я поражен знакомым произношением этого замаскированного члена общества "Духов Вод", и нахожу, что слышал уже его. Это важно лишь в том случае, если я могу приписать интонации одному и тому же лицу; если же это сходство в тоне и разговоре принадлежит двум разным лицам - то я напрасно ломаю себе голову. Но если, как я имею основание думать, это одно и то же лицо, которое я уже слышал, то таинственный субъект начинает казаться мне подозрительным. Я не могу его узнать под маской, зато он может прекрасно видеть, кто мы, и если он не напоминает мне, при каких обстоятельствах мы с ним виделись, значит, он имеет важные причины скрывать свою личность. Исходя из этого, я должен узнать, где я видел это лицо вместе со своим другом. Прибегнем же к исключению неизвестных из нескольких уравнений.

   Барбассон исключил все месте, где они не бывали вместе с Барнетом, все приключения, в которых янки не участвовал с ним, и в результате убедился, что он не встречал этого таинственного лица ни на Цейлоне, ни в Нухурмуре; затем он мало-помалу до того сузил поле своих догадок, что ему ничего больше не оставалось, как перейти к анализу ужасной ночной экспедиции в лагерь тугов, где Барнет умер. С тем вместе он вспомнил, что в ту самую ночь, когда он был пленником в подземелье пагоды, он узнал о западне, которую туги устроили Сердару.

   Радость при этом открытии была до того велика, что Барбассон, подобно Архимеду, едва не соскочил со своей постели и не принялся кричать: "Нашел! Нашел!".

   Скоро он заметил, однако, что несколько поспешил праздновать свою победу. Он вспомнил, что начальник тугов, Кишная, говорил один, объясняя своим приверженцам, какую западню он придумал для Сердара... Но Кишная был повешен в Кеймуре, а потому нечего было ждать возможности видеть его во плоти и крови в Нухурмуре.

   - Нет, судьба решила, что я не найду, - вздохнул бедный Барбассон. - Ах! Барнет, Барнет! Как недостает мне в эту минуту твоего высокого ума.

   Не падая, однако, духом и с упорством, присущим ему во всех предприятиях, провансалец снова принялся за целый ряд выводов, и этот вторичный обзор привел его к тому же решению: в ночь, проведенную в развалинах пагоды, он слышал имя Сердара, произнесенное таким именно странным образом, и произносил его туг Кишная. И вот теперь в Нухурмуре он слышит совершенно ту же интонацию, тот же тембр, тот же голос. Итак, человек в развалинах и маскированный посетитель Нухурмура одно и то же лицо, то есть Кишная! Но это ведь невозможно, ибо Кишная повешен... Таков был круг, из которого Барбассон никак не мог выбраться.

   - А между тем, - рассуждал он, - логика может ошибаться только тогда, когда выводы построены на ложных основаниях; в настоящем же случае все основания вполне точны; такое соединение оттенков, ударения, тональности не может встречаться в двух разных голосах... Факт, следовательно, неверен...

   Добравшись до этого пункта, Барбассон не останавливался больше. Кто может доказать, что туг был повешен! Негодяй слишком хитер и мог нарочно распространить этот слух, чтобы вернее обмануть своих противников. Он, Барбассон, не присутствовал при повешении, он не может утверждать этого, потому что не видел факта собственными глазами. А раз он не может утверждать, то не может и делать этот факт основанием безошибочного рассуждения... И разве у него нет средств проверить этот факт? Если незнакомец - Кишная, Барбассон сумеет это узнать.

   Сделав такое предположение, Барбассон не мог уже оставаться на месте.

   Если Кишная был жив и пробрался в Нухурмур благодаря своему переодеванью, погибли все, и принц, и товарищи его, и сам он, ибо туг не мог иметь другой цели, как предать их англичанам... Почем знать, быть может, красные мундиры оцепили уже пещеры! Не было возможности прожить и пяти минут с таким предположением, а потому Барбассон решил немедленно проверить свои подозрения.

   План, составленный им, был очень прост; для исполнения его требовалась только ловкость. Принц предоставил свой большой салон членам Совета Семи, которые буквально падали от усталости вследствие продолжительной и быстрой ходьбы, и без всяких церемоний расположились на мягких коврах, разостланных на полу этой комнаты. Ночная лампа, спускавшаяся с потолка, освещала спящих бледным и тусклым светом. Барбассон вошел босиком в комнату гостей; все спали глубоким и спокойным сном. Заметив тщательно место, где находится Кишная, он погасил лампу и лег осторожно подле него; счастливый этим первым успехом, он подождал несколько минут, чтобы дать время пройти легкой дрожи, вызванной волнением. Затем он взял правую руку незнакомца и несколько раз пошевелил ею, как человек, который желает привлечь на себя внимание только того, с кем он хочет говорить; чтобы тот не заговорил сразу громко, он шепнул ему на ухо:

   - Кишная! Кишная! Ты спишь?

   Сдержанный, таинственный тон этих слов должен был предупредить вопрошающего, что нужно отвечать осторожно. Барбассон с томительной тревогой ждал пробуждения спящего. Если он ошибался, - у него был готов выход: он спросит незнакомца, не желает ли он, чтобы снова зажгли лампу, а последний, не понимая ничего со сна, не придаст значения другим словам, которые слышал. Все это было, впрочем, не важно, если спящий не Кишная. Провансалец спросил вторично:

   - Кишная, ты спишь?

   Вслед за этим он услыхал слова, сказанные еще более заглушенным тоном:

   - Кто меня зовет?.. Это ты, Дамара?

   Волнение Барбассона было так сильно, что он не в состоянии был отвечать сразу; сдавленное горло отказывалось ему служить; понимая опасность молчания, он призвал на помощь всю свою энергию и сказал "да" - на что получил немедленный ответ:

   - Неосторожный! Не произноси здесь моего имени... Все они считают меня повешенным; если они узнают, кто мы такие, - тогда мы не выйдем живыми из Нухурмура... Что тебе нужно?

   - Видишь, - сказал Барбассон с большей уверенностью на этот раз, - они погасили лампу... ты не боишься западни?

   - Только-то!.. Спи спокойно и дай мне также покой, я нуждаюсь в отдыхе... Никто ничего не подозревает.

   - Ты отвечаешь за нас... я не особенно покойно чувствую себя здесь.

   - Да, я отвечаю за всех вас... Спокойной ночи, трус, и не буди меня больше.

   И Кишная повернулся в противоположную сторону от мнимого Дамары, а несколько минут спустя спокойное и ровное дыхание его показало, что он опять заснул глубоким сном. Видя, что нет больше никакой опасности, Барбассон тихонько вышел из комнаты и поспешил к себе, где прежде всего ткнулся лицом в воду. Он задыхался... Кровь прилила ему к голове с такою силою, что он опасался апоплексического удара. Благодаря такому обливанию, он успокоился, насколько это было возможно при данных обстоятельствах.

   - Ага! Господин Кишная! - сказал он, когда к нему опять вернулась способность говорить. - Вы недовольны, что вас не повесили, и имеете смелость положить голову прямо в пасть волку, как говорил Барнет, обожавший эту метафору... Ну-с, теперь вы будете иметь дело со мной, и на этот раз я вас не выпущу.

   Барбассон решил ничего не говорить ни Нане, ни своим товарищам, - он готовил им сюрприз.

   На рассвете он вышел прогуляться по берегу озера и вернулся прежде, чем кто-либо заметил его отсутствие. Затем он принялся готовить удочки; в то время как он занимался этим во внутреннем саду Нухурмура, туда пришел туг, который только что проснулся. У последнего также были свои планы; ему очень хотелось знать, почему европеец так странно вел себя по отношению к нему, и туг был доволен, что встретил его одного. К великому удивлению своему, он нашел в нем большую перемену. Барбассон, которому нечего было больше узнавать о нем, был в прекрасном настроении духа и очень любезен.

   - Салам, бабу! - сказал он туземцу, как только увидел его еще издали. - Как ты провел ночь?

   Титул "бабу" дастся всегда богатым индусам высокой касты, а потому туг был этим польщен.

   - Салам, сагиб! - отвечал он. - Всегда отдыхаешь хорошо под крышей добрых людей... Ты рано встаешь, сагиб, солнце еще не взошло.

   - Это самое лучшее время для рыбной ловли, а так как мы уезжаем сегодня, то я в последний раз хочу половить рыбки. Ты занимался когда-нибудь этой забавой?

   - Нет; она совсем мне незнакома.

   - Ты удивляешь меня, бабу! Это самое приятное препровождение времени, которым занимаются и мыслители, и философы; рука занята, ум же свободно предается самым возвышенным мечтам... Не хочешь ли пройтись со мною к озеру?

   "Я ошибся на его счет, - подумал Кишная, - он просто дурак... Как я не догадался раньше! Рыболов! А еще говорили, будто европейцы к Нухурмуре - серьезные противники!"

   - Принимаешь мое предложение? - спросил Барбассон.

   - Я рад быть тебе приятным, сагиб! - отвечал туг, недоверие которого совершенно исчезло.

   - Так идем... Самое время, когда рыба клюет охотно. Обещаю тебе к завтраку блюдо по твоему вкусу.

   - А ты разве занимаешься стряпней? - спросил Кишная снисходительным тоном. - "Рыболов и повар, - думал он, - бедный человек! И таким людям поручают охрану Нана-Сагиба... Нет, право, и труда никакого не было завладеть героем восстания после отъезда Сердара... Знай я это..."

   - Кухня, бабу, не имеет тайн для меня, - продолжал провансалец, - каждый день я сам приготовляю принцу разные кушанья... Одна прелесть, говорю тебе.

   И он щелкнул языком с видом наслаждения.

   - Он напрасно уезжает... Вместо того, чтобы начинать свои пляски с англичанами, он лучше оставался бы здесь, где я забочусь о нем, где холю его... Впрочем, это его дело; есть люди, которые понимают по-своему, что такое счастье.

   Все подозрения туга мало-помалу улетучивались. Вначале он боялся какой-нибудь ловушки; исполняя такое опасное поручение, он все время должен был держаться настороже - и ни за что не согласился бы на такую раннюю прогулку ни с одним туземцев, а тем более с европейцем из свиты Нана-Сагиба. Прогулка на озеро показалась бы ему еще опаснее, не играй Барбассон так прекрасно своей роли. Вид у него был такой добродушный и безобидный!

   - Следовательно, - сказал туг, желавший окончательно разувериться на счет своего спутника, - ты думаешь, что Нана не прав, желая попытать счастья?

   - То есть, имей я возможность помешать этому, он не поехал бы сегодня вечером с тобой... Уезжать, чтобы рисковать жизнью, когда можно жить спокойно, - безумие, которого я не понимаю. Да и потом, если правду говорить, - продолжал Барбассон тоном доверия и понижая голос, - моя служба при нем кончится, и я потеряю хорошее место. Сердар поместил меня в Нухурмуре, чтобы я после его отъезда занимал принца и рассеивал его черные мысли; теперь я не буду больше ему нужен, а чтобы ехать за ним на войну - благодарю покорно! Пусть на меня не рассчитывает... Я доеду с ним до Беджапура, чтобы получить отставку от Сердара... А там до свидания, милая компания, - я еду во Францию!

   Слова эти он мог сказать тем более естественным тоном, что мысли эти давно уже бродили у него после того, как он получил королевский подарок от Нана-Сагиба. Но в эту минуту Барбассон думал о другое; вид старого врага, которому он приписывал смерть Барнета, вернул ему всю его энергию, и ради мести он сделался авантюристом прежних дней.

   Туг не верил своим ушам.

   - Как, - сказал он с удивлением, - ты разве не был комендантом Нухурмура во время отсутствия Сердара?

   Барбассон чувствовал, что от его ответа будет зависеть решение Кишнаи, потому что хитрый туземец не делал ни шагу, чтобы двинуться к выходу.

   - Я комендант! - воскликнул он с самым добродушным видом. - А кем я командовал бы? Бог мой! Я никогда не держал ружья в руках; так меня зовут здесь ради шутки... командовал тот, другой.

   - Кто другой!

   - Да Барнет, твердый, как сталь! Плохо приходилось от него душителям и англичанам. Ты не знал разве Барнета, правой руки Сердара?

   - Он с ним, без сомнения?

   - Нет, он умер! - отвечал провансалец с волнением.

   Последние сомнения туга исчезли; чем рисковал он с таким безобидным человеком? С другой стороны, его можно будет заставить разговориться и разузнать от него кое-что о Нана-Сагибе и Нухурмуре.

   - Идем, Сагиб, - сказал Кишная, решившийся, наконец, выйти.

   Молния мелькнула в глазах Барбассона, но он шел впереди, и туг, к счастью, не заметил этого. Через несколько минут они пришли к озеру, и наступил критический момент. В маленьком заливе стояла та самая шлюпка, с помощью которой Кишная год тому назад захватил в плен своего нынешнего спутника и Барнета; Барбассон боялся, как бы туг при виде шлюпки не вспомнил о том, что было, и... не узнал бы его. Но за это время Барбассон так растолстел, что сделался неузнаваем, и к тому же еще больше прежнего оброс бородою... Кишная подошел к тому месту, где стояла шлюпка, не выказав ничего такого, что могло бы оправдать опасения его спутника. Барбассон прыгнул в шлюпку, и туг после небольшого колебания последовал за ним.

   - Я думал, мы будем ловить рыбу с берега, - сказал он.

   - О, мы далеко не уедем, - отвечал провансалец, - мы найдем здесь рыбу получше, вот у того островка, который ты видишь, в ста саженях отсюда.

   Не прошло и пяти минут, как шлюпка пристала к островку и остановилась под единственным деревом, как будто нарочно выросшим тут, чтобы рыболовы могли укрыться под его тенью. Барбассон приготовил удочку своему спутнику и показал, как надо ею пользоваться. Теперь, когда добыча была у него в руках, ему захотелось поиграть с нею, как кошка с мышью. Кроме того, Барбассону очень хотелось приготовить кушанье из рыбы, пойманной начальником тугов.

   Когда Барбассон вспоминал ужасную смерть Барнета, он не уступал каннибалам к жестокости.

   Несмотря на то, что туг был новичок, рыбы было так много и приманка так хорошо приготовлена, - бобы, полусваренные в воде с терпентинной эссенцией, - что каждая закинутая удочка приносила рыбу. Кишная объявил, что он наслаждается, как король, и скоро, пожалуй сделается страстным поклонником рыбной ловли.

   - Ладно! Скоро ты будешь ловить рыбу в Ахероне, - сказал по-французски провансалец.

   Рыбная ловля шла прекрасно, и радость наполняла их сердца, хотя по различным причинам. Они беседовали, как старые друзья. Кишная расспрашивал своего спутника о Сердаре и Нана-Сагибе, об их подвигах, о жизни, которую они вели в Нухурмуре, о борьбе, которую им приходилось выдерживать. Любопытство его было неистощимо; с своей стороны, Барбассон очень любезно отвечал на его вопросы.

   "Осужденному на смерть ни в чем не отказывают", - думал он про себя.

   И он рассказывал о разных приключениях, о которых будто бы слышал и в которых Кишная также играл роль. По прошествии целого часа такого разговора Барбассон подумал, что пора кончить; туг наполнил уже половину корзины, предназначенной для рыбы. Они разговаривали в это время о Барнете, и провансалец, бросив взгляд в сторону тени от дерева, чтобы убедиться, не испортились ли его приготовления, решил воспользоваться этим разговором.

   - Ты все необыкновенное рассказываешь мне о Барнете, - сказал туг.

   - О, это ничего еще, - отвечал Барбассон, - он был очень добр, и отправлял на тот свет самых жестоких врагов таким образом, что они даже не подозревали этого... а сами наверное замучили бы его.

   - Ты удивляешь меня.

   - Все так было, как я говорю... Хочешь, в доказательство расскажу тебе одну историю?

   - Хорошо... Это очень интересует меня, а ты так хорошо рассказываешь.

   - Это еще больше тебе понравится.

   - Я уверен.

   - Представь себе, - начал Барбассон, привязывая удочку, чтобы ничто не мешало его движениям, - один из самых ожесточенных врагов его попал ему в руки; негодяй считал себя погибшим и дрожал всем телом; убить человека в таком состоянии было не в характере Барнета; сердце у него было нежное. "Попади я к тебе в руки, - сказал он пленнику, - ты резал бы меня на мелкие кусочки и заставил бы страдать два, три дня, а я тебя прощаю".

   - Какое величие души!

   - Подожди конца! Тот не верил ушам. "Помиримся и будем друзьями, - продолжал Барнет, - и чтоб скрепить этот разговор, пойдем позавтракаем вместе". За завтраком царствовала самая сердечная радость; негодяй, считавший себя спасенным, обнимал колени своего великодушного врага. Барнет, одним словом, обращался с ним так хорошо, что тот сказал, будто лучше этого дня у него не было еще в жизни. За десертом и после кофе, - о, Барнет умел угощать, - оба отправились покататься в лодке; во время катанья Барнет, объясняя новому своему другу, каким образом моряки обращаются с парусами и как перевязывают их, взял веревку из кармана и соединил обе руки друга вот так...

   Барбассон взял небрежно руки Кишнаи и положил их одна на другую, как бы демонстрируя свои слова.

   - Он обвязал их веревкою, - продолжал он свой рассказ, - и сделал узел, "мертвый узел", потому что его нельзя развязать.

   И провансалец, под предлогом примера, проделал эту операцию над руками туга, который доверчиво подставил их ему.

   - Попробуй сам, легко ли его развязать.

   - Твоя правда, - сказал Кишная после тщательных усилий освободить руки. - Трудно придумать более надежный узел. Ты научишь потом меня?

   - Разумеется. Слушай конец. Лодка остановилась у берега поддеревом, почти как здесь; Барнет взял веревку, которая висела на дереве, с мертвой петлей и накинул на шею новому другу...

   Барбассон взял спрятанную среди листьев веревку, кончавшуюся мертвой петлей, и накинул ее на шею туга.

   - Что ты делаешь, - сказал Кишная, начинавший пугаться, - мне не нужно этого показывать, я пойму и без того.

   - Подожди конца, - продолжал невозмутимо Барбассон.

   - Сними сначала эту петлю, она может задушить меня при малейшем движении.

   - Не двигайся с места и ты ничем не рискуешь; дай мне кончить рассказ... Как только Барнет накинул петлю, как я тебе показал, он оттолкнул лодку от берега, и враг его, само собою разумеется, повис, не подозревая близкого конца. И неужели, по-твоему, Барнет, поступил бы человечнее, если бы заставил страдать своего пленника, подвергая его попытке или принуждая смотреть, как он будет приготовлять все для повешения?

   - Поведение его, конечно, удивительное, - отвечал Кишная, который все еще не хотел понять, в чем дело. - Но развяжи меня, ведь твой рассказ кончен.

   Вместо ответа Барбассон откинулся на планшир шлюпки и разразился безумно веселым смехом. Туг все еще смотрел на это, как на шутку, но тем не менее побледнел и боялся двинуться с места.

   - Полно, - сказал он, - шутка забавная, но слишком долго длится; развяжи меня. Пора домой, мы достаточно наловили рыбы.

   - Рыбы этой ты не отведаешь, Кишная, душитель, разбойник, убийца Барнета! - крикнул Барбассон.

   Услышав свое имя, Кишная вскрикнул от ужаса. Он понял, что погиб. Но финал разговора был так неожидан, что он употребил все силы, чтобы не упасть. Неужели у него была еще надежда смягчить Барбассона? Последний не дал ему времени просить себя.

   - Счастливый путь, Кишная, проклятый душитель женщин и детей, шпион англичан, подлый убийца. Счастливый путь. Убирайся к черту!

   При этих словах лицо туга приняло выражение невероятного ужаса. Какие страдания вынес он в течение нескольких секунд, когда понял сделанную им неосторожность!

   Барбассон положил конец этой пытке, оттолкнув шлюпку от берега... Тело туга повисло над водой.

   - Эта смерть слишком легка для такого негодяя, - сказал провансалец, бросив последний взгляд на подергиваемое судорогами тело своей жертвы, - правосудие людей удовлетворено, да будет правосудие Бога милостивее к нему!

   Ночью в долине, внутри Нухурмура, раздавались страшные человеческие крики, смешанные с ревом диких зверей... Это кричали шесть товарищей Кишнаи, которых, по приказанию Нана-Сагиба, отдали на съедение Норе и Сите, пантерам заклинателя Рамы-Модели.

  

  

   Так кончили свое существование последние представители касты тугов в провинции Беджапур. Нана-Сагиб еще раз ускользнул от англичан.

   Эта последняя попытка, обещавшая полный успех, заставила принца принять решение покинуть Индию. Думая, что известие о новом восстании было вымышлено тугами, чтобы пробраться в Нухурмур, наскучив долгим ожиданием и однообразной жизнью, которую он вел, он сказал себе, что рано или поздно измена предаст его в руки англичан, и решил уехать навсегда из Индии. Чтобы не изменять этого решения, он поклялся тенями своих предков не уступать никаким убеждениям и просьбам.

   Но что случилось в Беджапуре и не был ли Сердар убит тугами перед отъездом их в Нухурмур? Арджуна боялся этого; он припоминал теперь, что еще до прибытия его в Малабар Кишная уже присвоил себе высшую власть общества "Духов Вод". Было решено в тот же день отправить посла в Беджапур, и Нана-Сагиб одновременно стал готовиться к отъезду. Он принял решение и не мог успокоиться, пока не приведет его в исполнение.

   Наступила ночь... Все спокойно спали в Нухурмуре, когда слон Ауджали огласил вдруг воздух целым рядом особенных криков, - и все, знавшие его привычки, сейчас же поняли, что случилось что-нибудь особенное в горах. Ласковые слова Сами, даже угрозы не могли его успокоить, а потому жители пещеры вышли с Нана-Сагибом во главе на род бельведера, чтобы осмотреть долину через ночную подзорную трубу. Они увидели странное зрелище, за всеми перипетиями которого следили с возрастающим интересом. Три всадника, пригнувшись к седлу, взбирались во весь опор по голым скалам и неслись по направлению к Нухурмуру. А вдали, на равнине, извивалась длинная черная лента и тянулась в том же направлении... Это была многочисленная кавалерия, которая, по-видимому, преследовала всадников.

   Нана-Сагиб и товарищи его не успели еще поделиться своими впечатлениями, как три всадника были уже у пещер, и один, не соскакивая даже с лошади, крикнул им:

   - Живо! На лошадей! Три полка кавалерии мчатся по нашим следам. Одни из них стараются отрезать нам путь в Гоа, другие загоняют нас в горы. У нас в распоряжении всего десять минут... Живо! Скорей! Ради Бога, ни слова... или мы погибли!.. - Это был Сердар.

   В Нухурмуре всегда стояли на всякий случай полдюжины породистых жеребцов. Через пять минут все были уже в седле. Барбассон, слишком толстый, чтобы усидеть на лошади, поместился в хаудахе Ауджали, которого пустили впереди отряда с целью подзадорить чистокровных, - ибо нет ни одной лошади в мире, которая могла бы соперничать со слоном, пущенным во весь опор.

   Только теперь, когда все было готово, заметили жители Нухурмура, что между тремя всадниками была одна женщина.

   - Вперед, и да хранит нас Бог! - крикнул Сердар.

   И весь отряд, как один человек, понесся вверх по склонам Нухурмура. Пора было!.. На противоположном берегу озера показались уже преследователи.

   Час спустя на вершине гор показался Нана и все его спутники. Прокричав три раза "ура", весь отряд понесся вниз по противоположному склону Нухурмура в сторону Гоа.

   Нана-Сагиб был спасен, ибо не было больше сомнения, что он раньше своих преследователей вступит на португальскую территорию, где он был вне опасности...

  

  

   Что же случилось в Беджапуре?

   Последующие события развернулись с головокружительной быстротой. Как только полковник Кемпуэлл узнал от своего сына о большом заговоре, задуманном его зятем, он не колебался ни единой минуты... Что значат узы семьи, когда дело идет о счастье отечества?

   Жена его, героическая Диана де Монморен, могла выпросить у него всего только один день отсрочки, чтобы спасти своего брата. "Он спас жизнь тебе, спас жизнь Эдуарду, - сказала она, уезжая, - я заплачу свой долг и исполню свою обязанность, - а ты исполняй свою!"

   Кемпуэлл сообщил обо всем губернатору Бомбея, который немедленно телеграфировал губернаторам Мадраса, Лагора, Агры, Калькутты и вице-королю в Беджапуре. Все они немедленно приняли самые энергичные меры для подавления готовящегося восстания. Четыре раджи Декана были арестованы, а с ними вместе и с те, кого считали причастными к заговору; остановить движение было нетрудно ввиду того, что ничто еще не было готово.

   Узнав о том, что случилось, Сердар склонил голову с покорностью отчаяния.

   - Бог против меня! - сказал он сестре. - Кто знает, какую судьбу Он готовит Индии? Я прекращаю борьбу, не спасу Нана-Сагиба - или погибну!

   - Я не покину тебя, - отвечала мужественная женщина, - пока не увижу, что ты в безопасности.

   Оба пустились в путь в сопровождении Анандраена. Два часа спустя вице-король отправил за ними вдогонку всю кавалерию, бывшую в его распоряжении.

  

  

   Через день после этих событий, когда Нана-Сагиб, Сердар и несколько индусов, оставшихся им верными, садились на борт "Дианы", которая стояла на рейде Гоа, в городе разнесся слух, что сэра Лауренса нашли утром увитым в постели.

   - Какое счастье, - сказала Диана, прощаясь со своим братом, - что ты не был в это время в Беджапуре. Никто, по крайней мере, не будет обвинять тебя в этом гнусном преступлении.

   - Преступление ли это, Диана? - сказал Сердар торжественным голосом. - Вспомни о потоках крови, которые пролил этот человек и которые собирался еще пролить.

   - О, Фредерик!

   - Диана! Правосудие Бога ничего не имеет общего с кривыми путями человеческого правосудия... Оно карает виновного, когда найдет это нужным... Прощай!

   - Когда я тебя увижу, Фредерик?

   - Никогда, Диана! Я не хочу знать общество, которое разбило мою жизнь и доказывает мне каждый день, что в мире торжествуют только интриги и подлость... Прощай, Диана, будь счастлива.

   - Вперед! - крикнул капитан "Дианы".

   Грациозное судно быстро отчалило от пристани и, постепенно увеличивая скорость, понеслось на всех парах в открытое море.

   Диана стояла на берегу, опираясь на руку Барбассона, и тихо плакала.

   - Хорошо, - говорил провансалец, прикладывая кулаки к глазам, чтобы удерживать слезы, - хорошо, черт возьми, что Барнета нет здесь... С таким сердцем, как у него... Бедняга! Он так страдал бы!

   Перед отъездом во Францию Барбассон узнал из газет подробности смерти сэра Джона Лауренса.

   После двадцати четырех бесполезных попыток проникнуть во дворец Лауренса, Утсана и Дислад-Хамсд, наэкзальтированные до безумия, обманули, наконец, бдительность стражи и слуг; проникнув в древнее жилище Омра, они бросились, как сумасшедшие, по коридору, ведущему в комнату вице-короля... Была ночь... Несчастный спал - и фанатики исполосовали его чуть ли не на куски... Когда пришли офицеры - падиал, потерявший рассудок, стоял на коленях подле трупа и сосал его кровь...

  

  

   Неделю спустя пакетбот "Даная" уносил Барбассона к благородному городу Марселю, откуда он уехал двадцать пять лет тому назад.

   Если вы случайно будете проезжать Бланкард, станцию железной дороги из Марселя в Ниццу и увидите красивую виллу, выстроенную в индо-азиатском стиле с куполом, минаретами, гопорамом, украшенными полумесяцами в честь Пророка, - не спрашивайте, кому она принадлежит.

   Бывший адмирал флота имама Маскатского, Барбассон, неутешный друг Боба Барнета, достиг заветной мечты: это он живет там, предаваясь воспоминаниям и рыбной ловле. Пусть Магомет, веру которого он сохранил, пошлет ему благоденствие и долгие дни!

   Он предполагает совершить еще одно путешествие в Индию, чтобы привезти оттуда останки своего друга. В ожидании этого он строит себе мавзолей, куда уединяется ежедневно, чтобы совершать омовения и молитвы по правилам, предписанным Кораном.