Жаколио Луи - В трущобах Индии

Мари" и не мог ни часочка поболтать с заклинателем.

   - Он мог бы рассказать это в нескольких словах, если бы только вспомнил; это так же коротко, как и трогательно. Однажды, когда он вместе со своим отцом охотился на этих вершинах за пантерами, он спустился и полетел через край пропасти, стены которой были почти вертикальны, но, к счастью, сплошь покрыты кустарниками достаточно крепкими, чтобы выдержать тяжесть его тела. Он инстинктивно схватился за один из них, но уже на двадцати метрах расстояния от верхнего края. Он прежде всего крикнул своему отцу, чтобы успокоить его, затем попробовал, держась руками за ветки, взобраться наверх, но напрасно; он мог схватывать их за концы, а тут они были слишком хрупки, чтобы довериться им. Совсем не то было бы, имей он необходимость спуститься; ему легко было бы перевешиваться с одного куста на другой, держась рукой за ствол у самого корня, т.е. за самую прочную часть кустарника. Но другого пути спасения ему не оставалось, и он, уведомив об этом отца, склонился над пропастью и, задыхаясь от волнения, начал опасный спуск. Отличаясь от природы необыкновенной силой, он, к счастью, встречал на пути своем целые группы пальм и молодых бамбуков, которые так близко стояли друг от друга, что ему удалось наконец добраться до дна после того, как он раз двадцать едва не сломал себе шеи. Он думал, что теперь спасен, когда перед ним возникло новое затруднение: он находился на глубине обширной воронки в форме конуса, самую широкую часть которой представляла почва, куда он добрался благодаря своей смелости и ловкости. Напрасно ходил он кругом, стена со всех сторон подымалась на высоту двухсот или двухсот пятидесяти метров, образуя с дном довольно острый угол; чтобы выйти из этой тюрьмы, где вместо крыши виднелось небо, ему нужно было подняться по такой же стене, по какой он спустился. Это то самое место, знаете, которое находится в конце подземелий и названо нами колодцем Нухурмура.

   - Я так и думал.

   - Вы понимаете остальное, потому что мы каждый день проходим тот лабиринт. Маленький ручеек, протекавший на дне этой огромной пропасти, терялся под одной из скал и, казалось, направлялся в самые недра земли. Рама-Модели не побоялся растянуться на дне ручья, который был, к счастью, неглубок, и в таком положении стал ползти под скалой, придерживаясь извилин ручейка. Так прополз он метров около пятидесяти, когда почувствовал, что туннель над ним становится выше и он очутился наконец среди целого ряда обширных пещер, откуда он, несмотря на все свое мужество, мог и не выйти. Только на второй день своего подземного заключения, чуть не умирая от голода и усталости, заметил он вдали луч света, который послужил ему проводником и дал возможность дойти до конца другого прохода, выходившего на озеро.

   - Так вы, значит, эти два туннеля - один из колодца Нухурмура, другой со стороны озера - расширили, чтобы легче было проходить по ним, и устроили там убежище для себя и Нана-Сагиба?..

   - Совершенно верно, мой милый Барбассон! И, как вам уже известно, мы закрыли с помощью камня, вращающегося на стержне, единственный вход со стороны озера, который легко мог кто-нибудь увидеть, несмотря на густую растительность, прикрывающую его. Нам никак нельзя открыть тайны нашего убежища этому туземцу; он может заметить его и затем, благодаря отсутствию сообразительности, может поддаться на подарки и обещания хитрого Кишнаи, если тот случайно проследит наши следы вплоть до этих гор. А случиться это может, ибо для достижения противного нужно было бы, чтобы никто из нас не выходил из подземелий Нухурмура.

   - Они так великолепны, Сердар, что в них можно жить до конца дней своих. Вы ведь и сад устроили там?

   - Да... а между тем, судя по наружному виду, ни за что не сказать, чтобы дно этой пропасти занимало поверхность в двадцать тысяч квадратных метров. Еще задолго до подавления восстания, когда Говелак шел на Дели и вопрос полного поражения был только вопросом одного месяца, я думал уже об этом убежище, о котором мне сказал Рама-Модели, как о месте весьма пригодном для Нана-Сагиба и тех из наших товарищей, которые останутся нам верными. Я поручил тогда же нашему заклинателю пантер перевезти туда с помощью Ауджали всякую утварь и запасы; он так хорошо исполнил все мои приказания, что мы можем жить там роскошно и в полном изобилии в течение нескольких лет. Что бы там ни было, но ввиду того, что на наши следы могут напасть совершенно случайно или во время охоты в горах, или во время рыбной ловли в озере, - две несчастных страсти, от которых не отучить Барнета, - нельзя ни под каким видом и ни единой душе открывать тайны относительно нашей крепости.

   - Я с вами согласен, Сердар! Но я возвращаюсь к вопросу, поставленному вами в начале этого разговора. Что мы сделаем с этим беднягой?

   - Мы можем сделать только одно, тем более что я совершенно успокоился относительно последствий его раны. Я уверен, что она зарубцуется дня через три, четыре, самое большее. Мы высадим его на том месте, где он находился, когда я выстрелил в него, он найдет сам свое жилье.

   Приняв это решение, Сердар пощупал пульс раненого; он нашел его спокойным и не лихорадочным. На борту хранилась провизия, и Сердар решил накормить его, чтобы подкрепить его силы; он употребил тот же способ, как и при напитке, и, прежде чем предложить ему кушанье, сам отведал его. Туземец в ту же минуту набросился на то, что ему предлагали, и принялся пожирать с жадностью, выражая при этом на своем языке явные знаки удовольствия. Барбассон не в состоянии был удержаться, чтобы не сказать:

   - Нет, право, мы сделали доброе дело... бедняга, черт возьми, умирал от голоду.

   Шлюпку направили к берегу и сделали знак Тота-Ведде прыгнуть на землю, но бедняга не понимал, по-видимому; тогда они без всякой церемонии взяли его и положили на траву, потому что им некогда было тратить времени на бесполезную мимику. Думая, что теперь отделались от него, они поспешили отчалить от берега, но не отплыли они от него и десяти метров, как услышали шум тела, нырнувшего в воду, и невольно обернулись. Каково же было их удивление, когда они увидели над водой голову Тота-Ведды, который плыл, стараясь догнать их!

   Ночь быстро последовала за днем, как это всегда бывает под тропиками, где нет почти сумерек, а потому, несмотря на небольшое расстояние, разделявшее их, туземец казался обоим французам маленькой черной точкой на поверхности воды.

   - Надо ускорить ход! - сказал Сердар. - Когда он потеряет нас из виду, он вынужден будет вернуться на землю.

   Барбассон увеличил силу тока, и шлюпка понеслась по спокойным водам озера, но в ту же минуту до слуха Сердара донеслись жалобные крики.

   - У него может открыться кровотечение из раны; в воде оно бывает еще сильнее; несчастный потеряет силы и утонет, - сказал Сердар, как бы говоря сам с собою.

   Затем, под влиянием невыразимой жалости, он воскликнул:

   - Я не могу допустить, чтобы человек этот умер таким образом.

   Крики усиливались, и голос становился все более жалобным и похожим на голос плачущего ребенка.

   Сердар колебался: на карте стояли такие важные интересы, что он не считал себя вправе подвергать их опасности ради жизни этого несчастного дикаря. Но тут у него в голове блеснула мысль и положила конец всем его колебаниям.

   - Что ж, - сказал он себе, - можно попытаться. Спасем его сначала, а там увидим.

   И, наклонившись к люку, он крикнул:

   - Задний ход, Барбассон! Я не хочу, чтобы на совести у меня оставалась смерть этого несчастного.

   Провансалец, служивший несколько лет на государственной службе, выучился образцовой дисциплине, которая ставит наших моряков на первое место во всем мире. Он повиновался всегда и рассуждал только потом, если находил нужным сделать какое-нибудь замечание. Шлюпка слегка задрожала, и с минуту казалось, будто в ней происходит борьба между выработанной скоростью и новым движением в противоположную сторону, но в следующую за этим минуту она уже с прежней скоростью неслась по направлению к берегу. Прислушиваясь к жалобам, Сердар по звуку их понял, что шлюпка теперь в том районе озера, где находился туземец.

   - Слабее, Барбассон, слабее! - сказал он. И шлюпка, сразу изменив ход, медленно заскользила по воде.

   Крики прекратились... Тьма ночная была так велика, что положительно ничего нельзя было видеть кругом себя.

   - У него, вероятно, ослабели силы, - бормотал Сердар с искренним огорчением. - Бедняга! Мы сделали все, что могли.

   Не успел он произнести этих слов, как в шлюпке почувствовался легкий толчок и черная масса, одним прыжком выскочившая из воды, упала вдруг на палубу. Это был Тота-Ведда; туземец молчал, видя, что к нему спешат на помощь. То, что люди его племени потеряли в своем умственном развитии, пополнилось, с другой стороны, их необыкновенно развитыми физическими качествами: привыкшие жить в чаще лесов и двигаться среди глубокой тьмы, они видят ночью почти так же хорошо, как и днем, и положительно не знают усталости; они перегоняют самых быстрых животных; некоторые видели, как они перебирались вплавь через морские заливы в пятнадцать, двадцать миль и плыли два дня, направляясь к прибрежным островам, чтобы отыскать себе там убежище, прельщенные видом гор, которые синеватой линией выделялись вдали на горизонте.

   Тота-Ведда, очутившись на шлюпке, тотчас же бросился к ногам Сердара и, подымая поочередно одну его ногу за другой, ставил себе на голову в знак почтения и подчинения; затем, ударяя себя в грудь, он горловым тоном произнес в несколько приемов: "Ури! Ури!"

   В эту минуту луна, вырвавшись из чащи лесов, покрывавших верхушки гор, залила всю поверхность озера серебристыми волнами своего света. Ночное светило это отличается под ясным небом Индии таким сильным светом, что туземцы на своем образцовом языке называют тот период, когда спутница нашей земли достигает полнолуния, "лунными днями".

   - Ури! Ури! - продолжал Тота-Ведда, снова повергаясь ниц перед Сердаром.

   - Что он там говорит? - спросил Барбассон, вышедший в эту минуту на палубу.

   - На тамульском наречии, которым говорят у подошвы этих гор, "ури" значит "собака", - отвечал Сердар. - Нет ничего особенного, если он запомнил это слово и, вероятно, хочет дать нам понять, что он будет нам предан, как собака; с другой же стороны, он, быть может, хочет сказать нам, как его зовут. Будь здесь Рама-Модели, он объяснил бы нам все это; он провел свое детство в этих горах и говорит на языке этих бедных людей так же хорошо, как и они сами... Пора, однако, возвращаться домой; в Нухурмуре, вероятно, беспокоятся, мы никогда еще...

   Он не докончил начатой им мысли; меланхолический и пронзительный звук рога нарушил ночную тишину, и жалобные нотки его три раза скользнули по водам озера, принесенные легким ветерком, который в этих обширных долинах дует каждый вечер после захода солнца, когда в раскаленной атмосфере восстанавливается равновесие воздушных течений.

   - Это Рама зовет нас, - сказал Сердар. - Вперед, Барбассон, и поскорее. Нам достаточно и двадцати минут, чтобы пролететь шесть миль, отделяющих нас от друзей.

   - А Тота-Ведда? - спросил Барбассон.

   - Я беру его на себя.

   - All right! - как говорит Барнет. - Отвечал моряк.

   И шлюпка снова понеслась по волнам. Туземец заснул, скорчившись в углу. Менее чем через полчаса вдали показался противоположный берег озера. Сердар, который не мог отвечать на сигнал, посланный ему из Нухурмура, потому что ветер дул ему навстречу, взял теперь в каюте висевший там буйволовый рог и извлек из него три звучных ноты, которые друг за другом и с различными изменениями разнеслись эхом по долинам.

   - Теперь, когда мы предупредили наших товарищей, - сказал он своему спутнику, - остановитесь на минуту и помогите мне. Я должен принять небольшую предосторожность, чтобы этот туземец никогда не мог открыть тайны нашего таинственного убежища.

   - Я не любопытен, - отвечал моряк, - это наше семейное качество, но клянусь бородою всех Барбассонов, прошедших, настоящих и будущих, предполагая, что знаменитая ветвь эта не угаснет со мною, я все же с нетерпением жду, что вы сделаете, чтобы скрыть вход в подземелье от этого "комка сажи".

   Сердар не мог удержаться от смеха, выслушав эту тираду, прелесть которой увеличивалась акцентом, от которого наш марселец никогда не мог отделаться.

   - Очень просто, - отвечал он, - я употреблю тот же способ, который так успешно заставил его есть; он, как ребенок, подчинится всему, что мы ему скажем. Одолжите мне свою голову, Барбассон!

   - Обещаете мне отдать ее обратно?

   - В полной сохранности.

   - Получайте же! Это самое драгоценное, что я имею в этом мире, хотя Барбассон-отец всегда утверждал, что Бог забыл наполнить ее мозгами.

   - Я сделаю вид, что завязываю вам глаза, и я уверен, что Тота безропотно позволит сделать и себе то же самое.

   - Вот об этом я не мог бы догадаться. А как это просто! Как и все гениальные мысли, Сердар! Но я всегда говорил, что в вашем мизинце гораздо больше ума, чем у всех нас вместе взятых.

   Хохоча от души над многословием своего спутника, Сердар приступил к исполнению своего проекта, который удался вполне. Разбуженный Тота с любопытством следил за тем, что он делает с Барбассоном, и позволил завязать себе глаза, нисколько не сопротивляясь.

   В ту минуту, когда шлюпка пристала к берегу, авантюристов приветствовали Рама-Модели и Сами, которые с самого захода солнца с тревогой ждали их возвращения. Рама собирался уже передать своему другу тревожившие его заботы, но слова замерли у него на губах, когда он увидел третье незнакомое ему лицо; удивленный этой неожиданностью, он не мог отдать себе отчет, к какой касте принадлежит это существо.

   - Это несчастный Тота-Ведда, которого я ранил, приняв его за шпиона, - поспешил Сердар, предупреждая его вопросы. - Я все подробно расскажу тебе потом; помоги мне сначала провести его в подземелье. Я завязал ему глаза, чтобы он не догадался, куда мы привели его.

   Влияние Сердара на всех окружающих было так велико, что Рама-Модели не позволил себе сделать ни малейшего замечания. Он взял одну руку Тоты, тогда как друг его взял другую, чтобы помешать ему снять повязку, и оба вынесли его из шлюпки. Несчастный туземец снова принялся дрожать всем телом.

   - Скажи, что ему незачем бояться нас, - сказал Сердар, обращаясь к Раме.

   - Не знаю, поймет ли он меня, - отвечал последний, - некоторые из этих дикарей, заброшенные своими родителями с детства, доходят до такого состояния, что только кричат и от радости, и от горя, и от удивления и никогда не в состоянии запомнить тех выражений, из которых состоит язык их братьев, хотя и в нем всего только тридцать слов, не более.

   Заклинатель пантер был прав: он никак не мог добиться, чтобы его понял Тота-Ведда. Несчастный был, вероятно, покинут матерью с самого раннего детства своего, и перед нами возникает мудреная проблема, каким образом мог он существовать среди всякого рода опасностей, окружающих его.

   В нескольких шагах от озера среди чащи пальм, бамбуков и гуявов находился целый ряд утесов, нагроможденных друг на друга и доходящих до пятидесяти-шестидесяти метров высоты. Сердар притронулся к одному из них, часть которого тотчас же повернулась, открывая вход, устроенный самой природой и только с одной стороны несколько расширенный рукою человека. Маленький отряд скрылся спустя минуту внутри этого входа; Сами толкнул камень, закрывший вход, и он принял прежнее свое положение, так естественно прикрывавшее отверстие, что даже самый опытный глаз не мог бы ничего заметить.

   Снаружи оставался один только Барбассон, который должен был, по своему обыкновению, отвезти шлюпку в небольшой залив вроде гавани, хорошо скрытый за ветвями деревьев, густо переплетенных лианами и ползучими растениями и образующих нечто вроде свода, где она была скрыта от всякого нескромного взгляда.

   Пройдя двадцать метров среди полной темноты, Сердар и спутники его повернули вправо и очутились в обширном гроте, великолепно освещенном старой индусской лампой из массивного серебра с шестью рожками, которая висела на потолке пещеры, прикрепленная к нему посредством металлической цепи.

   Сердар говорил правду, рассказывая Барбассону, что он за несколько еще месяцев вперед приготовил это убежище для последнего наследника древней империи моголов. Весь пол был устлан мягкими коврами из Кашмира и Непала, и вдоль стен, покрытых шелковой бенгальской материей, затканной серебром и золотом, стояли широкие и роскошные диваны с подушками всевозможной формы и величины. Мебель и разные вещи, дорогие Нана-Сагибу по воспоминаниям, были также перенесены сюда из дворца его в Беджапуре на Декане, который находился всего в пятидесяти милях расстояния от Нухурмура. Благодаря почти полному уединению этой местности, совершенно опустошенной последними войнами махратов, верные Нариндра и Рама-Модели, переодетые разносчиками, могли в несколько приемов перевезти эти вещи на спине слона, прикрыв их парусиной.

   Вот почему принц, очутившись в этом месте после своего побега, полного треволнений, не верил своим глазам, увидя себя среди роскошного помещения, напоминающего одно из помещений его дворца. Целый ряд других гротов, обставленных более скромно, был занят спутниками изгнанного принца. Отсюда через коридор, увеличенный беглецами, можно было пройти в глубокую долину с отвесными стенами, которую Рама-Модели открыл с опасностью для жизни и которую назвали колодцем Нухурмура.

   Нана-Сагиб жил здесь уже почти шесть месяцев с небольшим числом людей, оставшихся ему верными, а англичане до сих пор еще не могли напасть на его следы.

   Но напрасно превращена была долина в прелестный сад, напрасно был он окружен всем, чего только желал, напрасно спутники, полные уважения к его несчастью, обращались к нему, как к царственному лицу, - жизнь, которую он вел в подземельях Нухурмура, так тяготила его, что он готов был отдать все спасенные им миллионы золота и драгоценных камней, чтобы вести свободную жизнь самого последнего из кули, ибо свобода есть первое благо в жизни, хотя ее ценят только тогда, когда потеряют. С некоторого времени он жил одною только мыслью: Сердар обещал ему отправиться на "Диане" вместе с Барбассоном на поиски какого-нибудь пустынного острова среди бесчисленных групп островов в Зондском проливе и на Тихом океане, куда все они собирались переселиться вместе с ним, вдали от мстительной Англии. С этого дня он то и дело побуждал его к исполнению своего обещания; но Сердар не хотел ехать в такое далекое путешествие раньше, чем не будет уверен в том, что утомленные войной англичане и целая армия их шпионов прекратят всякие преследования. В настоящее же время нечего было и думать о том, чтобы не только Нана-Сагиб, но еще более Сердар, который своими подвигами прославился по всей Индии, покинули это убежище, не рискуя быть немедленно узнанными и переданными в руки врагов.

  

   В ту минуту, когда Сердар входил в грот, Нана-Сагиб сидел на диване и курил свой гука; шум шагов пробудил его от глубокой задумчивости, и он бросился к входившему.

   - Как я рад твоему возвращению, Сагиб! - принц никогда не звал его иначе. - Ты запоздал сегодня, и я боялся, не случилось ли с тобой какого-нибудь несчастья.

   - Нас задержало маленькое приключение, принц, в котором мы, к счастью, не подвергались никакой опасности. Но мы вынуждены были взять с собой нового сожителя, который, пожалуй, будет несколько стеснять нас.

   И Сердар в нескольких словах рассказал Нана-Сагибу о том, что произошло. Тота-Ведда, которому сняли повязку с глаз, тотчас же упал к ногам Сердара, которого он, по-видимому, признавал своим господином.

   - Дай Бог, чтобы тебе не пришлось раскаиваться в том, что ты спас его, - сказал Рама, - я знаю людей этого племени, - у них нет середины: или они бывают злы и дики, как хищные звери, с которыми они живут, или кротки и привязчивы, как собаки, и бывают такими же мирными, как и они, если только привязываются к кому-нибудь.

   - Ты знаешь, что говорит наш божественный Ману, - отвечал Нана-Сагиб. - "Каждому доброму делу назначена своя награда владыкою всех вещей".

   После нескольких минут разговора Сердар попросил именитого изгнанника позволить ему удалиться вместе со своими товарищами, потому что всем им необходимо подкрепить себя пищею и затем ввиду позднего часа отправиться на покой.

   - Всегда один! - грустно прошептал принц, склоняя голову в знак согласия.

   Предрассудки его касты абсолютно запрещали ему есть с Нариндрой и Рамой-Модели, которые не принадлежали к его касте, и с европейцами, которые не принадлежали к его племени.

   Гастроном Барнет, целый день охотившийся в верхних долинах, где никто не мог беспокоить его, ибо ни один шпион не рискнул бы туда отправиться, вернулся домой с двумя молодыми оленьими телятами и поджарил их на вертеле, следя за приготовлением их со всем вниманием гурмана. Жаркое было дожарено в самый раз... и он начинал уже браниться за промедление, когда приход друзей вернул ему снова хорошее расположение духа.

   Сибарит вел здесь жизнь как нельзя более подходящую к его вкусам: он охотился, ловил рыбу, готовил, благодаря всевозможным консервам, которыми изобиловал Нухурмур, самые изысканные кушанья, какие он придумывал для собственного своего удовольствия и для удовольствия своего друга Барбассона. Он почти не сожалел теперь о своем великолепном дворце в Ауде, откуда его без всякой церемонии выгнал некий капитан Максуэлл после конфискации этого королевства лордом Далузи, генерал-губернатором Индии. Ненависть его к вышеупомянутому капитану даже ослабевала со дня на день, не потому, чтобы он просто в этот момент ничего не желал в этом мире; свежая дичь каждый день, великолепная лакс-форель из озера, полное изобилие всевозможных тропических плодов, затем консервы: паштеты из гусиной печенки, норвежские анчоусы, оренбургская икра, копченая лососина из Сакраменто, окорока из Йорка и т.д... всего не перечислить. Прибавьте ко всему этому лучшие вина Франции, Венгрии, Рейнские, из Капштадта, бесчисленное количество ящиков с портером и индийским пэль-элем, шкап с ликерами, где Вдова Амфу, Бордо сочетались с Гарнье де ла Шартрез, и вы поймете, как должен был наслаждаться Барнет среди такого изобилия, которого он нигде больше не мог надеяться найти.

   Он ни в чем не терпел недостатка, даже в дружбе, этой усладе жизни, на которую так скупы боги, что она встречается на земле лишь в виде исключения. Барнет встретил Барбассона, как Барбассон встретил Барнета; они дополняли друг друга, и посмотрите, сколько сходства между ними! Один родился в Марселе, другой в Нью-Йорке, в двух морских портах; когда один говорил о Канебьере, другой говорил о Бродвее. Оба почти в одно и то же время были выгнаны своими отцами пучками веревок; оба получили от почтенных виновников их существования одно и то же предсказание, что их или расстреляют, или повесят; заметьте, что в данный момент они находились на дороге к тому или другому и остановка была только за выбором; для окончательного решения вопроса им достаточно было прогуляться на равнину к англичанам. Оба бродили по всему миру и практиковались в разных ремеслах; если один вырывал зубы в тридцать пять секунд, то другой подшивал новые подметки под сапоги в двадцать пять минут; если Барбассон был адмиралом без флота у его высочества имама Маскатского, то Барнет был артиллерийским генералом без пушек у экс-раджи Ауда. Мы никогда не покончили бы с этим, если бы захотели перечислить все черты сходства, существующего между этими двумя знаменитыми особами, которые прибавляли ко всем их качествам еще одно - быть верными несчастью: правда, они находили это для себя выгодным и не могли выйти отсюда, не рискуя испытать на себе справедливости предсказания своих отцов; но совершенства нет на земле, и они во всяком случае отличались неоспоримым качеством безусловной храбрости, которого никто не мог отрицать у них. Они, конечно, не бежали сами навстречу опасности, они предпочитали не встречаться даже с нею, но, если к этому их вынуждали обстоятельства, бились, как безумные. Чего же больше спрашивать от них?

   Они были связаны узами такой тесной дружбы, что Барбассон-Орест не мог обойтись без Барнета-Пилада, а Пилад-Барнет не мог обойтись без Ореста-Барбассона. Они пользовались жизнью, не заботясь о завтрашнем дне. Два существа эти были самые счастливые из всех людей, окружающих Нана-Сагиба; подчиненные абсолютному влиянию Сердара, они были всей душой преданы ему и готовы в огонь и воду броситься за него, в том случае, конечно, если огонь этот был недалеко.

   Одна только мысль мешала им быть совершенно счастливыми: доказательство того, что полного счастья нет на земле. Англичане могли в один прекрасный день схватить Нана-Сагиба, несмотря на охрану и преданность, окружающие его. Друзья не сомневались в том, что они найдут способ скрыться, но что будет тогда с ними, после того как они привыкли к наслаждениям жизни покойной, свободной от угрызений совести? Начинать снова бродячую жизнь вокруг света было им не по вкусу; Барбассон мог вернуться в Маскат, но, во-первых, казначей имама всегда забывал ему платить жалованье в течение двух лет его службы, что вынуждало его вознаграждать себя, увеличивая в свою пользу сбор таможенных пошлин в размере 50 на 100, а во-вторых, он мог найти свое место занятым, ибо благодарность государя - вещь неверная: "Настроение государя меняется, и безумец тот, кто ему доверяет", - сказал поэт. Правда, Барбассон Мариус исполнял обязанности адмирала и дантиста его величества, но так как он вырвал у него последний зуб за неделю до отъезда своего в Индию, то не мог больше рассчитывать на зубную боль, чтобы вернуть все прежнее свое влияние. Друзья много раз ломали себе голову над решением этой трудной задачи; несколько уже месяцев думали они все об этом, когда в одно прекрасное утро Барбассон в костюме Архимеда ворвался в грот, где спал Барнет:

   - Нашел! Нашел! - крикнул он, как сумасшедший.

   - Что такое? - спросил янки.

   - Средство устроить свои дела в тот день, когда наш бедный принц...

   - Понял, покороче!

   - Не ты ли рассказывал мне, что соотечественники твои отличались страшным легковерием и какой-то Барнум нажил себе от них целые миллионы, показывая им кормилицу великого Вашингтона?

   - Ничего нет более верного, я сам стоял у дверей и зазывал публику...

   - По боку Барнума! Мы соблазним какого-нибудь индуса.

   - Золотом!

   - Где ты его возьмешь? Обещаниями... в этом отношении мы достаточно богаты.

   - Догадываюсь...

   - Дай мне кончить. Мы наденем на него старый ковер, тюрбан и саблю и перевезем его в твою страну.

   - Барбассон, ты поражаешь меня!

   - Мы будем брать один шиллинг за вход и показывать индуса под именем великого, несравненного Нана-Сагиба, о которого в течение двух лет разбивались все силы Англии.

   - Барбассон, ты велик, как мир!..

   - Это не твои слова, но все равно, я принимаю их - они вполне к месту. Мы скопим денег, купим дачу в окрестностях Марселя и будем проводить дни, обладая золотом, вином из Бордо, трюфелями и шелком.

   Друзья упали в объятия друг друга и с тех пор не беспокоились больше о будущем.

   Простившись с Нана-Сагибом, наши авантюристы отправились в свой грот, который выходил на внутреннюю долину, и сели ужинать. Нариндра не занимал сегодня своего обычного места; вот уже неделя, как он уехал в Бомбей за получением европейской почты, которая приходила туда для Сердара на имя преданного члена тайного общества "Духи Вод", к которому принадлежали также он и Рама.

   В этот вечер Барнет и Барбассон были особенно веселы и воодушевлены, но оригинальные выходки их не веселили сегодня Сердара, который ел с рассеянным видом и все время после возвращения своего в Нухурмур был мрачен и озабочен; он не обращал даже внимания на Тота-Ведду, который, сидя на корточках, ловил на лету, как собака, все, что ему бросали. Отсутствие махрата, который был всегда олицетворением точности и должен был вернуться еще сутки тому назад, внушало ему грустное предчувствие. Он не мог определить своих чувств, но ему казалось, что в воздухе висела какая-то опасность, против которой он чувствовал себя бессильным, а между тем в последних известиях, принесенных Рамой-Модели, не было ничего, что указывало на неминуемую гибель, - он сам это сказал Барбассону.

   Все тут, быть может, заключалось в одном только контрасте. От природы чуткий и деликатный, несколько нервный, человек этот, которого вид и выдержка указывали на высокое происхождение и которого какое-то странное, таинственное приключение выбросило из привычной ему среды, должен был по временам страдать, находясь между авантюристами самого обыкновенного сорта, не имевшими с ним ничего общего ни по своим мыслям, ни по своим чувствам.

   Рыцарь в душе, он мечтал о независимости Индии как о мести Франции и Дюплекса своим вечным врагам; десять лет своей жизни употребил он на то, чтобы соединить и держать в своих руках все нити обширного заговора, который должен был навсегда уничтожить английское владычество на берегах Ганга. И вот на другой день успеха, когда во власти притеснителей этой древней страны оставалось всего только три города, без всякого почти укрепления, Калькутта, Бомбей и Мадрас, он не мог заставить вождей восстания, чтобы они шли против этих оплотов чужеземца и затем уже принимались за восстановление трона Дели. Он никак не мог заставить их понять, что реставрация могольской империи (показав индусам, что они, сбросив иго одного господина, кладут на себя иго другого) должна была парализовать общее воодушевление и придать восстанию характер обыкновенного бунта, а не народного движения. Юг Индии, не желавший владычества мусульман, отказался принять участие в восстании, и Сердар понял с того же дня, что победа англичан - вопрос времени. Но он поклялся отнять у них трофей этой победы и спасти Нана-Сагиба; после целого ряда настоящих чудес отваги и хитрости он добился своей цели, но сколько еще времени удастся ему скрывать принца от поисков своих врагов? Бывали дни, когда он совсем отчаивался в этом, а сегодня вечером будущее казалось ему еще более мрачным и закрытым черными тучами. Если его схватят, то ему не сделают чести умереть от двенадцати пуль, как солдату, с ним поступят как с авантюристом больших дорог и повесят в Калькутте на показ индусам, которых он хотел освободить.

   Какой грустный конец для него... и какое горе для Дианы, его милой сестры! Она должна знать теперь, что этот брат, которого она еще лет двадцать тому назад считала умершим, жив еще... Но почему она не пишет ему? Неужели ее воспитали в той уверенности, что брат обесславил ее?.. Да, он покинул Францию обесчещенным, разжалованным... он носил уже эполеты и шпагу... Богу известно, виновен ли он. Что ж из этого? Жизнь отца ее детей стоила нескольких строчек благодарности... И ни одного слова, ни одного воспоминания от имени жены и матери, по крайней мере, если сестра не захотела признать брата... Нет, она не пишет! Фридерик де Монмор де Монморен не существует больше, есть только авантюрист, которого англичане повесят в первый удобный момент...

   Таковы были размышления, волновавшие Сердара, в то время как другие два товарища его пили, смеялись и забавлялись с Тота-Ведда, как с животным, которого дрессируют. Последний, не бывавший никогда на таком празднестве, пожирал со страшною жадностью все, что ему давали, повторяя за всяким куском тот членораздельный крик, который он издавал раньше на шлюпке: Ури! ури! ури! Так как слово это следовало за питьем, предложенным ему Сердаром, а теперь за каждым куском, который ему давали, то Барбассон решил, что восклицание это служит дикарю для выражения удовольствия и должно соответствовать тем словам в других языках, которые выражают понятие о доброте, превосходстве и применяются ко всем вещам, употребляющимся в пищу и доставляющим наслаждение.

   - Я не знал еще, что вы такой лингвист, Барбассон, - сказал Сердар, который поборол мало-помалу свои мрачные мысли и с любопытством следил за упражнениями своего питомца, забывшего, по-видимому, о своей ране.

   - Тс! - воскликнул провансалец с комическим увлечением. - Это явилось у меня по вдохновению.

   - Он, быть может, останется с нами, ему здесь нравится, - продолжал Сердар. - Я того мнения, что его следует назвать Ури, первым словом, которое он произнес.

   Услышав знакомое слово, произнесенное тем, который нравился ему больше других, Тота взял его руки и несколько раз приложил их себе ко лбу.

   - Это знак привета у этих несчастных, - сказал Рама-Модели. - Он хочет дать тебе понять, Сердар, что он любит тебя и будет предан тебе до смерти.

   - И ты думаешь, Рама, что у него могут быть такие высокие мысли?

   - Все же у него мозг человеческий, Сердар, но только, живя среди листвы деревьев, как обезьяна, он не имел сношения с другими людьми и не научился думать.

   - И не имеет понятия о цивилизации, Рама, которая представляет собрание всех человеческих традиций. В этом отношении ему не много досталось на долю. Ты сам говорил, что у людей его племени всего тридцать-сорок слов для изображения тех физических потребностей, которые они вынуждены удовлетворять. Если же предположить, что привезенный нами бедный Тота, как это видно по отсутствию у него членораздельной речи, был брошен в детстве своими родителями, то в мозгу его не могли возникнуть понятия о привязанности, благодарности и т.д., и мы имеем перед собой существо, способное поддаться некоторой культуре, но не превосходящее в данный момент своим духовным развитием тех обезьян, с которыми он жил. Я думаю даже, что он никогда не научится говорить, потому что мозговые центры, управляющие членораздельной речью, атрофируются при отсутствии упражнения. Когда человек в таком виде достигает зрелого возраста, зло уже непоправимо и орган мышления не поддается развитию.

   - Вы говорите как по книге, Сердар, - вмешался Барбассон. - Вы думаете, следовательно, что это выродившееся существо не способно усвоить себе никакого языка?

   - Нам удастся, конечно, внушить ему кое-какие понятия, он будет даже понимать смысл наших выражений, я думаю только, что теперь слишком поздно развивать его мозговой центр речи, т.е. научить его говорить. Это своего рода опыт; за ним будет очень интересно следить, и он даст нам некоторое развлечение в нашей уединенной жизни, если только Богу угодно, чтобы она была такой же мирной, как раньше, и если дикарь этот, дитя леса, согласится остаться с нами, потому что воля его должна быть в той же мере подвижна, в какой мозг его мало развит.

   Время прошло быстро среди этого разговора, и наступил час отдыха. Каждый из обитателей Нухурмура удалился в ту часть пещеры, которая ему была предназначена; Сердар, уходя, поручил Сами непременно разбудить его, как только вернется Нариндра.

   Когда Тота-Ведда, которого мы впредь будем называть данным ему именем Ури, увидел, что все готовятся ко сну, он стал выказывать явные признаки беспокойства, и Рама-Модели догадался, что он по привычке своей проводит ночи на деревьях, ищет также, где бы ему примоститься для сна. Сердар приказал открыть дверь, сообщавшуюся с долиной, где находилось несколько вековых банианов, на широких внутренних разветвлениях которых туземец мог удобно устроиться сообразно своим привычкам. Увидя их, Ури вскрикнул от радости и бросился на первое из деревьев поближе к нему; скоро послышался треск ломаемых веток и шум срываемых листьев. Тота готовил себе постель на ночь.

   Европейцы и туземцы вернулись в свои пещеры; мало-помалу все стихло в Нухурмуре, и молчание нарушалось только криком диких зверей, вышедших на поиски добычи, или мычаньем буйволов, спешащих на водопой, в ответ на которые раздавался по временам раздраженный голос Ауджали, стоявшего недалеко оттуда в помещении, устроенном исключительно для него. Но авантюристы привыкли к этим крикам; вместо того чтобы стеснять их, эти лесные голоса вполне гармонировали своей суровой и дикой поэзией с настоящими их чувствами.

  

   Они спали уже несколько часов, когда их внезапно разбудил странный концерт, раздававшийся, по-видимому, во внутренней долине. Это было нечто вроде смягченного рыгания, сопровождаемого мяуканьем, похожим на мяуканье кошки, но более громкое и резкое; в ответ на это раздавалось другое, еще более нежное, по-видимому, того же самого происхождения.

   Сердар, Рама-Модели и Сами мгновенно вскочили на ноги, но Барнет и Барбассон продолжали спать спокойным сном людей, легко переваривающих пищу и не желающих беспокоить себя из-за пустяков.

   - Ты слышишь эту бешеную музыку, Рама? Что случилось? - спросил Сердар.

   - Это рычанье, Сагиб, походит на рычанье пантеры, когда она в хорошем настроении духа играет с своими детенышами и когда ничто не нарушает ее веселья. Слушайте... Это более нежное мяуканье издают ее детеныши, отвечая матери.

   - Все это происходит в нашей внутренней долине, не правда ли?

   - Да, крики эти оттуда.

   - И ты думаешь, что это пантеры забавляются там, а не сервали... это было бы менее удивительно.

   - Это пантеры, Сагиб, - настаивал Рама-Модели.

   - Странно! - прошептал Сердар.

   - Пантеры так же ловки, как и дикие кошки, и им ничего не стоит спуститься вниз, цепляясь за бамбук и кусты. Я же сделал это.

   - Да, но детеныши?

   - Они последовали за матерью.

   - Удивительно! Сколько месяцев мы уже здесь, и в первый только раз осмеливаются дикие звери проникнуть в эту долину.

   - Верно, Сагиб! Но в первый раз также в долине спит человеческое существо, добыча значит.

   - А ведь твоя правда, но в таком случае, если животные эти привлечены запахом Ури, они съедят его.

   Заклинатель пантер кивнул в знак согласия.

   - О, нет, этого не будет... Идем к нему на помощь, нашего присутствия достаточно, чтобы обратить их в бегство.

   - Благоразумнее посмотреть сначала, что там происходит. Нам это будет тем легче, что луна освещает теперь всю долину и слишком веселое настроение пантер не показывает, чтобы они ловили добычу.

   - Ты уверен в этом?

   - Тебе известно, Сагиб, что я всю свою молодость вместе с несчастным отцом своим, убитым в Гоурдваре, провел в изучении нрава молодых пантер, которых мы дрессировали для продажи фокусникам. Этих животных, особенно больших полосатых пантер из Малабара, которые достигают роста королевского тигра, легче всего укротить и приручить. Я очень хорошо изучил все изменения их голоса и могу уверить тебя, что те, которые находится теперь в долине, думают только об игре, а не об удовлетворении своего голода. Когда пантера преследует или подстерегает добычу, она молчит, и вот почему она так ужасна для охотника.

   - Полагаюсь на тебя, Рама! Будем действовать осторожно и захватим на всякий случай карабины; мы должны быть наготове, чтобы помочь бедному Тота. Сами останется здесь; он невооружен и будет стеснять нас.

   Они дошли до конца узкого коридора, толкнули осторожно камень, служивший вместо двери, как у входа со стороны озера, но открыли его не совсем, а лишь настолько, чтобы в случае надобности его можно было бы сразу закрыть. Они старались не делать шума, чтобы не встревожить пантер, и стали на пороге, задерживая даже дыхание и смягчая по возможности свои шаги. Перед ними открылось тогда зрелище самое странное, самое оригинальное и самое прелестное в то же время. На некотором расстоянии от того места, где они находились, Ури спокойно играл с двумя прекрасными полосатыми пантерами из той породы, о которой говорил Рама-Модели. Он то катался с ними по земле, причем все трое так сплетались между собой, что превращались в бесформенную массу, напоминающую одно из фантастических животных, придуманных воображением китайских живописцев; то, разделившись сразу, они принимались бегать друг за другом, перепрыгивая один через другого и принимая самые грациозные кошачьи позы. Зрители этой трогательной сцены, прислушиваясь и присматриваясь к ней, сразу поняли значение криков, которые так заинтриговали их. Пантеры, играя со своим другом, ворчали самым нежным и шаловливым тоном, а Тота в свою очередь подражал им в таком совершенстве, хотя и не мог придать той же звучности своему голосу, что даже Рама-Модели ошибся и приписал его крики детенышам пантеры.

   - Я никогда не видел ничего более любопытного и более необыкновенного, - шепнул Сердар на ухо Рамс.

   - Это случается не так редко, как думают, - отвечал последний таким же шепотом. - Тота-Ведда берут пантер еще детенышами, кормят, постепенно приручают их и так привязывают к себе, что те никогда не расстаются с ними и ведут вместе один и тот же образ жизни. Когда Тота поймает лань или дикую козу, он даст пантере известную часть и животное терпеливо ждет подле него, пока тот делит дичь на куски. Если, напротив, пантера задушит вепря или теленка буйвола, то дальнейшее совершается в таком порядке: животное предоставляет дележку своему хозяину и получает кусок, какой тому вздумается дать ему. Тота-Ведда старается всегда приучить пантеру брать пищу только из его рук, чтобы ей и в голову не приходило, что она может сама распоряжаться ею. Большая часть этих животных, которых мы обучали, была продана нам жителями леса. И всегда это были детеныши, взятые в логовище во время отсутствия матери, но никогда ни один Тота не соглашался отдать нам пантеры, спутницы своей жизни.

   Пока они шепотом разговаривали между собой, Ури и пантеры, все еще продолжая играть, удалились на другую сторону долины, и Сердар, не видя их больше, потому что они скрылись за деревьями, совершенно машинально подвигался в том же направлении, а за ним Рама, по-прежнему продолжавший свои объяснения.

   Ни тот, ни другой не думали о том, как неосторожно они поступают, ввиду того особенно, что, увлеченные грациозной игрой, они оставили свои ружья у входа в пещеры, чтобы ничто не мешало им любоваться зрелищем, столь же любопытным, как и трогательным. Вдруг одн