Жаколио Луи - В трущобах Индии

ною таким тоном, то черт меня возьми, - чего он не замедлит, конечно, сделать, - если я еще раз заговорю с тобою... Выворачивайся тогда сам, как можешь.

   - А ты?

   - О! Меня не будет здесь завтра утром.

   - Барбассон! Слушай, Барбассон! Ты вспыхиваешь, как порох. Тебе ничего нельзя сказать, ты тотчас начинаешь сердиться.

   - Нет, я только констатирую.

   - Ты сердишься... полно, Барбассончик!

   - Ага! Теперь Барбассончик.

   - Что же я тебе сказал, наконец?

   - Ладно, не будем говорить об этом, если ты сожалеешь; какая польза в твоих объяснениях? Ты знаешь, в чьих руках мы находимся?

   - Да, нас похитили проклятые туги.

   - Подозреваешь ты их намерения?

   - Это вполне ясно, они хотят отдать нас англичанам.

   - Нас? У тебя достаточно тщеславия для янки.

   - Но миллион...

   - Предложен за поимку Сердара и Нана-Сагиба; что касается нас, мой бедный Боб, то англичане не дадут и тридцати пяти су за нашу шкуру.

   - Ты прав, быть может.

   - Тут нет "может быть"... Я прав.

   - Зачем же они взяли нас, а не их?

   - Но, прусская ты голова...

   - Благодарю.

   - Не за что, я хотел сказать "глупая голова"... Так вот-с, трехэтажный Боб, - потому, что двумя защитниками в Нухурмуре будет меньше, и затем потому, что этот негодяй Кишная хочет узнать, каким образом туда попадают. Вот тебе и все хитрости.

   - Должен сознаться, что твой ум гибче моего и...

   - Тс! Идут! Если это Кишная, то ты, ради Бога, молчи, дай мне самому хорошенько повертеть его, ты ведь натворишь одних только глупостей. Если ты будешь слушать меня, мы сегодня же ночью удерем отсюда.

   Он не успел больше прибавить ни слова; в отверстии коридора показался индус и тотчас же вошел в подземелье. Пленники не сразу узнали Кишнаю при слабом мерцающем свете коптившей лампы.

   - Привет вам, чужестранные властители, - сказал он слащавым голосом, приближаясь к ним.

   - Властители! Властители! - пробормотал про себя Барнет. - Болтай, лицемер! Не знаю, что удерживает меня, чтобы раздавить тебя, как клопа.

   - Что говорит твой друг? - спросил индус Барбассона.

   - Он говорит; да пошлет Небо долгие дни, затканные миром, счастьем и благоденствием, сыну твоего отца.

   - Да низведет то же и Кали на тебя, - отвечал Кишная. - Догадываются ли чужестранцы-властители, зачем я пригласил их посетить меня здесь?

   - Пригласил... Пригласил! - проворчал Барнет, еле переваривший это слово.

   - Твой друг снова сказал что-то? - спросил туг.

   - Он говорит, что давно уже желал познакомиться с тобою.

   - Мы виделись уже на Цейлоне.

   - Да, но не так коротко... Тем не менее он сохранил воспоминание о тебе.

   Барнет задыхался, но он обещал молчать, а потому воздерживался, так как и без того много уже сказал.

   - Раз вы так настроены, мы, значит, сговоримся вами. Я немногого буду просить у вас. Я хотел бы лишь посетить Нана-Сагиба в Нухурмуре, а так как принц меня не знает, мне пришла счастливая мысль, что оба вы проведете меня к нему.

   - Лучшего ты не мог придумать, мы - его друзья, - отвечал ему в тон провансалец. - Желаешь, чтобы мы представили тебя Сердару?

   - Сердара нет в Нухурмуре, он уехал на Цейлон.

   - А, ты знаешь...

   - Да, я знаю, что он отправился с приветствием к сэру Вильяму Броуну. Я сегодня же ночью послал дать ему знать об этом через курьера, который на шесть часов опередит его, чтобы его превосходительство мог приготовить достойный прием для него. Я так заинтересован этим, что приказал своему зятю, Рам-Шудору, сопровождать Сердара.

   "О, негодяй!" - подумали Барнет и Барбассон, понявшие, какая ужасная истина скрывалась под этой холодной насмешкой.

   - Сердар погиб! - прошептал Барнет с глубоким огорчением.

   - Пока еще нет, - сказал ему Барбассон. - Сердара не так просто погубить.

   - Вы что там говорите? - спросил Кишная.

   - Мы советуемся с моим другом, можем ли мы взять на себя обязанность представить тебя Нане.

   - И вы решили?

   - Что мы настолько близки с принцем, что можем взять это на себя.

   - Я ничего другого и не ожидал от вас.

   "Эти люди смеются надо мной, - думал Кишная, - но я сейчас дам им понять, до чего могут довести их шутки, если они зайдут слишком далеко." И он продолжал:

   - Я должен сообщить вам то, что сказал сегодня утром, среди тишины храма, оракул, говоривший от имени богини Кали:

   "Если Нана-Сагиб откажется принять посланника, которого я посылаю к нему, я хочу и приказываю, чтобы двух охотников, избранных тобою проводниками к принцу, в ту же ночь принесли мне в жертву на моем алтаре.

   - Хитра она, эта богиня, - сказал Барбассон Барнету.

   - Не задушить ли нам этого старого мошенника? - отвечал Барнет.

   - К чему это нам послужит? Нас изрубят его товарищи.

   - Смерть за смерть, но я буду счастлив собственными руками помять хорошенько шею этому мерзавцу.

   - Но мы еще не умерли, Барнет! Предоставь мне действовать.

   - Поняли? - спросил Кишная.

   - Великолепно! Я сейчас передал своему другу слова оракула великой богини... он не совсем хорошо понял их.

   - Я должен отложить это посещение до завтрашнего вечера, мы всю ночь сегодня проводим в молитвах. Итак, решено: вы проводите меня в Нухурмур, пройдете со мной к тому месту, где принц спит, - будить его не надо, я беру это на себя, - и только на этом условии вам разрешено будет или остаться в подземелье, или идти, куда хотите. До завтра... не сердитесь, что я продолжаю еще предлагать вам свое гостеприимство.

   - Мы согласны, - отвечал Барбассон.

   - Очень счастлив, что у вас такие добрые намерения. Если вам нужно что-нибудь на сегодняшнюю ночь, скажите.

   - Благодарю, мы падаем от усталости и желаем, чтобы нам не мешали отдохнуть.

   - Все будет по вашему желанию. Да пошлет Сома, бог сна, хорошие предзнаменования в ваших сновидениях.

   Не успел он выйти, как Барбассон поспешил ближе придвинуться к своему товарищу.

   - Барнет, - сказал он, - шутки в сторону. Люди смотрят на нас, как на авантюристов и висельников, мы не стоим, пожалуй, многого, но у нас свои понятия о чести и мы сохранили их нетронутыми. Мы, одним словом, сражались направо и налево за тех, кто нам платил, мы играли в Азии роль кондотьери* средних веков, но мы никогда не изменяли тем, кому клялись служить. Мы солдаты не без упрека, но мы не рыцари больших дорог, а потому ты понял, что я смеялся над этим самохвалом Кишнаей и что мы с тобой никогда не проведем тугов в Нухурмур.

   ______________

   * Condottieri - предводитель партизанского отряда.

  

   - Никогда! Смерть лучше в двадцать раз.

   - Хорошо, Барнет, дай мне руку, мы понимаем друг друга.

   - Я перерезал бы тебе горло, будь ты способен провести Кишнаю к Нана-Сагибу.

   - Неужели ты сомневался во мне?

   - Нет, я только сказал, что бы я сделал, сомневайся я в тебе.

   - Но это не все... ты слышал, что этот мошенник говорил относительно Сердара. Засада так хорошо устроена, что он туда попадет еще вернее нашего, а потому, знаешь, он погиб.

   - Как не знать, God bless me! Мы вместе были присуждены к смерти на Цейлоне и без Рамы-Модели были бы казнены. Заклинатель вовремя явился со своим Ауджали, чтобы спасти нас... мы шли уже на виселицу.

   - Я знаю... Я на другой же день принял вас на борт "Дианы". Вот на основании этого приговора губернатор Цейлона и прикажет повесить Сердара, если мы до тех пор не найдем средства спасти его.

   - Ты забываешь, что мы пленники и что нам прежде всего надо самим найти средство выйти отсюда.

   - В нашем распоряжении целая ночь. Если нам удастся бежать, мы тогда возьмем двух лошадей и во весь карьер понесемся к Гоа, чтобы прибыть туда до того времени, как Сердар покинет порт.

   - Сомневаюсь... ты знаешь быстроту его действий, когда он решает что-нибудь.

   - Да, но я сомневаюсь, чтобы "Диана" была готова сразу ехать в открытое море. Сива-Тамби-Модели, брат заклинателя, исправлявший у меня обязанности второго офицера и командующий в мое отсутствие шхуной, просил у меня несколько дней тому назад разрешения исправить котлы. Будем надеяться, что работа эта не кончена и задержит Сердара на двадцать четыре часа, - это все, что нам нужно, чтобы поспеть вовремя. Ты знаешь, что у Анандраена из Веглура всегда стоит четыре лошади наготове.

   - Я готов на все, когда дело идет о Сердаре, но, мне кажется, нам трудно будет выйти отсюда до завтрашнего вечера. Может быть, притворившись, будто мы согласны проводить Кишнаю, нам удастся улучить счастливую минутку и бежать... И все-таки будет поздно.

   - Вот почему нам надо удрать ночью.

   - Ты говоришь так, как будто нам достаточно открыть дверь и сказать: "До свиданья, господа!". Будь у нас еще оружие, мы могли бы попытаться выйти силою, но у нас ничего нет.

   - У тебя сегодня мрачные, отчаянные мысли.

   - Будут поневоле... а затем, вот что я тебе скажу, я, как и ты сегодня утром, нахожусь под влиянием мрачных предчувствий. Мне кажется, что сегодня вечером мое последнее ночное бдение, древнее бдение осужденных на смерть, когда их клали в гроб, окруженный свечами... Как и они, я не увижу завтра восходящего солнца.

   - Но во всем этом нет здравого смысла; что заставляет тебя предполагать это?

   - Ничего! Должен сознаться, что сейчас непосредственно ничего. Кишная сдержит свое слово, если мы не сдержим своего, которое ты дал ему шутя. Ты же сам говорил, что у нас есть неизвестные чувства, которые воспринимают и передают нам эманации опасности. Ну, так вот, я чувствую в себе предсмертные вибрации... Больше всего меня поражает то, что никогда и ни при каких опасностях, с которыми встречался лицом к лицу, не чувствовал того, что чувствую теперь.

   - Ты не отдаешь себе в этом отчета, а между тем виной всему наш смешной разговор мистико-философского направления.

   - Нет, нет! Я знаю, что чувствую, и сознательно отношусь ко всему этому... Представь себе, Барбассон, - тут Барнет понизил голос, точно боялся звука его, - представь, у меня бывают по временам галлюцинации; я вижу себя в таком же точно месте, со всех сторон на меня набрасываются нечистые животные и пожирают меня живым. Это продолжается всего только несколько секунд, но это ужасно... как я ни стараюсь прогнать от себя это видение, стоит только мне пробыть минуту без движения или не говорить ничего, как глаза мои закрываются против воли и страшный кошмар снова начинается.

   - Полно! Ты назвал все это настоящим словом. Галлюцинации эти являются следствием волнений сегодняшнего дня и физической усталости. Эти скоты так крепко стянули веревки, что руки и ноги у нас стали как парализованные. Полно! Вставай, осмотрим хорошенько нашу тюрьму, это рассеет твои мысли и ты не будешь больше думать о глупых видениях.

   Место, где были заключены друзья, походило на склеп, высеченный в скале; с правой стороны он был выложен кирпичом, который от времени потрескался местами и свалился вниз. Корни деревьев, которые пробились сюда сквозь трещины и были видны на тех местах, где обрушилась внутренняя стена, указывали на то, что место это находилось недалеко от наружной почвы; но нужны были инструменты, чтобы прорыть себе путь, да и то еще было неизвестно, каков будет результат. Они продолжали свои исследования. В самой глубине подземелья обвал был сильнее, чем в других местах, и когда наши друзья приблизились к нему, они увидели вдруг, как какое-то животное, промелькнув мимо них с быстротою молнии, скрылось позади этого обвала. Барбассон признал в нем шакала.

   - Как он попал сюда? - пробормотал провансалец. - Если он вошел не по тому коридору, по которому мы пришли сюда, то он пришел через какую-нибудь дыру, выходящую наружу. Будь она только достаточно велика, чтобы мы могли пробраться через нее! - прибавил он с легким трепетом радости.

   Они прошли по другую сторону обвала и увидели позади кучи кирпича нечто вроде четырехугольного отверстия, какие бывают в подземных ходах для воды; часть его была закрыта обломками кирпича из обвалившейся стены, и они поэтому не могли с точностью определить ее ширины. Вид ее, однако, усилил проблески надежды, закравшейся к ним в душу, и они, по общему согласию, принялись удалять кирпичи, мешавшие им оценить вполне значение сделанного ими открытия.

   - Будь она только достаточно широка! - сказал Барбассон своему другу. - Вышина ее, судя по отверстию, должна соответствовать нашим желаниям.

   По мере того как подвигалась их работа, волнение все сильнее овладевало ими и они вынуждены были останавливаться вследствие нервно-судорожного подергивания рук.

   - После тех странных событии, жертвами которых мы были сегодня, - сказал провансалец, - я не думал уже, что способен еще на такое сильное волнение. Дай Бог, чтобы шансы в этот раз были на нашей стороне.

   И они с лихорадочной быстротою снова принялись за работу. Когда отверстие подземного хода было совершенно освобождено, они увидели, к невыразимому счастью своему, что оно одинаковых размеров в ширину и вышину, а потому человеку их роста легко было ползком пробираться в нем. Вопрос же о том, есть ли из него выход наружу, мог быть решен только на опыте; бегство шакала было для них весьма важным показателем. Они не колебались ни минуты и решили попытать счастья. Лампа, поставленная на пороге для осмотра входа, сразу погасла от сильного тока воздуха, и друзья остались в полной темноте. Но маленькое неудобство это вознаграждалось удовольствием, какое им доставляла уверенность в существовании наружного выхода.

   Несколько минут спорили они еще, решая вопрос, кому из них лезть первому. Барбассон находил этот вопрос не важным, но Барнет заметил ему, что он должен лезть первый, потому что он толще и если случайно попадет в более узкую часть, так что не будет в состоянии двинуться ни вперед, ни назад, то Барбассон, находясь позади него, будет в состоянии его вытащить, тогда как это ему положительно невозможно, если он будет впереди. Барнет поэтому полез первый на четвереньках, а за ним уже его товарищ.

   Трудно изобразить чувства, волновавшие их в этот торжественный час среди тишины узкого прохода... Они слышали биение своего сердца, так быстро и сильно оно билось. Оба подвигались медленно, не произнося ни единого слова.

   Так проползли они пространство, которое Барбассон определил в пятьдесят метров, и без всякого при этом затруднения, потому что размеры хода нисколько не изменялись и весь он со всех четырех сторон был выложен плитами и покрыт цементом. Затем он делал поворот влево под прямым углом, и Барнет нашел, что он менее широк в этой второй части. Он полез в него, однако, сгибаясь и теснясь сообразно его очертаниям, и наконец после бесчисленных усилий, которые угрожали остаться бесплодными, протиснулся в него и мог принять более удобное положение. Не прополз он и одного метра, как услышал глухой шум и вслед за этим кирпича два и несколько комков земли упали ему на ноги. Эта часть прохода, подточенная сыростью и потрясенная усилиями Барнета, обвалилась таким образом, что лишила друзей всякой надежды вернуться обратно. Барбассон прополз назад на расстояние метра, чтобы убедиться, так ли это, и наткнулся на плотную массу земли и кирпичей, что указало ему на серьезность их положения. Оставалось теперь употребить все усилия и во что бы то ни стало добраться до выхода, - не то их ждала ужасная смерть без всякой надежды на помощь. Кто мог услышать их на таком расстоянии, какое они уже проползли!

   Провансалец почувствовал, что волосы его становятся дыбом. Предчувствия Барнета пришли ему вдруг в голову, и он, похолодев от ужаса, несколько минут не в состоянии был сделать ни одного движения. Но авантюрист отличался энергичным характером, он понял, что невозможно и опасно допускать себя до обморока в том ужасном положении, в котором он находился, а потому, собрав все свои силы, поспешно двинулся вперед и скоро догнал Барнета. Он решил не сообщать ему о том, что случилось, зная, как легко тот поддается унынию, а в такую минуту опасно было отнимать даже малейшую дозу мужества.

   Стены, выложенные кирпичом и цементом, скоро кончились, и проход, служивший для приема воды во время периодических дождей, состоял теперь из земляных стен с неровностями на каждом шагу. Они ползли по каким-то ямам, местам, расширенным и изрытым водами, или, напротив, попадали в такие пространства, что им приходилось с невероятными усилиями протискиваться, причем несчастный Барнет изо всех сил работал руками и ногами, царапая и раня их до крови. Провансалец в сравнении со своим другом покоился, можно сказать, на розах... Но это было еще не все; с изменением устройства прохода изменилось и положение друзей. Каждую минуту слышал Барнет впереди какое-то странное шуршание, сопровождавшееся тоненькими вскрикиваниями; все это заставляло его вздрагивать и приводило в неописуемый ужас, которого он никак не мог побороть. Целые толпы нечистых животных избрали своим убежищем эту сырую землю, где они могли легко рыть себе норы и устраивать гнезда. Толстые крысы, вонючие мангусты выбегали, захваченные врасплох, из своих нор, пробегая мимо, притрагивались к лицу его своим тошнотворным мехом. Несчастный двигался вперед, хлопая руками то направо, то налево, чтобы испугать зловонных обитателей этого места и заставить их бежать подальше от себя. Отовсюду, из всех нор, из всех ям неслись зараженные испарения, которые останавливались у него в горле и вызывали невыносимое отвращение. Воспользовавшись тем, что попал, наконец, в такое место, где можно было свободно двигаться, он остановился и сказал Барбассону, что хочет немного отдохнуть.

   - Мужайся, мой бедный друг, мы приближаемся к концу, - отвечал ему Барбассон. - Я вполне отдаю себе отчет о том направлении, по которому мы следуем; верь мне, нам осталось недолго ползти.

   - Да услышит тебя Бог, Барбассон! Твое положение ничто в сравнении с моим; клянусь тебе, что я ни за что не согласился бы начать снова, если бы это понадобилось... я выбился из сил.

   - Не допускай себя до уныния в тот момент, когда мы приближаемся к цели.

   - Из чего ты это заключаешь?

   - Очень просто... Пока путь пролегал под храмами, необходимо было для прочности всего сооружения и особенно для оздоровления его, чтобы ход этот, предназначенный для стока воды, мог противостоять сильному давлению, - отсюда кирпичи и цемент на всем протяжении его первой части. Раз храм кончился, достаточно было обыкновенного рва; ты хорошо знаком с равнодушием и ленью индусов, а потому должен быть уверен, что они не продолжили его больше, чем нужно для удаления вод из-под фундамента храма.

   - Возможно, но мне кажется, что мы никогда не выйдем отсюда.

   Барбассон понял, что во что бы то ни стало надо помешать своему другу предаваться зловещим предчувствиям.

   - Полно, - сказал он, - подумай, что Сердар погибнет без нас... Еще одно усилие, последнее.

   И они снова принялись ползти... Ход шел теперь наклонно и с каждой минутой становился круче; провансалец поспешил заметить своему другу, что это доказывает приближение их к выходу... Зловещие обитатели галереи становились еще более многочисленными, и испарения их делались положительно невыносимыми. Вдруг голова Барбассона стукнулась о ноги товарища, которые судорожно ерзали по земле, но ни на шаг не подвигались вперед.

   - Что случилось? - спросил провансалец.

   Несчастный Барнет отвечал сдавленным голосом, который еле достиг слуха Барбассона.

   - Я застрял... Здесь слишком тесно, я не могу двинуться вперед.

   Наступила очередь Барбассона прийти в отчаяние.

   - Мужайся! - крикнул он. - Соберись с силами!

   - Я сделал все, что только в человеческих силах... Я только сильнее застрял между стенами... Я попробую двинуться назад... Вернемся обратно.

   Неужели придется умереть здесь? Кровь Барбассона застыла в жилах, - он один знал весь ужас их положения. Барнет был еще относительно спокоен, он воображал, что возврат возможен. На это, конечно, потребуется время, потому ползти назад не так удобно, как вперед, но во всяком случае там, где они прошли, они пройдут еще раз. Но он, Барбассон! Он знал, что узкая галерея сделалась непроходимой... О! Что он чувствовал!

   - Барнет, - крикнул он в приступе бессильного бешенства, - копай землю ногами, зубами, но ради всего, что у тебя есть святого на свете, двигайся вперед, несчастный, вперед! Это необходимо... галерея сзади нас обрушилась!..

   При этих словах Барнет испустил крик ужаса и, почти обезумев от страха, собрал остаток всех своих сил, уперся ногами в стены и сверхчеловеческим усилием двинул свое тело вперед... Ему удалось втиснуть себя всего на несколько сантиметров дальше, и он остановился неподвижный, разбитый, задыхающийся... ничего не оставалось теперь, как ждать смерти...

   Тут произошла потрясающая сцена.

   - Вперед! Вперед! - кричал, ревел Барбассон, который от страха дошел до безумия, - я не хочу умирать здесь... Вперед! Вперед, несчастный, или я тебя убью.

   И подкрепляя слова действием, он принялся колотить своего друга кулаками и царапать его ногтями.

   - Ты мне делаешь больно, - простонал янки умирающим голосом.

   Слова эти, сказанные голосом ребенка, которого мучают, сразу привели в себя провансальца. Ему стало стыдно, и он заплакал.

   В ту же минуту он услышал голос своего друга, в котором ничего больше не было человеческого.

   - Тащи меня, Барбассон! Спаси меня! Спаси меня! Змея!

   Змея! Как не подумали об этом несчастные прежде, чем отправиться сюда, в эту галерею? В Индии все решительно колеи на дорогах и полях служат убежищем этим несчастным животным, а здесь, среди развалин... Достаточно было самого простого размышления, чтобы понять, как безумна была их попытка. Змеи, да их были миллионы впереди Барнета; они бежали от него, пораженные непривычным шумом, а там, в углу, которого янки не мог видеть, в нескольких футах от его головы, сидела в гнезде кобра вместе со своими детенышами... Разбуженная шумом, она вылезла из своей грязной дыры, где спала, и бросилась к нему, шипя от злобы... На этот раз все было кончено, и бедный Барнет погиб; по его собственному предсказанию, ему не суждено было видеть восход солнца на следующий день.

   Одним прыжком бросилась кобра на несчастного; она обвилась вокруг его шеи и с бешенством принялась кусать ему щеки, нос, губы, всюду, где только могла притронуться ее слюнявая, зловонная пасть... А несчастный ревел в ее ужасных объятиях, открывая рот и пробуя в свою очередь разорвать чудовище; но усилия его продолжались недолго; крики становились постепенно слабее, яд производил свое страшное, неотразимое действие... Всего три минуты продолжалась эта ужасная сцена... и все стихло... Барнет был мертв.

   Барбассон потерял сознание.

   Когда после продолжительного обморока он пришел в себя, - обморок длился два часа, - ему показалось, что он в Нухурмуре и лежит в своем гамаке. Но заблуждение это продолжалось недолго. Подземелье было полно каких-то странных криков, глухих ворчаний, тявканий, прерываемых пронзительными криками и страшным щелканьем зубов; можно было подумать, что здесь собрались хищники и стучат челюстями, раздробляя кости.

   Ошибиться нельзя было - шакалы пожирали труп умершего... Барбассон едва снова не потерял сознания, но страх вернул ему силы. Он знал, что шакалы не нападают на живых, и затем, не было у него разве мускулистых рук, чтобы задушить первого, который вздумал бы сунуться к нему? Он осторожно протянул руку вперед... но ничего не нашел перед собой, а между тем он притрагивался к своему бедному другу перед тем, как потерять сознание. Он прислушался... Теперь он лучше отдавал себе отчет в своих чувствах и, судя по крикам шакалов, догадался, что последние должны быть далеко от него... Кончили ли они свое страшное дело?.. На свежем воздухе они менее чем в два часа могут съесть человека, но там, в этом узком пространстве, им не так легко было бы справиться. Отрывая, однако, мясо кусок за куском, им удалось освободить из тисков свою жертву и вытащить ее на воздух.

   Барбассон установил этот факт, постепенно и осторожно подвигаясь вперед; узкий проход, через который не мог протиснуться Барнет ввиду своей тучности, для него, сухощавого и мускулистого, не представлял никакого затруднения, и он пополз со всею быстротой, на какую был способен. Менее чем через двадцать метров он увидел мерцающие на небе звезды, и перед ним было свободное пространство... Несчастный Барнет погиб у самого выхода.

   В один момент вскочил Барбассон на ноги, и испуганные шакалы с громким тявканьем разбежались по кустам. Первым движением его было бежать к тому месту, где перед ним была стая шакалов, в надежде отнять у прожорливых животных останки своего бедного друга, но он ничего не нашел там, - беглецы унесли с собой в джунгли все до последнего куска.

   Осторожно стал он пробираться в чащу, время от времени оглядываясь назад, чтобы убедиться, не заметили ли его побега в лагере тугов. К счастью, выход из галереи находился в совершенно противоположной стороне, а в шалашах, устроенных среди развалин, все покоилось мирным сном. Как безумный, бросился он в сторону Веглура, находившегося в десяти милях оттуда, на окраине равнины, где начинались первые уступы Нухурмура. Было часа три утра, и свежий ночной воздух действовал успокоительно на его взволнованную кровь; он употребил два часа на то, чтобы пробежать это пространство, - настоящий подвиг, которому позавидовали бы древние состязатели в беге и который боги Индии совершают ежедневно.

   Солнце не показывалось еще, когда он постучался в дверь Анандраена, члена общества "Духи Вод", который втайне исполнял все поручения обитателей Нухурмура.

   - Кто там? - спросил индус, не выходя из дверей.

   - Отвори скорее, это я, Барбассон.

   - Пароль?

   - Ах, да, - воскликнул авантюрист, - я и позабыл: "Мысль Нары (божественный дух) носится над водами".

   - Войди! - сказал индус, отворяя дверь.

   - Скорей, скорей! Лошадь! - крикнул Барбассон. - Дело идет о жизни Сердара.

   Спокойно, не волнуясь, вынул индус серебряный свисток и извлек из него пронзительный свист, на который тотчас же явился молодой метис.

   - Куда ты хочешь ехать? - спросил Анандраен.

   - В Гоа.

   - Через сколько времени ты хочешь быть там?

   - По возможности скорее.

   - Оседлай Нагура, - приказал индус метису.

   Затем он обратился к провансальцу, называя его тем именем, которое было известно туземцам:

   - Что случилось, Шейк-Тоффель?

   - Сердар уехал на Цейлон.

   - Знаю. Сами приходил вчера вечером из Нухурмура и спрашивал меня, не видел ли я тебя с Барнетом.

   - Барнет умер.

   Индус не моргнул бровью и спросил только:

   - А Сердар?

   - Сердара ждет не лучшее, если я не попаду в Гоа раньше его отъезда. Вильям Броун, губернатор, предупрежден об его приезде, и наш друг рискует угодить прямо в засаду.

   - Надо присоединиться к нему раньше, чем он прибудет в Пуант де Галль, если ты не застанешь его в Гоа.

   - Как же догнать "Диану"?

   - Найми яхту!

   - Найду ли в Гоа?

   - Найдешь.

   - Где? Я никого не знаю.

   Анандраен тотчас начертал чье-то имя на пальмовом листе, какие балаганы или люди с весом носят всегда при себе. Барбассон прочитал:

   - Ковинда-Шетти.

   - Это туземный судохозяин, - продолжал индус, - член нашего общества на португальской территории.

   В эту минуту привели Нагура, чудную лошадь с острова Суматры, которая была достойна занимать место в конюшнях раджи.

   - Обыкновенной лошади нужно два дня, чтобы добежать до Гоа, - сказал Анандраен, трепля лошадь по шее, - с Нагуром ты будешь там сегодня вечером.

   - Салам, Анандраен, - сказал провансалец, вскакивая в седло.

   - Салам, Шейк-Тоффель!

   - Чуть не позабыл! - воскликнул Барбассон. - Предупреди в Нухурмуре, что их ждет посещение тугов; пусть ни Сами, ни принц не отворяют никому, каков бы ни был сигнал или пароль, данный им, и так до нашего возвращения.

   - Хорошо! Поезжай с миром, это уже сделано.

   - Как ты узнал?

   - Я знаю все... Для Духов Вод не бывает тайн.

   - Хорошо, я ничего не боюсь, раз ты заботишься о них. До свидания, Анандраен, да благословят тебя боги.

   - До свидания и да хранят тебя боги, Шейк-Тоффель!

   Барбассон слегка щелкнул языком и понесся, как стрела... Час спустя он проезжал мимо Нухурмура, но не останавливался там, чтобы не терять времени. Взобравшись на гору, он пустил Нагура во всю прыть по крутым склонам Малабарского берега, чтобы выбраться таким образом на дорогу, по которой следовал Сердар.

   К вечеру он был уже в Гоа и поспел как раз к тому времени, чтобы видеть "Диану", выходившую из порта с французским флагом и на всех парах спешившую в открытое море.

   - На двадцать четыре часа опередил меня! - с отчаянием воскликнул он. - Да, Сердар не имеет привычки забавляться в дороге. Догоню ли я его теперь? Я не знаю судна, которое могло бы соперничать с "Дианой"... Что ж! Пойдем до конца... если час его наступил, ничто не устранит судьбы.

   Он тем же аллюром помчался через Гоа и, встретив сиркара, просил указать жилище Ковинды-Шетти; он прибыл к индусскому судохозяину в тот момент, когда тот стоял с подзорной трубой в руке, следя за всеми движениями "Дианы", которая скоро скрылась на горизонте. Барбассон тотчас же передал ему "олле" Анандраена и приготовился отвечать на его вопросы, когда богатый купец, с минуту измерив его пристальным и холодным взглядом, сказал ему прямо и без всяких предисловий.

   - Я дам тебе свою собственную яхту; ночью будет попутный ветер и ты с парусами и паром догонишь "Диану" за пять часов до прихода ее в Пуант де Галль.

   Барбассон был поражен, ошеломлен. Как мог этот человек с такой точностью знать о цели его посещения? Ничего не было проще как объяснить это. Под именем, начертанным большими буквами, Анандраен поставил целый ряд линий, напоминающих собою клинообразные письмена, которые провансалец принял за обыкновенные штрихи. Линии эти говорили между тем следующее:

   "Податель сего должен во что бы то ни стало догнать "Диану" до ее прихода в гавань?

   Члены общества "Духи Вод" всегда переписывались между собой с помощью таких шифрованных знаков.

   Кованда-Шетти попросил Барбассона следовать за со бой, и оба направились к порту, где на воде грациозно покачивался "Раджа" - название, данное купцом своей яхте; она вполне заслуживала этого названия красотой своих форм и быстротой. Маленькое судно, которое будет играть важную роль в этом эпизоде нашей истории, было все целиком выстроено из тикового дерева. Длинное и узкое, оно было оснащено как бриг, несмотря на вместительность всего в пятьдесят тонн; свинцовая обшивка на всем киле делала его необыкновенно прочным и позволяла выдерживать высокие снасти. Оно было снабжено машиной в сто лошадиных сил - огромная мощь для его величины, а потому делало двадцать два узла, тогда как "Диана" делала восемнадцать-двадцать.

   Барбассон сразу понял, что при такой скорости, увеличенной еще попутным ветром, все шансы на его стороне, чтобы догнать Сердара, несмотря даже на короткий срок. Полчаса было совершенно достаточно, чтобы развести пары на "Радже". Провансалец пришел положительно в восторг при виде порядка и дисциплины, с какими машинисты, кочегары и матросы исполняли свои обязанности и приказания своего капитана. Подобное ему приходилось видеть только на военных судах, где он раньше служил.

   - Я даю тебе первоклассное судно, - сказал Кованда-Шетти, - каких ты найдешь мало. Если ты не достигнешь своей цели, то лишь потому, что боги не пожелают изменить того, что написано в книге судеб.

   Вот от какого маленького судна зависела жизнь Сердара... Да, она действительно зависела от нескольких часов неверного управления, от уклонения в компасе или в определении места по карте, от небрежности рулевого...

   Барбассону поэтому приходилось призывать на помощь не только все свои качества превосходного моряка, но еще следить за тем, чтобы никто на борту не совершил ни малейшей оплошности. Когда он объяснил судохозяину абсолютную необходимость встретить Сердара до его прибытия на Цейлон, тот отвечал ему:

   - В таком случае тебе незачем гоняться за "Дианой", держи прямо на остров, а так как ты наверное придешь в Пуант де Галль раньше нее, то крейсируй у входа, пока не заметишь ее. Раз тебе не нужно будет искать подвижной точки в пространстве, тебе нечего бояться ошибки, тем более что отсюда до Пуанта де Галль самый короткий путь вдоль берега.

   - Ты прав, - сказал Барбассон, пораженный верностью этого суждения, - успех моего предприятия теперь обеспечен.

   - Желаю тебе этого, - отвечал индус, - но помни, что на море никогда нельзя быть уверенным в следующем часе, а тем более в следующем дне.

   Спустя несколько минут "Раджа" выходил из порта легкий, как чайка, и несся к морю. Провансалец, стоя на мостике вахтенного офицера с развевающимися по ветру волосами, чувствовал, как им овладевает то жгучее удовольствие, которое истинные моряки испытывают всякий раз, когда выходят в открытое море после долгого пребывания на земле. И он, обратившись к грациозному судну, указал ему движением руки на обширное пространство воды, сверкавшее тысячами огней, и воскликнул, пародируя древнее изречение:

   - Вперед! Ты везешь Барбассона и счастье Сердара!

  

  

  

   "Диана" очень быстро совершила свой переезд. По прошествии сорока восьми часов, - а даже самые лучшие суда употребляют на это от пятидесяти шести до шестидесяти часов, - она на заходе солнца была уже в виду Паунт де Галль, т.е. на другой день после своего отъезда из Гоа. Прибудь она получасом раньше, она могла бы войти в порт, теперь же она должна была провести ночь на море; после шестичасовой пушки фарватер становится недоступным ввиду множества песчаных мелей, которыми он был усеян.

   Всякий, кому приходилось раньше жить с Сердаром, не узнал бы его теперь; веселый, довольный, неистощимый говорун, он как будто бы начинал вести новое существование, и друзья его Нариндра и Рама, всегда видевшие его мрачным и сосредоточенным, удивлялись бы, конечно, такой радикальной перемене в его характере, не знай они печальной тайны его жизни, бывшей причиной его мрачного настроения, а также текущих событий, которые возвращали семью их другу и объясняли его настоящую веселость.

   Но не все еще было кончено, и, как ни основательно был очищен горизонт, преданные люди видели на нем много еще черных точек, которые вполне оправдывали их беспокойство относительно последнего, задуманного Сердаром предприятия. Они не испытывали ни малейшей боязни за себя лично; преданность их человеку, который пожертвовал собой для борьбы за независимость их страны, доходила до полного забвения их собственных интересов и даже жизни, а потому личные расчеты их не имели ничего общего с тревогой, которую внушало им будущее.

   Они думали только о своем друге, видели только его и если в своем беспокойстве о нем не выражали, как он, ничем не омраченной радости, то лишь потому, что боялись, как бы не рухнул задуманный им светлый план. Достаточно было какого-нибудь непредвиденного препятствия, чтобы случай отдал Сердара во власть его жестокого и беспощадного врага, ненависть которого увеличилась еще страданиями после трагической дуэли, едва не стоившей ему жизни.

   Как бы увеличились их опасения, подозревай они только роль, которую негодяй Рам-Шудор согласился играть в этих событиях. Увлеченные великодушием своего характера и ловкостью, с какою презренный играл свою роль, они приняли его сторону, когда скептик Барбассон выразил недоверие к этой комедии. Но всякий мог бы тут ошибиться: ни один факир, ни один индус, каким бы негодяем он ни был, не осмелится произнести напрасно "страшную" клятву и тем самым попирать ногами не только религиозные верования, но и все кастовые традиции, все понятия о чести своей страны. Один только туг способен на подобную вещь, а они не знали, что мнимый факир принадлежал к этой всеми презираемой касте. Власть клятвы над индусами всех классов такова, что Рам Шудор наотрез отказался бы, если бы от него потребовали поклясться именем богини Кали, а если бы он произнес требуемую клятву, то ничто в мире, даже месть родных, не заставило бы его нарушить ее.

   За некоторыми весьма редкими исключениями, примером которых могут служить Рама и Нариндра, вопрос о чести представляет в Индии ни более ни менее, как формулу, человек может быть честным и бесчестным, смотря по роду клятвы, которую он произнес. Несмотря, однако, на то, что присущая им наблюдательность была усыплена, они чувствовали инстинктивное отвращение к Рам-Шудору, а потому были очень довольны, когда Сердар согласился взять его с собой, вместо того чтобы оставить в Нухурмуре, где он мог поддаться искушению (по их мнению по крайней мере) и воспользоваться известной ему тайной, чтобы получить от англичан обещанную премию за поимку Сердара и Нана Сагиба. Теперь же, напротив, они могли следить за всеми его поступками и при малейшем подозрении сделать его безвредным.

   Но оказалось, что в этом случае они столь же ошибались, как и были правы, ибо задуманный Кишнаей план был так ловко составлен, что представлял собою обоюдоострое оружие, режущее с обеих сторон. Оставшись в Нухурмуре, Рам-Шудор предавал Нана-Сагиба; отправившись на "Диане", он готовился предать Сердара. Нариндра и Рама не предвидели возможности первого факта; что касается второго, то, раз было пробуждено их недоверие, они ждали малейшего указания, чтобы убедиться в его возможности.

   С тех пор, как они покинули Гоа, недоверие их все усиливалось. Кроме тощего тела, в Рам-Шудоре ничто не напоминало факира. Люди этого сорта, воспитанные в походах, привыкшие к общению с браминами, приобретают известного рода привычки, образ жизни, разговор, чего они не замечали в нем. Факиры, кроме того, совершают утром и вечером известные обряды, которые предписываются им религией; утром при восходе солнца и вечером при заходе этого светила они простираются ниц, преклоняясь перед Индрой, богом света и огня; три раза в день они читают гимны Веды в честь своих предков и всякое дело и всякий поступок в своей жизни сопровождают стихами и "ментрамами" - заклинаниями, призывающими на помощь добрых духов и отгоняющих злых. Ничего этого не исполнял Рам-Шудор; он был, по-видимому, так чужд всем обычаям, что это на второй же день бросилось в глаза Раме и Нариндре, и они тотчас сообщили друг другу о своих подозрениях.

   Рам-Шудор, одним словом, имел так мало общего с факирами, что не знал даже самых простых правил для исполнения роли этого лица, - иначе он исполнил бы все предписания, чтобы еще лучше усыпить бдительность тех, кого он хотел обмануть. Друзья пришли к этому заключению после двадцати четырех часов пребывания на борту, где все были так тесно соединены друг с другом, что не имели возможности уединиться.

   Но если Рам-Шудор не факир, в чем нельзя было сомневаться, если он только выдал себя за такого, чтобы лучше скрыть с