Жаколио Луи - В трущобах Индии

н, - сказал Сердар с оттенком нетерпения в голосе.

   - Вот как это пришло мне в голову. Вы сами сказали, Сердар, что только случай какой-нибудь может выдать наше убежище. Так вот, я думаю, что Тота-Ведда, которого нам не следовало, быть может, приводить сюда вчера вечером, и есть один из этих случаев. Тоту не следовало допустить до побега, чтобы нам не пришлось раскаиваться. Или, говоря иначе, надо задержать этого дикаря в Нухурмуре на все время, пока мы будем оставаться здесь.

   - Как! вы не знаете... впрочем, вы спали и только мы с Рамой присутствовали при всем этом приключении. Мы действительно совершили из человеколюбия некоторую неосторожность, но теперь нет времени исправлять ее.

   - О каком Тота-Ведде говорите вы? - живо перебил их Нариндра.

   Сердар поспешил удовлетворить любопытство махрата и в нескольких словах рассказал ему о том, что случилось накануне, начиная с того, как Тота-Ведда был ранен в присутствии Барбассона, до появления пантер на зов своего хозяина и бегства их, о котором провансалец не знал.

   По мере того, как рассказ его подвигался вперед, Нариндра выказывал все большие признаки волнения; бронзовый цвет его лица принял синеватый оттенок, и крупные капли пота выступили у него на лбу.

   Сердар, весь поглощенный своим рассказом, не замечал этого, а другие свидетели этой немой сцены были так поражены внезапной переменой лица Нариндры, что не смели прервать его, думая в то же время, что Сердар сам прекрасно замечает, что происходит. Но вот Сердар взглянул на махрата, и у него невольно вырвалось восклицание самого горестного изумления.

   - Бог мой, что с тобой, Нариндра?

   - Мы погибли, - пробормотал Нариндра, еле держась на ногах, так сильно было овладевшее им волнение, - сигнал, посланный мною вам с берега...

   - Ну?.. Успокойся и говори!

   - Я слышал... шум... в кустах вдоль озера... и я спрятался, крикнув два раза, как макак... чтобы на всякий случай предупредить вас... А минут через пять мимо меня прошил знакомый мне факир, друг Кишнаи, начальника душителей. Своей ужасной худобой он так походит на Тота-Ведду, что можно ошибиться; за ним шли две ручных пантеры, которых он показывает любопытным жителям деревень. Они весело прыгали кругом него, а он говорил им: "Тише, Нера! Тише, Сита! Добрые мои животные, надо спешить. Хороший день заработали мы сегодня". И он шел все дальше по направлению к равнине.

   Нариндра, к которому мало-помалу вернулось его хладнокровие, кончил рассказ без всяких остановок.

   - Одурачены! Одурачены этим подлым негодяем Кишнаей; он один в мире способен задумать, подготовить и выполнить такой ловкий маневр!..

   - В таком случае ничего больше не остается, как бежать из Нухурмура. Шансы Барбассона-отца подымаются... берегись веревки, мой бедный Барнет! - жалобным тоном сказал марселец.

   Он был способен шутить даже на эшафоте.

   - Нет еще, - сказал Сердар, ударив себя по лбу, - я думаю, напротив, что мы спасены. Слушайте! Не подлежит никакому сомнению, с моей стороны, по крайней мере, что ложный Тота-Ведда был подослан Кишнаей. Эти люди, как вы знаете, готовы за несколько су нанести себе самые ужасные раны, изуродовать себя и броситься под колеса колесницы, на которой во время бывших празднеств возят Шиву и Вишну; они, так сказать, питают абсолютное презрение к жизни и страданиям. Не останавливаясь на некоторых более темных для нас обстоятельствах, как появление двух пантер на зов своего хозяина, обстоятельство, во время которого мог легко сыграть свою роль роковой случай, упомянутый недавно, надо обратить внимание на тот важный факт, что факир не знает и не может указать входа в пещеру со стороны озера; я, к счастью, сам завязывал ему глаза и отвечаю за то, что он ничего не видел. Будьте уверены, что Кишная и приверженцы его не посмеют никогда спуститься в долину под огнем наших карабинов и захватить нас. Шотландцы могут, конечно, сделать это с помощью крепостных лестниц, если им прикажут спуститься, но начальник душителей пожелает сохранить для себя честь поимки и не передаст им о своем открытии...

   - Клянусь бородой Барбассонов, - воскликнул провансалец. - Сердар, вы выше всех нас... Вы все растете в моих глазах! Сюда, к нам, дети юга, достаточно говорить в полслова.

   - Я желал бы знать...

   - Что, я отгадал?

   - Верно... И если вы отгадали, то можно держать какие угодно пари, что наши предположения сбудутся.

   - Так вот, Сердар, нет ничего легче, как дополнить ваше рассуждение. Кишная, не считая возможным спуститься в долину, пожурит факира за то, что он не остался подольше с нами, чтобы узнать, где находится таинственный вход, через который его провели с завязанными глазами; тогда весьма возможно, что мнимый Тота-Ведда осмелится вернуться той же дорогой, какою вышел, как будто бы уходил только погулять со своими пантерами. Я вполне уверен, что так все произойдет. Разве только Кишная дурак и не пожелает воспользоваться неожиданным случаем, давшим ему возможность провести шпиона в самые пещеры... Вы сами сказали, Сердар, что мы спасены, а потому бьюсь об заклад, что ни один из душителей в мире не найдет среди сотни долин на вершине горы ту, в которой находится вход в пещеры.

   Сердар сиял... Его мысль именно передал Барбассон так ясно и точно, что он хотел уже выразить ему свое удивление его проницательностью, когда появился Сами, совсем испуганный и расстроенный.

   - Сагиб, - сказал он Сердару, - я не знал, что там происходит, но мне кажется, кто-то стучит по стене со стороны долины, и Ауджали несколько минут уже кричит, как сумасшедший.

   - Это Тота, черт возьми! - воскликнул торжествующий Барбассон, - кто же кроме него мог пробраться в долину... Ловкий парень этот Кишная, он хочет воспользоваться этим случаем... Большой ум вредит, говорят в моей стране.

   - Открыть? - спросил Сами.

   - Отчего же нет! Чем мы рискуем? - воскликнул провансалец.

   Все присутствующие окаменели от удивления при таком быстром обороте дел, хотя все случившееся было вполне естественно. Ничего не могло быть логичнее того заключения, что Тота поспешил за своими пантерами, испуганными криком слона, и что Кишная не удовольствовался теми неполными сведениями, которые он принес, зная хорошо противников, с которыми ему приходилось бороться. В последнем случае немедленное возвращение Тота-Ведды было лучшим средством для удаления всяких подозрений. Начальник тугов тем менее должен был колебаться, отправляя его обратно, что лично он ничем не рисковал в этом деле, а, напротив, в случае успеха выигрывал все. Он не мог даже сомневаться в успехе ввиду дружеского приема, сделанного туземцу, тем более что не знал, как изменилось положение после сообщения, сделанного Нариндрой. Во всем этом не было даже никакого странного стечения обстоятельств; факты всегда совмещаются и всегда вытекают один из другого, как и понятия. Сердар и Барбассон рассуждали сообразно логике событий.

   После минутного колебания Сердар сделал знак Сами, и последний, поспешив в коридор, повернул камень не без некоторого волнения, охватившего и всех жителей Нухурмура. В ту же минуту Тота-Ведда - это был он - оросился большими прыжками через отверстие и, добежав до Сердара, упал к его ногам. Пантеры его не посмели следовать за ним и остались снаружи. Сами закрыл на всякий случай вход; он не хотел, чтобы кошки эти явились на помощь своему хозяину. Сердар дал знать друзьям едва заметным знаком, как важно, чтобы они предоставили вести разговор ему одному.

   - Ну-с, мой милый Ури, вот ты и вернулся, - сказал он туземцу, гладя его ласково по руке, как это он делал накануне. И он нарочно обратился к нему на канарском наречии, на котором Тота, как слышал Нариндра, говорил со своими пантерами.

   - Ури! Ури! - повторял Тота с таким прекрасно разыгранным видом невинности, что все невольно любовались совершенством, с каким он исполнял свою роль.

   - Злой, - продолжал Сердар, - оставить своих друзей, не предупредив их об этом! Неужели же тебе не понравилась кухня Барнета? А ведь он вчера превзошел самого себя.

   - Ури! Ури! Ури! - отвечал факир с полным равнодушием животного.

   Сердар подумал, что, разговаривая долго таким образом, они не подвинутся ни на шаг вперед; он чувствовал, как кровь у него кипела в жилах, и сдерживал себя, чтобы не слишком резко перейти к самому делу. С другой стороны, он с нетерпением ждал, когда какое-нибудь судорожное, едва заметное движение на лице хитрого мошенника покажет, что он не ошибался. Слова, слышанные Нариндрой, были, само собою разумеется, самым подавляющим из доказательств, но во всей наружности этого тощего существа было столько естественного, неподдельного, все черты лица его дышали такой наивной радостью, когда он снова увидел своего вчерашнего друга, что Сердар невольно спрашивал себя, не был ли Нариндра игрушкой заблуждения.

   Он хотел испробовать еще одну последнюю попытку, прежде чем прибегать к принудительным мерам, к которым он не питал особенного доверия. Принуждение мало действует на факиров, привыкших считать пустяком всякую физическую боль и лишения, и нет примера, чтобы таким путем добились чего-нибудь от этих людей, раз они дали клятву молчать.

   Самое лучшее было поразить чем-нибудь, получить хотя бы самое ничтожное указание, а затем подействовать на него с помощью одного из тех предрассудков касты или религии, которые имеют такое сильное влияние на индусов. Сердар остановился на этом решении, с тем чтобы в случае неуспеха лишить свободы ложного Тота-Ведду и поставить его в невозможность вредить. Сделав вид, что он без всякого особенного внимания смотрит на него, чтобы не возбудить его подозрений, но в то же время не теряя из виду его лица, он продолжал по-прежнему дружески говорить с ним.

   - Ты хорошо сделал, вернувшись к нам, бедное ты заброшенное создание, - сказал он. - Ты ни в чем не будешь терпеть недостатка у нас, так же как и пантеры, которых ты так любишь.

   Взглянув затем ему в лицо, он быстро, как молнию, бросил ему фразу, услышанную Нариндрой:

   - Тише, Нера! Тише, Сита! Надо спешить, мы хороший денек заработали сегодня.

   Как ни был он подготовлен к своей роли, удар был слишком силен и непредвиден, чтобы ложный Тота отнесся к нему с обыкновенным своим равнодушием. Глаза его загорелись, брови сдвинулись, и он бросил быстрый взгляд в сторону коридора, по которому пришел, как бы спрашивая себя, есть ли у него какие-нибудь шансы для побега. Но это продолжалось одно лишь мгновение; больше он никаким движением не выдал своих мыслей. Лицо его сохранило детски-наивное выражение, которое так удавалось ему, и он третий раз повторил слово, служившее ему для передачи всех впечатлений: "Ури! Ури!", сопровождая его веселым взрывом хохота, чтобы скрыть охвативший его ужас, потому что в эту минуту он должен был считать себя погибшим.

   Как ни мимолетно было впечатление, пробежавшее по лицу факира, оно не ускользнуло от Сердара, который выждал окончания припадка веселости и сказал ложному Тоте тоном, исключавшим всякую попытку к дальнейшим фокусам:

   - Прекрасно играешь свою роль, малабар, но комедия продолжалась довольно долго... Встань и, если дорожишь жизнью, отвечай на предлагаемые тебе вопросы.

   Это было ясно и внушительно, и факир понял, что ничего не выиграет притворством. Повинуясь данному приказанию, он встал, прислонился к стене и ждал, что ему скажут, с выражением глубокого презрения и полнейшего равнодушия. Это не был больше тот тщедушный идиот-недоносок, которого присутствующие видели перед собой всего каких-нибудь пять минут тому назад, а существо мужественное, все состоящее из нервов и мускулов, несмотря на страшную худобу свою, с энергичными чертами лица.

   Человеку этому нужны были большая сила воли и необыкновенное искусство, чтобы исполнить роль с таким совершенством, что все были обмануты и даже одну минуту сомневались в правдивости показаний Нариндры.

   - Хорошо, - сказал Сердар, когда тот повиновался его приказанию. - Ты признаешься, следовательно, что понимаешь Канарское наречие; продолжай так поступать, и, надеюсь, мы сговоримся с тобой. Главное, не лги.

   - Рам-Шудор отвечает, когда хочет, молчит, когда хочет, но Рам-Шудор никогда не лжет, - отвечал индус с достоинством.

   - Кто прислал тебя, чтобы шпионить за нами и выдать нас?

   Факир покачал головою и не сказал ни слова.

   - Напрасно скрываешь ты его имя, - сказал Сердар, - мы его знаем: это Кишная, начальник касты тугов в Мейворе.

   Индус с любопытством взглянул на своего собеседника, пораженный и удивленный. Присутствующие вывели из этого заключение, что Кишная, по своему обыкновению, действовал в тени и не думал, чтобы присутствие его в этой местности было замечено.

   - Посмотри на нас хорошенько, - сказал Сердар, продолжая свой допрос, - знаешь ты всех, кто находится здесь?

   - Нет, - отвечал факир, с большим вниманием рассматривая по очереди всех присутствующих.

   - Можешь поклясться?

   - Клянусь Шивой, который наказывает за ложную клятву.

   - Так ты не знаешь нас, у тебя нет мести против нас и ты соглашаешься служить человеку, который принадлежит к касте, презираемой всеми в Индии, чтобы предать нас ему.

   Индус не отвечал, но всем было ясно, что в эту минуту он боролся с каким-то сильным волнением.

   - Я думал, - продолжал Сердар, - что факиры посвящают жизнь своим богам и что между ними не найдется ни одного, который согласился бы служить шпионом разбойников и убийц.

   - Рам-Шудор не был шпионом, Рам-Шудор никогда не делал зла, - мрачно отвечал индус, - но у Рам-Шудора есть дочь, которая была радостью его дома, а теперь старая Парвади оплакивает свою дочь Анниаму, которую туги похитили, чтобы принести ее в жертву на следующую пуджу... и Рам-Шудор стал малодушен, когда Кишная сказал ему: "Сделай это, и твоя дочь будет тебе возвращена". И Рам-Шудор сделал, что ему сказал Кишная, чтобы старая Парвади не плакала дома и чтобы ему отдали Анниаму.

   И по мере того, как он говорил, все больше и больше прерывался его голос и крупные слезы текли у него по лицу. Глубокое молчание царило в гроте; все эти закаленные люди, которые сто раз жертвовали своею жизнью на поле битвы, чувствовали, что ими овладевает волнение и глубокое сожаление к этому человеку, этому отцу, который оплакивал свою дочь, забывая, что он хотел предать их самому жестокому врагу. Спустя несколько минут Сердар снова заговорил с ним, стараясь придать строгий тон своему голосу.

   - Итак, ты признаешь, что нашей жизнью ты хотел выкупить жизнь твоей дочери. Какое наказание заслужил ты за это?

   - Смерть, - отвечал индус, совершенно уверенным на этот раз голосом.

   - Хорошо, ты сам произнес свой приговор.

   Бросив многозначительный взгляд на своих товарищей, Сердар продолжал:

   - Даю тебе пять минут, чтобы приготовиться к смерти.

   - Благодарю, Сагиб, - сказал факир без всякого бахвальства, - я хотел бы только проститься с бедными животными своими... они всегда были мне верны и так любили Анниаму.

   - Ага, вот куда! - воскликнул Барбассон по-французски, думая, что индус не понимал, вероятно, этого языка. - Это своего рода маленький фокус, чтобы пантеры защищали его, а самому дать тем временем тягу. Ах, черт возьми! Это слишком хорошо... нет, слишком хорошо, это своего рода антик, честное слово... я готов расплакаться.

   - Ошибаешься, Барбассон, - сказал Рама-Модели, - ты не знаешь людей нашей страны. Человек этот приготовился к смерти и не сделает попытки бежать.

   - Эх! Эх! Я готов на опыт, не будь только опасно прибегать к нему.

   - Что ты скажешь на это, Рама? - спросил Сердар, несколько поколебавшийся в своем намерении.

   - Я отвечаю за него, - отвечал заклинатель.

   - И я также, - прибавил Нариндра.

   Нана-Сагиб склонил голову в знак согласия.

   Сердар подчинился этому единодушному заявлению.

   - Если все удастся, как я думаю, - сказал он, - мы сделали хорошее приобретение.

   Он сделал знак факиру следовать за собой и направился к выходу во внутреннюю долину, где оставались пантеры, приказав Сами стоять наготове с карабином в руках, ибо не имел никакого желания сделаться жертвой своего великодушия.

   Тут произошла сцена действительно необыкновенная. Перейдя через порог входа в пещеру, Рам-Шудор кликнул животных, весело прыгавших по долине. Пантеры бросились к нему и осыпали его ласками; они лизали ему руки, лицо, весело вскрикивая и мурлыча с невыразимой нежностью, затем сворачивались у его ног, подымались и одним прыжком перепрыгивали ему через голову, делая вид, что хотят убежать от него, затем возвращались, ложась у его ног и взглядом вымаливали ласки, которыми он щедро осыпал их.

   - Я взял их к себе совсем маленькими, - сказал он Сердару, - всех из одной берлоги; в то время они почти ничего не видели, а когда они стали ходить и играть, то принимали меня за мать и кричали, если я уходил от них. Они никогда и никому худого не сделали, возьми их в награду за то зло, которое я хотел всем вам сделать... Ну, теперь кончено, я готов.

   - Хорошо, - сказал Сердар, заряжая револьвер.

   - О, только не здесь, они разорвут тебя, как только увидят, что я падаю.

   - Войдем в пещеру, они ничего не увидят тогда.

   Они вошли в пещеру, и камень тотчас же закрылся за ними. Кончено! Пантеры не могли защитить своего хозяина.

   - Ну-с, Барбассон, убедились вы теперь? - спросил Сердар.

   - Это выше моего понимания, ей-богу! И мне, как говорят, надо было видеть, чтобы поверить.

   Рам-Шудор ждал...

   - Итак, жизнь твоя принадлежит нам.

   - Да, принадлежит, - просто отвечал индус.

   - Ну, так мы сохраним ее тебе, и так как ты нам более полезен живым, чем мертвым, то мы предлагаем тебе служить нам, пока ты нам будешь нужен.

   Факир, ожидавший получить роковой удар, не верил своим ушам; он, не моргнувший до сих пор бровью, вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть.

   - Ты даришь мне жизнь?

   - С условием, что ты будешь верно служить нам.

   - Я буду твоим рабом.

   - Знай, что мы сумеем вознаградить тебя; пуджа Кали совершится еще через пять недель, мы успеем за это время наказать Кишнаю и вернуть тебе дочь твою.

   - Сагиб! Сагиб! Если ты сделаешь это... Рам-Шудор будет твоею тенью, будет смотреть твоими глазами и думать твоей головой... я буду почитать тебя, как Питре, ибо наш божественный Ману говорит: "Кто умеет прощать, тот близок богам".

   И Рам-Шудор, подняв руку к небу, произнес страшную клятву, которую ни один индус, будь он сто раз изменником, вором и убийцей, ни за что не нарушит, раз она сорвалась у него с языка.

   "Во имя великого Брамы Сваямбхувы, существующего самим собою, вечная мысль которого живет в золотом яйце, во имя Брамы, Вишну и Шивы, святой троицы, явленной в Вирадже, вечном сыне, пусть я умру далеко от своих, в самых ужасных мучениях, пусть ни один из моих родных не согласится исполнить на моей могиле погребальных церемоний, которые открывают врата Сварги, пусть тело мое будет брошено на съедение нечистым животным, пусть душа моя возродится в теле ястребов с желтыми ногами и вонючих шакалов в тысяче тысяч поколений людей, если я нарушу клятву служить всем вам и быть преданным до последнего издыхания. Я сказал; пусть дух Индры запишет в книге судеб, чтобы боги-мстители помнили это".

   И, кончив эту клятву, Рам-Шудор обошел всех присутствующих, брал у каждого руку и прикладывал ее к своей груди и голове; подойдя к Сердару, он три раз повторил эту формальность, чтобы показать, что своим господином он признает исключительно его и в случае разногласия будет повиноваться исключительно ему одному.

   - Теперь, - сказал Рама-Модели Сердару, - в какой бы час дня или ночи ты ни нуждался в этом человеке, какова бы ни была вещь, которую ты прикажешь ему, он твой телом и душой и никогда, будь уверен, не изменит этой клятвы. Чтобы ты понял всю ее важность... ты знаешь, Сердар, я люблю тебя и предан тебе, но я не произнес бы тебе такой клятвы, потому что в том случае, если я нарушу ее, даже не намеренно, боги-мстители не забудут мне этого.

   - Тебе этого не нужно, Рама, - сказал Сердар, - чтобы быть преданным и поступать хорошо.

   Сердар и Рама обменялись крепким рукопожатием, в котором сказалось все, что они пережили за эти десять лет обоюдных опасностей и страданий.

   - А я? - сказал Нариндра, подходя также к Сердару.

   - Ты, - отвечал Сердар, - не есть ли ты, как показывает твое имя (Нара - дух, Индра - бог), что ты дух, соединяющий две наши души.

   Трудно было действительно встретить таких трех существ, как эти люди, столь различных по происхождению, традициям и правам и так тесно соединенных душой и сердцем. Скоро должен был пробить час, когда оба индуса должны были дать своему другу новое доказательство любви и преданности.

   Видя, как Сердар, чтобы остаться с Наной-Сагибом, мгновенно отказался от давно лелеянной им мечты восстановить свою репутацию, Рама и Нариндра, которым друг их открылся в тяжелую минуту, были очень огорчены этим. Сколько раз видели они, как этот гордый и чувствительный человек чуть не падал под тяжестью грустных воспоминаний и готов был покончить с жизнью, чтобы найти вечный покой в вечном сне... Когда кончилась трогательная сцена, прибавившая еще новое лицо к маленькому обществу Нухурмура, и в ту минуту, когда все прощались с Наной-Сагибом, Нариндра быстро шепнул на ухо Раме:

   - Мне нужно по секрету поговорить с тобою, зайди ко мне через минуту.

   - Я то же самое хотел сказать тебе, - отвечал заклинатель.

   - Смотри только, чтобы никто не догадался о нашем разговоре!

   - Даже Сердар?

   - Сердар в особенности.

   И они расстались. Нариндра под предлогом усталости (он, действительно, после того, как покинул Бомбей, шел сорок восемь часов, день и ночь, не переставая) просил разрешения уйти на покой и удалился в тот грот, где он помещался вместе с заклинателем.

   Несколько минут спустя Рама уже подымал циновку, служившую вместо двери, и входил к своему другу.

   - Вот и я, Нариндра, - сказал он.

   - Будем говорить шепотом, - сказал махрат, - Сердар не должен знать о нашем проекте, который мы исполним, если ты согласишься. Я знаю его, он не согласится на это.

   - Я имею тоже нечто предложить тебе, но ты говори сначала, ты первый подал мысль об этом разговоре.

   - Весьма возможно, что у нас с тобой одна и та же мысль... выслушай меня и отвечай мне откровенно. Что ты думаешь об эгоизме и равнодушии, с каким Нана-Сагиб принимает в жертву привязанности самую дорогу мечту, все, что Сердар приносит ему?

   - Я думаю, как и ты, Нариндра, что принцы смотрят на людей, как на орудие, как на рабов своей воли, и считают важным лишь то, что касается их самих.

   - Очень хорошо, я уверен теперь в твоем содействии. Когда я увидел сегодня, как Сердар жертвует собой, даже забывая о восстановлении своей чести, о любви сестры, которая едет в Индию, чтобы вырвать брата из этой жизни авантюриста, которую он ведет так давно, - мне показалось одну минуту, что мы будем свидетелями одного из тех чудных зрелищ, какие, мои бедный Рама, встречаются только в "Парнасе" или "Састрасе", ибо века героев прошли. Я думал, что Нана-Сагиб не захочет уступить в великодушии и величии души тому, кто столько раз жертвовал собою для него; но мечта моя была непродолжительна и отвращение наполнило мое сердце, когда я увидел, с какою легкостью он принимает все от других, ничего не давая им взамен. Чем рискует он во всяком случае? Он кончит дни свои во дворце, получит изрядную пенсию от англичан после того, правда, как послужит трофеем во время празднества в честь подавления восстания, тогда как нам угрожает позорная смерть, ибо, будь уверен, если прощают вождю, то лишь для того, чтобы сильнее поразить его приверженцев, а Сердара тем менее пощадят за то, что он пренебрег амнистией королевы, дарованной ему по просьбе его семьи. Ах! Скажи только Нана: "Сердар, я принимаю в жертву твою жизнь, но не могу допустить, чтобы ты жертвовал своей честью. Иди и исполни то, что ты хотел, восстанови свое доброе имя, верни себе всеобщее уважение и любовь семьи, я здесь в безопасности, как при тебе, так и без тебя. Когда ты все это исполнишь и затем пожелаешь устроить мой побег, чтобы доставить меня в свободную страну, где потомку императоров могольских не грозит никакое унижение, я буду счастлив, если ты именно меня обяжешь такой услугой"... Ах, да! Скажи он это, как бы это было прекрасно, как достойно внука двадцати королей, которые, продолжая спать в пыли веков, почувствовали бы, что последний отпрыск их далек от малодушия... Нет, он удостоил только благодарности людей, которые жертвуют своею честью и жизнью, чтобы гордость его не страдала и на гербе не было ни одного пятна... Так не будет же этого, Рама! Довольно! Я не хочу, чтобы истинный герой независимости умер, обесчещенный этой куклой, которая играла в цари, вместо того чтобы с мечом в руке гнать англичан до самого океана и кончить начатое дело. Нет, этого не будет, потому что я, воин махратского племени, т.е. чистой индусской расы, я не обязан преклоняться перед этим мусульманином могольской расы, предки которого еще за шестьсот лет до владычества англичан поработили мою страну. Этого не будет, потому что Сердар ошибается... Ничему иному, как собственному мужеству удивляется он, восхищаясь героизмом принца, бессильного лицом к лицу с противником и не умеющего добиться успеха. Мы охраняем его, а он все время проводит в том, что курит гуку на диване или спит. Да, в лице Нана-Сагиба Сердар уважает знамя независимости, тогда как только сам он и может быть символом последней и останется навсегда надеждой и образцом чести для таких патриотов, как мы с тобой. Я не хочу поэтому, чтобы Сердар жертвовал для него собою и рисковал выйти с оружием в руках против полка, которым через месяц будет командовать его зять, а знамя нести племянник. Мы, Рама, должны спасти нашего друга помимо его воли, и, повторяю, так, чтобы он не подозревал ничего, ибо сам он не согласится на это.

   - Я слушал, не перебивая тебя, Нариндра, - отвечал заклинатель, - и каждое твое слово отвечало на мою мысль. Но к какому средству прибегнем мы, чтобы добиться своей цели? Ты знаешь характер Сердара и непоколебимость его убеждений.

   - Я нашел это средство, Рама!

   - Какое?

   - Сам Нана-Сагиб должен действовать в этом случае, мы сами по себе ничего не сделаем.

   - Он никогда не согласится.

   - Ошибаешься, Рама, - холодно отвечал Нариндра, - я решился на все, чтобы устранить непоправимое несчастье.

   - Даже изменить Нане? - спросил заклинатель.

   - Ты забываешь, Рама, что я королевского происхождения; я также потомок древних королей, я последний представитель династии махратов, которая царствовала на Декане и никогда не подчинялась могольским владыкам Дели. Сама Англия признала право моего отца на титул раджи, но я не хотел быть пенсионером англичан и войти в стадо набобов без королевства, которое украшает собою зало вице-короля Калькутты. Я никогда не склонял головы перед Наной и не связывал себя клятвой с его судьбой... Но не бойся, я не изменю ему, я хочу только принудить этого малодушного человека действовать, хоть раз в своей жизни, как подобает царственному лицу... И я хотел просить тебя сегодня же вечером присутствовать при нашем разговоре, в тот именно час, когда Сердар совершает свой обычный объезд кругом озера... Мне необходимо будет твое присутствие, Рама!

   - Хорошо, я пойду с тобой.

   - Я хочу просить у тебя одного обещания.

   - Какого?

   - Что бы ты ни видел и ни слышал - не вмешивайся.

   - Это так важно?

   - Я хочу спасти Сердара.

   - Даю тебе слово.

   - А теперь, что ты хотел мне сказать?

   - Мне ничего не остается, как удалиться, Нариндра, у нас с тобою одинаковые мысли. Как и ты минуту тому назад, я находил, что Сердар губит себя навсегда, не принося никакой пользы нашему делу, которое так неумело защищал Нана-Сагиб; но напрасно я ломал себе голову, я не находил исхода.

   - До вечера! Если я не проснусь сам, так как с самого ухода своего из Бомбея ни минуты не отдыхал, то дай мне знать, едва только Сердар выйдет.

   - Хорошо... Да хранит твой сон Индра, твой покровитель, и да пошлет он тебе во сне счастливое предзнаменование.

  

   В тот час, когда Сердар отправлялся на обычный осмотр озера - мера предосторожности, которой он никогда не упускал из виду, - он послал предупредить Барнета и Барбассона, чтобы они готовились сопровождать его. Накануне еще пришел он к тому убеждению, что на шлюпке недостаточно иметь двух человек, из которых одному приходится следить за машиной, а другому управлять рулем, а потому в случае какой-либо тревоги ему с одним спутником трудно располагать свободой действий.

   Он был еще печальнее и мрачнее обыкновенного. Увлеченный великодушием своего характера, он дал клятву утром, что не покинет Нана-Сагиба, пока не водворит его в безопасное место. Он не сожалел об этом, потому что приписывал неосторожности своих родных новые меры, принятые вице-королем, чтобы завладеть изгнанником; он не мог только побороть горьких душевных мук, исполняя то, что считал своим долгом. Он не скрывал от себя, что он погубил не только планы своего счастья, которые составлял в течение стольких месяцев, видя в будущем свое честное имя восстановленным, свой собственный очаг, любовь близких, счастливую жизнь, наконец... свою сестру, которая спешила в Индию, чтобы обнять его. Она к великому огорчению своему узнает, что он, вопреки ее призыву, продолжает безрассудную борьбу, сделавшуюся преступной после амнистии правительства, которое поступило в этом случае очень умно, выказав себя великодушным. Каково же будет горе этой дорогой сестры, когда она увидит, что он остался глух к голосу сердца и рассудка? А между тем не исполнил он разве своего долга, приготовив это убежище в Нухурмуре, куда он привез принца после побега, и неужели он до конца своей жизни должен находиться в зависимости от капризов изгнанника? Мысли эти толпились в его голове и мучили его. Увы, еще накануне он был свободен... свободен ехать, куда хочет, и Нана только одного просил у него: отыскать какой-нибудь отдаленный остров и свезти его туда на "Диане", но позже... увлеченный своей рыцарской натурой, он связал себя клятвой, которая не позволяла ему даже встретить своей сестры, потому что для этого он должен был выказать покорность... обезоружить себя... а он не мог этого сделать.

   Но ведь ничего нет бесчестного в таком подчинении... Когда борьба кончена, когда нет армии, нет регулярных войск, закон победителя есть закон страны... а когда не сражаются, особенно за свою страну, это дает право обращаться с тобою, как с разбойником большой дороги... Жизнь Нана-Сагиба в полной безопасности, его одного пощадят, а остальных повесят... Не безумие ли это, безумие, которого никто не поймет, упорствовать и не сложить оружия?

   Странно, что Сердар пришел мало-помалу к тому же рассуждению, какое Нариндра изложил Раме, но у логики есть свои несокрушимые законы. Нана отказался сдаться, пусть так, это его дело, и пока борьба продолжалась при обыкновенных условиях, честь требовала оставаться ему верным; но с того дня, как англичане объявили, что они не лишат жизни вождя восстания, а повесят всех, кто не сложит оружия, было низостью со стороны Нана держать при себе горсть верных ему людей, которые вследствие этого должны были кончить жизнь свою на веревке, тогда как он, по словам Нариндры, рисковал только тем, что становился пенсионером Англии.

   Сердар, конечно, не доходил до таких крайних заключений, чувство чести было у него слишком сильно, чтобы рассуждать таким образом, но он чувствовал, сам не признаваясь себе в этом, что на месте Нана он не поступил бы таким, по выражению Нариндры, эгоистичным образом. Долго прогуливался он по долине, предаваясь мучительным думам, но в конце концов, как и всегда, поборол себя и свои болезненные сожаления.

   - Жребий брошен, - сказал он, - слишком поздно; я поклялся и сдержу свою клятву.

   И он послал сказать Барнету и Барбассону, чтобы они отправлялись к шлюпке.

   Не успели они отъехать от берега, как Нариндра и Рама отправились к Нана-Сагибу.

   - Что нужно? - спросил принц, приподымаясь на диване, удивленный тем, что они вошли к нему без всякого доклада.

   - Нам нужно поговорить с тобою, Нана, - отвечал Нариндра, - а так как все это должно остаться тайной между тобою, Рамой и мною, мы ждали отъезда Сердара, чтобы прийти к тебе.

   - Что случилось? - спросил принц, заинтригованный торжественным тоном махрата.

   - Я прямо пойду к цели, Нана, - продолжал Нариндра.

   - Мы пришли просить тебя освободить Сердара от клятвы, которую он дал тебе сегодня утром под влиянием великодушия, ибо этим он подписал свой смертный приговор, а твоя, - он хотел сказать "особа", но поправился, - твоя свобода не стоит жизни такого человека.

   - По какому праву явились вы сюда? - надменно спросил принц.

   - По какому праву? - перебил его Нариндра. - Приступим же сейчас к решению нашего вопроса, нам некогда терять времени. Вот оно, мое право.

   И он навел револьвер на Нана-Сагиба.

   - Ты хочешь убить меня?

   - Нет, но убью, если ты будешь упорствовать. Я спасу тогда жизнь шести человек, а это чего-нибудь да стоит.

   - Как смеешь ты третировать меня, потомка императоров могольских?

   - Во мне также течет королевская кровь, Нана, и еще более древняя, чем твоя. Не будем спорить, я держу тебя в своей власти и пользуюсь этим.

   - Чего ты хочешь от меня?

   - Я говорил уже, но могу объяснить еще раз, чтобы ты меня лучше понял. До амнистии, объявленной англичанами, известие о которой я принес сегодня утром, мы все могли одинаково биться за твою жизнь и, конечно, до самой смерти защищали бы тебя. Сегодня положение изменилось: англичане дали слово пощадить твою жизнь и назначить тебе пенсию, сообразную твоему сану, тогда как нам, если мы не воспользуемся амнистией, обещают три сажени веревки, т.е. позорную смерть воров. Ты заметил, вероятно, что ни я, ни Рама не присоединились к клятве, данной тебе европейцами?

   - Да, заметил.

   - Но этого нам мало; ты можешь поступить с другими двумя, как хочешь, но что касается Сердара, мы дали себе слово спасти его против его воли и против твоей. С твоей стороны, Нана, будет беспримерной подлостью, если ты, как это и случится рано или поздно, будешь жить во дворце в Калькутте, пользоваться английским золотом, после того как повесят настоящего героя войны за независимость, человека, которого мы почитаем, как Бога. Вот почему сегодня же вечером, когда он вернется, ты позовешь его и, освободив от клятвы, потребуешь от него, прикажешь ему отвечать на зов сестры, сделать все необходимое для восстановления своей чести и возвращения должного места на своей родине. Ты можешь прибавить, что, раз он исполнил задуманные им планы, ты попросишь его помощи, но не для того, чтобы защищать тебя и сражаться с английскими войсками, а чтобы отвезти тебя на "Диане" в какую-нибудь отдаленную страну, где ты будешь жить на покое с твоими богатствами.

   - Я вижу, в чем дело, - сказал Нана-Сагиб с горькой улыбкой. - Под предлогом спасти Сердара вы хотите сохранить свою собственную безопасность.

   - Ах, как ты нас мало знаешь, Нана! Слушай! Рама, произнеси следующие слова вместе со мной.

   "Я, Нариндра, клянусь Нитре моими предками и "страшной клятвой", если Нана-Сагиб исполнит верно то, о чем я его прошу, защищать его до самой смерти в том случае, если он предпочтет славный конец английскому плену".

   - И вы это сделаете?! - с удивлением воскликнул Нана-Сагиб.

   - Мы поклялись твоя очередь.

   - А если я откажусь?

   - Я прострелю тебе голову сию минуту. - И махрат приставил дуло револьвера ко лбу принца.

   - Остановись! - крикнул последний в ужасе. - Остановись! Я согласен на все, но вы не покинете меня?

   - Мы поклялись тебе.

   - Хорошо, я сегодня же вечером сделаю то, о чем вы меня просите.

   - Поклянись священной клятвой.

   Принц колебался, и Нариндра снова поднял револьвер. Приходилось покориться ужасной необходимости, и Нана-Сагиб произнес клятву.

   - Этого было бы довольно минуту тому назад, - продолжал Нариндра, - но теперь мы требуем, чтобы ты написал эту клятву и подписал ее своим именем.

   Несчастный был побежден и без малейшего возражения покорился новому требованию.

   - Все, - сказал Нариндра, пряча на груди листок пальмы, на котором писал принц. - Мне остается только дать тебе совет. Сделай это с величием и великодушием, подобающим царственному лицу, и Сердар, не имея никакого подозрения, сохранит еще более сильную привязанность к тебе.

   - Вы оставите мне, по крайней мере, двух чужеземцев?

   - О! Тех-то! Так как они рано или поздно будут повешены в Индии или где-нибудь в другом месте, то нам это решительно все равно. К тому же у тебя достаточно золота, чтобы выкупить их.

   - А вы?

   - Не беспокойся, мы будем биться в первом ряду подле тебя, мы тебе не подданные, не друзья, не наемники на твоем жалованьи.

   И с этими словами Нариндра и Рама удалились. Да и пора было, Сердар вернулся, объехав только ближайшие к Нухурмуру берега.

   Нана-Сагиб поступил по совету Нариндры... по-царски. Трудно описать удовольствие Сердара, когда его не только освободили от клятвы, но он услышал еще полные достоинства слова Наны:

   - Я не могу после того, как англичане объявили, что пощадят мою жизнь, требовать от тебя, чтобы ты жертвовал мне своею. Что скажет история, которая составляет список малейших поступков принцев, если я соглашусь принять твою жертву, когда мне не угрожает больше никакой опасности? Ты приготовил мне убежище в Нухурмуре, которое трудно отыскать, и я подожду здесь лучших дней. Если позже, когда ты кончишь свои дела, ты вспомнишь меня, я приму гостеприимство твое на "Диане", и мы отправимся вместе на поиски земли, где потомок Ауренг-Цеба и Надир-Шаха может жить и умереть спокойно, не испрашивая милости у англичан.

   Сердар ушел от него со слезами на глазах и с сердцем, переполненным восторженным удивлением к своему герою, слабостей которого он никогда не хотел видеть.

   - Какая жалость, что нам не удалось освободить Индию! - сказал он своим друзьям. - Какой великий государь был бы у нее!

   - Так вот всегда и пишут историю! - шепнул Нариндра на ухо Раме-Модели.

   Всю ночь не мог Сердар закрыть своих глаз; он не помнил, чтобы испытывал хоть раз такую радость с того дня, когда двадцать два года тому назад, вечером во время битвы при Исли, маршал Бужо приколол ему на грудь крест Почетного Легиона, сорванный потом, благодаря тому негодяю... Он был свободен... Свободен наконец... А виновник всех его несчастий находился, по соизволению неба, в Индии. Человек этот, который добился того, что военный суд лишил Сердара чина и ордена, который был причиной того, что отец его проклял, вся семья оттолкнула от себя, что он вот уже двадцать лет бродит по всему миру, чтобы заглушить свое отчаяние беспрерывным передвижением с места на место, заговорами, битвами, - этот человек назывался Вильямом Броуном и был губернатором острова Цейлона. Год тому назад он встретился с ним лицом к лицу и думал, что убил его во время дуэли без свидетелей, но Богу было угодно, чтобы он остался жив, дабы дать возможность бывшей его жертве вырвать у него признание и доказательство его подлого поступка. Вот куда немедля хотел отправиться Сердар, теперь снова Фредерик де Монмор де Монморен; ему хотелось привести это доказательство своей сестре, чтобы первое слово, услышанное ею от него, было: "Твой брат был всегда достоин тебя".

   За час до восхода солнца на берегу озера стоял Ауджали с хаудахом на спине и ждал, пока маленький караван кончал свои последние приготовления в путь. Сердар брал с собою только Нариндру и Раму, которым Нана-Сагиб разрешил сопровождать его. Беспечный принц, помня слова индусов: "Мы будем биться в первом ряду, но с тобою", - предпочитал оставить у себя чужестранцев, которые не придут каждую минуту тревожить его покой и буд