Светлов Валериан Яковлевич - Рабыня порока

">   - Извести, да и все тут.

   - Кого извести-то?

   - А известно кого: Наталью Глебовну.

   - Но как? Чем? Говори скорее!

   - Зельем.

   - Откуда его взять, зелье-то?

   - Вона! Откуда! Уж ты повели только мне, из-под земли достану.

   Марья Даниловна задумалась, потом отрицательно покачала головой.

   - Аль не годится? - удивленно спросила карлица.

   - Не годится, Матришка, - решительно сказала Мария Даниловна.

   - Что ж так?

   - Да так! Не легко достать хорошего зелья, а потом не оберешься хлопот. Нет, нет! Я не хочу этого, слышишь, и думать не смей! А ежели что без меня сделаешь, тебе отвечать. Все на тебя обрушу, ото всего откажусь, велю казнить тебя. Не настолько люблю я Никиту, чтобы такой грех на душу брать.

   Карлица засмеялась своим пискливым смехом, и Марья Даниловна удивленно взглянула на нее.

   - Ты чего? - сдвинув брови, спросила она.

   - А водица-то? Что зелье, что водица - все одно к смертному часу приводит. Али водицей погубить - грех меньший, королевна?

   - Молчи, дура! - гневно остановила ее Марья Даниловна. - Что ты понимаешь? Грех один, да ответ другой. Нешто я нарочно столкнула ее? Укусило меня что-то за ногу, я и спотыкнулась на нее и уронила ее в воду.

   Карлица мгновенно сделала серьезное лицо и утвердительно закивала головой.

   - Так, так, - проговорила она.

   - Думай, что другое. Придумывай, - приказала ей Марья Даниловна.

   - Думаю, королевна, думаю.

   Но Марья Даниловна, не обращая на раздумье карлицы никакого внимания, стала высказывать свои мысли вслух.

   - Ах, Матришка, - говорила она, - когда бы ты знала, как все опостылело мне; как нудно мне оставаться здесь. Точно в тюрьме живешь или в монастыре. Ни веселья, ни радости... Людей не видишь, говора их не слышишь, словно в могиле. Не таков нрав у меня, карлица. Воздуху, свету, людей мне хочется, воли, простора! В город какой хочу, веселиться, жить хочу! А здесь? Никита Тихоныч со своими любовными речами да Наталья Глебовна со своей добротой. Опостылели они мне вот как! Не такова я, чтобы жить в таком заточении! Ты думаешь, кабы Никита взял меня в жены, а Наталью Глебовну свою сослал в монастырь, мне бы сладко было? Ан нет! Тоска загрызла бы меня очень скоро. Вот ежели бы он отправился в Питербурх, где царь и двор, вот ежели бы я могла там жить, это дело иное... А здесь что? Могила, застенок и только. Но царь прогневался на Никиту, и Никите не бывать в Питербурхе. Так что толку мне его хозяйкой делаться? Придумала ли что?

   - Придумала, королевна.

   - Опять, поди, дурость какую?..

   - А вот и не угадала. Самое что ни на есть умственное, - засмеялась карлица.

   - Что ж такое?

   - Бежать тебе надо отсюда.

   Марья Даниловна протянула к карлице руку, к которой та прильнула сухими губами.

   - За что жаловать изволишь, королевна? - подобострастно проговорила она.

   - За умное твое слово. Наконец-то, догадалась, Матришка. Бежать! Да, бежать, слоняться по белу свету, хотя в недостатке и холоде и голоде, по большим дорогам, по дремучим лесам, по разбойничьим притонам и пристаням, но знать, что ты свободна, что никому не должна бить челом, что никого нет над тобой. Не знать сегодня, что будет завтра, лечь холопкой, проснуться царицей, сегодня голодать, завтра пировать - вот это жизнь, настоящая жизнь... Эх, да что я с тобой говорю, глупая карлица, тебе не понять меня... Бежать, бежать отсюда, куда глаза глядят, и чем скорее - тем лучше!

   Но на лице карлицы появилось вдруг тревожное выражение.

   - Ты что? Чего ты испугалась? - спросила ее Марья Даниловна.

   - А как же я-то, королевна?

   - Да что же ты-то?

   - А ключи? Так мне и не ходить в ключах? Не ты разве обещала меня сделать ключницей и старшей над всеми холопами? Что ж, ты убежишь, а я одна здесь останусь и меня будут наказывать, запирать в чулан да лишать пищи?

   Марья Даниловна закусила губы.

   Она теперь только поняла, что без всякой нужды проговорилась и слишком уж доверчиво открыла карлице свои планы.

   - Ну, разве ты не дура? - поправляясь сказала она, опасаясь, что Матришка, разочаровавшись в своих надеждах, выдаст ее с головою и помешает осуществлению ее планов.

   - Дура, дура! - проговорила карлица. - То вот тебе умная, а то вдруг, накось, дура! Пошто дура-то? Чем не угодила?

   - Дура и есть. Так неужто же тебе невдомек, что ежели ты устроишь убег мой отсюда, то я тебя возьму с собой?

   - Ой, правда?

   - Правда. Возьму с собой. И, где буду я, там будешь и ты. И мой кусок будет твоим куском. И будешь ты мне не холопкой, а подружкой.

   - Ой, хорошо!

   - Вот то-то. Только устрой, чтобы нам убежать. Все одно, ежели не вырвусь отсюда - в омут головой брошусь. Невмочь мне жить здесь доле. Словно розовый куст, посаженный в камень, вяну я здесь. А кто знает, какая доля ждет меня в жизни... - мечтательно проговорила Марья Даниловна.

   - А узнать можно! - вдруг всплеснув руками, заявила карлица.

   - Что брешешь-то? Что выдумала! Как это можно узнать?

   - Пес брешет, а не я, - опять возразила своей любимой поговоркой карлица. - Узнать можно.

   - Да как же? Скажи!

   - В поле, за усадьбой, у леска, табор цыганский. Дюже отлично гадают цыганки. Ежели бы пойти туды, тайным делом, ночью - все тебе, как на ладони, разложат и всю твою судьбу укажут.

   - Ах, правда твоя! Я и забыла совсем, что здесь цыгане!

   Но лицо Марьи Даниловны вдруг приобрело тревожное выражение после вырвавшегося у нее радостного восклицания.

   - Никак этого невозможно, никак! - грустно сказала она.

   - Пошто невозможно?

   - Слушай, Матришка, нешто ты не знаешь, что было намеднись?

   - А что?

   - Да как же! Гуляла я под вечер в саду и натолкнулась на молодого цыгана. Красавец такой: глаза, что уголья, кожа темная, что у араба, волосы черные, как смоль, - с каким-то восторгом говорила Марья Даниловна, - подошла я к нему и разговорилась. А только тут шасть из-за кустов стремянный Никиты Тихоныча да давай гнать цыгана, да бить его арапником. Он, стремянный-то, видно, втайне любит меня, вот его сердце-то и распалилось. Цыган еле ноги унес, да и я поспешила уйти в дом.

   - Так что ж? - спросила карлица.

   - Как что ж? То и есть, что, ежели мы пойдем в табор, цыган узнает меня.

   - Так что ж с того, что узнает? - опять спросила Матришка.

   - Ну, как же ты не дура после этого? - с досадой проговорила Марья Даниловна. - Цыган-то или испугается меня, или станет злобиться, что ему из-за меня так попало. А то еще что недоброе сделает с нами.

   - И вовсе нет. Коли узнает, оно и лучше. Скажем, что мы бежать хотим из дому, ему приятно будет сделать злое дело боярину за наказание, которое он понес в его саду.

   - А ты, правда, умница, Матришка, - просветляясь, сказала Марья Даниловна.

   - Ну, вот опять умницей стала, хи-хи-хи!.. Он нам самую верную цыганку укажет изо всего табора. Она тебе и укажет судьбу твою.

   - Ладно. А как же уйти-то?

   - А как сумерки настанут, скажи своему Никите Тихонычу, что пойдешь в лес по ягоды и меня возьмешь с собой для надзору.

   - Так и сделаю.

  

  

   Полная луна плыла по темно-синему небу, отражая свой серебристый свет в узкой ленте реки, протекавшей по лужайке.

   Вода рябилась от свежего вечернего ветерка, и узкая лента эта казалась странной змеей, покрытой серебряной чешуей.

   Там и сям разбросаны были шатры цыганского табора, кое-где опрокинуты были повозки, и стреноженные лошади бродили поблизости у опушки леса, медленно пощипывая луговую траву.

   В двух-трех местах горели костры, над тлеющими угольями которых в котелках, привешенных к длинным шестам из тонкого железного прута, варилась каша.

   На краю табора раздавалась грустная, полная тоски и неги цыганская песня.

   У одного из крайних шатров сидела старая-престарая цыганка, время от времени подбрасывавшая на догоравшие угли костра сухие ветви кустарника, сложенные около нее кучкою.

   Тогда пламя вдруг сильно вздымалось, ветви трещали, и синий едкий дымок тоненькой струйкой взвивался к синему небу, усеянному звездами.

   Было тихо и безмолвно в воздухе и пахло травою, а порою полевыми цветами, когда проносился свежий, прохладный ночной ветерок и отклонял пламя костра в сторону.

   Перед старухой стоял высокий молодой парень, статно сложенный, красавец лицом. Нетрудно было бы при внимательном наблюдении убедиться, что в лицах этого красавца и безобразной старухи было нечто общее, родственное.

   Это был, действительно, ее сын, и он говорил матери:

   - Больно избил меня боярский служивый человек, матушка. Насилу я мог убраться из сада и добежать до табора. Так он избил меня, что и сейчас спина еще ноет и болит.

   Цыганка устремила свой взор по направлению к усадьбе, отсюда почти невидимой, и, подняв свой костлявый кулак, погрозила им в пространство.

   - Злые люди, - прошамкала она, - а только тебе досталось по заслугам. Зачем ходишь к ним? Что забыл у них? Чего ждешь от них?

   - Ах, матушка! Избит я был больно, но зато долго говорил с какой-то красавицей-боярыней. А уж красива - и сказать невозможно! Да что, в нашем таборе есть красивые девушки, а уж такой, прямо нужно сказать - ни одной! Глядел я в ее очи темные, матушка, и так мне было сладко, что век бы, кажется, не сошел я с того места и все бы глядел на нее и глядел, и все бы слушал ее голосок, что журчание ручейка.

   - Эх, сынок, - заговорила старуха, - не цыганское дело с боярынями знаться! Что синее небо, далеки они от нас, и, как звезде небесной не спуститься к нашему очагу, так не видать тебе в нашем таборе и боярыни. Брось думать о ней да подсыпь крупы в котелок.

   Молодой цыган исполнил приказание и сел рядом с матерью, задумчиво мечтая о мимолетном свидании в господском саду.

   Он знал, что мать права, но при воспоминании о красавице-боярыне сердце его сжималось и болело гнетущей тоской.

   Он, который так обожал вольную цыганскую жизнь - чего бы он не дал теперь, чтобы вдруг сделаться боярином и иметь возможность говорить с этой красавицей!

   Но, увы, это была лишь мимолетная сказка, греза в летнюю тихую ночь, промелькнувшая, как яркий эпизод на фоне его скитальческой жизни!

   Он тяжело вздохнул и стал пристально глядеть в красные уголья костра.

   - Идет кто-то к нам, - сказала вдруг старуха.

   Цыган отвел свой взор от костра и, защитив глаза рукой от разгоревшегося яркого пламени, вгляделся по направлению взоров старухи.

   - И то, - спокойно проговорил он и лениво поднялся с места.

   К табору пробирались две с ног до головы закутанные женские фигуры.

   Одна из них была высокая, стройная и тонкая, гибкая, несмотря на окутывавшие ее одежды, как молодое деревце, другая была маленькая, горбатая карлица.

   Цыган пошел к ним навстречу.

   Он подошел близко к Марье Даниловне, но она быстро опустила на глаза кружевной платок, и он не узнал ее.

   - Вы что за люди? - сурово спросил он их.

   - Мы - дворовые из стрешневской усадьбы, - ответила карлица.

   Сердце цыгана захолонуло, и кровь бросилась ему в голову.

   - Так что же вам здесь надо? - резко крикнул он им.

   - Мы хотим бежать из усадьбы, потому что боярин обращается с нами жестоко.

   У цыгана отлегло от сердца.

   Вот ему представляется случай отмстить за свое унижение владельцу усадьбы.

   Он хотел спросить их о красавице, с которой говорил в саду и за которую пострадал так, но он не знал, ни кто она была, ни ее имени. Может быть, эти две женщины знают, как его били, и он предпочел ничего не спрашивать о прекрасной женщине.

   - Так я-то что могу? - наконец, ответил он.

   - Мы хотим узнать судьбу свою, - сказала Матришка, - будь добр, укажи нам цыганку, которая бы погадала нам. По крайности, будем знать, что ожидает нас.

   - Ну, будь по-вашему, - улыбнулся он. - Кстати, ходить недалеко, всего несколько шагов...

   И он кивнул головой по направлению к костру, у которого сидела его мать, и повел их к ней.

   - Это моя мать, - сказал он им на пути, - лучшей ворожеи нет во всем таборе, да и в других не найдется. А есть ли у вас деньги?

   - Есть.

   - То-то. Без денег от нее не многого добьешься. А почему ж вы так укутаны? Кажется, ночь не больно холодная, - вдруг подозрительно спросил он.

   - А потому, чтобы не быть узнанными, в случае погони.

   - Так...

   Они подошли к костру, а он к матери и пошептал ей что-то на ухо. Но та замахала на него руками и стала кричать на женщин из усадьбы.

   - Вот еще что выдумали! Не стану вам ворожить... Уходите-ка, откуда пришли! А то я позову нашего старика да спущу собаку. Кто вас знает, что вы за люди? Может быть, что замышляете против нас... Не дам обидеть нас, беззащитных цыган.

   Но карлица быстро вытянула вперед руку из-под тяжелого платка, окутывавшего ее плечи, и на раскрытой ладони ее очутилась серебряная полтина.

   - Вот тебе, - сказала она, - для начала, а погадаешь - еще будет.

   При виде денег гнев старухи смягчился и даже очень скоро вовсе прошел. Жадным движением протянула она руку к монете и цепкими пальцами захватила ее.

   - Ну, быть уж, видно, по-вашему. Кому из вас ворожить-то? - спросила она.

   - Ей, - ответила карлица и кивнула на Марью Даниловну.

   - Что ж ты так закутана, моя красавица? - проговорила старуха. - А, впрочем, это твое дело! Давай сюда руку-то.

   Марья Даниловна молча протянула руку.

   Старуха долго глядела на ее ладонь, повернула ее к свету костра, быстро окинула взором всю фигуру молодой женщины, сомнительно покачала головой и глухим голосом проговорила:

   - Что я вижу, что вижу-то!

   - Ну, что? - задрожав спросила Марья Даниловна. - Говори же, старая!

   - И скажу, на все свое время. А ты не торопись. Все ли говорить?

   - Все, без утайки, - чуть слышно проговорила Марья Даниловна.

   - Ну, так слушай же.

   И старуха начала свое предсказание.

   - Вижу то, вижу то, что, моя милая боярышня... всю судьбу твою вижу. Быть тебе счастливой и богатой, да в почете у многих. Красотой своей многих-многих смутишь ты и будешь любить, красавица моя, и будешь любима...

   Марья Даниловна слушала эти предсказания без особенного интереса; она хотела узнать что-нибудь более определенное, менее общее, и она ясно чувствовала, что цыганка чего-то не договаривает.

   - Ты скрываешь от меня что-то, - сказала она. - Видно ли еще что? Говори прямо!

   - Видно, - ответила цыганка, - только, краля моя, такое, что сказать негоже.

   - Говори, старая, я ничего не боюсь.

   - Ну, а не боишься - тем и лучше.

   Она опять взглянула на ее ладонь.

   - Веку тебе ненадолго хватит, а только будешь очень счастлива...

   - Еще что?

   - Почитай все. Есть еще одно...

  

  

   Цыганка со страхом осмотрелась, понизила голос и сказала Марье Даниловне:

   - Нагнись-ка ко мне. Вот так. Полюбит тебя самый великий человек, ростом он выше всех людей и лицом красавец.

   Марья недоверчиво засмеялась.

   Внутренняя радость охватила ее, но, вместе с тем, по душе ее прошел холодок, и в сердце ее забралась тревога.

   Между тем старуха продолжала смотреть на руку и порой, отводя свой взгляд от ее ладони, всматривалась в закутанную фигуру Марьи Даниловны.

   Спустя немного в глазах цыганки появился зловещий огонек.

   Чуть слышно она прибавила:

   - Дорого обойдется тебе его любовь... головой заплатишь за нее.

   Марья Даниловна вздрогнула.

   - Я не понимаю тебя, - смущенно проговорила она и вдруг, чтобы придать себе бодрости, рассмеялась громко и весело и затем живо продолжала: - Видно, врешь ты все, старая...

   Цыганка обиделась.

   - Вру? Я вру? Нет, красавица моя, язык мой никогда не лгал и не говорил того, чего не видят мои старые глаза. Вот я тебе расскажу твою жизнь - так, может, поверишь мне.

   - А ну-ка, расскажи!

   - Сиротой ты осталась в раннем возрасте, и люди пригрели тебя... ты будто бы обманула их... Потом дорога, длинная дорога... А вот какой-то человек полюбил тебя и взял к себе в дом. Ночь, вода, крики... жалобно так кричит кто-то.

   - Молчи, молчи, старуха... - в ужасе сказала Марья Даниловна, пробуя прервать ее речь.

   Но старуха, ухмыляясь, цепко держала ее руку в своих костлявых руках и, покачивая в размер своей речи головою, продолжала повесть о прошлом Марьи Даниловны.

   - Вижу другую женщину... соперницу твою... Борьба между вами и тем человеком...

   - Ах!

   Марья Даниловна дико вскрикнула, с силой вырвала руку и при этом неосторожным движением подняла с лица своего покрывало.

   Цыган узнал ее.

   Он быстро подошел к ней, но еще быстрее Марья Даниловна опустила покрывало и бросилась бежать из табора, таща за собой Матришку, не успевшую дать обещанную цыганке вторую полтину.

   Цыган сделал движение их догнать.

   Это ему, конечно, ничего не стоило бы, потому что карлица еле поспевала за своей госпожой, но старая цыганка властным голосом остановила его:

   - Останься, Алим, - твердо сказала она, - не ходи за ними. Останься, останься...

   Алим после некоторого мучительного для него колебания остался у костра.

   - Не ходи за ней, - повторила старуха, - судьба ее жестока. Женщина она страшная, и в душе ее таится много злобы и ужаса. А окончит жизнь она свою на плахе.

   Цыган закрыл лицо руками.

   - Матушка, - проговорил он тихо, но сильно. - Заворожила она меня, околдовала. Я пойду за ней, куда бы она ни пошла.

   - Даже на плаху, Алим?

   - Даже на плаху.

  

  

   В доме Стрешневых произошла большая перемена вследствие того, что в нем появилось маленькое существо.

   Марья Даниловна, проклиная свою судьбу и ворча на свою долю, лежала больная в своей опочивальне, а за маленьким существом с материнской попечительностью ухаживала Наталья Глебовна.

   Теперь она уже почти забыла свою тяжелую размолвку с мужем и почти не думала о монастыре. Всю ее скудную жизнь и печальное одиночество наполняло теперь маленькое существо, как-никак, а ребенок ее мужа.

   Через несколько дней оправилась и Марья Даниловна и, уныло бродя по саду, вспоминала предсказания цыганки, которые не выходили у нее теперь из головы и тревожили ее сердце.

   - Так что ж! - говорила она сама себе вполголоса. - Кончу жизнь на плахе... а не все равно, где ее кончить? Рано ли, поздно ли, а придется кончать. А что за сласть жить долго и маяться? Лучше немного, да хорошо. "Полюбит тебя самый великий человек на свете", - повторяла она слова предсказания и недоверчиво качала головой. - Кто же бы это мог быть? Ну, да для старой хрычовки и Никита Тихоныч, пожалуй, великий. Но нет... это не он. Кто бы? Ах, если бы она сказала правду! Хоть час, да мой был бы. За всякой жизнью следует смерть, так пускай после того, как я испытаю величие и почести и счастье, придется умереть мне на плахе, что из того?

   Через несколько дней после того Никита Тихонович настиг ее в одну из таких прогулок по саду и пошел с ней рядом.

   - Машенька, - начал он, - ты все удаляешься меня, а давно ли говорила, что любишь меня.

   - Люблю, Никита, - вяло ответила она, уносясь мыслью к своим грезам.

   Он улыбнулся.

   - Не так будто бы говорят те, что любят.

   - А как? - машинально спросила она.

   - Не знаю, а только чует сердце мое, что не так. Вот я, правда, люблю тебя и принес тебе радостную новость, отрадную весть.

   Сердце тревожно, но вместе с тем радостно забилось у Марьи Даниловны.

   - Что такое? - спросила она, задыхаясь.

   - Уговорил наконец, - коротко ответил Никита Тихонович.

   - Уговорил? Когда? Кого уговорил? В чем уговорил?

   - Наталью Глебовну. Больших трудов это стоило мне, и много слез пролила она.

   - Да к чему уговорил-то?

   - Уйти в обитель.

   Сердце Марьи Даниловны упало.

   - Ей было больше всего жаль расстаться с ребенком. Ну вот, скоро, скоро, люба моя, будешь ты моей пред людьми и перед Богом. И станем мы здесь жить и поживать, детей наживать и скоротаем чинно и мирно наши дни в нашей усадьбе. Но ты будто не рада, голубка моя? Лицо твое печально, как прежде, и улыбка не сходит на уста.

   - Никита Тихонович, - проговорила Мария Даниловна, стараясь задушить злобу, подымавшуюся в ее груди, - я рада, очень рада, только прошу тебя, повремени. Повремени малость...

   - Повременить? - удивленно воскликнул он. - А зачем бы это?

   - Куда нам торопиться? Наталья Глебовна может ведь еще и раздумать!.. - не зная, что сказать, чтобы смягчить свое неосторожное слово, проговорила она.

   Они повернули обратно и пошли по направлению к усадьбе.

   - Вот этого-то я и боюсь.

   К ним навстречу шла Наталья Глебовна, с печально опущенною головой, с заплаканными глазами и с ребенком на руках. Она подошла к ним.

   - Тебе сказал Никита Тихонович о моем решении? - спросила она у Марьи Даниловны.

   - Сказывал.

   - Возьми же дитятю. Отнимают тебя от меня, крошка моя золотая! - и она страстно и порывисто поцеловала ребенка. - Возьми его, возьми, не нянчить уж мне его более.

   Но Марья Даниловна отстранила рукой от себя ребенка.

   - Отдайте мамке... - сухо проговорила она.

   Стрешнев и Наталья Глебовна изумленно на нее посмотрели.

   - Ты разве не хочешь поцеловать его? - спросила Наталья Глебовна.

   - Не хочу.

   - Почто же?

   - Ах, оставь меня! - с досадой вскрикнула Марья Даниловна. - Я ненавижу детей...

   Это было до того неожиданно и так дико прозвучало в ушах любвеобильной Натальи Глебовны, что она чуть не выпустила ребенка из рук.

   - Как? - чуть слышно проговорила она. - Свое родное детище?

   - Хотя бы и родное.

   Наталья Глебовна, крепко прижав к своей груди ребенка, со страхом и ужасом в душе, быстро удалилась от них.

   - Машенька, - укоризненно начал Никита Тихонович, когда жена его была уже далеко, - что ты за человек есть? Гляжу я на тебя и диву даюсь... Есть ли у тебя сердце? И как ты жить ухитряешься без него? Немало годов на веку своем прожил, и людей видел немало, а такой, как ты, не видал еще, никогда не случалось.

   - За то, видно, и полюбил меня, - насмешливо проговорила она.

   Стрешнев подумал с минуту, пораженный этими словами, глубоко вздохнул и сказал:

   - Видно, за то. Ну, я пойду к себе, а ты еще погуляешь?

   - Погуляю.

   Он ушел, а к ней быстро из-за куста подошла карлица, которая подстерегала ее уже давно.

   Она подошла близко к Марье Даниловне и торопливо зашептала ей:

   - Там, за садом, ждет тебя, королевна, Алим - цыган. Что-то важное сообщить хочет... Ох, ох, - засмеялась карлица, - красив тот цыган, что ночка весенняя, а и любит тебя, королевна, такою, стало быть, жгучею страстью.

   - Замолчи, дура... Негоже идти мне теперь к нему. Да и что может сказать он мне?

   Она на мгновение задумалась, потом быстро проговорила:

   - Скажи, ужо, вечером выйду. И затем она скрылась за дверью.

  

  

   Прошло еще несколько дней спокойной снаружи и бурной в глубине жизни в усадьбе. Никита Тихонович ходил мрачнее тучи, потому что получил извещение, что в непродолжительном времени прибудет в усадьбу погостить, пробираясь к войскам из Петербурга, бывший его товарищ князь Реполовский со своим приятелем Телепневым, который, как было известно в свое время Стрешневу, любил Наталью Глебовну еще боярышней и даже сватался к ней, но не получил согласия ее родителей.

   Это предстоящее посещение было очень не по душе Стрешневу.

   Он не знал, как себя повести по отношению к Телепневу, и очень боялся свидания Марьи Даниловны с князем.

   Обуреваемый ревнивым чувством, он решил ничего не говорить ей до поры до времени и посмотреть, какое впечатление на обоих произведет их внезапная и неожиданная встреча здесь, в его усадьбе, после столь долгой разлуки.

   Стрешнев устроил маленькую вечеринку для встречи своих гостей.

   Они сидели в большой комнате, служившей столовой, и, успев оправиться и отдохнуть после долгого пути, беседовали с хозяином дома, передавая ему все придворные и иные новости, которые тогда волновали Россию, благодаря той гениальной ломке, которую великий Петр неуклонно производил над всем старым порядком старой Руси.

   - Не узнать теперь нашей жизни, - говорил Стрешневу князь, - новый град, который вырос у устьев Невы, точно в сказке, по желанию нашего великого царя-батюшки Петра Алексеевича, окончательно столицей царства стал. И иноземные купеческие корабли стали приходить...

   - Губернатор Меншиков шкиперов чужеземных угощает и дарит им, по повелению царя, по 500 золотых, чтобы только приохотить их... Раздолье стало чужеземцам на святой Руси, и, коли-ежели кому плохо, так только нашим, русским, приходится.

   Князь засмеялся.

   - Не слушай его, Никита Тихоныч, - сказал он, - Борис Романыч хоть и молодой годами, а рассуждает ну впрямь так же, как наши старые бояре, что слезно упрашивали царя не снимать с них кафтана да не стричь им бороды.

   - А что фельдмаршал? - спросил Стрешнев, вспомнив о своем бывшем начальнике.

   - Да ничего. С помощью Божией вся Ингрия в его руках. И Копорье, и Ямы {Ямбург.} сдались. Царь укреплял столицу, поджидая шведов, но швед, как говорил царь, "увяз в Польше". Но все это уже старина и все стало теперь по-новому в новой столице.

   Стрешнев слушал молча и рассеянно речи своих гостей и думал свою думу. Но вдруг ему пришло на ум спросить князя об императрице. Он жил замкнуто, в глухом поместье, занятый своими домашними и сердечными делами, несколько опустившись после опалы, отстав от всего, что его интересовало раньше. Но вопрос об Екатерине не переставал занимать его, потому что до него доходили всевозможные слухи, которым он сначала не верил; но они так упорно подтверждались со всех сторон, что, в конце концов, несмотря на собственное нежелание, пришлось и ему поверить этим рассказам.

   - Скажи-ка мне, князь, правда ли, что царь, увидав у фельдмаршала Меншикова некую немку Марту, взял ее к себе?

   - Так неужто ты этого не знал, Никита Тихоныч? - удивился князь.

   - Слыхал, да что-то не давал веры.

   - Почему ж так?

   - Да так, князь; ведь эту самую Марту арестовал я во время похода на Мариенбург в немецком кабачке "Голубая лисица"... вместе с другой... девушкой... и передал Шереметеву. Тогда же Шереметев решил уступить ее Меншикову.

   - Вот как! Я не знал этого, - сказал князь.

   - Да, так оно было...

   - Тому времени немало прошло, Никита Тихоныч.

   - Да, немало... А как же то произошло?

   - Да так, просто. Полюбилась уж очень она царю, и он почитай что не покидал ее с тех самых пор, как к себе взял. Уже три года тому назад он сочетался с ней браком.

   - Так... - задумчиво проговорил Стрешнев. - А только иной раз любопытно мне бывало знать, чем та девица могла так очаровать царя?

   - Да как чем? А разве мало она добра людям сделала?

   - Какого такого добра?

   - А хоть бы то, что многих от опалы ослобоняла и даже то сказать, что иногда и от казни. А когда гнев нападает на царя, она умеет всегда разговорить его, разогнать его черную тучу... Но, - прервал себя князь, - ты говорил только что, Никита Тихоныч, что вместе с нашей нынешней царицей ты и другую девицу полонил. Кто сия и что сталось с нею ныне?

   Стрешнев сильно смутился.

   - Она живет у меня, - медленно проговорил он, опустив взор.

   - А... - протянул князь. - А что же, мы увидим ее у тебя.

   - Она должна сюда быть... вина принести нам фряжского.

   - А боярыня все в добром здоровье? - спросил Телепнев и зорко взглянул в глаза Стрешневу.

   - Твоими молитвами, Борис Романыч, здравствует, - с оттенком насмешливости в голосе ответил Стрешнев.

   Они замолчали. Вдруг отворилась дверь, и на пороге ее показалась с подносом в руках Марья Даниловна. На подносе стояла братина с вином и несколько кубков.

   - Прошу, гости дорогие, - сказал Стрешнев.

   Поднося кубок с вином князю, Марья Даниловна пристально всмотрелась в него и узнала его. Ни один мускул лица ее не дрогнул и ничто не выдало ее внутреннего волнения. Только легкая бледность покрыла ее щеки, с которых мгновенно сбежала краска, да в глазах появилось злое выражение.

   - Прошу откушать, - сказала она и протянула кубок князю.

   Князь вздрогнул при звуке ее голоса и принял из ее рук кубок.

   В комнате было темновато, но, вглядевшись в Марью Даниловну внимательно, он узнал ее, и кубок дрогнул в его руке.

   Вино чуть не расплескалось по полу, но большим усилием воли он сдержал себя, поставил кубок на стол, отхлебнув от него немного, и слегка дрогнувшим голосом проговорил:

   - Спасибо, красавица.

   Стрешнев ревниво наблюдал за ними, не говоря ни слова: "Узнали друг друга", - мрачно подумал он и заговорил с Телепневым, с которого Марья Даниловна не спускала глаз, - так ее поразила его красивая наружность.

   - Давно ты, Марья Даниловна, здесь живешь у боярина Стрешнева? - чтобы что-нибудь сказать, спросил ее князь.

   - Давно, - холодно ответила она ему.

   - А сколько, примерно, годов?

   - Не упомню, - еще суше ответила она и повернулась, чтобы выйти.

   Она делала вид, что не узнает его.

   - Хороша твоя пленница, - проговорил задумчиво князь, обращаясь к Стрешневу.

   - Красавица, - делая равнодушный вид, ответил тот.

   Телепнев молчал. Если бы он дозволил себе заговорить, то наговорил бы много неприятного своему хозяину.

   Грустное личико Натальи Глебовны, которую он увидал после стольких лет разлуки и неразделенной любви, утром, подъезжая к усадьбе, мельком точно видение, не выходило у него из головы. Ни годы, протекшие со времени его сватовства, ни трудности походной жизни, ни новые встречи, ничто не поколебало его прочного чувства к Наташе. У него была ветхозаветная душа, прямая, устойчивая, непоколебимая, позволявшая ему любить раз в жизни, но зато навеки. Он не признавал новшеств, заводимых царем на Руси, и старый московский дух, несмотря на его нестарые еще годы, крепко сидел в нем. Он отрицательно относился к текущему времени и вздыхал о прошлом. Наташа же была его прошлым и притом самым дорогим воспоминанием жизни.

   И он сразу почувствовал в воздухе этого дома что-то неладное, какую-то надвигавшуюся грозу. Стрешнев говорил о жене мало, сбивчиво, как бы избегая самого разговора о ней. Сама Наташа, промелькнув мимолетной тенью, скрылась и не показывалась до сего времени, а сам Стрешнев и не торопился показать ее гостям.

   Наконец, внезапное появление Марьи Даниловны разом раскрыло ему глаза.

   Он понял по лицу Стрешнева, когда она вошла в комнату, что женщина эта заняла здесь место хозяйки, устранив настоящую хозяйку на второй, а, может быть, и на последний план.

   И в его прямой душе поднялось и выросло разом недоброе чувство к этой красивой и дерзкой наложнице, рядом с глубоким и печальным чувством к обездоленной Наташе.

   И потом, за поздним ужином, это чувство росло и укреплялось.

   Наталья Глебовна сказалась больною и не вышла; зато Марья Даниловна угощала его усердно, не сводила с него своих чудных глаз и говорила с ним только одним. Но он почти не отвечал ей, и это разжигало ее чувство, больно действовало на ее самолюбие.

   Никита Тихонович и князь ревниво следили за ней, но она не обращала на них никакого внимания.

   Перед сном все вышли прогуляться по саду. Никиту Тихоновича позвали на минуту к Наталье Глебовне, и он ушел недовольный и сумрачный. Телепнев быстро удалился от оставшихся вдвоем Марьи Даниловны и князя.

   Как только они остались наедине, князь подошел к ней.

   - Маша, ты не узнаешь меня? - взволнованно спросил он ее.

   - Как не узнать! - насмешливо и сурово проговорила она в ответ.

   - Ты изменилась... - начал он.

   - Время не красит...

   - Что ты, что ты! Да такою ты красавицей стала, что ни в сказке сказать... ни пером ни описать, ни словом вымолвить.

   - Спасибо на добром слове, - усмехнулась она.

   - Маша, - заговорил он вновь после непродолжительного молчания, - как мы любили друг друга, помнишь?

   - Как не помнить! Век не забуду...

   - Скажи, ведь ты не любишь Никиту Тихоныча? Скажи, ведь не по своей воле живешь ты здесь?

   - Много будешь знать, князь, так, пожалуй, скоро стариком станешь...

   - Маша, уедем со мной! - вдруг в порыве нахлынувшей на него страсти сказал он. - Уедем, я чувствую, как начинаю снова сильно любить тебя... Я не брошу тебя теперь, не уйду от тебя...

   Она взглянула на него гневно.

   - Опамятуйся, князь... Любви мне твоей не нужно. Оскорбления твоего вовек не забуду... Ежели я сделалась такою, какова я теперь, - тебе благодаря. Того не простит тебе Бог, а ежели и простит, так я не прощу. Ненавижу тебя, насколько сил хватает, и всю жизнь мечтала отомстить тебе, и теперь мечтаю и буду мечтать об этом до самой могилы, коли до того времени мне отмстить не удастся. Проклят будь ты, бездельник, вовеки веков!

   Князь, хилый и тщедушный от рождения, болезненный телом и слабый духом, испугался ее жестоких слов и той страстности, с которою они были сказаны; но Марья Даниловна в исступленном гневе своем была так же прекрасна, как и в спокойном состоянии духа, или даже еще прекраснее.

   Князь в порыве безумной страсти бросился к ней, обнял ее и стал покрывать лицо ее поцелуями. Но она с силой оттолкнула его от себя и ушла в свою комнату.

  

   &