Светлов Валериан Яковлевич - Рабыня порока

p;   - Ты знаешь, я давно разыскиваю тело князя, сгинувшего так бесследно отсюда. Для того я и остался у тебя в усадьбе.

   - Для того ли? - насмешливо проговорил больной.

   - Для того, Никита, - твердо, глядя ему в глаза, сказал Телепнев.

   - Ну, так что же? - нетерпеливо спросил Никита Тихонович.

   - Сегодня, незадолго до вечера, тело князя найдено. Оно найдено на дне озера, обвязано веревками, и к нему привязан тяжелый камень. Ребята обшарили озеро и вытащили его баграми. Больше ничего не нашли, - намекнул он.

   Стрешнев молчал, как будто его нисколько не поразило это известие. Телепнев удивился этому.

   - Никита, старый друг мой! - торжественно заговорил он. - Всегда я тебя знал за доброго и совестного человека, воина и боярина. Ты видишь, совершено злое дело над князем. Кто сие учинил? И то тебе ведомо. Прикажи учинить сыск и накажи виновницу сего злого, подлого дела.

   Но Стрешнев вдруг рассердился.

   - Не смей называть меня другом! - сипло крикнул он, насколько у него хватило сил. - Ворог ты мне, а не друг, лютый ворог. Кто тебе сказал, что сие злое дело учинила она? Поклялись вы, что ли, с Натальей погубить ее? Так врешь, не дам ее вам в обиду. Ступай от меня! Ты видишь, я болен. Прикажи-ка лучше без шума предать тело князя земле. Ступай, ступай же, не докучай мне!

   И он заметался на кровати.

   Телепнев, пожав плечами, мрачно вышел из его опочивальни и пошел в сад.

   Здесь встретился он с побледневшей и осунувшейся Натальей Глебовной и передал ей разговор свой с ее мужем.

   Они уселись в саду на скамье. Наталья Глебовна была рада, что Телепнев не уехал и решил еще остаться на время в усадьбе. Тяжелое предчувствие угнетало ее в последнее время, предчувствие чего-то страшного, грозного.

   Они сидели и беседовали, когда вдруг Телепнев поднял голову. Темное небо окрасилось розовым цветом.

   - Что это? - сказал он тревожно. - Ты не чувствуешь? Гарью пахнет! - И вдруг он вскочил со скамьи. - И то, - крикнул он, - ведь это зарево, Наташа, зарево пожара! Усадьба горит!

   Они быстро пустились бегом по направлению к барскому дому.

   Дом был объят пламенем и пылал, как лучина. Очевидно, его давно уже подожгли с заднего фасада, и теперь огненные языки лизали крышу, которая рухнула с треском в одном месте.

   - Ах, - вскрикнула Наталья Глебовна, - это над опочивальней Никиты. - С ней едва не сделалось дурно, но она взяла себя в руки и не подчинилась мгновенной слабости. - Спаси, спаси его! - бросилась она к Телепневу.

   Но дом пылал. С грохотом обрушивались балки, вздымая к темному небу огненные языки и тучи ярких, красных искр. Со всех сторон к дому сбегалась челядь.

   Дружными общими усилиями принялись тушить пожар, и кое-как, после долгого времени, удалось прекратить его. Вода была далеко, и ее приходилось медленно носить к месту пожарища.

   Комнаты Никиты Стрешнева и Марьи Даниловны выгорели целиком. Когда пожар прекратился, то среди обломков обгоревшей усадьбы, тлевших бревен и тканей, отыскали обуглившийся труп боярина Стрешнева и еще два трупа, до такой степени обуглившихся, что распознать их было невозможно. Впрочем, в одном из них все-таки удалось узнать по уцелевшему, хотя сильно обгоревшему, козловому башмаку труп карлицы, а относительно другого общим голосом решено было, что это не кто иной, как Марья Даниловна.

   На утро по большой дороге тянулся по направлению к Москве цыганский табор. Около одной из повозок, закрытой цветными тряпками, плелась старуха-цыганка со своим сыном Алимом, который, весело сверкая своими темными глазами, поминутно отодвигал цветные тряпки и заглядывал вглубь повозки, заботливо опрашивая сидевшего там таинственного седока.

   А по другой дороге, в иную сторону, ехал целый поезд боярина Телепнева, в сопровождении стрешневской челяди.

   Добрая молодая боярыня Стрешнева в темных вдовьих одеждах пробиралась на житье в свою отдаленную вотчину. Горе и грусть лежали на ее бледном, измученном личике, но в ее заплаканных и красных глазах сверкали порой искорки радости, которую она тщетно старалась заглушить в себе, считая это радостное чувство грешным в настоящих обстоятельствах ее жизни. Но мечта об обители теперь была так же далека от нее, как когда-то мечта о возможном для нее счастье. Телепнев ехал верхом рядом с экипажем.

   - Правду ведь сказала старая ведьма-цыганка! - задумчиво шептал он.

   Конец первой части

  

  

  

  

  

  

   В 1711 году в местности, занятой уже в конце XV века великокняжескими и помещичьими селениями, Петр I стал строить дворцовые здания по образцу Версальских дворцов.

   Это было началом Петергофа, быстро развившегося на этом месте, возвышенном над морем и спускавшемся к нему уступами, вследствие чего оказавшимся очень удобным для возведения и устройства фонтанов, которые царь очень любил.

   Он вызвал для работ мастеровых из внутренних губерний России, и они с быстротой, которую требовал от них всегда и во всем стремительный царь, выстроили Монплезир и Монбижу, {Впоследствии - Марли.} а также Нагорный дворец, {Средняя часть Большого дворца.} в котором имел пребывание царь, сильно полюбивший Петергоф.

   К тому времени, как начинается наш рассказ, Петергоф стал уже значительной слободкой с обширными парками, хотя не вполне еще разработанными, но все же настолько, что по ним охотно совершались прогулки и катания.

   Не все еще фонтаны Петергофа были окончены и приведены в порядок, но тем не менее многие уже били в известные часы и по известным дням и приводили в восторг царя, увлекавшегося всяким новшеством и всяким достигнутым им техническим успехом.

   Стояло чудное, почти жаркое лето.

   Царь и его двор имели уже пребывание в Петергофе, и в нем же, на одной из больших дач, недалеко от морского берега жила Марья Даниловна Гамильтон.

   Она не так давно прибыла в столицу, прожила в ней конец зимы и весну и переехала вслед за двором в Петергоф. Ее всегда тянуло туда, где пребывал двор, и, покончив со своим мрачным и тяжелым прошлым, вырвавшись на свободу, в блеске своей молодости и чарующей красоты, она питала в душе честолюбивые и, может быть, даже ей самой казавшиеся безумными надежды. Но честолюбие и тщеславие были всегда рычагами ее жизни, тем опасным ветром, который гнал ее по волнам жизни и часто приводил к крушениям и авариям. Но она оправлялась быстро, имея счастливую способность еще быстрее забывать промчавшиеся над ней невзгоды и грозы и смело и дерзко плыть дальше, в надежде, что когда-нибудь ветер прибьет утлую ладью ее жизни не к тихой пристани, нет! - а к волшебному царству с дворцами, окруженными великолепными садами и населенными знатными и блестящими людьми.

   Теперь ее мечты почти осуществились. Быть может, осталось сделать еще несколько шагов, правда, самых решительных и трудных, и она будет считать, что ею достигнуто все, о чем ей грезилось когда-то в скромной таверне и в унылой забытой усадьбе Стрешнева, о которой она не могла вспоминать без содрогания и ужаса.

   В Петербурге богатая и красивая женщина с иностранной фамилией сразу приобрела большой успех. Все иностранное, в подражание царю, обожавшему иноземщину, имело тогда успех в новой столице с новыми людьми и новыми правами. Да и как не могла бы его иметь Марья Даниловна - эта красавица, сразу поведшая широкий и веселый образ жизни и сразу же сумевшая окружить себя самыми выдающимися людьми своего времени!

   Так, в числе ее страстных поклонников считались тогда сам светлейший Меншиков и некий молодой офицер, так же, как и она, чужеземного происхождения, Людвиг Экгоф, родом швед.

   Но Марья Даниловна, ни на шаг не отступая от своей программы, давно уже намеченной ею, играла их любовью, придерживала их на всякий случай, но держала себя неприступно, не отвечая на высказываемые ими чувства.

   Она метила выше и смотрела на этих нужных и увлеченных ею людей, как на ступени, ведущие к той высоте, на которой одной она могла себя чувствовать хорошо.

   В этот вечер на ее петергофской даче была ассамблея.

   Было людно и весело; собралась к ней вся знать, имевшая здесь пребывание, но среди гостей не было ни одной женщины.

   Это всегда действовало на Марью Даниловну раздражающим образом, потому что она, несмотря на все свои героические усилия, никак не могла завязать сношений с семейными домами и с женами тех мужчин, которые у нее охотно бывали.

   Она была не в духе в этот вечер еще и потому, что ждала Меншикова, который обещал приехать, но до сих пор почему-то медлил.

   Было уже достаточно поздно, и хотя она знала, что Меншиков очень близкое к государю лицо, как и Зотов, с которым царь почти не расставался, и что, следовательно, высшие придворные дела всегда могли задержать светлейшего, тем не менее она была очень встревожена и даже внутренне упрекала себя за слишком смелое, резкое, порой дерзкое и неподатливое обращение со знаменитым сановником.

   В разговорах с Меншиковым она пропускала мимо ушей все его восторги по отношению к себе и все его уверения в пламенной любви и интересовалась больше всего царем, о котором иногда целыми часами расспрашивала его.

   Она узнала интересовавшие ее подробности о царе: Петр давно, еще в Москве, повадился в Немецкую слободу, где очаровался дочерью виноторговца Анной Монс, привыкшей к мужскому обществу.

   Слушала она и рассказы о том, какого нрава был царь.

   Меншиков рассказывал, что он часто раздражался, и припоминал случай, когда царь на пиру у Лефорта начал браниться с Шеиным и выбежал вон, чтобы справиться, сколько человек Шеин за деньги произвел в офицерские чины. Вернулся царь в страшной ярости, выхватил шпагу, ударил ею по столу и сказал Шеину: "Вот точно так я разобью и твой полк!" Но тогда молодой еще фаворит Александр Данилович Меншиков, которого царь называл "Алексашкой", сумел успокоить царя.

   Все это с жгучим любопытством выслушивала Марья Даниловна и точными, верными красками рисовала себе портрет царя. В особенности ее интересовала давняя уже история с Анной Монс, и многое говорило ее воображению. Она сама, судя по рассказам, не только ведь не хуже Монс, но много лучше ее. И она, как Монс, умеет обращаться с мужчинами. Марья Даниловна смеялась, и в уме ее гнездились странные мысли.

   Она уже отчаялась в прибытии Меншикова и ходила мрачнее тучи, когда вдруг все гости взволновались: приехал светлейший.

   Но время уже было позднее, и многие гости стали уже расходиться.

   Мало-помалу, видя, что Марья Даниловна не удерживает их и хочет остаться вдвоем с князем, последние гости ушли.

   Меншиков обладал замечательной наружностью.

   Он быль высокого роста, хорошо сложен, несколько худощав, обладал недурными чертами лица и живыми глазами.

   Одевался он великолепно и очень опрятно, что весьма поражало иностранцев, потому что это было редкостью среди русских того времени.

   Он был очень ловким и сильным человеком, умевшим тонко обделывать свои дела и делишки; искусно выбирал людей, мыслил ясно, говорил дельно и отчетливо.

   Но, несмотря на все эти внутренние и внешние качества, единственно чего он не мог - это пленить Марьи Даниловны.

   Она его встретила со сдвинутыми бровями, почти сурово.

   - Что больно замешкался, князь? - спросила она его.

   - Вышел такой случай, - ответил Меншиков, - не гневись и не кори меня. Я, Марья Даниловна, слуга своему царю и не всегда волен поступать по-своему. Намеднись царь зело опалился на меня и закричал гласом велиим : "Знаешь ли ты, что я разом поворочу тебя в прежнее состояние, чем ты был? Тотчас возьми кузов свой с пирогами, скитайся по улицам и кричи: "пироги подовые!", как делал прежде. Вон!" - и вытолкал меня из покоя.

   - Ну, и что же ты сделал?

   - Я обратился к императрице, - ответил Меншиков, - она одна в состоянии в такие минуты развеселить царя. А сам я добыл кузов с пирогами и явился с ним нынче к Петру.

   Марья Даниловна рассмеялась.

   - Вот, вот, - продолжал Меншиков, - засмеялся и царь, когда увидал меня и сказал: "Слушай, Александр, перестань бездельничать, или хуже будешь пирожника". Гнев его прошел совершенно, но я пошел за императрицей и кричал: "Пироги подовые!" - А царь вслед мне смеялся и говорил: "Помни, Александр!" - Помню, ваше величество, и не забуду. Пироги подовые, пироги подовые!..

   - Нужно хорошо знать царя, чтобы ведать, какое обращение вести с ним... - задумчиво проговорила Марья Даниловна.

   - Так вот, красавица моя, и не мог я прибыть к тебе в нужное время, доколе не освободился от своего кузова. Ну, а ты, скажешь ли ты что-нибудь доброе? Когда же решишь меня, красавица? Будешь ты любить меня? Позволишь ли любить себя?

   - Нет, князь... - твердо проговорила она.

   Меншиков удивился.

   - Отчего? - спросил он.

   - Ты мне не нравишься, - просто ответила Марья Даниловна.

   - Чем же?

   - Глаза твои не такие, как мне нужно, и нос не такой, и кошель у тебя туго завязан.

   - Я развяжу его для тебя, - ответил Меншиков, отличавшийся скупостью.

   Марья Даниловна недоверчиво улыбнулась и возразила:

   - Но глаза-то ты не переменишь! Другого носа себе не приставишь? Нет, нет... Я не люблю тебя. Да и что ты сделал такого, чтобы я могла полюбить тебя? Сколько времени прошу ко двору меня представить, а ты что? вряд ли и думаешь об этом!

   - Надобно ждать случая. Дело нелегкое, и так оно просто не делается, - ответил Меншиков, насупившись и злобно блеснув на нее глазами, так как его всегда очень обижали эти разговоры Марьи Даниловны о его наружности.

   Он помолчал немного, и потом, как бы нехотя, заговорил:

   - Я несколько раз пытался. Но тщетно. Царица уклоняется.

   - Царица! - вскрикнула Марья Даниловна. - Много слышала я о царице, но толку добиться не могла. Расскажи, князь, правду - кто она, как попала к тебе, как сделалась царицей?

   - Изволь. Это очень просто случилось. Видишь ли, фельдмаршал привез ее из Мариенбурга, где взял ее в плен. Увидал ее у меня царь, и зело понравилась она ему миловидной наружностью и веселым нравом.

   Во время этого рассказа Марья Даниловна то бледнела, то краснела и выражала очевидное волнение.

   - Что с тобой? - с удивлением глядя на Гамильтон, спросил Меншиков.

   - Ничего, ничего, - торопливо ответила она, - так ты сказываешь, что ее привезли из Мариенбурга?..

   - Так.

   - А как же ее имя-то настоящее было?

   - Марта.

   Марья Даниловна чуть не вскрикнула и прислонилась головой о высокую спинку кресла.

   - Марта, - чуть слышно прошептала она, - так это - Марта!..

   И вдруг, неожиданно переменив тон и придя в себя, она спросила князя:

   - А скажи мне, можно ли где-нибудь видеть императрицу?

   - Она гуляет часто в парке, по утрам. Итак, Марья Даниловна, это твое последнее слово? - спросил Меншиков, собираясь уходить.

   - Какое мое слово? - машинально, как бы не понимая вопроса, проговорила она.

   Но он строго сказал:

   - Смотри, Марья Даниловна, я человек сильный и ссориться со мной негоже...

   - Не сердись же, князь, и ты на меня. Я сегодня не в себе. Поговорим как-нибудь ужо...

   Он пожал плечами и вышел.

   - Поцелуй меня на прощанье, - сказал он.

   Но она с прежней резкостью уклонилась от его ласки. Оставшись одна, она принялась раздумывать о том, что он сказал ей об императрице.

   Итак, это - Марта! Та Марта, бедная девушка в таверне "Голубая лисица", которая приютила ее когда-то в ужасную ночь штурма Мариенбурга!

   И она стала припоминать обстоятельства своего плена. Как судьба играет людьми! Она попала к этому Стрешневу, похоронившему ее в глухой усадьбе и погубившему ее молодые, хорошие годы! О, как хорошо, как справедливо, что он так дорого заплатил ей за все это! Но ей начинало казаться, что Стрешнев еще дешево отделался, заплатив за свое увлечение смертью, что нет такой лютой казни, которой она бы его предала...

   Она не спала всю ночь, обдумывая план свидания с императрицей.

   Порой казалось ей, что ее старинное знакомство с ней должно ей облегчить это свидание, но потом она начинала сомневаться в этом.

   Но будь что будет! К рассвету, продумав всю ночь напролет, она решила искать этого свидания и добиться его.

  

  

  

  

   Утомленная, она легла спать, а когда проснулась, то девушка ее Акулина доложила ей, что ее желает видеть какой-то человек.

   Она накинула на себя шлафрок и велела звать посетителя.

   Это был цыган Алим.

   Боже, как все это теперь было далеко, и какой непроницаемой завесой забвения было покрыто это далекое прошлое! Она почти перестала думать о цыгане, всячески и тщательно скрывалась от него в Петербурге. Ни о чем не мечтала она так, как о том, чтобы навсегда вычеркнуть прошлое из своей памяти.

   Да, собственно говоря, ничего и не оставалось от этого прошлого.

   Стрешнев умер трагической смертью. Свидетельница и сообщница ее преступлений, Матришка, исчезла с лица земли. Наталья Глебовна, по дошедшим до нее сведениям, вышла замуж за Телепнева и поселилась с ним в далекой и глухой вотчине, вероятно, сделав все, чтобы забыть о ней. Историю с потопленным князем замяли, и во всяком случае о ней ничего не говорили в столице, хотя и ходили кое-какие темные слухи о его печальной кончине; но никто ничего определенного не знал, и Марья Даниловна жила спокойно.

   Но вот единственный обломок прошлого - цыган Алим!

   От него у нее не было средств отделаться.

   Он преследовал ее в Петербурге, и она скрывалась от него, как могла. Через верного человека предлагала она ему деньги, много денег, от которых он с гордостью отказался.

   В Петербурге труден был доступ к ней, и он наконец добился свидания в Петергофе.

   В конце концов, и она хотела этого свидания. Надо же было раз и навсегда порешить с ним и узнать его намерения и притязания.

   - А, это ты! - протянула она. - Что тебе от меня надо?

   - Ты не знаешь, боярыня, что мне надо? - проговорил он, уставясь на нее своими черными, ярко горящими глазами.

   - Не знаю.

   - Забыла? - насмешливо проговорил он.

   - Ничего не забыла! - со злобой ответила она. - Я тебе предлагала деньги. Тебе мало показалось? Я дам тебе больше. Я дам тебе все. Возьми все, что у меня есть, только оставь меня, забудь меня... Я для тебя умерла.

   - Денег твоих мне не надо, - ответил он. - Ежели ты ничего не забыла, то вспомни, как я бросил твои деньги уже однажды в озеро. Дай мне в десять раз больше, чем у тебя есть - я их выброшу в море. Не нужно мне ни твоих денег, ни твоего дома, ни всего, что у тебя есть.

   - Так чего же нужно тебе?

   - Тебя. Тебя одну.

   - Многого хочешь, как бы ничего не получил. Не по себе дерево валишь.

   - Получу, - уверенно ответил цыган. - Вспомни наш уговор. Довольно ты издевалась, смеялась надо мной, обманывала меня! Я ждал, я терпеливо ждал. Да и какие твои деньги? Разве не я обокрал для тебя стрешневский дом? Разве не я передал тебе его деньги? Разве не я поджег, по уговору с тобой, усадьбу и погубил боярина. Я больше ждать не хочу. Ты обещала сделаться моею и уйти со мною в табор.

   - Ты ума рехнулся, - смеясь обидным, злым смехом, проговорила она. - Какая я тебе цыганка! - Она захохотала. - Опомнись, Алим, и не требуй от меня невозможного.

   - Я требую по уговору. Ни больше, ни меньше. И ежели ты не согласна, я донесу на тебя.

   Но Марья Даниловна, вскипев гневом, близко подступила к нему.

   - Слушай, ты, цыган, - резко сказала она ему. - Слушай, что я скажу тебе нынче, в последний раз и раз навсегда. Все, что ты говорил, правда. Все, что ты сделал - для меня сделал. Но... ежели бы ты не любил меня - сделал ли бы ты это? Нет ведь?

   - Нет.

   - Вот видишь, значит, ты себя и тешил. Ну, а теперь другое. Ты говоришь, донесешь на меня. Кому? До царя и вельмож далеко, и тебя не допустят до них. И что ты будешь доносить? Кто тебе поверит, где у тебя свидетели, кто видел и слышал, что мы с тобой делали! Полно-ка. Возьмись за ум! Бери деньги и исчезай из Петербурга. Смотри, как бы и впрямь не вошла я в гнев и не приказала схватить тебя и заточить в крепость.

   Цыган засмеялся на эту угрозу, и смех его вывел из себя Марью Даниловну. Она побледнела.

   - А, ты смеешься! - задыхаясь, сказала она. - Ты смеешься. Да что же ты о двух головах? Что же ты не знаешь, что у меня есть такие покровители, которые заставят тебя молчать, ежели бы ты заговорил?

   - Я не боюсь твоих покровителей, потому что дело мое правое! И когда цыган будет мстить - то ты не знаешь его мести!

   Марья Даниловна гордо ответила на это:

   - А я не боюсь ни тебя, ни твоей мести. Итак, ты отказываешься от денег?

   - Отказываюсь.

   - Подумай хорошенько.

   - Подумал.

   - Ну, так пеняй на себя.

   Она ударила несколько раз в ладоши, призывая своих слуг.

   Но цыган быстро подскочил к ней и схватил ее за руки.

   - Берегись, боярыня! Как любил, так возненавижу тебя! Страшна будет месть моя! - успел проговорить он.

   В комнату вошли люди.

   - Возьмите этого человека! - приказала им Марья Даниловна. - Это - убийца и вор. Он пришел ограбить меня.

   - Проклятая! - вскрикнул в исступленной ярости цыган и выхватил кинжал из-за пояса.

   К нему подскочили люди. Он замахнулся на них, и так как они не были вооружены, то они отступили на несколько шагов и смутились.

   Марья Даниловна скрылась в соседнюю комнату вне себя от испуга.

   Цыган воспользовался замешательством челяди, подбежал к окну, высадил его плечом, выпрыгнул в него и скрылся в саду.

   Стекло со звоном посыпалось на пол. Бросились за ним, обшарили сад, но и самый след цыгана простыл.

   Его не нашли.

   Марья Даниловна сидела в своей опочивальне и дрожала от страха. Хорошо ли она сделала, выпустив его так?

   Вспомнились ей последние дни усадебной жизни. Ей не было тогда другого выхода, как согласиться на план цыгана поджечь и обокрасть усадьбу, и она согласилась на это.

   Неужели же никогда не кончатся ее тревога, ее расчеты с прошлым и расплата за старые грехи?

   Неужели всю жизнь будет преследовать ее злой рок?

   И вдруг, точно два призрака, встали перед нею обугленные трупы Никиты и карлицы, и она с ужасом закрыла глаза свои.

   Потом вспомнилось ей ее нынешнее богатство и могущество, ее красота, перед которой ни один человек не устоял еще, кроме этого Телепнева.

   Вот еще ее враг, который все знает и все может выдать.

   Нет, нет, лучше не думать о всех этих страшных вещах, не волновать себя по-пустому и приготовиться к свиданию с императрицей, которое одно только и занимало ее теперь. Цыгана, с помощью Меншикова и его офицера Экгофа, всегда можно будет убрать с ее пути.

   Она понемногу успокоилась и привела себя в порядок.

   Затем она стала торопливо разыскивать в сундуке между бельем платок, который когда-то подняла в мариенбургской таверне в ту минуту, когда Марта отбивалась от забиравших ее в плен солдат.

   Наконец она нашла его.

   - Вот он, - проговорила она, - вот драгоценная лестница к моему могуществу!..

  

  

  

  

   Императрица имела обыкновение рано вставать и после легкого завтрака тотчас же отправляться в парк на прогулку, иногда совершенно одна, что бывало, впрочем, редко, но чаще всего в сопровождении камер-фрейлины.

   Но Петр вставал еще раньше. Он быстрой и деловитой походкой обходил дворцовый сад, останавливался на короткое время перед новыми или заканчивающимися сооружениями и фонтанами, говорил о своих предположениях строителям, одобрял их работы или делал какие-нибудь указания.

   Доступ в сад посторонним лицам не был особенно затруднительным. Следовало пройти у входа в сад к дежурному караульному офицеру и объяснить ему более или менее удовлетворительно цель посещения сада.

   Были лица, которым эти формальности казались совершенно лишними, потому что они имели раз навсегда постоянное разрешение от Меншикова, и к таким лицам принадлежала Марья Даниловна.

   Как она ни думала, сколько ни решала о предстоящем свидании, ни до чего определенного не додумалась и несколько смущенная отправилась в парк, сама не зная, ни что она сделает, ни что скажет в случае встречи с кем-либо из высочайших особ.

   Она шла долго по пустынным аллеям парка.

   Было еще довольно прохладно, и сырость поднималась в виде легкого невысокого тумана с лужаек и полянок сада.

   В конце длинной, почти бесконечной аллеи увидела она высокую и статную фигуру гиганта-царя.

   Он был одет в обычном своем темно-зеленом камзоле, треуголке и в руке держал знаменитую "дубинку".

   Его сопровождал Меншиков.

   Они шли навстречу Марье Даниловне.

   Когда она поравнялась с ними, то остановилась в почтительно-склоненной позе, и на лице ее отразилось восторженное выражение при виде царя.

   И царь обратил на нее внимание.

   Он зорко своим пронизывающим орлиным взором всмотрелся в ее красивое лицо и, мало стесняясь, громко спросил у Меншикова:

   - Кто сия зело великолепная дама?

   Меншиков хмуро взглянул на Марью Даниловну и поклонился ей. Он был в этот день не в духе и еще помнил свою неудачу на ассамблее у неприступной для него красавицы.

   - Марья Даниловна Гамильтон, ваше величество, - ответил он вполголоса, без всяких дальнейших объяснений.

   Но Марья Даниловна взглянула на него таким многообещающим взглядом и так мило и ласково улыбнулась ему, что светлейший мгновенно смягчился и еще сказал несколько слов царю, которых Гамильтон не могла расслышать.

   При звуке чужеземного имени царь насторожился.

   - Иноземка? - спросил он у Марьи Даниловны.

   - Рождена таковой, но я сама - подданная вашего величества.

   - Так. А с каковой, примерно, целью пожаловали вы в наш сад?

   - Имела неудержимое желание видеть государя.

   Петр улыбнулся простоте и искренности ответа.

   - Любопытство, государыня моя, считалось большим грехом у всех людей и у всех наций, однако, я опробую оный человеческий недостаток, поелику сам весьма любопытен. Того ради любопытства и я спрошу вас: како показался вам царь? - засмеялся он.

   - Весьма велик, - ответила она и улыбнулась самой очаровательной улыбкой.

   Царь громко рассмеялся.

   - Сие имеет двоякое значение. О величии ли роста намекаете вы?

   - Нет, государь. Великая душа не может обитать в тщедушном теле. И такой взгляд не может быть отражением мелкой души, - с деланным восторгом проговорила она.

   - Ваши замечания весьма для меня лестны, государыня моя, и я вижу, что вы весьма остры умом и находчивостью. А для чего, ежели вы знакомы с Александром Даниловичем, не представил он вас ко двору нашему? Императрице, полагаю, такая дама была бы очень кстати.

   Сердце Марьи Даниловны радостно, но вместе с тем тревожно забилось.

   - Государь! - страстно сказала она, - это мечта всей моей жизни! Но светлейший...

   Она не договорила, так как Меншиков нагнулся к царю и что-то тихо сказал ему.

   - Пустое, Александр, - ответил царь, - что из того, что штаты полны. Для любезной и светской дамы всегда отыщется место. Наш двор не так богат образованными женщинами. Я поговорю с царицей.

   - О, государь! - только и могла промолвить в избытке чувств Марья Даниловна.

   Царь наклонил голову, и свидание кончилось.

   Она пошла дальше.

   Следует ли ей теперь встречаться с царицей? Или пойти домой и ожидать следствия разговора с царем? Но ежели она будет представлена императрице без предварительного свидания с ней, не будет ли ей тогда худо? И не восстанет ли императрица Екатерина против нее? Ведь ее влияние на царя до сих пор еще очень сильно.

   Эти вопросы, на которые она не могла найти в себе разрешения, хотя задавала их неоднократно, волновали ее.

   Между тем, какая-то неведомая и таинственная сила толкала ее вперед, и она шла, почти машинально, подчиняясь этой странной силе.

   На повороте одной аллеи она очутилась лицом к лицу с Екатериной.

   Эта встреча была до того неожиданной, что Марья Даниловна сильно смутилась, оробела и хотела повернуть назад.

   Но деваться было некуда, и она склонилась пред императрицей, сильно покраснев и сдерживая биение своего сердца рукою.

   Она взглянула на Екатерину.

   Да, это была Марта Рабе, та молодая женщина, с которою она свиделась впервые в таверне "Голубая лисица"; те же глаза, тот же цвет лица, только она стала теперь несколько дороднее, и в осанке ее появилась какая-то величественность, а в выражении глаз что-то властное, чуть-чуть гордое.

   "Как высокое положение меняет людей", - подумала Марья Даниловна с мучительной завистью.

   Все смущение ее вдруг прошло, и, подняв голову, она смело и прямо посмотрела Екатерине в глаза.

   Царица, по-видимому, узнала ее в ту же минуту, потому что сильно вздрогнула. И Марья Даниловна поняла, что она узнана.

   Но Екатерина смутилась лишь на мгновение. Она быстро пришла в себя и спокойным голосом, в котором звучала нота повелительности, она сказала Марье Даниловне, окинув ее равнодушным и скользящим взглядом.

   - Здравствуйте. Вам что-либо нужно?

   Марья Даниловна вспыхнула. Она была оскорблена и этим тоном, и этим взглядом, и очевидным нежеланием императрицы вспоминать прошлое. Но она все-таки почтительно и даже подобострастно ответила ей:

   - Да, ваше величество, я бы хотела изложить вам одной.

   Екатерина недовольно нахмурилась и сделал сопровождавшей ее придворной даме знак удалиться. Оставшись вдвоем, царица проговорила:

   - Говорите.

   Она выражалась свободно по-русски, хотя с заметным акцентом.

   - Говорите же, что вы желаете. Но, ежели дело идет о просьбе, то вам следует подать ее светлейшему князю Меншикову. Как ваше имя?

   Этого оскорбления Марья Даниловна снести не могла, и тут же в душе ее созрел далекий план мести. Вся жизнь ее, очевидно, складывалась так, что ей нужно было кому-нибудь мстить...

   Но она ничем не выдала волновавших ее чувств, а по-прежнему почтительно ответила:

   - Я бы желала, ваше величество, поступить к вам в услужение, быть при дворе. Зовут меня Марьей Даниловной Гамильтон. Имея счастье встретить вас, государыня, здесь в саду, я льстила себя надеждой, что удостоите узнать меня...

   - Я вас вовсе не знаю и имя ваше слышу в первый раз, почему нахожу вашу просьбу неисполнимой, - твердо проговорила императрица, очевидно запрещая ей говорить о прошлом.

   Но Марья Даниловна была не из пугливых и принадлежала к тем редким женским натурам, которые не легко отказываются от раз намеченной им себе цели и которые только сильнее возбуждаются, когда возникают препятствия к достижению этой цели. Кроме того, в эту минуту гнев оскорбленного самолюбия владел ею.

   Еле сдерживая себя, чтобы не наговорить царице в первое же свидание лишнего, она ледяным тоном ответила ей:

   - Прошу милости вашей, государыня, дабы вы выслушали мою просьбу до конца.

   - Вашу просьбу исполнить невозможно, - повторила Екатерина, - по крайней мере, в настоящее время. Я вас не знаю, а незнакомых мне лиц я не могу приближать к себе.

   Марья Даниловна кипела от злости. Она видела, что свидание это тягостно для императрицы и что Екатерина, проговорив последние слова, сделала решительное движение удалиться и повелительно взглянула на просительницу, как бы приказывая ей дать дорогу.

   - Ваше величество, - делая последние попытки и как бы не замечая желания императрицы прекратить свидание, сказала она, - меня хорошо знает князь Меншиков.

   - А... - протянула Екатерина.

   - Благоволите справиться обо мне у его светлости.

   - Хорошо, когда в том настанет надобность...

   Но Марью Даниловну раздражал ее ледяной тон, и она все больше и больше выходила из своей сдержанности.

   - Наконец, меня знает и его величество, - сказала она.

   - Вот как! - подняв удивленно брови, проговорила Екатерина и настойчиво сделала несколько шагов вперед, так что Марья Даниловна должна была волей-неволей посторониться.

   - И, наконец, лучше их всех знаете меня вы! - крикнула Марья Даниловна уже вне себя. - Да, - решительно и твердо проговорила она, ставя всю свою ставку на карту, решив или все выиграть, или все проиграть, - да, вы меня знаете, как и я вас. Я - та женщина, которую вы приютили у себя в последнюю ночь Мариенбурга. О, да, вы отлично знаете меня, потому что это было в ту ночь, когда убили вашего жениха или, вернее, мужа, в ту ночь, когда русские солдаты забрали нас в плен... и если вы обо всем этом забыли... в чем я очень сомневаюсь, то я это помню и напоминаю вам...

   Екатерина молча выслушала ее, с удивительной ясностью взглянула ей прямо в глаза и спокойно проговорила:

   - Я все это помню, вы правы. И я не имею никаких причин скрывать о моем прошлом, которое знают царь и вся Россия. В этом прошлом не было ничего, что следовало бы скрывать. Но вы забыли одно, что, как я не знала вас тогда, в ту ночь, когда вы вбежали к нам, так я не знаю вас и теперь. Я помню ваши смутные речи в полудреме - но это все, что я слышала тогда. Надеюсь, сейчас больше вы ничего не имеете сказать мне?

   - Имею.

   - Так говорите же.

   - Знает ли государь, как вы любили вашего убитого мужа?

   Екатерина вспыхнула.

   - Я вам многое позволила, - гневно проговорила она, - но вы становитесь дерзки, сударыня Гамильтон, и я повелеваю вам замолчать.

   Тогда, видя, что все мечты ее рушатся, Марья Даниловна прибегла к последнему средству. Она сделала опечаленное лицо, и в голосе ее задрожали слезы.

   - Простите мой неловкий вопрос, ваше величество! Я сейчас покину вас и вы никогда не увидите меня больше, потому что вы не позволяете мне служить вам и любить вас... Да, любить вас, потому что та страшная ночь навсегда связала для меня ваше, ныне священное, имя с чувством глубокой благодарности и любви. Но что делать! Почести и высокое положение меняют людей, и люди, вознесенные судьбой на верхние ступени жизни, презирают тех, кто остался по воле той же судьбы внизу, на площадке. Прощайте же, ваше величество, но я не хотела бы расстаться с вами, не сделав вам драгоценного подарка.

   Царица была уже размягчена трогательною речью Марьи Даниловны.

   Екатерина вообще быстро переходила из одного настроения в другое, и порой эти скачки бывали поразительны.

   Теперь она уже глядела добрыми глазами на Марью Даниловну и не знала, как бы загладить свои суровые слова.

   - О каком подарке вы говорите? Мне ничего не нужно, уверяю вас. Благодарю вас за эти добрые слова. И, если я обидела вас, простите меня, и расстанемся друзьями.

   Марья Даниловна быстро вынула платок, на котором были еще следы темно-коричневого цвета от запекшейся крови.

   - Возьмите его! - сказала она, протягивая платок Екатерине. - Вы обронили его во время борьбы с солдатами, а я подняла его и сохранила, как святыню, помня, что он вам был дорог. Я хранила его, не имея надежды когда-либо встретиться с вами и даже не зная, ни где вы, ни чем вы сделались. Но я все-таки хранила его, потому что надо же было кому-нибудь хранить память о молодом безвременно погибшем любящем сердце.

   Екатерина была расстроена нахлынувшими на нее при виде окровавленного платка воспоминаниями. Каждое слово, произносимое Марьей Даниловной, точно удар молота, било ее по сердцу.

   Давно, казалось, зажитая рана раскрылась и мучительно заныла. Вся ее прошлая скорбная жизнь встала мгновенно перед ее глазами, и глаза эти затуманились слезами.

   Она протянула дрожащую руку к платку.

   Марья Даниловна отдала платок и поцеловала протянутую руку.

   - Благодарю вас, - чуть слышно проговорила царица.

  

  

---