Светлов Валериан Яковлевич - Рабыня порока

  

   "Рабыня порока": Рипол Классик; Москва; 2008

  

  

  

  

   Осеннее солнце садилось за крыши небольшого городка и последними косыми лучами освещало узенькие улицы осажденного русскими войсками Мариенбурга.

   Мирный, патриархальный прусский городок, с ратушей и церковью в стиле средневековых построек, с низенькими домиками, покрытыми черепичными крышами и окруженными садиками, уютно ютился на правом берегу Ногаты, одного из рукавов Вислы.

   Жители Мариенбурга занимались торговлей лесом, зерном, шерстью и лошадьми, а также глиняными изделиями, составлявшими предмет производства крестьян из окрестных сел.

   Из старинных построек уцелел в городе замок магистров Тевтонского ордена, превративших Мариенбург в сильную крепость, по переходе его во владение Польши в XVI веке и потом в XVIII веке, когда город достался Пруссии.

   Теперь город был осажден победоносными войсками Петра I Алексеевича, плотно обложившими его и прекратившими подвоз съестных припасов к городским воротам. На улицах города стало угрюмо и пустынно. Никто не хотел выходить из домов без особенной надобности, опасаясь быть раненым или убитым осколком бомбы, так как царские пушки не переставали громить городские стены, прекращая канонаду только с наступлением вечернего времени.

   Скучно жилось теперь в Мариенбурге. Мужское население было занято службой в войсках или караулами в городе; жизнь сосредоточивалась в двух-трех местах, в тавернах, в которых сходились, чтобы потолковать о происшествиях дня, о текущих новостях политической жизни и о великом, страшном русском царе, о котором теперь все говорили и имя которого было теперь у всех на устах.

   В тавернах было уютно, светло, тепло, тогда как во многих домах было уже мрачно, недоставало топлива и пищи. Съестные припасы чувствительно поуменьшились в городе и вздорожали в цене, а за дровами нельзя уже было ездить в лес, в котором скрывались в изобилии русские отряды.

   Всем давно стало ясно, что город накануне сдачи и что это вопрос только времени, может быть, двух-трех недель, а, может быть, и всего нескольких дней.

   В одной из городских таверн собралось несколько человек у ярко горевшего очага.

   Эта таверна, под вывеской "Голубая лисица", стояла почти у самых стен города, в отдаленном от рыночной площади квартале, вблизи башни Тевтонского ордена. Над низким и почерневшим сводом, под которым находилась дверь в обширную комнату таверны, была прикреплена деревянная доска, служившая вывеской заведению, и на этой доске была изображена местным живописцем, правда, не очень искусно, лисица с пушистым хвостом и тонкой заостренной мордой. Ее можно было бы принять за какого угодно зверя, если бы на доске не было выведено готическими буквами настоящее название этого удивительного млекопитающего, окрашенного по причудливой фантазии в ярко-голубой цвет, теперь уже достаточно потемневший под влиянием солнца, дождя и пыли.

   Очевидно, осколок бомбы попал в это художественное изображение во время осады, потому что доска была расщеплена посредине и сорвалась с одного гвоздя, болталась на трех остальных и ежеминутно угрожала падением на голову одного из постоянных посетителей таверны.

   Но на это мелочное обстоятельство решительно никто не обращал внимания в эту трудную пору жизни.

   В кабачке всегда можно было найти кров и пищу, всегда можно было обогреться у очага, в котором весело горели, потрескивая, дрова, и всегда можно было найти людей, с которыми так приятно было перекинуться двумя-тремя словами прежде, чем снова выйти на улицу.

   Было уже поздно, и солнце село за лесом. На улицах города становилось темно; тем приветливее в наступавшей темноте светились окна таверны, приманивая своими огоньками обычных своих посетителей.

   Против обыкновения бомбардировка очень затянулась в этот день, и, несмотря на позднее время, частые выстрелы пушек, точно удары грома, раздавались в воздухе, и старые стены таверны вздрагивали как бы от страха.

   В низеньком помещении таверны, сильно закопченном дымом, у широкой деревянной стойки стояла тетка Гильдебрандт, родственница хозяина "Голубой лисицы" Кристьерна Рабе.

   Солдаты прусского гарнизона, закоптелые от дыма пушек и оглушенные их пальбой, то и дело вбегали в столовую, подходили к стойке, требовали пива и, быстро расплатившись с хозяйкой, иногда перекинувшись с нею парой слов, так же быстро убегали к городским стенам, где решалась, по-видимому, в этот вечер окончательная участь Мариенбурга.

   - Здравствуйте, тетушка Гильдебрандт! - быстро говорил какой-нибудь солдатик. - Дайте-ка подкрепиться, сил нет... столько часов!

   - Пейте, Ганс, - отвечала гостеприимная старушка, - пейте на здоровье. Что это? Деньги? Нет, нет, я сего дня ни с кого не беру.

   - Что так, тетушка? - жадно выпивая кружку, торопливо возражал солдат.

   - Да, так! Кристьерн не велел. Вы защищаете наше достояние - не легко вам. Сегодня целый день только и слышишь одни выстрелы... Вот уже вечер, а все еще продолжается этот гром. Ну, что, как?

   - Плохо, тетушка, очень плохо! Царские войска очень уж плотно обложили город, подошли к самым стенам. Нам не устоять. Налейте-ка мне еще кружечку, если это ничего вам не стоит и не будет обидно.

   - Нисколько, Ганс. Утоляйте свою жажду!

   - Наше дело плохо, тетушка. Гарнизон наш мал... даже очень мал, офицеров осталось немного, солдаты устали. Что это? Колбаса? Нет, нет, не успею!

   - А вы с собой возьмите.

   - С собой? Ну, с собой, пожалуй. По дороге съем. Жажда вот только очень томит. Жаркое дело!

   - Я вам еще кружечку налью. Ишь, ведь, как будто гром! Выстрел за выстрелом...

   - Бегу, тетка! Прощайте, благодарен за угощенье.

   - На здоровье, Ганс, и да хранит вас Господь! Присылайте товарищей!

   Солдат убегал, а на смену ему являлся другой; иногда они сталкивались у стойки, перебрасывались несколькими словами и быстро исчезали в темном отверстии низенькой двери, обитой войлоком.

   Тетка Гильдебрандт старалась угодить всем. Не одна бочка пива вышла уже у ней за эти несколько тяжелых дней. Но всем было ясно в последнее время, что осаде города скоро конец и что он очутится во власти русских не сегодня завтра. Что же было жалеть накопленные припасы? Все равно русские солдаты, овладев городом, уничтожат все, что найдут, а заплатят ли - это еще одному Богу известно, потому что о русских говорят в городе разно, но огромное большинство граждан считает их грубыми и варварами.

   У столика, придвинутого к самому очагу, расположилось несколько стариков, военные дела которым не под силу. Они остались в городе охранять имущество своих сражающихся сыновей, а по вечерам сходились в этой таверне, чтобы потолковать за кружкой пива и за блюдом горячей колбасы о судьбах Мариенбурга.

   Но так как все давно уже было переговорено, так как осада длилась долго и ничего нового не случалось, то они сидели теперь молча, как бы погруженные в дрему, сиротливо опустив головы и изредка прихлебывая пиво из кружек.

   При входе солдат они подымали головы и прислушивались к их переговорам с хозяйкой; но переговоры были все одни и те же, и старики очень скоро вновь погружались в свои думы.

   Раз только их внимание было возбуждено появлением группы граждан с женами и детьми. Пришельцы были очень перепуганы: только что сорвало крышу с их дома попавшей в него бомбой, и они остались на ночь без крова. Это была большая семья, состоявшая из стариков-родителей и нескольких женатых сыновей. Все они решились покинуть осажденный город, потому что очень боялись попасться русским в руки.

   Им отвели до утра комнату и кое-как устроили на ночь. Затем все опять стихло в таверне, и только время от времени раздавались отдаленные раскаты пушечных выстрелов.

  

  

   В самом отдаленном, темном углу зала, низко опустив голову, точно придавленная этим черным от копоти низеньким потолком, сидела в старинном кресле с высокою спинкой молодая девушка и грустным взором глядела в окно, за которым царила осенняя ночь.

   Порывы ветра проносились по улицам города, низко ползли черные тучи, из которых начинал накрапывать дождь. Где-то поблизости хлопала оторванная ветром ставня, лаяла привязанная на цепи собака, и лай ее, сначала заливистый и звонкий, переходил в протяжный, унылый вой.

   Девушка вздрагивала, всматривалась в темноту расстилавшейся за окном черной ночи и снова погружалась в свои невеселые думы, пока не отворялась входная дверь и в темном отверстии ее не появлялся новый посетитель, на минутку урвавшийся со службы солдат, и не начинал обычных переговоров с теткой.

   - Здравствуйте, тетушка Гильдебрандт.

   - Здравствуйте, милый. Вам пива?

   - Если будете так добры.

   - Пейте на здоровье. Сегодня Кристьерн не приказал брать деньги с защитников нашего старого города.

   - А-а! - радостно говорил солдат. - Нашему старому городу пришел конец, тетушка.

   - Будто?

   - Верно. Не знаю, долго ли мы продержимся. Наша передовая линия вынуждена была отступить. Русские войска подходят все ближе и ближе. Им конца нет! Наших мало. У русских свежие силы, мы устали. Завтра, вероятно, вы увидите в вашей таверне царских солдат. До свидания, тетушка, если еще когда-нибудь Бог приведет нам свидеться.

   - Что это вы говорите, молодец? Да хранит вас Бог!

   - И вас также, тетушка...

   Солдат исчезал, и дверь закрывалась за ним.

   Девушка встала со своего места и подошла к старухе.

   - Не нужно ли вам помочь, тетушка? - спросила она мелодичным серебристым голоском.

   - Нет, деточка... Я и одна справлюсь. Если ты устала, иди к себе в комнату.

   - Я пойду. Спать мне не хочется, но я пойду почитать библию.

   - Ступай, Марта, ступай!

   Девушка ушла. Старики, сидевшие за столом у очага, поглядели ей вслед, и лица их оживились, когда Марта проходила мимо них и приветливо поклонилась.

   Это была довольно полная девушка, с веселым выражением здорового, румяного, хотя несколько грубоватого лица, на котором светились ясные и задорные глазки. Она была небольшого роста, но хорошо сложена; несмотря на очевидную тоску, угнетавшую ее, от всей ее фигуры веяло жизнью, молодостью и здоровьем.

   Тетка Гильдебрандт вышла из-за стойки, так как в течение более чем получаса никто не приходил больше в таверну, и подсела к столику своих гостей. Двое из них посторонились, чтобы дать ей место.

   - Что это, - сказал один из них, - Марта сегодня как будто не в духе? Она всегда бывает такая веселая, болтливая, приветливая, а сегодня просидела весь вечер в углу...

   - Да, - задумчиво о ответила старуха. - Она молода, и в ней много жизни. Она никогда не падает духом и умеет всех развеселить в доме. Когда Кристьерном овладевает злоба, она и его умеет смирять. Но сегодня ей, по-видимому, нездоровится с утра. Прошлой ночью она видела сон, который расстроил ее. Утром она сказала мне: "Тетушка, сегодня со мной должно что-то случиться: или очень хорошее, или очень дурное"...

   - А что же ей снилось, тетушка Гильдебрандт? - спросил один из гостей.

   - Что будто бы какой-то великан с огненными глазами схватил ее с постели и поднял ее высоко-высоко... А потом сам стал подыматься с ней под самые облака. У нее замер дух, и сердце забилось. Она говорила, что ей было и радостно, и страшно...

   - А что было дальше? - спросил тот же гость, обрадовавшись случаю поболтать, так как долго уже они все сидели в безмолвии.

   - Она тут-то и проснулась, и ей показалось, что она падает с неба.

   - Девичьи сны! - сказал старик, хитро подмигивая старухе и подталкивая ее локтем. - Жених грезится... Да и что другое может грезиться девушке?

   - Ах, что вы, что вы! - махнула на него рукой хозяйка таверны. - Марта еще очень молода. Ведь она родилась в 1682 году... ей теперь всего только девятнадцать лет, настоящий ребенок.

   - По виду ей больше.

   - Ну, да! Она кажется старше своих лет, благодаря полноте. Бедная сиротка! Хорошо, что она нашла у нас в доме приют и любовь, а то плохо ей жилось бы на свете...

   И старуха принялась за рассказ, который все посетители таверны Кристьерна уже много раз от нее слышали. Но это нисколько не смущало старуху и, кажется, еще меньше ее гостей. Рассказ был настолько интересен для них, у которых было так мало интереса в жизни, что они готовы были слушать его хоть каждый день, а в особенности теперь, когда делать все равно было нечего, а ночь предстояла длинная.

   - Вы ведь знаете, кажется, - начала старуха, - что Марта родилась не здесь...

   - Как же, тетушка Гильдебрандт, - сказал один из стариков, - вы нам говорили, что она родилась в Ливонии...

   - Да, в окрестностях Дерпта.

   - И родители ее...

   - Бедные крестьяне, умерли, оставив ее сиротой на свете. Ах, Боже мой, вот опять выстрел! Другой... третий...

   - Не обращайте внимания, тетушка. Мы должны были бы уже привыкнуть к этой русской музыке. Так вы говорите, она осталась сиротой?

   - Да, отец ее умер, когда она была очень маленькой, а больная мать ее вскоре последовала за ним в могилу. Она была очень умным, добрым ребенком, и, если бы не благочестивый пастор Глюк, который по христианскому милосердию своему сжалился над нею, ей бы пришлось погибнуть.

   - Он взял ее к себе в дом, кажется?

   - Да... У него были дочери, и Марта сделалась их подругой.

   - Бог, а по Его велению и добрые люди никогда не оставляют своим вниманием сирот, - вставил с глубокомысленным видом один из сидевших за столом.

   - Выходит, что так, мой почтеннейший, - согласилась старуха. - И пастор наравне со своими дочерьми учил ее читать и писать, а также обучал ее музыке и танцам... Вы видите, Марта - образованная девушка, несмотря на свое происхождение...

   - Да, да! И она умеет обходиться с людьми и говорить с ними, - закивав головой, согласился гость, начавший этот разговор.

   - А как же она попала к нам, в Мариенбург? - спросил ее другой.

   Но тетка Гильдебрандт сама ответила на этот вопрос.

   - Да ведь пастор-то Глюк скоро умер. Не везло девочке в ее детстве. А в это время в Ливонии разыгралась война между царем и шведами, и молодым девушкам стало опасно оставаться в стране, наполненной солдатами... У пастора было много друзей, и они предложили его дочерям отвезти их в Финляндию.

   - Ну вот, как это хорошо! - с удовлетворением сказал один из собеседников.

   - Да... - кивнула головой старуха. - Но предложение это обошло Марту. Они соглашались отвезти в Финляндию только дочерей Глюка, но не ее.

   - Ну, уж это было с их стороны невеликодушно, вовсе даже не по-христиански...

   - Что делать! На свете ведь не одни только добрые люди, почтенные господа мои!

   - Так что же сделала Марта?

   - А что же ей оставалось делать? Она, как вы знаете, девушка решительная и смелая. Такова она теперь, такой и всегда была, с самого детства, как только рассуждать стала. Она еще издавна слышала от своей матушки, что в мариенбургском парламенте, в Пруссии, живет их родственник Кристьерн Рабе и что он содержит в городе таверну... вот именно нашу-то "Голубую лисицу". Марта, не долго думая, собралась и отправилась в путь.

   - Это на нее похоже!

   - Уж чего-чего она не вытерпела в дороге, проходя пешком по стране, опустошенной победоносными войсками. В то время, как она приближалась к нашему городу, она попала в руки двух шведов.

   - Ах, Боже мой!

   - Да, мой почтеннейший! И, конечно, ей не сохранить бы своей девической чистоты, если бы не вступился тут за нее родственник Кристьерна - ведь вот как устраивает Провидение, всеблагое и премудрое!.. Родственник нашего Кристьерна оказался, как вы, конечно, знаете, братом пастора Глюка, и тоже пастор.

   - Это ведь тот самый почтенный пастор, что живет в вашей гостинице?

   - Тот самый. Он и привез девушку в Мариенбург в нашу таверну... Ну, Кристьерн принял ее радушно - детей у него не было, и он за несколько месяцев перед тем овдовел. Вот именно после смерти его жены, моей двоюродной сестры Берты, Кристьерн и пригласил меня в дом вести хозяйство таверны. Ну, Марта помогает мне с тех пор, как вошла в дом, и, как видите, все идет в нашем хозяйстве как нельзя лучше... Ах, так и шло бы, если бы не эта война, не эта несчастная война... Слышите, слышите? Опять пушки... Они камня на камне не оставят в нашем старом, добром Мариенбурге!

   В это время отворилась дверь таверны, и в зал во шли два солдата. У одного из них на лбу была царапина, из которой сочилась кровь.

   Тетка Гильдебрандт бросилась к ним и предложила раненому перевязать его рану. Но тот махнул рукой и только сказал ей:

   - Не стоит тетушка! Дайте-ка нам лучше пива.

   Старуха вгляделась в него и вдруг радостно вскрикнула:

   - Ах, Боже мой! Да, ведь, это вы, господин сержант!

   - Я, тетушка, я! Не беспокойтесь - это не рана, а царапина. Скоро заживет, тем более у нас впереди целая ночь... Нашему полку приказано отступить за стену города. На смену нам вызван свежий полк. Ваш сын, лейтенант Феликс Гильдебрандт, тоже скоро явится сюда.

   - Слава Господу, слава Господу! - проговорила старуха, оживившаяся при этом известии. - По крайней мере он не ранен, мой Феликс, господин сержант?

   - О, нет, тетушка! Даже не настолько, как я.

   Старуха налила им пива, положила на тарелку колбасу и усадила их за стол.

   - Прощайте, тетушка Гильдебрандт, - сказали ее гости, сидевшие за столом у очага, - становится поздно, вовремя бы добраться до дома.

   Они положили на стол несколько серебряных монет, забрали свои шапки, висевшие на гвоздях, вколоченных в стену, и вышли.

   Старуха их не удерживала.

  

  

   С тех пор, как она узнала от вошедшего сержанта, что ее сын Феликс здоров и невредим, она совершенно преобразилась.

   - У меня было здесь сегодня вечером много солдат, - сказала она, обращаясь к своим новым посетителям, - но не полка моего Феликса; поэтому я не могла спросить их о его здоровье, они мне ничего не могли бы сказать... А уж как терзалось мое бедное материнское старое сердце! Полк-то вот был в другой стороне, далеко от нашей таверны... Ну, что, дети мои? Устоит ли город?

   - Нет, тетушка, - ответил сержант, утоляя свой голод и наливая товарищу пива. - Нам не устоять... Город обложен, как железным кольцом. Наш гарнизон малочислен и утомлен. К царским войскам прибывают новые силы.

   - Так, так, - качая головой, машинально говорила старуха, беспокойно ходя от стойки к столу и от стола к окну, тревожно стараясь проникнуть острым старческим взором в тьму ночи. - Но что же не идет Феликс? Уж не случилось ли с ним чего?

   - Не беспокойтесь, тетушка! Мы его оставили у ворот. Он послал нас сюда, чтобы предупредить вас и фрейлейн Марту. Он сейчас будет здесь... ему разрешили переночевать у вас.

   - Ах, Боже великий! - вскрикнула старуха. - Я и забыла о Марте. Одной мне не справиться, надо позвать ее, чтобы она помогла мне приготовить ему ужин. Марта, Марта! Иди же сюда, дитя мое! - кричала тетушка Гильдебрандт, подходя к деревянной лестнице, ведшей в верхний этаж.

   - Сейчас, тетя, иду!.. - послышался звонкий голос девушки.

   Легкими шагами спустилась она по ступеням лестницы и появилась в зале таверны.

   - Марта, сейчас будет здесь Феликс, - торопливо сказала ей старуха.

   Девушка схватилась за сердце.

   - Ах! - радостно вскрикнула она, не будучи в состоянии удержать это восклицание, вырвавшееся из ее груди.

   Старушка сочувственно закивала головой и, хитро улыбнувшись, подмигнула ей, как бы желая сказать: "Знаю я, знаю про ваши секреты".

   - Подбрось-ка дров в огонь да зажарь что-нибудь нашему Феликсу. Он, конечно, и озяб, и проголодался. Ночь-то осенняя, холодная, дождь вон как забарабанил в окна.

   - Сейчас, тетушка, не беспокойтесь, все будет сделано.

   И девушка, деловито достав передник, надела его на себя, засучила рукава своего темного простенького платья из дешевой шерстяной материи, заправила под кисейный платок выбившуюся прядку волос, упрямо спускавшуюся на ее лоб, и хлопотливо принялась за дело.

   Она принесла дров, наложила их в очаг, раздула мехами огонь, сходила в погреб, принесла новую баклагу темного пива, достала с полки длинный белый хлеб, накрыла на стол и поставила на него прибор.

   Работа спорилась в ее быстрых руках, и, видимо, она делала свое дело с радостным волнением. Ее брови хмурились, когда ей приходилось уступать часть своей работы старухе, принявшейся помогать ей и, по-видимому, совершенно забывшей о своих гостях.

   - Вы, матушка, не беспокойтесь, - говорила девушка, - я и одна справлюсь... Да и справляться-то нечего, уже все готово. А Феликс не идет... Уж не случилось ли с ним чего?

   Но солдаты ее утешали.

   - Нет, фрейлейн Марта. Лейтенант цел и невредим, и, вот увидите, не успеем мы допить пива, как он будет уже здесь.

   И, действительно, в сенях таверны послышались чьи-то шаги.

   Тетушка Гильдебрандт и Марта вздрогнули, подбежали к двери, которая тотчас открылась, и в ее отверстии показался молодой, красивый и статный офицер в форме драгунского полка.

   Он был в одном мундире, забрызганном грязью, и дождь, все больше и больше усиливавшийся, порядком вымочил бедного юношу, дрожавшего от усталости и холода.

   - Феликс, Феликс... мой милый, дорогой Феликс! - вскрикнула старуха и бросилась его обнимать.

   Офицер горячо ответил на этот привет и поцеловал старушку. Но в его движениях чувствовалась торопливость, нетерпение поздороваться с молодой девушкой, которая вся зарделась при его появлении.

   - Матушка, я тебя испачкаю, - проговорил он, нежно и осторожно высвобождаясь из ее объятий, - я весь вымок. Здравствуйте, фрейлейн Марта! - обратился он к девушке, взяв ее за руку.

   Она покраснела еще больше и опустила взоры.

   - Здравствуйте, господин лейтенант, - тихо ответила она.

   - О... лейтенант! - протестовал офицер. - Разве фрейлейн Марта забыла мое имя?

   - Феликс! - восторженно прошептала девушка.

   Сержант и солдат встали при появлении лейтенанта и улыбались, глядя на эту сцену.

   Офицер подошел к ним, отдал им распоряжение, и оба его подчиненные, поблагодарив хозяйку и Марту за угощение, тотчас же удалились.

   Тетка Гильдебрандт уже хлопотала за стойкой, торопливо доставая из-под нее и с полки разные припасы, которые и переносила на приготовленный для сына стол.

   - Вам необходимо обсушиться, Феликс, - говорила офицеру девушка. - Смотрите, как вы промокли... Сядьте сюда, поближе к огню, здесь вам будет теплее. Можно схватить простуду, вечер такой холодный...

   - Зато день был горячий, - засмеялся Феликс, усаживаясь в любимое Мартой кресло, которое она поспешила придвинуть к огню. - Да, день был жаркий, - продолжал он, следя любовным взглядом за легкой поступью девушки, принявшейся помогать старухе.

   - Пока мы тебе все приготовим, расскажи нам о войне, мы так долго тебя не видали и не знаем никаких подробностей... Устоит ли наш город против русских войск?

   Офицер покачал головой.

   - Где же, матушка! - проговорил он. - Царь Петр еще в июне писал своему Шереметеву и торопил его к выступлению из Пскова в Лифлянты, осведомившись, что мы готовим в Померании транспорты в десять тысяч человек... У Шереметева против Шлиппенбаха тридцать тысяч человек. При Гуммельсгофе шведы потерпели страшное поражение: у них было убитыми пять тысяч пятьдесят человек, да они еще потеряли всю артиллерию и триста пленными.

   - А русские? - спросила старуха, с интересом вслушиваясь в рассказ сына.

   - У русских было четыреста раненых и столько же убитых, матушка. Это не много в сравнении с потерями их противников. Я знаю, что царь, осведомившись об этой победе, писал своему Шереметеву, чтобы он разорил Ливонию, "чтобы неприятелю пристанища и сикурсу своим городам подать было невозможно". Нам говорил об этом приказе один пленный. И вот русские войска осаждают Вольмар и наш Мариенбург. Нам не устоять. Шереметев бьется без отдыха и сегодня не хочет прекратить огня даже ночью. Хорошо, что мой полк сменили. Наши спешенные драгуны падали от усталости. Да и я еле держался на ногах.

   - Иди сюда, Феликс, все готово. Подкрепи свои силы!

   Молодой человек не заставил себя долго просить и с юношеским аппетитом уставшего и проголодавшегося человека принялся за ужин.

   Обе женщины, старая и молодая, услуживали ему и с восторгом глядели на его красивое, бледное лицо, которое, под влиянием тепла комнаты и выпитого пива, начало теперь понемногу розоветь.

   Однако тетка Гильдебрандт чувствовала сильнейшую усталость и, делая вид, что внимательно слушает сына, была не в силах устоять против одолевавшей ее дремоты.

   Молодые люди подмигнули друг другу и стали уговаривать старуху пойти к себе и лечь спать. Но она ни за что не хотела согласиться на это.

   - Я пойду спать, - запротестовала она, - когда мой Феликс здесь? Да ни за что на свете!

   - Ну, так, матушка, вот что сделаем. Берите мое кресло, мы придвинем его к очагу... вам удобнее в нем слушать мои рассказы, а кой-когда подремать...

   И они исполнили то, что говорили, несмотря на все возражения старухи.

   Она уселась наконец в кресло против очага, в котором все еще ярким пламенем горели дрова, и скоро задремала.

   Гром пушек давно уже умолк, и в городе стояла мертвая тишина ненастной осенней ночи, как будто за городскими воротами на топких и намокших полях не решалась участь этой древней твердыни, осажденной войсками царя.

  

  

   Как только молодые люди убедились, что старуха мирно уснула, они быстро встали из-за стола, подошли друг к другу и взялись за руки.

   - Марта, - тихо, но страстным, еле сдерживаемым шепотом проговорил офицер, - Марта, любите ли вы меня еще?

   - Как всегда, - ответила девушка, - на жизнь и на смерть. Ах, Феликс, если бы вы знали, как люблю я вас. Как я страдала во время вашего отсутствия! Как я ждала вас, как боялась за вас!

   - Милая! - прошептал офицер и, быстро отняв свои руки, обнял ее. - Дорогая! Ты, наверно, не больше страдала, чем я. Там, на поле сражения, защищая родину и свою жизнь, я думал только о тебе. Ты одна грезилась мне во сне, когда после трудного дня ложился я отдыхать в своей палатке, и тогда, когда мне приходилось верхом на лошади пробираться по лесам и оврагам, и в бою, когда гром пушек оглушал поле сражения, когда в каждую минуту я мог ожидать смерти, я думал не о себе, а только о тебе, моя дорогая, моя жизнь, только о тебе одной!

   - Ах, Феликс! - вся зардевшись, проговорила девушка, радостно смущенная его страстной речью.

   - Ты знаешь, - продолжал он, одушевляясь все больше и больше, - я давно люблю тебя, давно. С самого первого дня твоего появления в нашем доме я уже полюбил тебя.

   - Да, Феликс, я этого никогда не забуду, слышишь ли, никогда! Бедную сиротку, никому неведомую Марту Скавронскую твоя мать приютила здесь, и твой дядя принял меня, как дочь. И я тебя полюбила сразу, но я не могла сказать этого, потому что я была чужой в вашей семье, потому что я была бедной пришелицей... Я любила и страдала от этой любви молча...

   - Но теперь, Марта, зачем же скрывать это?

   Марта тихо засмеялась.

   - Скрывать больше нечего, - сказала она. - Об этом все знают, несмотря на то, что мы сделали все, чтобы скрыть это. Твоя мать знает это, и Кристьерн, и пастор Глюк, и даже твой сержант, который только что приходил сюда.

   - О, сержант, - засмеялся Феликс, - он всегда все знает. Но... что это? Да, да, это опять канонада.

   Он провел рукой по лбу, как бы стараясь отогнать от себя дурной сон, и продолжал:

   - Ну, значит, русские не хотят подарить нам ни одной ночи. Они очень уж торопятся взять Мариенбург.

   - Боже мой, что же будет с нами тогда? - почувствовав невольный страх, спросила девушка.

   - Не бойся, малютка! - энергично ответил офицер, страстно обняв девушку. - Что бы ни случилось, я никогда не покину тебя, и, если бы даже убили меня, моя душа будет жить рядом с тобою. О, не бойся, Марта, не бойся... Это я так говорю! Я вовсе не желаю быть убитым и, право, менее всего рассчитываю на это.

   Канонада усиливалась, но молодые люди, увлеченные своей любовью, не обращали теперь на нее никакого внимания.

   - И вот я думаю, - продолжал Феликс, - что, так как мы давно и свято любим друг друга, то пора нам перестать скрывать это чувство от людей и от наших близких и объявить об этом во всеуслышание. Марта, моя дорогая девочка, хочешь ты быть моей женой?

   Марта покраснела, закрыла лицо руками и вдруг расплакалась.

   - О, Марта, что с тобою - горестно воскликнул Феликс. - Зачем, зачем эти слезы? Они так не идут к твоему веселому личику, к твоему радостному личику. Разве ты не хочешь быть моей дорогой, моей нежно любимой женой?

   - Ах, Феликс, - отирая слезы, ответила девушка, - ты знаешь, что это не правда! Ты знаешь, как я люблю тебя, и ты знаешь, что стать твоей женой - это сладкая мечта моя! Но теперь... Ты слышишь гром пушек? Слышишь эту ужасную пальбу?

   - Да, как и ты, так что же?

   - Теперь говорить о нашем браке было бы несвоевременно... Что бы сказала твоя мать, если бы мы теперь заговорили об этом?

   - Теперь это своевременнее, чем когда-нибудь, - решительно и твердо ответил Феликс.

   - Почему?

   - Потому что это последняя ночь Мариенбурга, - торжественно ответил он, - потому что скоро настанет час, когда стены города падут, как библейские стены Иерихона, и ворота его раскроются, чтобы пропустить неприятеля... потому что меня могут убить...

   - Ах, Феликс, ты опять говоришь о смерти! Вот уже второй раз в этот вечер...

   - Ну, меня могут взять в плен, если тебе это больше нравится, моя дорогая, - усмехнулся он. - Словом, нас могут надолго разлучить обстоятельства. Но я не хочу ни одной минуты жить с сознанием, что мы друг другу чужие, да не хотел бы лечь и в могилу с этим сознанием.

   - Я всегда это говорила! - вдруг услышали они голос старухи.

   Оба вздрогнули и быстро подошли к креслу.

   Голова тетушки Гильдебрандт качалась. Крепкий сон владел утомившейся женщиной. Она сказала эти слова во сне, вероятно, в ответ на какое-нибудь пригрезившееся ей видение.

   - Ты видишь, - прошептал Феликс, - я прав. Ты согласна?

   - Согласна ли я! - чуть не вскрикнула Марта и, порывисто обняв его шею руками, страстно прижалась к нему всем телом.

   Дверь внезапно скрипнула, и молодые люди отскочили друг от друга в разные углы комнаты.

  

  

   В дверях показался пастор Глюк.

   Он был бледен и имел усталый, почти измученный вид. В его крупных темных глазах отражалось горе, и печальная складка вокруг губ придавала почти трагическое выражение его лицу.

   - Здравствуйте, дети мои! - сказал он молодым людям.

   - Это вы, пастор? - спросила старуха, внезапно проснувшись от присутствия третьего лица в комнате.

   - Я, моя добрая Гедвига.

   - Откуда вы пришли? - продолжала она, окончательно приходя в себя и встав с кресла. - Мы вас ждали к ужину.

   - Я читал молитвы над убитыми и должен был присутствовать при погребении нескольких наших павших воинов. Ах, дети мои! Как тяжелы обязанности пастора во время войны, в то время, когда люди нарушают великий завет христианства, убивая друг друга и орошая поля кровью своих ближних, те поля, которые назначены для применения их мирного труда и для питания их. Но... что делать! Война есть война, и люди всегда останутся людьми и всегда будут ненавидеть друг друга и стремиться к преобладанию друг над другом...

   - Аминь, - сказала старуха.

   - Я не ожидал встретить тебя здесь, - проговорил пастор, глядя на офицера, - ты сильно похудел и лицо твое возмужало.

   - Садитесь, господин пастор, - придвигая ему кресло, сказала Марта, - вы очень устали и, должно быть, проголодались.

   - О, нет, дитя мое, благодарю! - садясь, сказал пастор. - Я устал, это правда, но есть я не хочу. Мне это не идет на ум. Я сейчас видел достаточное количество печальных картин, чтобы самая мысль о материальной пище была мне противна. Когда дух возмущен, желудок безмолвствует. Я успел похоронить с десяток солдат. Остальных прибрали до утра. У одного проломлен был череп ударом острого, как бритва, клинка... до кости, до самого мозга. Ядром оторвало другому обе ноги. Он умер на моих глазах...

   И пастор, точно видя еще перед собою эту картину, закрыл глаза рукою и поник головой.

   - Да, дети мои! Смерть от руки человека - ужасное дело и куда страшнее смерти, являющейся, как естественный результат жизни. И коршуны, и вороны уже собрались над трупами и зловеще кружили над ними, пока мы не погребли их. Мир праху их и да отлетят души их в горные выси!

   - Аминь! - прибавила тетка Гильдебрандт.

   Молодые люди переглянулись, как бы спрашивая друг друга, ловко ли им после таких торжественных и печальных слов начать говорить о том, что они задумали.

   Но мало-помалу настроение, в котором пастор пришел сюда, стало у него проходить и глаза его теряли постепенно свое печальное выражение.

   - Ну, что скажешь, Феликс? - обратился он к офицеру. - Надолго ли к нам?

   - Не знаю, отец мой. День-два, вероятно, пробуду, если до тех пор не возьмут города.

   Он замолчал как бы в нерешимости, колеблясь тотчас же сказать о том, что наполняло его сердце. Но потом, после минутного колебания, он решился.

   - Матушка, - обращаясь к старухе, сказал он дрогнувшим голосом, - вам известно, что Марта и я любим друг друга, любим горячо и давно, давно уже... Матушка, вы приняли ее в свой дом и с первого дня пребывания ее вы стали относиться к ней, как к дочери. Вы знаете, так же, как знают это и пастор Глюк, и все наши домашние, что и она относится к вам, как к матери, и ко всем нам, как к родным...

   - Конечно, мы знаем это и все очень любим ее, - сказала старуха.

   - И, как только окончится война, вам следует повенчаться, - вставил пастор, приветливо кивнув головой. - Я и повенчаю вас, дети мои.

   - Я согласна, Феликс, - проговорила старуха. - Марта, приди обними меня, дочь моя!

   Марта кинулась к ней на шею.

   - Но зачем же нам ждать окончания войны? - окончательно набравшись храбрости, проговорил офицер.

   - Но не хочешь же ты сказать, - удивленно возразил пастор, - что это следует сделать немедленно!

   - Отчего же нет, отец мой?

   - И даже, может быть, сейчас же? - засмеялся пастор.

   - Отчего и не сейчас?

   - Под этот грохот пушек?

   - Ну да!

   Пастор встал, подошел к офицеру и, понизив голос и отведя его в сторону, сказал ему:

   - Ты говоришь это серьезно, Феликс?

   - О да, батюшка, совершенно серьезно.

   Пастор зорко посмотрел ему в глаза.

   - Признаюсь, друг мой, эта поспешность в такую необычную минуту меня несколько смущает. Я не хочу допустить мысли...

   Пастор не договорил, но недоговоренную им мысль офицер прочел в его глазах.

   - О, господин пастор! - почти с негодованием воскликнул он. - Как могли вы это подумать! Марта - чистая девушка, и я слишком горячо люблю ее...

   - Прости меня, дитя мое. Прости старику его дурную мысль. Я очень устал, и мой ум плохо соображает. Но почему ты так торопишься с этой свадьбой?

   - Потому, отец мой, что я могу быть убит или взят в плен. Я не хочу уйти отсюда, не будучи обрученным с Мартой. Мне было бы тяжело умирать в сознании, что она чужая.

   - Так, друг мой. Ты прав.

   - Матушка, господин пастор согласен! - радостно вскрикнул Феликс. - Благословите же нас и обручите сейчас же.

   - Ну вот, наконец дожила я до такой радости! - сказала старушка. - Мой первый муж, а твой покойный отец, царство ему небесное! - мой дорогой Рабе, радуется теперь, глядя с горных высот на радость своего единственного сына. Марта, пойди, принеси Библию господину пастору!

   Марта поспешила исполнить требуемое.

   Молодые люди стали перед пастором, читавшим положенные молитвы и места из священного писания. Голос его был тверд, и какое-то торжес