Светлов Валериан Яковлевич - Рабыня порока

justify">   Слова эти только больше озлобили Марью Даниловну.

   - Да что вы ко мне оба пристали, право! - резко сказала она. - Простили да простили! Да в чем я перед вами виновна? Не просилась я к вам, сами силком взяли, а теперь прощаете. В чем? Ты думаешь, очень он мне нужен, твой нудный Никита Тихоныч? Да сгинь он совсем да и ты вместе с ним!

   - Будет тебе, Марья! Что сделано - того не вернешь! Терпеть надо.

   - И терпи, кто хочет, а я терпеть не желаю. Ну, будет тут зря калякать. Говори, зачем сюда явилась?

   - Ужинать тебя звать. Собрано уж на стол.

   - Спасибо, не пойду я.

   - Отчего?

   - Не пойду, да и только. Что пристала в самом деле? Не хочу, да и все тут.

   - Нехорошо спать-то ложиться, не поужинав. Отощаешь, а тебе надобно беречь себя.

   - Была печаль! Для чего это надобно мне беречь себя?

   - А для ребеночка.

   Марья Даниловна сердито отвернулась.

   - Не ходи ты сюда по вечерам, - не обратив внимания на ее гневное движение, продолжала Наталья Глебовна, - здесь место недоброе, нечистое. А тебя точно приворотом сюда тянет.

   - Чем же место недоброе? - вдруг заинтересовавшись этими словами, спросила Марья Даниловна.

   - Недоброе место. Сказывают, что живет здесь, в самом глубоком омуте озера, водяной, и правит он там душами утопленников.

   - Утопленников? - с любопытством проговорила Марья Даниловна.

   - Да, сказывают, здесь в оные времена, далеко ли от нас - не знаю, не ведаю, - впадая в сказочный тон, продолжала Стрешнева, - будто утопился некий князь, владелец поместья, а за ним и княгиня его с отчаянья кинулась в воду. С тех самых пор, чтобы не вышли они из плена своего, водяной и затянул озеро зеленым пологом. И еще сказывают, перед тем, как случиться в доме несчастью, квакушки замолкают, а полог зеленый разверзается над самым, значит, над омутом.

   Как раз в это самое время замолкли лягушки, и тонкий серп луны, вставши между ветвями над озером, осветил своими лучами его поверхность.

   Неподалеку от берега зеленая поросль разошлась на воде и образовала темное огромное пятно, в котором отразился месяц.

   Наталья Глебовна вздрогнула и сразу замолкла. Мрачно сдвинув брови, испуганными глазами глядела на нее и Марья Даниловна.

   - Пойдем, пойдем отсюда, - зашептала Наталья Глебовна, - наше место свято! Нечисто здесь, Марья, ох, нечисто!

   Но Марья Даниловна не двигалась с места.

   - Оставь меня. Ежели здесь такое место, что можно погибнуть, так мне лучшего и не надо. Уходи сама отсюда до греха.

   - Бога ты не боишься, Марья... Разве можешь ты думать о гибели?.. Прошу тебя, послушайся, уйдем скорее отсюда. Никита Тихоныч гневаться будет.

   - И пусть на тебя гневается, а я не жена ему.

   Она вдруг пристально посмотрела на Стрешневу. Вся ее злоба, вся жажда мести, накопившаяся в ее душе за долгие годы и тщательно до сих пор скрывавшаяся ею от людей, поднялась в ней теперь и властно рвалась наружу. С каким бы наслаждением она задушила сейчас эту ненавистную ей женщину, которая, однако, никогда не сделала ей ни малейшего зла!

   Она не сводила глаз своих и с этого таинственного зеленого озера, которое точно манило к себе ее беспокойную душу.

   И вдруг странная мысль мелькнула в ее голове, сначала испугавшая ее, потом страстно обрадовавшая ее. Вот единственный случай прийти к заветной цели, так давно втайне лелеянной ею. Теперь или никогда! Теперь у нее хватит смелости выполнить этот план, внезапно выросший перед нею в эту минуту. Потом будет поздно! Гнев, весь вечер душивший ее, может пройти и слабость завладеет ею.

   - Ин быть по-твоему, боярыня! - твердо проговорила она. - Пойдем отсюда. Страх мой прошел.

   - Пойдем-ка, пойдем, так-то лучше, поди, будет, - согласилась с ней и Стрешнева.

   - А только одно я тебе скажу, - продолжала Марья Даниловна, - не уйду отселе, пока не взгляну в самый омут.

   - Ой, что ты! - испугалась Стрешнева. - Как это можно!

   - Да уж так! - капризно и упрямо заявила Марья Даниловна. - Хочу так. И ничего в том странного нет. Одни бабьи сказки.

   Она быстро подбежала к берегу, путаясь в высокой траве. Репейники, точно опасаясь за ее жизнь, цеплялись за ее платье и удерживали ее от опасности.

   Но она быстро пробиралась вперед и, дойдя до берега, нагнулась над водой и простояла так неподвижно некоторое время.

   Стрешнева стояла у скамьи поодаль ни жива ни мертва. У нее даже не хватало голоса позвать ее, упросить не подвергаться такой страшной опасности.

   Но вдруг раздался смешливый голосок Марьи Даниловны.

   - Сказывала - бабьи сплетни, так оно на поверку и выходит, - говорила она. - Никакого водяного в омуте нету, да и омут-то есть ли еще? Иди сюда, боярыня, скорее! Полюбуйся... Чудно так - вода темная, и в ней опрокинувшись месяц глядится...

   Ободренная звуком ее голоса, Наталья Глебовна решилась подойти к ней и даже стать рядом с ней. Марья Даниловна незаметно отступила на шаг назад.

   - Нагнись-ка, погляди... - проговорила она и вдруг неистово вскрикнула. - Укусило что-то за ногу!

   И затем, делая вид, что падает, навалилась всем телом на наклоненную над омутом Стрешневу и столкнула ее в воду.

  

  

   - Марья, что ты делаешь?! - успела только вскрикнуть бедная женщина, падая в воду.

   Но сила падения была так велика, что тело ее немедленно погрузилось в воду и зеленая тина, расступившись, тотчас же вновь сошлась и покрыла Наталью Глебовну с головой. Однако через мгновение она выплыла и стала неистово кричать, взывая о помощи.

   Марья Даниловна стояла на берегу ни жива ни мертва, растерянная, не зная, что делать. Лицо ее побледнело, губы судорожно улыбались и бессознательно шептали бессвязные слова.

   - Туда тебе и дорога, благодетельница... Тони, тони... Никто не услышит твоих криков - усадьба далеко.

   Но по тропинке сада уже раздавался сухой звук чьих-то торопливых шагов.

   Стрешнев, обеспокоенный долгим отсутствием двух женщин, не утерпел дольше и вышел из дома по направлению к озеру. На душе его было беспокойно; он знал, что настроение Марьи Даниловны в этот вечер было злобное, тяжелое, и, отлично изучив недобрый нрав ее, опасался, не без основания, как бы не вышло чего между двумя женщинами.

   И он шел торопливо по тропинке, когда вдруг услыхал отчаянные крики с озера.

   Тогда он бросился бежать и поспел как раз в то время, когда Наталья Глебовна, устав уже держаться на воде, вся обессиленная, стала медленно погружаться в воду.

   С другой стороны поспевали люди, возвращавшиеся из дальнего угла сада, где они починяли беседку. Между ними была и карлица Матришка, жившая в доме Стрешневых - озлобленное, Богом обиженное существо, недавно наказанное Натальей Глебовной, по настоянию мужа, за воровство.

   Никита Тихоныч, добежав до берега, мельком взглянул на бледное и улыбающееся лицо Марьи Даниловны и вдруг сразу все понял.

   - Ты, негодница? - проговорил он ей и, быстро скинув камзол, приготовился броситься в воду.

   Но в этом не было уже надобности.

   Двое людей вошли в озеро, подплыли к тому месту, где погибала Наталья Глебовна, и дружными усилиями вытащили ее из воды и положили на берег.

   - Спасли-таки окаянную, - услыхала около себя голос карлицы Марья Даниловна.

   Как ни была она расстроена всем происшедшим, она с чувством радости услыхала эти шипящие злобой слова. Еще один враг Стрешневой! Значит, нежданный друг и союзник Марьи Даниловны.

   - Да, спасли, - беззвучно проговорила она и вдруг, нагнувшись низко к Матришке, прибавила: - Повидайся со мной ночью... ужо, когда все успокоится. Переговорить надо.

   - Слушаю, королевна... беспременно прибуду.

   Наталью Глебовну уложили на скамью. Она была без чувств от испуга, усталости и борьбы. Ее взяли на руки и понесли в дом.

   Стрешнев гневно взглянул на Марью Даниловну.

   - Так-то ты, змея, платишь за хлеб за соль нашу? - сказал он ей.

   Она ничего не ответила, только передернула плечами и, в свою очередь, зорко посмотрела ему в глаза.

   И она тотчас же поняла, что в Стрешневе в эти несколько минут произошла большая перемена. В его лихорадочно возбужденном взоре не было и намека на то страстное чувство, которое владело им в этот вечер. Напротив, что-то чуждое, внезапно зародившееся, горело в них теперь. Она поняла, что это было презрение к ней, ненависть к женщине, которую он любил до сих пор, ненависть, такая же внезапная, как и та любовь, которая мгновенно завладела им при первой встрече с ней в таверне "Голубая лисица".

   - Ступай к себе, - твердо сказал он Марье Даниловне, - и жди меня ужо. Ступайте и вы! - обратился он к людям и, когда они скрылись за деревьями, он сказал карлице: - А ты, Матришка, иди с нею и не спускай с нее глаз. Ты отвечаешь мне за нее.

   - Слушаю, князь.

   На лице карлицы промелькнула чуть заметная, почти неуловимая улыбка.

   Затем он поспешил домой.

   Наталью Глебовну уже раздели и уложили в кровать. Сенные девушки хлопотали около нее, но в их хлопотах не было уже надобности, потому что Наталья Глебовна очень скоро пришла в себя и даже чувствовала себя довольно сносно, так что, когда вошел в ее комнату Стрешнев, то она встретила его ласковой и благодарной улыбкой.

   Он подошел к кровати, нагнулся над ней, поцеловал жену и убитым голосом проговорил:

   - Простишь ли меня, Наташа?

   - Простить? - сказала она. - А за что же, Никитушка?

   - За то, что взял в дом эту змею подколодную, эту Машку Гамонтову... за то, что заставил тебя дружбу водить с ней, когда она должна была просто быть твоей сенной девкой... Завтра же я прогоню ее отсюда.

   - Я давно простила, Никитушка, - ответила ему добрая женщина. - Приколдовала она, видно, тебя своей красотою. Что делать, родной! Видно, так Бог судил. К тому же Господь наказал меня бездетностью, и некому было бы продолжать твой славный род. Я так и решила, что ребенок ее будет нашим и что ты примешь его в дом свой как наше родное детище. Вот почему я и пеклась о ней.

   - Она - преступница, - гневно заговорил он, вспоминая свой вечерний разговор с Марьей Даниловной. - У нее был уже ребенок, с которым она неизвестно что сделала. Давно следовало бы казнить ее лютой казнью, да только еще казни такой не придумано.

   Наталье Глебовне было теперь жаль расстаться с давно и страстно взлелеянной ею мечтой иметь в доме маленькое живое существо, хотя бы чужого ребенка, который скрасил бы ее скучное, одинокое существование. Она так любила детей и с такой завистью смотрела на них! Ребенка же своего мужа, хотя бы от другой женщины, она носила бы на руках и считала бы его, без всякой обиды и горечи в душе, за своего собственного.

   Поэтому она поспешила оправдать, насколько это было возможно, Марью Даниловну.

   - Никитушка, - тихо сказала она, - Марья - женщина гневная, и сердце у нее порою злобное. Да и откуда ему не быть злобному? Жизнь-то ее больно не красна была... Может быть, чего по лютости своей и наклепала она на себя.

   - Она ничего точного не говорила, а только так понял я изо всей ее повадки...

   - Ну, видишь, может быть, ты и ошибся. Конечно, в том грех большой был бы и Господь покарал бы ее за такое неизмываемое преступление, однако, и то сказать, может быть, из-за девичьего стыда и зазора не пожелала она иметь ребенка.

   Стрешнев с ясно выраженным удивлением посмотрел на жену.

   - Так нешто это оправдание, Наташа? Смерти ей мало за такое богопротивное дело! А за то, что она сейчас с тобой сделала, с тобой, которая полюбила ее и пригрела! Зверь лютый она, а не женщина...

   - Так, Никитушка, так... однако, может, она и не нарочно столкнула меня...

   Он отрицательно покачал головой.

   - Не может того быть, - твердо сказал он. - По подлым глазам ее видел я, что нарочно.

   - Ну, Бог простит ей, коли так. А я ей давно все простила.

   - Ты добрая, кроткая голубка, Наташа. Но преступление ее требует наказания. Так отплатить нам за то, что мы ее приютили...

   - Да ведь ты взял ее насильно, Никита. На себя и пенять нужно...

   Он потупил взоры и вздохнул тяжелым глубоким вздохом. Наталья Глебовна вдруг взяла его руку.

   - Никитушка, - сказала она ему, и в голосе ее было столько ласки, что сердце Стрешнева дрогнуло, - вот что я придумала. Жизнь твоя со мной печальна. Детей у нас нет, да, видно, и не будет уж никогда... - В голосе ее зазвучала глубокая тоска. - Жить так, как мы живем - нечестно. Надо жить по-божьему. Хочу я ослобонить тебя... Что мне делать одинокой, нелюбимой на свете?..

   Он хотел возразить ей горячим любовным словом, но она не дала ему сказать его.

   - Ах, нет, Никитушка, я не корю тебя. Не для того повела я речь эту. Не волен человек в сердце своем и не пристало ему любить ту жену, которая не может дать ему утех родительного чувства. А ее ты любишь...

   - Наташа... - горячо возразил он.

   - Ну, любил, Никитушка, разве я не знаю, что ли? Полюбишь и вновь, когда я не буду торчмя стоять на вашей дороге. Да и она исправится и полюбит тебя, коли будет твоей хозяйкой, а не наложницей... А мне все равно коротать век свой, что здесь в одиночестве, что в святой Господней обители... там-то еще лучше... Молиться я буду за тебя, Никитушка, да за твое счастье. Пусти меня в монастырь, милый мой! Любовь моя от того не станет к тебе меньше.

   - Да что ты, Наташа, Христос с тобой! Как тому быть? Чтобы ты из-за Марьи пошла в монастырь... Никогда тому не бывать, моя женушка. А что так жить, как живем мы, нечестно, это - правда твоя...

   Стрешнев был потрясен и глубоко тронут таким самоотвержением своей жены. Он женился на ней, с детства любя ее, любил и теперь только тихой, ровной, спокойной, совсем иной любовью, чем Марью Даниловну.

   Ему трудно было даже представить себе, что дом его опустеет по уходе Наташи, и что потом ее место, место этой кроткой и доброй женщины, займет бессердечная и беспокойная женщина с темным происхождением и темными на душе грехами.

   - Нет, нет! - горячо вскрикнул он. - Тому не бывать, никак не бывать!

   Его поразило вдруг то обстоятельство, что в один вечер, одна за другой, обе женщины, которых он любил, каждую особой любовью, запросились уйти от него.

   Любовь его, значит, не дала ни одной из них не только счастья, но и простого удовлетворения.

   - Да, так жить - нечестно! - еще раз задумчиво произнес он. - Нужно жить по-божьему. Наташа! Еще раз прошу тебя - прости меня. Забудь, что было, и это не повторится уже больше. Не кори меня прошлым. Я тоже забуду его. Пусть жизнь пойдет у нас по-прежнему, по-хорошему. Я люблю тебя, никогда любить не переставал, а с тех пор, как увидел тебя на краю гибели - я не знаю, что сталось со мной. Я полюбил тебя в те поры сильнее и возненавидел ту, которая учинила над тобой это гнусное дело... Прости же меня, женушка моя милая!

   - Спасибо тебе, Никитушка, за эти слова, - ответила ему Наталья Глебовна. - Делай, как знаешь... Но знай также, что, если тебе опостылет жизнь со мной, я с тихой радостью уйду в монастырь. Жил бы ты только счастливо и не поминал бы меня лихом.

   - Тебя поминать лихом! - возразил он ей и опять, нагнувшись, поцеловал ее. - А теперь усни, Наташа, отдохни. Дал бы Господь, чтобы ты не занемогла от холодной ночной воды.

   - Я здорова, - сказала она, - а только устала уж очень.

   - Спи же спокойно.

   И Стрешнев вышел из ее комнаты, чувствуя, как в душе его подымается новое доброе и, как ему казалось, прочное чувство к жене.

  

  

   Марья Даниловна стояла у дверей опочивальни, где происходил этот разговор, и слышала все от слова до слова.

   Бешеная злоба душила ее, когда до ушей ее доносились слова Стрешнева, и страстное, непобедимое чувство мести подымалось в ее отравленной всем уже перенесенным горем душе.

   - А, - шептала она, до боли стискивая свои белые зубы, - вот ты как обо мне говоришь нынче! Добро! Увидим, так ли легко ты отделаешься от меня, Никита Тихоныч. Слаб уж ты больно перед бабьими речами, и ничего не стоит, видно, перевернуть тебя в любую сторону! Все равно что стрелка на вышке твоего барского дома: куда ветер, туда и она. Ладно же, приди только ко мне, и ветер подует в другую сторону. Постою я за себя! Увидишь!

   Она еле успела отойти от дверей и скрыться в свою комнату, не попадясь на глаза Стрешневу.

   Придя к себе, она села на табуретку и залилась слезами.

   Слезы были редкой гостьей в обиходе ее жизни.

   Ни лишения, ни невзгоды, ни нужда не вызывали их, и, когда она плакала, то это было лишь от стыда, от оскорбленного самолюбия и от бессильной злобы.

   Она встала, подошла к окну, глянула в сад, окутавшийся теперь плотным, почти непроницаемым покровом ночи, и ей вспомнилась во всей своей яркости безобразная сцена у озера, так неудавшееся покушение на жизнь Натальи Глебовны, приведшее к совершенно иному выходу, чем тот, на какой она рассчитывала.

   Но что-то неопределенное и смутное бродило еще в ее усталой душе и нашептывало ей, что не все еще кончено, что надежда не вовсе потеряна и что настанут еще дни ее торжества.

   Женить Стрешнева на себе и удалить со своей дороги Наталью Глебовну сделалось уже давнишней ее мечтой. Во все время пребывания ее в доме Никиты Тихоновича она не переставала думать об этом, но так как бесхарактерный и слабовольный Стрешнев никогда сам бы не решился на это, то она и придумала взять его силой, испугать его перспективой окончательной разлуки с ней.

   С этой именно целью она и рассказала ему свою жизнь, почти ничего не утаив из нее, чтобы воочию показать ему, что она пережила уже, несмотря на свои молодые годы, много невзгод и что ей нипочем лишиться еще один лишний раз теплого угла и сытного куска. Иначе он мог бы, в глубине души, вообразить, что она должна ценить оказанное ей гостеприимство и выраженную ей любовь.

   Бессердечная, злая и тонкая умом, Марья Даниловна с первых же дней жизни своей в обществе Стрешнева поняла и разгадала его несложный, мягкий и уступчивый характер. Она поняла, что препятствия, упорство только могли разжечь его нездоровую страсть к ней и заставить его во что бы то ни стало добиваться взаимности.

   В ее целях мешала ей лишь одна Наталья Глебовна своей безответной покорностью, своим наружным равнодушием к увлечению ее мужа. Если бы она, в свою очередь, возмутилась духом и восстала против его измены, он, как упрямый человек, каковыми она считала всех, не обладавших твердой волей, непременно пошел бы наперекор, и Марья Даниловна скорее достигла бы своих целей. Но Наталья Глебовна ничего не предпринимала против них, и на Никиту Тихоновича нападало что-то вроде спокойного сна, и он стал добродушно воображать, что все так может идти и дальше.

   Марья Даниловна вздрогнула.

   За дверьми послышалось какое-то шуршание, еле уловимое, и она в большой тревоге тотчас же подбежала к дверям.

   - Кто там? - задыхающимся голосом спросила она, взявшись за ручку двери.

   Послышался пискливый голосок:

   - Я, королевна, я, благодетельница.

   У Марьи Даниловны отлегло от сердца.

   - Ты, Матришка? Входи же.

   Карлица вошла и подобострастно поцеловала край ее платья.

   Это было маленькое, безобразное существо со сморщенным старушечьим лицом, с провалившимися губами, с желтой кожей щек и вытянутой шеей. У нее был горб на спине и руки ее были длинны, как плети. Пальцы ее были отморожены и скрючены, а нос походил на раздавленную грушу. Невозможно было даже приблизительно определить ее возраста. Лицом и морщинами она была настоящая старуха, но в глубоких впадинах ее темного, почти фиолетового цвета, еще ярким и злобным пламенем горели ее все еще молодые и темные глаза.

   Иногда блеск их был так силен и отличался такой остротой, что сама Марья Даниловна не выдерживала их взгляда и опускала перед ней свои взоры.

   Карлица была обидчива, мелочна и злобна. Давно ее взяли в дом к Стрешневым, и она исполняла в нем должность шутихи.

   Она не любила Натальи Глебовны на том же основании, как не любила ее и Марья Даниловна, именно за ее доброту. Злая и испорченная натура карлицы не переносила людского совершенства и бессознательно озлоблялась против него.

   Существенным пороком ее была вороватость, и, несмотря на совершенную бесцельность ее мелких покраж и жестокие кары, которые обрушивались на нее за это, она продолжала тянуть все, что плохо лежало в доме, неведомо зачем и для чего.

   Иногда стащенную ею вещь она относила в сад и зарывала под каким-либо кустом, сама забывая вскоре то место, куда она ее прятала; иногда же, не зная, что делать с украденными предметом, она просто бросала его в озеро и бессмысленно приговаривала:

   - Вот вам, квакушки, подарочек от карлицы.

   И вещь бесследно исчезала в пучине вод.

   Накануне она попалась в одной из таких глупых краж, стащив у Натальи Глебовны небольшое и не очень ценное бурмицкое зерно, которым, однако, хозяйка очень дорожила, как перешедшим к ней от матери. Карлица бросила жемчужину в озеро, приговорив при этом:

   - Рыба карпия, вот тебе зернушко в пропитание.

   Стремянный Никиты Тихоновича поймал ее на этом преступлении и донес о нем. Стрешнев наказал карлицу и велел жене не давать ей есть в течение целого дня.

   И раньше случалось подвергать Матришку такого рода каре, но Наталья Глебовна, по доброте душевной, всегда кормила ее. На этот же раз, очень уж огорчившись потерей, она не только не дала ей есть, но и самолично заперла ее в темную клеть.

   Лишение еды было самым ужасным наказанием для жадной и прожорливой карлицы, и, проголодав целый день, она к утру следующего дня возненавидела самым искренним образом Наталью Глебовну и готова была пойти на что угодно, чтобы отмстить ей.

   - Здравствуй, королевна, - проговорила своим пискливым голосом карлица, так как имела привычку награждать всех самыми необычайными титулами, - явиться приказывала.

   К Марье Даниловне карлица относилась подобострастно и сама не знала почему сильно боялась взгляда ее глаз.

   В ее присутствии она ощущала какой-то мистический страх и считала ее существом неизмеримо высшим во всем Стрешневском доме.

   - Приказывала, - коротко ответила Марья Даниловна.

   - А что повелишь, королевна? - хитро улыбаясь, спросила карлица.

   - Садись и слушай.

   - Постою перед твоей пресветлой светлостью.

   Марья Даниловна пожала плечами:

   - Стой, пожалуйста, коли охота. Слушай же, - заговорила она шепотом, подошед к Матришке, которая замигала глазами в знак особого внимания. - Ты и я - здесь невольницы. Тебя и меня держат здесь из милости, на хлебах ради Христова имени...

   - И людской похоти, хи-хи-хи! - вдруг взвизгнула карлица.

   Но Марья Даниловна строго взглянула на нее.

   - Молчи, - коротко сказала она. - Не смей меня перебивать и слушай.

   - Слушаю, королева, слушаю.

   Она вся как-то съежилась, и лицо ее приняло серьезное и покорное выражение, почти умное. Да и вообще Марья Даниловна никогда не могла понять, представляется ли Матришка нарочно полоумной шутихой, или она на самом деле такова.

   Марья Даниловна рассеянно взглянула на нее и продолжала:

   - Тебя бьют, сажают в чулан, лишают пищи. Меня еще хуже наказывают. Терпеть нам приходится обеим, потому что мы живем розно. Нам нужно помогать друг другу. Лютый ворог наш - Наталья Глебовна. Не будь ее, кто бы был здесь хозяйкой?

   Карлица захлопала радостно в ладоши.

   - Знаю, знаю, королевна... все знаю... Знаю кто, знаю кто...

   Она часто закивала головой, как будто это знание давало ей огромное, неоценимое преимущество перед целым светом.

   - А знаешь - знай да помалкивай. Ну, и пока, стало быть, хозяйкой здесь не я, а та... плохо нам будет; а вот тотчас я слышала такое, что и вовсе уж плохо. А была бы я здесь хозяйкой - и тебе было бы недурно. Сделала бы я тебя ключницей, и ходила бы ты у меня, Матришка, в ключах.

   - Ой, неужто в ключах?

   - Ну да.

   - И холопьев бы била ключами.

   - А что ж, и била бы.

   - И тебе бы, королевна, служила?

   - И служила бы.

   - Ой, уж больно хорошо!

   - То-то.

   - А ты не наказывала бы меня без пищи?

   - Конечно, нет.

   - А как?

   - Я бы, напротив, заставляла тебя за твои провинности есть за двоих.

   - Ой, хорошо! Ой-ой, хорошо!

   - А чтобы это хорошее было, что бы надо сделать?

   - А известно что. Извести изводом боярыню, - с ужасающим спокойствием и простотой проговорила карлица и вдруг, без всякого приглашения, села на низенькую скамеечку у ног Марьи Даниловны.

   - Не ори же так, дура! - испугалась Марья Даниловна. - О таких делах надо говорить шепотом! Неужели не понимаешь?

   - И то, - согласилась карлица. - А по мне все едино, что шепотком, что говорком.

   - А то еще, ежели изморить нельзя, нужно ее в монастырь упечь - это даже сам Никита Тихоныч додумал. В мою глупую голову и не вступала допрежь того эта мысль.

   - Можно и в монастырь. По мне хошь к рыбам и лягухам. И там мягко, на водяных порослях, и глаз не режет, потому зеленая тьма и сверху занавеска така зеленая да густая, что твои щи... Хлебнула, хлебнула сегодня, да незадачно.

   - Ну, так смотри же, Матришка. Пока я еще ничего не решила и не знаю, как и что сделаю. А только ежели мне понадобится, так чтобы ты у меня тотчас же была под рукой.

   - Свистни только - как пес, прибегу, клубочком у твоих светлых ноженок лягу. Дозволь приложиться, царевна.

   - Прикладывайся.

   Карлица прильнула губами к нижнему краю юбки Марь и Даниловны.

   Но в это время приотворилась дверь, и на пороге комнаты показался Никита Тихонович.

  

  

   Карлица быстро отскочила в другой конец комнаты. Стрешнев был неприятно поражен ее присутствием.

   - Зачем ты здесь, чертова кукла? - резко крикнула он Матришке.

   - Как зачем, принц мой ясный? Приказал сторожить королевну... аль забыл, царевич?

   - А... ну, ладно. Ступай отсюда!

   Он властным жестом указал карлице на дверь и, когда она уже была на пороге, крикнул ей:

   - Да смотри у меня не подслушивать у дверей. Уши оборву и голодом заморю.

   Карлица метнула на него страшный по заключавшейся в нем злобе взгляд и молча исчезла за дверью.

   Он подошел к двери, приотворил ее и, услыхав, как карлица зашлепала своими мягкими козловыми башмаками по длинной стеклянной галерейке, уходя к себе в светелку, плотно запер двери и твердыми шагами подошел к Марье Даниловне.

   - Вот что, Марья, - торжественным голосом начал он, хотя она тотчас же привычным и чутким ухом уловила тревожный оттенок в этом голосе, старавшемся не изменить своей твердости. - С Натальей Глебовной примирился я душевно после того, что ты над ней учинила. Подлое это, безбожное было дело! Молчи и слушай! Я знаю, что ты сделала это потому, что душа у тебя низкая. Но Бог спас мою Наташу. Сама, чай, понимаешь, что тебе здесь теперь не житье. Однако выгнать тебя из дому опасаюсь, потому, прямо тебе скажу, от тебя всего ожидать можно.

   - Не опасайся, Никита Тихоныч. Много люди измывались надо мной, никому я зла не делала. Не ты первый, не ты и последний. Говори, что придумал.

   - А придумал я вот что: жил я с тобой, душевно любя тебя, и, не сделай ты того подлого дела, может быть, и до сих пор любил бы тебя. Ну, случился такой грех - Бог тебе судьей, а не люди и не я, потому за мной грехов немало. Теперь вот что - обидеть тебя не хочу, а загладить грех надо, прикрыть его надо. Думал, было, просто-напросто выгнать тебя, а вот, идучи к тебе, придумал...

   - Не тяни, говори прямо.

   - Прямо и говорю: решил тебя выдать замуж.

   Марья Даниловна громко вскрикнула.

   - Меня... замуж?

   - Да, тебя.

   - За кого же?

   - И подходящего жениха нашел.

   - Да кто же это?

   - Мой стремянный Роман.

   - В уме ли ты, Никита Тихоныч?

   - А почто не в уме?

   - Да лучше убей меня, чем за холопа выдавать... Да лучше я удавлюсь, чем пойду за него.

   - Что ж так?

   Марья Даниловна сделала к нему шаг. Она пристально взглянула на него своими чудными глазами и вложила в них столько выражения горя и любви, что сердце Стрешнева вдруг неожиданно заснуло и кровь прилила к его голове.

   - Никита Тихонович, - мягким, дрогнувшим голосом начала Марья Даниловна, - убей меня, вот сейчас тут на месте, убей своими руками - и я возблагодарю тебя и Бога, что Он послал мне такую сладкую смерть. Заставь меня весь век служить тебе холопкой, вели мне делать черную работу денно и нощно, но не выдавай меня за своего холопа. Расстаться с тобой, никогда не видеть, не слышать тебя - лютее казни не мог ты придумать!

   - Марья! - пробовал он остановить ее, чувствуя, как слабеет, как ее нежные, страстные речи, вливаясь в его сознание, точно отравляют его сладким, мучительным ядом.

   - Нет, нет, это невозможно, - перебила она его. - Ведь я люблю тебя, Никита Тихоныч, ах, как люблю! Никого в своей жизни не любила я так... никогда в своей жизни не мучилась я так от любви.

   - Что ты говоришь, Марья? - удивленно спросил он ее.

   - То, что говорит мне сердце.

   - Да не ты ли просилась отпустить тебя? Да не ты ли еще сегодня вверху в саду говорила мне, что не любишь меня?

   Она сделала еще шаг к нему, приблизила свое лицо к его лицу и, обдавая его своим жгучим дыханием и не сводя с него своих блестящих глаз, страстным шепотом заговорила:

   - Я говорила это, я; ненаглядный, неужто не понял ты меня? Злая ревность истомила мое сердце, лютая змея заползла мне в душу. И боярыню замыслила я утопить... но почему? Потому что хотела, чтобы ты был мой и ничей больше, потому что тяжко мне было видеть, что она - твоя жена и что я не могу любить тебя перед всеми, перед людьми, перед Богом... А любила я тебя, один Бог знает и видит как!

   - Правду ли ты говоришь, Машенька? - проговорил Стрешнев, чувствуя, как у него кружится голова.

   Тогда она увидела, что вернула всю его любовь к себе, что он окончательно ослабел.

   Быстрым страстным движением она обвила его шею своими полными, красивыми руками, прижалась к нему всем своим телом и замерла на его груди.

   Долгий страстный поцелуй слил их губы.

   - Люблю, люблю тебя, мой ненаглядный, золото мое, счастье мое, жизнь моя... - шептала Марья Даниловна.

   Карлица подобралась к дверям и приложила ухо к щели. Радостно, беззвучным смехом засмеялась она и поплелась к ключнице.

   - Сударыня-боярыня, ступай-ка к хозяйке да доложи ей, что князь ее светел остался в опочивальне королевны.

   - Что ты врешь, ведьма? - прикрикнула на нее ключница.

   - Пес врет, а не я. Я никогда не вру, сударыня-боярыня, а в таковом деле особливо! Пойди сама посмотри, коли мне не веришь.

   Ключница поняла, что карлица говорит правду. Она пошла в опочивальню к Наталье Глебовне.

   Наталья Глебовна не спала, когда та вошла, и испуганно взглянула на старуху. Она очень любила ее и вполне доверяла ей, потому что старуха выкормила, вынянчила ее и теперь сделалась домоправительницей в доме Стрешнева, вступив в него после брака Никиты Тихоновича с ее боярышней.

   - Что скажешь, Гордеевна? - стараясь казаться спокойной, спросила Наталья Глебовна.

   - Плохое, боярыня, плохое. Уж такое-то неладное, что и сказывать боюсь.

   - Что случилось?

   Старуха замялась.

   - Говори, говори же мне все скорей, не скрывая? Я ничего не боюсь.

   - Никита Тихоныч...

   - Что Никита Тихоныч?

   - Никита Тихоныч остался у той... у твоей разлучницы в опочивальне...

   Горькая улыбка легла на лицо Натальи Глебовны.

   - Я так и думала, - медленно проговорила она и поднялась с кровати.

   Она уже почти оправилась от волнений этого вечера. Никакого недомогания она не чувствовала теперь, а только маленькую усталость и слабость.

   - Ты бы полежала, негоже вставать-то, - заметила ей ключница.

   - Ничего, Гордеевна. Я здорова. Для какой стати буду беречь себя? Жизнь моя никому не нужна, кроме как, может быть, Богу. Ему и хочу помолиться.

   - Околдовала она его, верь моему старому слову, - заговорила ключница. - Не иначе, что околдовала. Антихрист наслал ее к нам, как и ко многим древним боярам.

   - Что ты говоришь, Гордеевна...

   - Верно говорю. На Руси нечисто стало. Всему старому, святому конец приходит. Царь кафтаны и бороды режет, немецкие обычаи вводит. Светопреставление скоро будет.

   - Молчи, Гордеевна, ты меня пугаешь.

   - Как не пугаться-то, дитятко? Везде нелады нынче. А уж у нас в доме... До старости дожила, ничего такого не видала... - она махнула рукой, и старые красные глаза ее заслезились.

   Наталья Глебовна слушала ее со смущенным видом.

   - Царь новую столицу выстроил на немецкой земле, повоеванной им, - продолжала старуха, - покинул он древний стольный град Москву-матушку и царицей взял немку...

   - Да откуда ты знаешь все это, старая?

   - Люди говорят, а за людьми и я. Много теперь в окрестностях укрывающихся от новшеств. Они и говорят.

   Наталья Глебовна подошла к божнице, упала ниц перед образами, на которых были изображены потемневшие строгие лики святых угодников, и разразилась рыданиями.

   Она горячо стала молиться.

   - Господи, - молилась она, - вразуми его, отведи от него чары, верни ко мне! Ты, Милосердный Господи, дай мне сил перенести испытание... Господи, Господи!.. Помоги мне!

   Она не находила слов и замолкла, низко поникнув головой.

   Старуха тихо вышла из комнаты, утирая полные слез глаза.

   Она пробралась к комнате Марьи Даниловны, приложила ухо к щели и убедилась, что Никита Тихонович еще там.

   Он сидел с Марьей Даниловной и вел с ней тихую, дружественную беседу.

  

  

   - Уж как-никак, а двум медведям в берлоге не ужиться, - говорила карлица, сидя на другой день на низенькой скамеечке у ног Марьи Даниловны.

   Теперь Матришка не юродствовала, а говорила здраво, рассудительно, без своих обычных ужимок и вывертов, только изредка величая свою собеседницу измышленным ею титулом.

   - Не видано спокон веку, - продолжала она, - чтобы в одном доме было две хозяйки, две сударки. А у нас все не по-человечьи, королевна, а неведомо и невидано как. Теперь я тебя допрошу: кто же здесь настоящая боярыня - ты или Наталья свет Глебовна? И кому мы, холопы ваши, служить обязаны? И легкое ли дело угождать двум? Как хочешь, а нужно нам избавиться, королевна, от Натальи Глебовны.

   - Для того тебя и позвала, - сказала Марья Даниловна.

   Теперь лицо ее было очень оживленно, и прежний яркий румянец играл на ее щеках. В глазах ее светились радостные огоньки, и губы складывались в горделивую, даже надменную улыбку. Она убедилась в силе своего влияния на Стрешнева и в том, что она все может сделать с ним.

   А давно ли еще она упала духом и думала, что после ее покушения на жизнь Натальи Глебовны у озера пришел конец ее владычеству в доме и наступила новая тяжелая эпоха ее скитальческой авантюристской жизни?

   - Для того я тебя и позвала, - повторила она задумчиво.

   - Ну давай, стало быть, думать и гадать.

   - Давай. Придумала ли что?

   - Кто, я-то? Придумала.

   - Что же?