Светлов Валериан Яковлевич - Рабыня порока

улку по городу, выезжая из дома рано утром.

   Тройка лошадей, запряженная в красивую модную повозку, ожидала его давно у подъезда занимаемого им дома.

   Несколько дней спустя после того, как он убедился в том, что Марья Даниловна начинает мысленно изменять царю и увлекаться Орловым, Меншиков сидел в своей комнате и в сотый раз, может быть, обдумывал наивернейшие способы, чтобы погубить Марью Даниловну, которую ненавидел теперь от всей своей души.

   Не придумав ничего подходящего, он пришел в дурное расположение духа и, стукнув кулаком по столу, стал одеваться к выезду.

   В это время вошел его денщик и доложил, что поданы лошади.

   - Знаю, - резко ответил князь, - того ради и одеваюсь.

   Денщик, однако, не уходил и переминался с ноги на ногу у порога.

   - Что тебе еще? - сурово спросил его князь.

   Денщик доложил, что приехал полковник Экгоф и желает видеть князя по экстренному делу.

   Князь терпеть не мог никаких экстренных дел и еще больше не любил ради одного дела откладывать другое, уже задуманное. Но сегодня он был не в духе, и потому тотчас же рассвирепел и крикнул денщику:

   - Полковник Экгоф! Что ему еще от меня нужно? Мне некогда с ним растабарывать. Пусть завтра заедет.

   Но не успел он проговорить этих слов, как дверь отворилась, и в ней показался сам полковник Людвиг Экгоф.

   - Простите меня, ваша светлость, - спокойно и с достоинством проговорил он, - но у меня тоже нет времени заезжать завтра.

   Меншиков злобно взглянул на него из-под своих седых бровей.

   - Стало, ты нынче у дверей подслушиваешь, Экгоф, - сказал он ему.

   - Нет, князь. Но я, долго поджидая ответа, пришел в нетерпение и подошел к дверям. Я услыхал ваши речи. Мне ждать некогда, и с позволения вашей светлости я тотчас же доложу то, что имею сказать.

   - Говори, коли так, - пожав плечами, ответил ему Меншиков, внутренне удивляясь его смелости и необычайной настойчивости. - Что развесил уши, ступай! - накинулся он на денщика, который немедленно вышел. - Говори же! - крикнул князь Экгофу, топнув ногой.

   Он даже кивнул ему головой на кресло, но сам не сел, а продолжал одеваться.

   - Говори! - еще раз повторил он, видя, что полковник медлит. - Или я тебя отсюда вышвырну. В чем твое дело, если у тебя есть таковое?

   Наконец, после некоторой внутренней борьбы с самим собой, Экгоф решился:

   - Дело идет об одной преступнице, князь, которую я хочу предать вашему усмотрению.

   - О преступнице? О какой там еще преступнице, говори толком и не тяни по-пустому.

   - Ее зовут... Марьей Даниловной Гамильтон, но у нас ее называют Гамонтовой.

   Рука Меншикова дрогнула при этих словах так сильно, что он оторвал дорогую застежку от своего камзола.

   С быстротой молнии князь очутился около полковника и, глядя на него загоревшимся взором, вскрикнул:

   - Ты говоришь про Гамонтову, что в близких прислужницах у императрицы и что император...

   Он сдержался и умолк, вопросительно глядя в глаза полковнику.

   - Про нее самое.

   - Что ты шутки шутить вздумал? - все больше и больше волнуясь, заговорил князь. - Какая она преступница, в своем ли ты уме, полковник?

   - В своем, светлейший князь, и повторю, коли велишь, свои слова не токмо перед тобой, но и перед коллегией.

   - Какие-нибудь бабьи выходки, а ты преважно называешь их преступлениями? - с упавшей надеждой в голосе проговорил Меншиков.

   - Марья Даниловна настоящая преступница, князь. И если твоя светлость готова выслушать меня...

   - Говори. Говори же все, что знаешь.

   - Знаю я многое и все скажу, что знаю. Ее преступления неисчислимы и страшны и, если позволите...

   - Как "если позволю"! Я слушаю тебя обоими ушами. Только, бога ради, не тяни, говори скорее!

   Полковник подошел к князю и начал свой донос:

   - Я давно знаю эту женщину, - сказал он, - со дня ее прибытия в столицу.

   Меншиков усмехнулся.

   - Ведомо мне то. Ведомо и то, что вы любили друг друга. Что же дальше?

   - Но я не знал в то время, кто она.

   - А теперь знаешь?

   - А теперь знаю. Помните, князь, царю было донесение, что князь Реполовский бесследно пропал из усадьбы Стрешнева?

   - Помню.

   - Помните и то, что в усадьбе Стрешнева был пожар и сгорел и при этом сам владелец и еще одна карлица.

   - Слыхал что-то, да точно не упомню того. Но что из этого?

   - Князя Реполовского убила Марья Гамонтова, как и Стрешнева. Усадьбу сожгла она же и, выкрав деньги и драгоценности, бежала сюда.

   - Что ты говоришь! - почти радостно вскрикнул Меншиков.

   - Да, но это еще не все.

   - Как не все?!. Да это совершенно достаточно, чтобы отрубить ей голову.

   - Это еще не все. У нее было двое детей, и обоих она убила...

   Экгоф замолчал, провел рукою по лбу, как бы отгоняя от себя дурное видение.

   Меншиков тоже молчал.

   Он, очевидно, в настоящую минуту обдумывал все, что только что услыхал от полковника, и рассеянно смотрел на него.

   Затем Экгоф продолжал:

   - Вот ее преступления, князь... таковые страшные преступления, каковым трудно было бы поверить, если бы не...

   - Если бы не... что?

   - Если бы не было налицо очевидца.

   - И этот очевидец?.. - быстро спросил Меншиков.

   - Очевидец и сообщник этот - некий цыган Алим, - ответил Экгоф. - Заметьте, ваша светлость: и сообщник.

   - Ты его видел, говорил с ним?

   - И видел, и говорил.

   - Где же он теперь? - с беспокойством осведомился Меншиков.

   - Он, по моему приказанию, взят под стражу и содержится под крепким караулом, - успокоительно сказал Экгоф.

   - А! - облегченно вздохнул князь. - Но почему сей очевидец и соучастник преступлений сей распутной женщины донес на нее тебе?

   - Потому, что он был исполнителем ее преступлений, слепым орудием в ее руках, ослепленный ее красотой и обольщенный ее обещанием уйти с ним в табор. Она обманула его, и он теперь мстит ей.

   - Так. Сие мне понятно. Но непостижимо, почему цыган отправился с доносом к тебе именно?

   - Я забыл сказать вашей светлости, что цыган сей служит под моим ведомством в царевой кузнице кузнецом.

   Теперь, по-видимому, Меншиков понял все нити и основания доноса и успокоился. Все это не было ни оговором, ни вымыслом, все это было весьма правдоподобно и естественно.

   Довольная улыбка появилась на его лице.

   - Ее следовало бы немедля нимало, без всякого сожаления, тотчас же раздавить каблуком, как давят ядовитую гадину, - сказал он. - Это не человек и не женщина, а монстр, зверь и даже хуже зверя, ибо и зверь не душит своих детей, а имеет о них заботу и попечение.

   - Да, это истинно. Если бы я это знал раньше, может быть, я сам убил бы ее.

   - Так, так... - задумчиво проговорил Меншиков, очевидно, что-то обдумывая. - Ты любил ведь ее, я знаю. Она красива, молода... Нет, ни ты, ни я не могли бы убить ее... потому что оба были увлечены ею. Но правосудие сделает за нас должное и воздаст ей по делам ее. Итак, Стрешнев убит ею... Неважный офицер, однако, с честью делавший поход под начальством фельдмаршала Шереметева. Помню, государь опалился на него за то, что он просился в военное время в вотчину...

   - На свидание с Марьей... Там-то, в вотчине, он и схватил болезнь, спасая Марью из пруда, куда она бросилась, якобы ненароком, с ребенком.

   - С ребенком! Ага... и что же вот этот-то ребенок...

   - И утонул.

   - Понимаю.

   - А князь заболел, был обокраден и сожжен вместе со своим домом. Прошу вас, князь, - прибавил Экгоф, - не думайте, что этим доносом я хочу отмстить ей за отверженную любовь или измену... Узнав о столь важных ее преступлениях, я решил, что лучше бы мне было никогда не встречаться с ней и что донести на нее вашей светлости - моя прямая обязанность.

   - Да, это была твоя обязанность, - согласился князь. - я бы удивился, ежели бы ты скрыл это от меня.

   - Я и то скрывал долго... - сознался полковник. - Слухи доходили до меня давно, но я не верил им и не хотел верить. Мало ли что про кого говорят. А без доказательств я не хотел тревожить по-пустому вашу светлость. Не приди ко мне цыган, Марья Даниловна могла бы, в случае доноса, назвать меня облыжным клеветником, и я ничем не мог бы доказать своей правоты. Но, раз только я убедился в истинности слухов, моим долгом почел я довести до вашего ведома о ее злокозненных деяниях.

   - Хорошо, - сказал Меншиков, - спасибо тебе, Людвиг. Ты поступил правильно, забыв, что был ее любовником, и вспомнив, что ты - офицер на службе его величества. Через малое время царь будет обо всем осведомлен, и правосудие свершится в полной мере. Можешь идти. Прощай.

   Меншиков сделал несколько шагов по своей комнате. Но Экгоф не двигался с места. Меншиков с заметным удивлением взглянул на него.

   - Что же ты? - сказал он ему. - Или имеешь еще что сказать мне?

   - Нет, князь... ничего более... Только...

   - Только - что?

   Экгоф вытер платком пот, которым был покрыт его лоб. Вид полковника был растерянный и жалкий.

   - Только я хотел спросить вас, - нерешительно проговорил он, - я хотел спросить...

   - О чем? Спрашивай.

   - Я хотел спросить... ежели бы вы были на моем месте, то есть, ежели бы между вами и ею было то, что было между нами, - поступили ли бы вы так, как поступил я?

   Меншиков без колебания подал ему руку.

   - Вот мой ответ, - сказал он торжественным голосом. - Как ты думаешь, протягивают ли руку человеку, которого презирают? Твоя совесть безупречна, Людвиг. Можешь спать спокойно. Своим доносом ты освобождаешь нашу обожаемую государыню от ее опаснейшего и лютейшего врага... а нас всех от чудища страшна. Ступай и подними высоко голову. Ты сделал не больше того, что должен был сделать. Прощай!

   Экгоф откланялся, но, несмотря на ободряющие слова Меншикова, он вышел из его комнаты с низко опущенной головой и с убитым видом опозоренного доносом человека.

   Меншиков следил за ним, не спуская глаз, и, когда он скрылся за дверью, пожал плечами и проворчал:

   - Глупец! Об заклад побьюсь, что он теперь кается в том, что сделал...

   Светлейший был прав.

   Экгоф раскаивался. И до такой степени, что, шесть месяцев спустя, он кинулся в самую горячую боевую схватку и нарочно подставил свою грудь под датскую пулю во время битвы с датчанами.

   Доносчик несчастной Марьи Даниловны скончался от ран.

  

  

  

  

   Между тем Меншиков недолго обдумывал, как, когда и в каком виде осведомить царя обо всем, что он только что услышал.

   Он быстро переменил камзол, надел шляпу и, сев в повозку, помчался к царю.

   Царь был занят другими делами и выслал сказать своему любимцу, чтобы он приехал позже.

   Но Меншикову не терпелось, и он потребовал немедленной аудиенции по весьма важному, не терпящему отлагательства делу.

   Царь терпеть не мог, когда его отрывали от начатого дела для другого, и потому заставил все-таки князя выждать достаточное время в соседней комнате.

   Голова Меншикова горела, и сердце его билось усиленно во время этого вынужденного ожидания.

   Слова складывались в уме, рвались с уст, а он должен был терпеливо дожидаться, пока его позовут к царю.

   Он сейчас готов был бы отдать год жизни, только чтобы иметь возможность сгоряча сделать свой доклад не дожидаясь, потому что ожидание это, тянувшееся минутами, казалось ему вечностью.

   Наконец камердинер царя растворил перед ним двери.

   Царь стоял у стола во весь свой гигантский рост и встретил Меншикова сухо.

   Князь тотчас же угадал по его лицу, что Петр не в духе - он хорошо и давно изучил все оттенки выражения его лица.

   Очевидно, минута для такого дела была выбрана самая не подходящая, и Меншиков уже раскаивался в своей обычной поспешности и горячности и охотно ретировался бы назад.

   Но было уже поздно.

   Конечно, он мог бы отложить свой рассказ о деяниях Марьи Даниловны до другого раза, более удобного, и выдумать что-нибудь другое для доклада царю. Но ничто иное не объяснило бы его настойчивости в требовании свидания, и все другое навлекло бы на него сильный гнев его царственного друга.

   Он вспомнил, как еще очень недавно царь, разгневавшись на него, повелел ему ради вящего унижения таскать лоток с подовыми пирогами, и до такой степени растерялся, что ничего подходящего для доклада выдумать не мог.

   Между тем царь, уставившись на него, проговорил:

   - Что тебе, Данилыч, от меня занадобилось, скажи на милость?

   - Ваше величество...

   - Назойлив ты стал. Ежели тебе говорят, что я занят делами спешными и важнейшими, чем твои доклады, неужто не мог ты выбрать иное время?

   - Ваше величество...

   - Знаю наперед, что ты скажешь. Что в городе все благополучно? Или что коллегия облыжно обвинила тебя в новом лихоимстве? Ой, Данилыч, плохие шутки ты шутишь со мной. О двух головах ты, что ли? Мало я тебе мирволил да попускал? Как бы не превратиться тебе в твое первобытное состояние пирожника... Дождешься, гляди!

   Меншиков все больше и больше терялся при этих словах императора.

   - Государь, - наконец, проговорил он, с трудом подыскивая слова. - Государь...

   - Так говори же наконец, коли пришел!

   - Государь...

   И Меншиков рассказал царю все, во всех подробностях, что сам только что выслушал от полковника Экгофа.

   Он внутренне трепетал во время своего рассказа, но не упустил из него ничего важного и ничего мелкого.

   К концу доклада он уже совершенно пришел в себя и следил внимательно за выражением лица императора.

   Петр выслушал его молча до конца, не прервав его ни единым словом, ни единым жестом.

   Если бы не обычное нервное подергивание его лица, можно было бы подумать, что он слушает достаточно сам по себе интересный рассказ, но о женщине совершенно для него посторонней, о которой он ничего никогда не слыхал и которую никогда в жизни не видел.

   Меншиков кончил рассказ и смутился этим глубоким равнодушием царя.

   Он хотел бы еще что-нибудь прибавить; но выдумать что-нибудь более сильное было невозможно, и, если перечислением чудовищных преступлений царской фаворитки он не вывел императора из состояния равнодушия, то чем другим еще мог бы он вывести его из себя?

   И вдруг ему мелькнула "счастливая" мысль.

   Он вспомнил об одной встрече и разговоре и тут же решил воспользоваться этим.

   - Ко всему мной сказанному, - про говорил он, - долгом почитаю прибавить, что сия Гамонтова, несмотря на высокий свой придворный сан и на счастье пользоваться твоим вниманием, государь, и благорасположением, зело неуместно и пашквильно обольщает твоего денщика Орлова льстивыми речами и сладостными взглядами.

   Судорога прошла по лицу Петра, которое теперь вдруг побледнело.

   - Что ты врешь, старик! - громко закричал он и стукнул мощным кулаком по столу. - Из ума выжил, что ли?

   - Истинно, истинно говорю.

   - Какая завистливая баба вложила в твои глупые уши сию пашквильную клевету? Тотчас молви, кто сказал тебе сие?

   - Никто, государь. Сам видел и слышал все, о чем здесь говорю.

   - Ого! Что же ты слышал такое?

   - Сказывала она мне при Орлове - он самолично тому свидетель: "Вот кабы ты, - я, то есть, государь, - был бы таким, как он, - Орлов, то есть, - тогда я могла бы полюбить тебя".

   - Она это сказала?

   - Да, государь.

   - При Орлове?

   - При нем.

   - Хорошо, я осведомлюсь у него.

   Царь приказал позвать денщика.

   Орлов вошел.

   - Скажи-ка, Орлов, - обратился к нему царь, - говорила ли Марья Даниловна Гамильтон, вот при нем, - он указал пальцем на князя Меншикова, - будто могла бы полюбить его, коли он походил бы лицом на тебя?

   Орлов смертельно побледнел и стоял ни жив ни мертв.

   - Говори же! - крикнул царь, подступив к оробевшему офицеру. - Да, гляди, ежели солжешь...

   Орлов повалился в ноги царю.

   - Говорила... - прошептал он. - Но сие было не более, как шутка, полагаю.

   - Довольно. Встань и уходи!

   Орлов вышел, шатаясь.

   Петр вернулся к столу и облокотился о него. Лицо его сделалось еще сумрачнее и чаще стало подергиваться судорогами.

   - Ты сказал правду, Данилыч, - проговорил он еле слышно. - А сколько и от кого получил ты за сей злобный донос? - вдруг спросил он его.

   - Государь... - негодующе воскликнул Меншиков, и лицо его залило краской.

   - Добро, - вдруг твердым голосом остановил его Петр, - оставим сие.

   Он замолчал и забарабанил пальцами по столу, а затем совершенно другим тоном, деловитым и спокойным, заговорил:

   - В рассуждении преступлений той женщины, о коих ты учинил свой донос и до сведения моего довел, ты поступил, впрочем, правильно, как верный слуга своему царю и России. Таких людей терпеть неможно и они подлежат каре. Но, скажи мне, ведома ли вся сия история императрице?

   - Нет, государь.

   - Правда ли?

   При этом вопросе Меншиков выпрямился и торжественно ответил:

   - Клятву даю.

   - Добро, - верю тебе. И в сем случае поступил ты опять же правильно.

   Петр подошел к Меншикову.

   - Добро, - повторил он и взглянул своими большими темными глазами ему прямо в лицо, - за это твое умолчание, в сем случае токмо достойное и похвальное, прощаю тебе, что сим доносом принуждаешь меня выдать палачу женщину, которую я люблю и которую ты ненавидишь...

   - О, государь, поверь...

   - Довольно. Требую от тебя нарочитого молчания обо всей сей истории до моего иного повеления.

   - Слушаю, государь.

   - А теперь ступай и позови ко мне Зотова.

   - Слушаю, государь.

   - Ступай же!

   Меншиков вышел, тая на душе радость.

   По-видимому, все прошло благополучно, и он поздравлял себя с успехом своего дела.

  

  

  

  

   Никита Моисеевич Зотов был учителем Петра и ни кем иным, как дьяком, рекомендованным царю Феодору Алексеевичу боярином Соковниным. Учительские способности Зотова были наперед испытаны Симеоном Полоцким, и Зотов был, по его апробации, назначен учителем к пятилетнему Петру.

   Он и преподавал ему грамоту, Часослов, Псалтырь и Евангелие, а также пополнял познания своего молодого царственного питомца чтением "потешных книг с кунштами". {Картинами.}

   В девяностых годах Зотов, принимавший участие в заключении Бахчисарайского мира, был сделан думным дьяком, потом начальником ближней походной канцелярии государя и назывался в указах "ближним советником и ближней канцелярии генерал-президентом".

   Впоследствии, когда он уже был очень стар, он стал играть видную роль в дружеской компании приближенных к Петру лиц.

   Зотов был в описываемое время семидесятилетним выжившим из ума стариком, которого Петр держал около себя ради того, чтобы шутить над ним на излюбленных им ассамблеях.

   Ассамблеи были новым в то время видом развлечения в России. Петр, производя свои реформы в государственном строе жизни, в особенности старался также привить русскому обществу как бы внешний культурный лоск европейских народов, к которому он присмотрелся во время своих поездок к западным дворам Европы.

   Он начал с того, что велел перевести с немецкого книгу "Приклады, како пишутся комплименты", но самым могущественным средством развития общественной жизни считал ассамблеи, происходившие по особо и заранее выработанным им самим правилам, которые были даже обнародованы в указе. В указе было сказано:

   "Ассамблеи - слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно, но обстоятельно сказать: вольное в котором доме собрание или съезд делается не для только забавы, но и для дела; ибо тут может друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается, притом же и забава. А каким образом оные ассамблеи отправлять, то определяется ниже сего пунктом".

   Пункты эти были довольно курьезны:

   "Хозяин повинен несколько покоев очистить, столы, свечи, питье, употребляемое в жажду, игры, на столах употребляемые", приготовить. "Во время бытия в ассамблее вольно сидеть, ходить, играть и в том никто другому прешкодить или унимать, также церемонии делать вставанием, провожанием и прочим отнюдь да не дерзает, под штрафом великого орла". Был, между прочими и еще пункт: "Также объявляется при сем реестре кому ассамблеи держать. Первая будет у князь-папы", - так Петр называл все того же всешутейшего Зотова.

   В реестре лиц, назначенных участвовать в ассамблее, обращал на себя внимание вице-адмирал Петр Михайлов - то есть, сам царь.

   На ассамблеях избиралась "царица бала", которая выбирала "маршала бала", обязанного беспрекословно выполнять ее повеления.

   Участники ассамблеи танцевали "миновею", {Менуэт.} "пистолет-миновет" и нечто вроде "гросс-фатера" - танец, изобретенный самим царем: тридцать - сорок пар под звуки похоронного марша двигались погребальным шествием по залам; вслед затем музыка переходила в веселый темп, дамы оставляли своих кавалеров, кавалеры ловили дам, и подымалась страшная возня, беготня, шум и крик. За Петром и Екатериной гонялись, как за обыкновенными смертными. Затем по сигналу маршала все стихало, и кто оказывался без дамы, подвергался обязательству осушить кубок большого или малого орла. Это был огромного размера кубок, и никакие отговорки не могли избавить осужденного от выполнения наложенного на него в этом случае наказания.

   Зотов был усердным посетителем ассамблей; он пил, несмотря на свои почтенные годы, больше всех и, кажется, способен был бы выпить не только большого или малого орла поодиночке, но обоих вместе взятых.

   Он воображал, что оказал огромные услуги царю, научив его в детстве великим премудростям, и его самой заветной мечтой было получить какое-нибудь высокое звание.

   Он и приставал постоянно с этой просьбой к Петру, который и сказал ему однажды в ответ на его вечную просьбу:

   - Добро! Ты достоин, как и служба твоя, награды: жалую тебя князь-папой.

   Зотов вытаращил глаза.

   - Как это князь-папой? Ты измываешься надо мной? Это ведь церковный сан.

   - А что тебе до того? Я тебе его жалую, а вместе с тем дом, приличествующий твоему сану, и денег на содержание оного. А в доказательство сего устрой у себя по переезде в дом ассамблею.

  

  

  

  

   Зотов, посланный Меншиковым, предстал перед царем.

   - Аникита, - сказал ему Петр, - я позвал тебя, дабы объявить тебе мою волю. Нынче ввечеру быть у тебя в дому конклаву с ассамблеей. Будем праздновать твою помолвку со Стремоуховой.

   Зотов радостно замигал старческими подслеповатыми глазами.

   - Наконец-то, государь! Спасибо на добром слове. Однако кого звать на конклаву укажешь?

   - Пожди малое время.

   Царь подошел к столу, покрытому толстым, темного, неопределенного цвета сукном, и стал писать своим крупным, размашистым почерком.

   Написав довольно длинный список имен, он передал его старику.

   Тот близко поднес его к глазам, напряг их и, прочитав, проговорил:

   - Скажи на милость, ты нынче хочешь позвать женский пол на конклаву?

   - Отчего нет? Веселее будет.

   - Однако та... Гамонтова ныне больна, как я наслышан. Знаешь ли ты это? Она не будет, и труда брать не стоит звать ее.

   - Будет. Не твоя печаль. Увидишь, будет. Я сам позову ее.

   - Как повелишь, государь.

   Зотов вышел своей обычной шутовской походкой, вприпрыжку. Но царь на сей раз не улыбнулся, а сумрачный и суровый, дав ему скрыться, оставил комнату.

   Марья Даниловна лежала в своей опочивальне, действительно перемогаясь от нездоровья.

   С ней это случалось редко, но, когда случалось, она бывала в самом тяжелом и неприятном настроении духа.

   Она ничего не делала, и глаза ее были устремлены в одну точку, а брови плотно сжаты так же, как и губы. В минуты безделья и нездоровья она всегда невольно переносилась мечтами в прошлое, когда она влачила жалкое существование, не переставая мечтать о лучшей доле. Вспоминала она и дни отчаяния, овладевавшего ею, когда ей казалось, что жизнь ее кончена, что она погребена навеки в глухой усадьбе. Потом являлись светлые промежутки, и ей уже казалось, что, напротив, в будущем ее ждут почет, возвышение и богатство.

   Как верно предсказала ей цыганка-гадалка!

   Да, не особенно много времени прошло с тех пор, а вот и все, что она ей говорила, осуществилось. Ее полюбил самый великий человек - великий ростом, великий духом, великий положением. Думала ли она тогда, что этот человек - царь!..

   По странной, необъяснимой психологии она никогда не думала о второй части предсказания, гласившей о неизбежном падении после головокружительного возвышения, и вдруг теперь она вспомнила об этом, и ее неустрашимая душа дрогнула...

   Что если и вторая часть гадания сбудется, как первая?

   Но ей удалось отогнать от себя эти черные мысли.

   Запас силы воли был в ней большой, и ей всегда удавалось направить мысли на что-нибудь более отрадное.

   Однако незаметно думы ее перешли от матери-цыганки к ее сыну. Где он и что с ним? После свидания с ним в Летнем саду, она его не видела больше и ничего не слышала о нем. Как будто он исчез навсегда. Думает ли он о ней и злоумышляет ли он против нее, как грозился?

   Эта мысль чуть-чуть встревожила ее. Что если он сдержит свое обещание? Но потом она рассмеялась этим опасениям.

   - Что за вздор! - сказала она себе шепотом, как бы для того, чтобы ей показалось, что не она сама, а кто-то посторонний разубеждает ее. - Он никогда не сделает этого! Ведь кто же убивал, грабил, кто был исполнителем моих преступлений? Он же. Ежели он выдаст меня - он и себя выдаст. А это возможно! Ведь кто их знает, этих цыган? Натура у них дикая, необузданная, горячая... Может вступить ему в голову, и он не пожалеет себя...

   Потом она раздумалась о том, почему ей не понравился такой истинный красавец, как Алим, в то время когда нравились мужчины гораздо хуже его. Но на этот вопрос она не сумела себе ответить, хотя он был достаточно ясен.

   Марья Даниловна обладала страстным темпераментом, сильной волей, активной натурой. Как бы в дополнение к этому ее характеру ей требовались люди со слабой волей, пассивные, бесцветные. Таковыми были Реполовский, Стрешнев, теперь Орлов, с его робкой душой и робкой улыбкой. Сильные характеры были не по ней. Воля сильного человека непременно бы столкнулась с ее волей и сокрушила бы ее. Может быть, поэтому не любила она и Петра, несмотря на все, что он дал ей и чем возвысил ее. И именно своей робостью, пассивностью своего характера нравился ей мягкий Орлов, к которому она чувствовала в последнее время все большее и большее влечение.

   Мысли ее вернулись к Петру.

   Она знала, что он любит ее. Сколько уже времени продолжается эта любовь! Значит, это не мимолетная вспышка, а прочная связь, основанная на прочном чувстве.

   Она умеет влиять на него, держать его в своей власти, вероятно, именно потому, что не увлекается им, не теряет головы, не любит его и может хладнокровно и рассудительно управлять собой.

   Мечты ее разгорались.

   Кто знает, что будет дальше? Может быть, ее ждет еще более высокое положение.

   Здесь мечты ее останавливались. Ах, если бы это было возможно! Как бы она показала себя Меншикову и всем, всем этим надменным или низкопоклонным людишкам!

   Картины, одна заманчивее другой, всплывали в ее кружившейся от нездоровья и от нездоровых грезь голове.

   Но вдруг она насторожилась.

   Знакомые твердые шаги раздались за дверью.

   Это - царь, явившийся к ней в час обычного своего посещения.

   Он имел обыкновение входить не стучась и не спросясь, обыкновенно подходил к ней, целовал ее и садился рядом с ней.

   Он и на этот раз сделал то же, обнял и поцеловал ее, но не сел.

   Лицо его было бледнее обыкновенного, и брови хмуро насуплены.

   - Здравствуй, Машенька, - сказал он отрывисто.

   - Здравствуй. Ты нездоров?

   - Напротив. Мне только что говорили, что ты нездорова.

   - Да, я чувствую себя нехорошо. Недужится что-то. Садись же.

   - Нет, я не сяду.

   Она подняла брови в изумлении.

   - Почему же? - спросила она.

   - Мне некогда, - сухо сказал он, - я занят, меня ждут дела.

   - А!.. - протянула она, и лицо ее приняло недовольное выражение. - Так ты оставляешь меня одну?

   - Жаль, но так должно. Ежели же ты хочешь наградить меня за утраченное время, в которое ты не увидишь меня, то сделать это легко.

   - Как? - спросила она.

   - Ныне ввечеру указал я быть у Зотова конклаву. Ведомо тебе, полагаю, что сия за штука. Там бывает весело. Люди веселые, и разговоры вольные, и вино доброе. Ныне указал я быть и дамам - веселее будет всем нам. И новые лица будут: только что прибывший из своих дальних вотчин Телепнев с женой, вдовой Стрешнева покойного.

   Рука Марьи Даниловны дрогнула и чуть не выронила чашку, которую она держала в ней.

   - Что с тобой, моя милая? - спросил ее Петр, взглянув ей прямо в глаза.

   - Ничего! - резко ответила она.

   Царь засмеялся.

   - Ага! Уж не знаешь ли ты Телепнева? - проговорил он.

   - Не знаю... то есть... встречалась когда-то.

   - Чего доброго, может, он когда и любил тебя, а женился на другой? Того ради и в гнев великий пришла, имя его услыхав.

   - Никогда того не бывало! - твердо ответила Марья Даниловна.

   - А ты не сердись! Ведь это шутки для ради сказал я.

   - Я не люблю, когда со мной такие шутки шутят, государь.

   - Ну, полно, Даниловна. Не всяко лыко в строку. Ну, так вот взял я себе в приятную уверенность, что и ты будешь на конклаве там.

   Она решительно покачала головой.

   - Спасибо, что меня в мыслях держал, государь, и прошу - извини меня. Я не могу быть. Я уже сказывала тебе, что мне недужится.

   - До вечера еще далече и, глядишь, все болести твои пройдут.

   - Нет, государь. Я редко болею, но когда болею - это на несколько дней.

   - Я пришлю тебе своего медикуса.

   - Он не поможет.

   - Ну, кто знает!.. Не унывай. До свиданья! Смотри же, вечером жду беспременно. Без тебя мне и праздник не в праздник. Однако заболтался я с тобой. Будь же здорова.

   - Прощай, государь, но не жди меня.

   Петр круто повернулся к ней и, совершенно изменив свой добродушный тон, сказал ей резким, сухим и властным голосом, тем голосом, которым он всегда говорил с неугодными или прогневавшими его подчиненными:

   - Ежели я зову, то, стало, хочу, чтобы была. А чего я хочу, то должно быть.

   Она испугалась этой перемены тона и удивилась.

   Она так растерялась, что низко склонила голову и покорно ответила:

   - Коли ты так хочешь, государь, - буду.

   - И отлично! До вечера, Даниловна.

   Он вышел, ни разу не обернувшись, как имел до сего обыкновение.

  

  

  

  

   В большом зале зотовского дома на Неве собирались к указанному часу гости.

   Нововведение, заключавшееся в присутствии на конклаве женщин, заинтересовало всех. Никто на этот раз не отозвался нездоровьем, и вскоре зал наполнился приглашенными.

   Зотов, ввиду предстоящей помолвки и разрешения царя вступить ему в брак, разгуливал по залам очень довольный и, щуря свои подслеповатые глаза, то и дело на кого-нибудь натыкался и неизменно ворчал при этом на того, кого сшибал с ног:

   - Что это, право, точно тебе мало места? Кажись, ты не в лагерном шатре, а в моих залах... Но от этих столкновений расположение духа его не менялось.

   Единственно, чем он был очень недоволен в этот вечер, так это тем, что царь пригласил женщин и мало знакомых людей, вроде Телепнева. Но он ничего не мог поделать против этого, потому что о приезде Телепнева сам доложил два дня тому назад царю и нашел уже его имя в списке, поданном ему Петром нынче утром.

   - В великий упадок установление конклавов приходит, коли их превращают в ординарную ассамблею с женщинами, - говорил он Меншикову, который тоже явился сюда.

   Но Меншиков был иного мнения и не согласился с ним.

   Ждали государя, который долго не ехал.

   Гости, гурьбой ходя по комнатам, осматривали новое помещение Зотова, недавно лишь отстроенный и отделанный дом, подаренный ему Петром.

   В то время город отстраивался с изумительной быстротой, и иностранцы, пребывавшие в Петербург, уже изумлялись общему его красивому виду. Так, например, поражал своей длиной и шириной Невский проспект - длинная аллея, обсаженная деревьями, вымощенная камнями, с рощицами и полянками по бокам. Проложили ту улицу пленные шведы и каждую субботу тщательно чистили ее. Но капитальных, основательных построек в городе было мало: адмиралтейство, летний дворец у Летнего сада, почтовый двор, биржа, дом Меншикова на Васильевском острове; все же остальные частные дома строились на живую руку, кое-как, и уж совершенно не по климату: потолки протекали даже в домах знатных людей, и часто за обедом с потолка начинался обильный дождь, охлаждавший разгоряченных возлияниями гостей.

   Таков был и новый дом Зотова. Но хозяин очень любил его и гордился им, как царским "преславным" подарком.

   В течение дня, предшествовавшего помолвке "всешутейшего", царь отдал несколько новых распоряжений относительно назначенного вечером конклава. Он распорядился, чтобы все приглашенные явились кто в польском, кто в испанском, кто в старонемецком, кто в турецком платьях; для этого он приказал через курьеров оповестить всех званых особыми повестками: "Позвать вежливо, особливым штилем, не торопясь, того, кто фамилией своей гораздо старее черта". Другому кому он прислал иную повестку: "Того бы не забыть, кто пятнадцать дней чижика приискивал, да не сыскал; не знаю и того, может ли он и то сыскать, куда он устремляется и куда гости призываются и торжество приготовляется"...

   Меншиков явился еще раз к царю после своего доноса, но не был принят.

   Царь спешно составлял пригласительные повестки, и князь понял, что Петр этой невинной забавой хочет затушить свое душевное волнение, свою сердечную печаль.

   В несколько