Светлов Валериан Яковлевич - Рабыня порока

  

  

   В это время на аллее показался Петр.

   Увидев двух женщин, царь остановился, и улыбка промелькнула на его губах.

   Екатерина, при виде приближения царя, быстро спрятала платок и поздоровалась с Петром.

   - Свела знакомство с сей прелюбезной дамой? - спросил он супругу. - Она имеет желание поступить на службу к нам при дворе. Устрой ее, коли тебе не претит это.

   - Хорошо, - наклонив голову, тихим голосом сказала царица и, обратившись к сопровождавшему царя князю Меншикову, прибавила: - Данилыч, прикажи завтра изготовить указ и поднеси его к подписанию государя.

   Меншиков мельком взглянул на Марью Даниловну, и в его взоре мелькнуло недовольство. Как у всякого фаворита, случайно выведенного капризом властелина в люди, у него промелькнуло по душе ревнивое и опасливое чувство, испытываемое им каждый раз при таком же внезапном возвышении другого человека.

   И в эту минуту Марья Даниловна показалась ему серьезным и опасным соперником, с удивительной ловкостью сумевшим воспользоваться случаем.

   Царица вернулась к себе.

   После обеда она прошла в свою опочивальню, стала у киота на колени и помолилась Богу за упокой души "раба Божия Феликса", потом достала платок, омочила его слезами, прижала к губам и спрятала в шкафчик, стоявший у изголовья ее кровати.

   Тут же на шкафчике увидела она грифельную доску и грифель.

   Эта доска всегда лежала на столике, и она записывала на ней привидевшиеся ей ночью сны, которые должны были ей быть объяснены днем состоявшими на жаловании при дворе особыми толковательницами.

   Она взяла доску и прочла на ней записанный накануне ее свидания с Марьей Даниловной сон.

   Она видела во сне, что боролась с огромной и опасной змеей.

   Правда, эта борьба окончилась для нее благополучно. Змея обвилась вокруг ее шеи и готова была ужалить ее в горло; но императрица схватила ее, с силой отстранив ее от себя, и хотела ее удушить. Змея стала ее одолевать, она слабела, как вдруг в комнату вошел великан, вооруженный топором, и отрубил змее голову.

   Екатерина проснулась в смертельном страхе и тотчас же записала сон.

   Теперь она с суеверным страхом припоминала подробности сна, и образ Марьи Даниловны вставал перед ней.

   - Уж не она ли - то чудовище? - спрашивала она себя. - Положим, я ее ныне победила, но все-таки пришлось вынести большую борьбу, и она чуть-чуть не ужалила меня...

   Через два дня после того Меншиков приехал к Марье Даниловне и привез ей подписанный царем указ о назначении ее ко двору "ближней прислужницей" императрице Екатерине I.

   Марья Даниловна торжествовала, и это ясно отражалось на ее лице.

   - Ты очень ловко повела дело, - сказал ей князь с недовольной миной.

   - Ловчее, чем ты, который хлопотал обо мне, - насмешливо ответила она ему. - Что делать, князь! Кто поможет бедной женщине, как не она сама себе? Ты, видимо, ничего обо мне не говорил царице, потому что она даже не упомянула, что просьба моя ей ведома, когда я просила ее о месте.

   - Царицу о многих просят, и не может она упомнить о всех. Да стоит ли говорить теперь об этом? Назначена ты ко двору, ну, и ладно! А лучше скажи ты мне, Машенька, - вдруг переменив тон и впадая в слащавую речь, сказал князь, - доколе будешь держать меня в неопределенности?

   - Это относительно чего же?

   Князь, вместо ответа, подошел и обнял ее, прошептав ей что-то на ухо. Она вновь с силой оттолкнула его.

   - Оставь меня, - сказала она, - никогда того не будет.

   - Как никогда? - вскипел князь.

   - Никогда, говорю тебе, князь, никогда! - твердо проговорила она.

   Он стал увещевать ее, заговорил о своей любви, о том, что он готов принести ей всякие жертвы, но она слушала его рассеянно, молча, очевидно думая свою думу и не обращая на его слова никакого внимания.

   И вдруг, среди самых пылких его слов и пламенных уверений, она вполне спокойно прервала его и спросила:

   - А давно ли был у вас Экгоф? Я что-то не вижу его в последнее время.

   Меншиков знал, - по крайней мере, так ему передавали добрые люди, - что Экгоф был первым и притом счастливым его соперником по прибытии Марьи Даниловны в столицу. Но вскоре она отклонила и любовь Экгофа, занявшись осуществлением своего плана.

   Меншиков счел эти слова за личное оскорбление, тем более, что они сказаны были вызывающим и насмешливым тоном.

   Он не переносил прекословия и насмешек. Надменный и гордый, он никому не позволял шуток над собой и так же скоро ненавидел, как и влюблялся.

   Бледный, с отвисшей и дрожащей нижней губой, с перекосившимися от гнева глазами, он тотчас же встал и взял свой головной убор со стула.

   - Ежели я уйду, Марья Даниловна, теперь, - сказал он ей, - то я больше не приду сюда. А я не хожу только к врагам.

   - Ты меня не испугаешь этим, князь. Уходи, коли охота. Насильно я тебя держать не властна.

   - Так прощай же, но знай, что Меншиков врагам своим не прощает.

   - Я не боюсь твоих угроз, князь. Я ничего тебе не сделала дурного. А ежели будешь преследовать меня, я так и скажу царице, что отвергла твои нечистые предложения, за то, мол, он и преследует меня. А царица не поможет, буду бить челом царю.

   Меншиков в бессильной ярости заскрипел зубами. Марья Даниловна посмотрела на него с торжеством.

   Он понял, что на ее стороне пока сила, потому что со свойственной ему проницательностью увидел, что Петру понравилась эта женщина.

   Он вышел от нее смертельным врагом.

  

  

  

  

   В точности никто не знал происхождения Меншикова и даже года его рождения. Одни предполагали, что он был сыном придворного конюха, другие - что он был сыном капрала Петровской гвардии, третьи, наконец, что он был простым торговцем пирогов на улицах.

   Сам Меншиков редко говорил о своем происхождении и выражался относительно его разно.

   Знакомство Петра с знаменитым временщиком состоялось у Лефорта, у которого служил Меншиков; потом, с самого образования Преображенского полка, он служил в нем и в течение нескольких лет был денщиком Петра. Здесь-то он и приобрел расположение царя, не замедлившее вскоре перейти в тесную дружбу.

   Вместе с царем совершал он походы, ездил за границу, и его влияние на царя делалось ото дня в день сильнее и значительнее. В войнах выказывал он и большую храбрость, и военный талант, как в государственных делах политическую мудрость.

   Меншиков лишен был всякого образования и едва умел подписать свое имя, но природный ум и природная сметливость выручали его во всех делах.

   Возведенный последовательно в чин и звание фельдмаршала, князя Симского и светлейшего князя Ижорского, он стал первым лицом в государстве, и, кто бы что ни говорил о нем в то время, перед ним раболепствовали и низкопоклонничали.

   Петр чрезвычайно любил и называл его разными ласкательными именами - "Алексаша", "Данилыч", а в письмах к нему - "дитя сердца", и только когда светлейший попался в чересчур дерзких взятках и казнокрадстве, он несколько изменился к нему и предал своего любимца суду.

   По доносам Курбатова, была назначена особая следственная комиссия.

   Со времени ее образования и до самой кончины царя Меншиков состоял под следствием этой комиссии, не перестававшей открывать его грандиозные злоупотребления.

   Но, странное дело! Все это не поколебало окончательного доверия царя к своему любимцу, и хотя он был лишен многих должностей и званий, он сохранил пост петербургского губернатора: Петр все еще дорожил своим даровитым и преданным ему сотрудником.

   В то время, как партия сторонников старины тайно и явно возмущалась реформами гениального царя, Меншиков был злейшим врагом этой партии и главой преобразовательного движения в стране.

   Но как бы то ни было, несмотря на все невзгоды, посыпавшиеся на Меншикова, он умел все еще близко стоять к царю, быть может, главным образом, и потому еще, что имел сильного союзника и горячего защитника в лице Екатерины, через его посредство познакомившейся с Петром и не перестававшей питать к нему за это чувство глубокой благодарности за ее внезапное возвышение; императрица не предпринимала ничего без его совета или указания. И, когда она решилась, по настоянию царя, взять ко двору Марью Даниловну, она позвала его к себе и имела с ним продолжительный разговор.

   - Александр Данилович, - говорила ему Екатерина, много дней спустя после состоявшегося приказа о возведении Марии Гамильтон в звание "ближней прислужницы", - сия дама, с такой назойливостью просившаяся на службу к нам, мне не вовсе нравится.

   - Ни мне, государыня, - ответил он, насторожившись и радуясь явившемуся случаю повредить своему новому врагу.

   Императрица засмеялась.

   - Ну, тебе... - сказала она и лукаво посмотрела на него. - Наслышана я, Данилыч, что ты добивался ее любви... и не добился. Правда ли это?

   Он никогда не мог лгать перед Екатериной, в особенности, когда она, спросив его о чем-нибудь, не спускала с него своего пристального и светлого взгляда.

   - Правда, государыня, да не вовсе... Она мне нравилась, но это прошло, с тех пор как я ближе узнал ее нрав и повадку.

   - Не добро, - возразила она ему с своей обычной добротой и ласковостью к людям, - ненавидеть сию женщину только за то, что она отказала одарить тебя лаской. - Она - очень любезная женщина, и нрав ее кажется мне добрым. Но что-то отстраняет ее от меня, а что именно, про то не знаю.

   Но Меншиков хорошо знал, что именно, и до поры до времени не хотел говорить об этом.

   Вот уже четыре месяца, как Марья Даниловна при дворе Екатерины.

   Однако их взаимные отношения сложились странно. Императрица не переставала обнаруживать к ней некоторое, чуть заметное, презрительное равнодушие. В Марье Даниловне проглядывало торжество, ввиду достигнутой цели, вопреки воле таких сильных людей, как светлейший и сама императрица. В этом торжестве было много злобного, надменного, плохо скрываемого ею даже в необходимых случаях ее придворной жизни.

   Все мужчины ухаживали за ней и глядели ей в глаза, и, конечно, императрица не могла не заметить этого, и это-то и составляло тайну ее нерасположения к Марье Даниловне.

   Конечно, и светлейший князь Меншиков со своим острым и проницательным умом, со своим тонким умением распознавать людей, не мог не заметить этого и не объяснить себе именно этим нерасположение царицы.

   Марья Даниловна, достигшая всего или почти всего, чего хотела, окруженная блеском двора, вниманием вельмож и поклонением мужчин, будучи не в силах сдержать своего темперамента - причину всех бед и невзгод ее жизни - зазналась очень скоро и очень уж нетонко повела свои дела, вооружая против себя сильного еще властью Меншикова и нисколько не заботясь о завоевании расположения императрицы.

   И она была бы вполне счастлива в этом положении, на своем видном посту, если бы... не одна черная точка, которая отравляла ее существование.

   Казалось бы, все, чего она желала, чем жила, еще обитая в глухой стрешневской усадьбе, задыхаясь от бездеятельности и тоски, - все это теперь было в ее распоряжении.

   Она стремилась к свободе, к блеску, к богатству, к высокому положению. Все это когда-то, не так еще давно, казалось ей недостижимой, сказочной, почти волшебной грезой и теперь все это осуществилось почти без всякого серьезного труда, без малейших усилий с ее стороны.

   О своем домариенбургском существовании, о своем прозябании в усадьбе Никиты Тихоновича, о всех ужасах жизни, испытанных ею, она уже перестала думать, почти совершенно забыв обо всем, и если когда картины прошлого еще всплывали перед ее умственным взором, то они казались ей теперь далеким и дурным сном, который она гнала от себя со всевозможной силой и о котором она старалась забыть.

   И все-таки она была не вовсе довольна своим настоящим положением.

   Чего же ей не хватало?

   Как все люди, слишком скоро и нерасчетливо совершающие подъем на страшную высоту, испытывают головокружение и сильное сердцебиение, так и у ней закружилась голова.

   Оглядываясь на пройденный уже путь и всматриваясь в глубокую бездну, из которой она вышла, Марья Даниловна - теперь уже отдохнувшая и отдышавшаяся - стремилась дальше, на еще большую высоту.

   Честолюбие буквально сжигало ее; то, чего она достигла, уже не удовлетворяло ее больше. Она хотела подыматься все выше и выше, и тот план, который в виде молнии промелькнул в ее мозгу во время первого ее свидания с Екатериной, не переставал мучить и тревожить ее.

   Ее непомерное честолюбие подмывало ее действовать. Кроме того, в ней было еще оскорблено женское самолюбие признанной всеми красавицы.

   Петр, которому она понравилась с первого раза, не обращал теперь на нее никакого внимания, как будто ее совершенно не существовало.

   Он был с ней любезен, вежлив, внимателен, но в его больших и жгучих глазах она уже не видела ни прежней восторженности, ни прежнего желания, которые она подметила во время свидания с ним в петергофском парке. Иногда он и вовсе как бы не обращал на нее никакого внимания, и это сильно оскорбляло ее.

   Она между тем делала все, чтобы привлечь это царское внимание: не сводила с него глаз, заговаривала с ним; зная, что он любит женскую шутку и игривость, она шутила и заигрывала с ним. Но он отвечал на все это рассеянно и равнодушно.

   Она начинала приходить в отчаяние.

   Она уже постигла характер царя, а вместе с тем у нее являлась мысль, что, может быть, озлобленный новой придворной дамой Меншиков нашептывал царю в уши разные неблагоприятные ей слухи. И в этом она не ошибалась.

   Так, например, при дворе шептались о том, что у императрицы из комнаты стали часто пропадать деньги и различные драгоценные вещи после того, как в комнате оставалась некоторое время ее ближняя прислужница.

   У одного иностранца нашли даже ее драгоценное ожерелье, пропажа которого произвела много шума во дворце.

   Меншиков произвел следствие и отыскал царицыно ожерелье; иностранца немедленно выслали за границу, отобрав у него драгоценность, так как он не мог или не хотел объяснить, как и через кого она к нему попала. Но Меншиков заподозрил в этом преступном деянии Марью Даниловну и сообщил об этом императрице.

   Так как не было достаточно веских и основательных данных, чтобы обвинить ее, то Екатерина упросила его не делать из этого огласки, замять дело и ничего не говорить царю.

   Меншиков должен был согласиться с желанием императрицы.

   Однако мысль отмстить Марье Даниловне не покидала его, и он злился, что не может ни на чем существенном уловить ее.

   Как бы то ни было, царь продолжал выказывать к Марье Даниловне полнейшее равнодушие, и это положительно отравляло ее существование.

  

  

  

  

   Однажды царь говорил со своим другом Зотовым.

   - Стар ты, - сказал ему царь, - стар ты, Никита, а до сих пор все еще на красивых женщин заглядываешься.

   - На кого метить изволишь, государь? - спросил Зотов.

   - На нашу придворную даму Гамонтову, Марью Даниловну.

   - И вовсе даже нет, государь, - ответил Зотов. - Не по мысли она мне...

   - Ни мне, - согласился с ним Петр.

   - И тебе ведомо, - продолжал Зотов, - что по мысли мне вовсе не та Гамонтова, а капитанская вдова Стремоухова, на каковой вдове я и просил уже неоднократно твое царское величество дать мне разрешение жениться.

   - Ну ты все свое, старый! Жениться да жениться! Взгляни на себя, на кого ты похож, Никита?

   - Что ж с того, что стар, государь? Старый мужчина куда лучше молодого. И любит он крепче да привязчивее, да и бродить перестал. Старый муж - что вино старое. А и то молвить, и вдова капитанская не молодая девица, а женщина в почтенных летах. Дозволь, государь.

   - Ах, старый шут! - засмеялся царь. - С ним ни о чем говорить неможно. Со всего переведет на свою дурацкую вдову. А женись на ней, коли хочешь черта тешить.

   Зотов обрадовался так долго ожидавшемуся разрешению и ликовал, точно юноша. А Петр, точно забыв уже об этом существенном для Зотова деле, задумчиво вернулся к началу разговора.

   - А что касаемо той Гамонтовой, о коей у нас с тобой речь повелась, то она дама зело красивая, и что ни говори ты о своей любви к вдове Стремоуховой, а и ты, старый, на нее глаза пучил.

   Об этом разговоре, происходившем при свидетелях, во время одного из царских пиршеств, на котором было много, по принятому обыкновению, пито, передали, конечно, Марье Даниловне, и она тотчас же составила себе план необходимых действий.

   На другое же утро, дождавшись, когда императрица окончила свой завтрак, она, в сопровождении Акулины, вышла на утреннюю прогулку в парк в те часы, когда в нем гулял Петр.

   Императрица уже не выходила в парк, так как ей в последнее время нездоровилось и к тому же стояла уже осень. Таким образом Марья Даниловна не рисковала натолкнуться на нее.

   Царь же ходил во всякое время года и по всякой погоде, а в особенности продолжительно гулял он после ассамблей.

   Осенний, холодный и чистый воздух освежал его голову, и он всегда бывал во время таких прогулок в отличном расположении духа.

   Марья Даниловна, изучившая все его привычки и все тонкости его характера, прекрасно знала все это и шла по аллеям с верным расчетом.

   Действительно, на повороте в большую аллею она увидела вдали Петра, казавшегося настоящим гигантом; он шел с Зотовым и мирно беседовал с ним.

   Заметив Петра, Марья Даниловна тихо сказала Акулине:

   - Уходи вон той боковой аллеей и не возвращайся сюда.

   Девушка быстро исполнила приказание своей госпожи и очень скоро скрылась из вида. Марья Даниловна спокойно стала ожидать приближения царя.

   Когда они дошли до того места, где она сидела на скамейке, она встала, а царь и Зотов, поклонившись ей, намеревались пройти дальше.

   Марья Даниловна вдруг преградила им дорогу и, смело встав прямо перед императором, гордо выпрямившись и глядя ему прямо в глаза, взволнованно проговорила:

   - На одно слово, государь.

   Царь махнул рукой Зотову, и тот исчез в смежной аллее с той же стремительностью, как незадолго до того Акулина.

   Едва только кусты успели скрыть фигуру Зотова, как Марья Даниловна, ни слова не говоря, приподнялась на цыпочки, обвила шею царя руками и впилась в его губы долгим, страстным и жгучим поцелуем.

   Царь был поражен, но поражен приятно. В глазах его загорелся тот огонек, который привел в восхищение Марью Даниловну в первое свидание с Петром и вселил в ней некоторую надежду на успех. Губы царя улыбались, и на щеках появился румянец.

   Она быстро освободила его шею, отступила от него на несколько шагов и весело сказала:

   - Ну, что, государь?

   Петр начал терять свой равнодушный вид. Широкая улыбка осветила его лицо; он погрозил смелой женщине пальцем, вдруг засмеялся и сделал к ней несколько шагов.

   - Один пример ничего еще не доказывает, - сказал он, - что-то скажет второе испытание, красавица моя Марья Даниловна...

   - А вы хотите второго примера? - пробормотала она, отступая.

   - Хочу.

   Он еще сделал несколько шагов к ней, но она все отступала.

   - Машенька! - вдруг сказал он ей голосом, в котором Марья Даниловна услышала уже оттенок страсти.

   - Нет, нет, нет! - весело засмеявшись, сказала она ему.

   И она умчалась, как вихрь.

   Но царь последовал за ней.

   Разгоревшаяся, как пожар, страсть царя обыкновенно не знала и не признавала препятствий. Никакие возражения ни к чему не привели бы. Да Марья Даниловна и не думала о возражениях!

  

  

  

  

   Марья Даниловна рассчитала верно; то, что подействовало бы совсем иначе на человека другого характера, нежели Петр, на него произвело именно то впечатление, которого она добивалась.

   - Ты меня, стало, любила? - говорил он Марье Даниловне.

   - О, да, государь! Давно! С самого первого дня, как тебя увидала. Дни и ночи думала я о тебе и все видела тебя перед собой. Ты такой красавец! У тебя такой взгляд, перед которым не в силах устоять ни одна женщина.

   И Марья Даниловна не лгала, когда произносила эти слова.

   В это время Петру было около сорока семи лет, и он быль очень красив той величественной красотой, которая ему одному была свойственна. Смуглый, высокого роста, с большими черными глазами, в которых было много блеска и оживления, с выразительным и подвижным лицом, он был действительно редким красавцем.

   Он благосклонно выслушал признание Марьи Даниловны. Странная ее выходка в петергофском парке понравилась ему именно своей странностью, своей необыкновенностью, а он, как известно, был большим любителем всего причудливого, всяких "раритетов и даже монстров"!.. Кроме того, выходка Марьи Даниловны, искусно разыгранная ею, очень польстила ему; вот почему Марья Даниловна, взяв Петра таким ловким стратегическим манером, сумела и удержать его около себя.

   Между тем и поведение Марьи Даниловны круто изменилось. Достигши того, чего она так страстно желала, она сделалась надменной и даже дерзкой не только по отношению к придворным, но даже и по отношению к самой Екатерине.

   Но Екатерина и в этом делала вид, как будто не замечает происшедшей в Марье Даниловне перемены, не удостаивала ее разговорами и всячески старалась удалиться от нее.

   Меншиков все больше и больше ненавидел Марью Даниловну, и теперь ненависть его выросла до такой степени, что он только и искал случая ухватиться за что-либо, за малейший ее промах, чтобы нанести ей удар, от которого бы она не могла оправиться. Он иначе и не умел наносить удары своим врагам, как только смертельные.

   Но как отмстить ей?

   Бывали дни, что он часами придумывал ей достойную месть.

   Он был человеком старого закала, и потому яд казался ему самым верным и надежным средством отделаться от врага. Он даже рискнул сообщить об этом Екатерине, но та с ужасом и негодованием сделала ему строжайший выговор за самую мысль о нем.

   - Бог поможет нам, Данилыч, - сказала она. - Бороться с ней мне назначено судьбой, но придет некий человек и освободит меня от этой змеи.

   - Уж не Орлов ли? - насмешливо проговорил Меншиков.

   - Какой Орлов? - с недоумением спросила императрица.

   - А денщик царев...

   - Почему же именно Орлов, Данилыч? - не понимая его, проговорила Екатерина.

   - Потому что Гамонтова стала зело на него заглядываться, - ответил, улыбаясь, Меншиков.

   - Да что ты, Данилыч! На Орлова?

   - На него.

   Императрица тоже улыбнулась. Если это действительно так, так чего же лучше? Царь не выносит, когда ему предпочитают кого-либо другого. Несомненно, он должен будет заметить то, что мог заметить в сущности ненаблюдательный и даже не особенно дальновидный князь. Ну, а ежели царь и не заметит этого сам, то можно будет направить его очи туда, куда следует.

   Луч надежды проник в оскорбленную душу Екатерины.

   В тот же день, когда происходил этот разговор, Марья Даниловна совершала свою обычную прогулку по Летнему саду.

   Она шла медленно, раздумывая о своем новом положении при дворе и о том, как удержать его, если не навсегда, то, по крайней мере, на возможно долгое время.

   Она думала и об Орлове, который в последнее время, действительно, начинал ей сильно нравиться. Сердце ее было непостоянно, изменчиво и требовало частых перемен и разнообразия.

   Петра она, в сущности, не любила. Его резковатый разговор и манеры действовали на нее неприятным образом. И потом однообразие отношений, определенный строй жизни, придворный режим начинали сильно надоедать ей, а порой и тяготили ее.

   Когда-то, в Стрешневке, она мечтала об этой жизни, стремилась к ней, как к чему-то веселому, радостному, как к какой-то полной, неограниченной свободе, но теперь эта свобода стала уже казаться ей чуть ли не рабством.

   Ее мятежный дух и беспокойный нрав, выработавшийся во время ее скитаний по бурному океану жизни, не переносил однообразия и требовал новых впечатлений, новой борьбы, новых скитаний. Ее душа авантюристки постоянно жаждала приключений, опасностей и перемен.

   Орлов был красив, скромен, не смел поднять на нее глаз, не смел сказать ей смелого слова. Он терялся в ее присутствии, робел больше, чем в присутствии государя, которого боялся. Но по его быстрым, робким взглядам, которые он бросал на нее, она угадала, что Орлов не равнодушен к ней, и ей показалось забавным затеять с ним любовную игру, а может быть, и серьезно впоследствии увлечься им.

   Смелая до дерзости она никогда и никого не привыкла стесняться. И хотя она отлично чувствовала и сознавала, что при дворе есть ее злейший враг Меншиков, который следит и подстерегает каждый ее шаг, она относилась к князю с каждым днем все более и более небрежно.

   Раза два он застал ее в разговоре с Орловым, и по его злобной улыбке она поняла, что светлейший кое о чем догадывается.

   Но, сознавая свое сильное влияние на Петра, она совершенно перестала бояться князя Меншикова, а порой вышучивала даже его.

   - Помнишь, князь, - сказала она ему однажды в присутствии Орлова, - не так давно ведь это было... Ты добивался моей любви?

   - Положим так, - ответил князь, - что из того?

   - Ничего, так вспомнилось... А теперь ты ненавидишь меня. Ведь ты ненавидишь меня?

   - Положим, что и сие верно.

   - А за что? За то, что я тебя, старого, не могла полюбить? Женское сердце изменчиво и своенравно, князь. Вот ежели бы ты был таким, как он, - она кивнула головой на Орлова, который от страха смертельно побледнел, - ну, тогда дело другое...

   Меншиков в ответ на это, как будто ничего неприятного не услышал, только добродушно засмеялся.

   - А что, - вкрадчиво проговорил он, - разве Орлов тебе по душе?

   - Много будешь знать, еще больше стариком станешь, - нагло ответила она ему и рассмеялась в глаза.

   Орлов был ни жив ни мертв.

   Меншиков вышел, и Орлов поспешил последовать за ним. Он думал, что светлейший распалится на него гневом, но вышло, к его удивлению, совершенно обратное.

   Князь ласково потрепал его по плечу и шутливо проговорил:

   - Ишь, проказник ты какой, Орлов...

   И тотчас же с радостной вестью он поспешил к императрице.

  

  

  

  

   Марья Даниловна вспоминала обо всем этом, гуляя по аллеям Летнего сада.

   Стояла глухая и ненастная, хмурая петербургская осень.

   Редкие солнечные дни были исключением, а то все время шел мелкий и частый дождь, испортивший вконец улицы города. Да и солнце уже не грело, а светило бледным, холодным блеском, свидетельствуя о скором приближены зимы.

   В этот день, однако, солнце показалось с утра, и главные аллеи сада были настолько в порядке, что по ним можно было гулять. Но ветер дул с взморья, вода в реках прибывала, деревья гнулись и сыпали желтыми и червонными листьями на аллею. Ветер проносился между ветвями и жалобно гудел в них, точно завывая отходную песню.

   И это осеннее настроение мало-помалу передавалось Марье Даниловне. Ей вдруг сделалось как-то тоскливо и жутко.

   Она всегда гуляла в саду одна, без сопровождения Акулины, которая должна была ее ждать снаружи, у решетки, на набережной Невы.

   Марья Даниловна решила уже выйти из сада, чтобы направиться домой, как вдруг на одном из поворотов аллеи перед ней вырос силуэт мужчины, тщательно закутанный в длинный темный плащ. Широкая мягкая шляпа была надвинута на самые глаза, так что лица его почти не было видно, кроме гладко выбритого подбородка.

   Она в изумлении остановилась, так как он преградил ей дорогу, очевидно, с намерением не пропустить ее. Несмотря на явно выказываемое ею нетерпение, он не двигался с места, а когда она сделала попытку обойти его, он сделал шаг в ту же сторону, как и она.

   Тогда она остановилась, скрестила на груди руки и сказала ему:

   - Кто ты и что тебе от меня нужно?

   Он приподнял шляпу. Два жгучих черных глаза цыгана смотрели теперь из-под широких полей шляпы на Марью Даниловну.

   Она мгновенно узнала их и вздрогнула от неожиданности и неприятного чувства, прошедшего по ее душе.

   Она была так далека мыслью о представшем перед нею человеке, так глубоко забыла его, что ей показалось, что будто перед ней стоит выходец с того света, привидение загробного мира.

   - Это ты... ты... - беспомощно бормотала она, озираясь вокруг и ища помощи.

   - Да, это я, - ответил цыган, и злая усмешка искривила его красивые губы. - Только ты напрасно оглядываешься. В саду никого нет в эту погоду и до калитки очень еще далеко. Мы здесь одни, и нас никто не увидит.

   Марья Даниловна с изумлением всматривалась в него.

   За время своего пребывания в Петербурге он очень изменился, похудел, побледнел, и кожа его лица уже не была такого смуглого, бронзового цвета, как несколько лет тому назад, когда она его увидела впервые в саду стрешневской усадьбы.

   И одежда его была иная, приличествующая городскому, столичному жителю. Он казался уже не таким дикарем, как прежде, и, если он ей когда-нибудь нравился, то теперь уже не производил на нее никакого впечатления, а напротив, был скорее ей жалок, как бывает жалко оригинальной, колоритной картины, утерявшей весь свой прежний блеск и всю свою оригинальность под кистью неопытного и бездарного реставратора.

   - Так что же тебе от меня нужно? - вызывающе заговорила она. - Надеюсь, ты забыл о тех глупых требованиях, с которыми когда-то приставал ко мне? Я вижу, внешность твоя изменилась, - насмешливо продолжала она, презрительно оглядывая его с ног до головы и видя, как он смущается и свирепеет под этим оскорбительным взором, - но ежели ты изменил одежду, то, конечно, изменил и свою дикую, необузданную душу?

   Сказав это, Марья Даниловна отвернулась от цыгана и двинулась вперед, но должна была остановиться.

   - Я не пущу тебя! - вдруг сказал он ей, заметя ее движение. - Ты должна выслушать меня. Да, я изменил одежду, но душа цыгана не меняется так легко, как одежда. Да, я все тот же и пришел требовать от тебя старого долга.

   - Ах, - ответила она, - ты шутишь! Я вижу, что ты выучился хорошо говорить за это время, но ты не выучился шутить. Скучно повторять одно и то же. Забудь меня.

   - Забыть? - страстно проговорил он. - Забыть? Забыть тебя, которая вырвала меня из моего родного табора, как негодную полевую траву? Забыть тебя, которая лишила меня свободной кочевой жизни под светлым небом, в степях зеленого цвета у синих вод моря или широких рек? Забыть тебя, которая лишила меня солнца и воздуха и заставила столько времени скитаться в этом городе, где нет летом ночей, а зимой ночь тянется вдвое? Никогда не забыть мне тебя, никогда!

   Алим от волнения смолк на несколько секунд и затем продолжал:

   - Мирно и счастливо жил я у очага вместе с моей матерью, которая умерла теперь там, далеко, от огорчения, потому что я был свет очей ее, опорой ее старости! Разве ты думаешь, что у нас в таборе не было красивых девушек, которых я бы мог любить? Разве ты думаешь, что они не полюбили бы меня? Но я бросил табор, бросил мать, бросил степи и солнце и небо, к которому привык, под которыми родился. И все для тебя! Для тебя одной! Да, для тебя я отдал все это. И я не жаловался бы, ежели бы ты сдержала свое слово. Я бы радостно променял и солнце, и небо, и очаг на твою любовь. Но ты обманула меня!.. Ты насмеялась надо мной! Ты заставила меня убивать людей, поджигать дома, красть деньги...

   - Ну, к этому тебе, я думаю, не привыкать стать... - злобно сказала она, прервав его речь.

   - Не суди по себе, - остановил он ее.

   - Как ты смеешь?! - негодующе вскрикнула она.

   - Я знаю все, - твердо и внушительно проговорил он.

   - Все? Что именно?

   - Все. И про ценное ожерелье, и про светлейшего, и про любовь к тебе царя. Я все знаю.

   - Тем лучше, - спокойно проговорила она и дерзко поглядела ему в глаза, - ежели ты знаешь даже только одно - про любовь царя ко мне, то чего же ты хочешь? Мне стоит только донести губернатору о твоих дерзких речах, и ты не только не увидишь своих степей, но даже и здешнего холодного солнца.

   - Я не боюсь твоих угроз. Светлейший - враг твой, и ты меня им не испугаешь. Он примет меня и выслушает охотно все, что я расскажу ему про тебя и твою прошлую жизнь.

   - Он никогда не примет тебя. Прежде чем ты сделаешь это, тебя здесь не будет. Я попрошу царя, чтобы тебя запрятали в каземат.

   - Чтобы запрятать в каземат, надо поймать меня прежде.

   - Это не так трудно. Я узнаю, где ты скитаешься по столице.

   - Я нигде не скитаюсь и, чтобы не трудиться тебе, я скажу тебе, что я служу при дворе.

   - При дворе! - вскричала она с недоверием и изумлением.

   - Да, при дворе.

   Марья Даниловна расхохоталась.

   - Ну, вот, - сказала она, - эта шутка мне больше нравится. Так бы ты и всегда шутил, оно было бы куда веселее.

   - Я не шучу. Я служу кузнецом в царской кузнице, и царь знает меня и одобряет мою работу. И все вельможи знают меня. И полковник Экгоф, который управляет кузницей, знает меня.

   Он насмешливо взглянул на нее. Она вздрогнула. "Так он знает даже про мое отношение к Экгофу!" - промелькнуло у нее в мыслях, и она почувствовала страх к этому человеку.

   - Кончим разговоры, - наружно спокойно произнесла она.

   - Кончим! Я сам только этого и дожидаюсь! - согласился цыган.

   - Чего ты от меня хочешь?

   - Я уже сказал.

   - Но, Алим, - вдруг мягко сказала она и хотела взять его за руку, которую он отдернул, - ты подумай, я служу при дворе, меня любит сам царь. Всю жизнь рвалась я к этому... Все преступления, которые я сделала...

   - Моими руками... - вставил он.

   - Все невзгоды, которые я перенесла ради достижения этой цели, все... все... все это я должна забыть, бросить все, чтобы идти за тобой в какие-то степи, в какой-то табор, к чужим, незнакомым мне людям... Для чего? Ты не хочешь этого, ты только нарочно говоришь это, чтобы сделать мне неприятное. Да и зачем тебе это? Ты отстал от той жизни. Ты привык к другому. Разве тебе не хорошо здесь? - ласково спросила Марья Даниловна.

   Но Алим тотчас же страстно возразил:

   - Как бы мне хорошо ни было, мне там лучше. Разве рыба в лоханке лишена воды? Но у нее нет простора, нет свободы. И совесть моя неспокойна. Я до сих пор вижу Стрешнева, которого я задушил, вижу обгорелый труп карлицы, вижу пламя, в котором сгорела усадьба. Все вижу я по ночам, и сон мой неспокоен, как неспокойна моя совесть. Но ежели я уйду туда, с тобой, я буду знать, для чего я все это сделал, и совесть моя успокоится.

   - Но разве ты все еще любишь меня?

   Он грубо схватил ее за руку.

   - Я ненавижу тебя! - почти крикнул он. - Ты - горе моей жизни!

   - Так уходи в свои степи, я помогу тебе, и оставь здесь свое горе, - улыбнулась она, высвобождая руку, которую он больно стиснул.

   - Я не уйду без тебя...

   - Но почему, почему же, ежели ты не любишь меня?

   - Я ненавижу тебя, - повторил он с прежней силой. - Да, ненавижу, но порой проходит ненависть моя, и мне кажется, что я опять люблю тебя, как любил свою потерянную совесть...

   Она нахмурилась и, не давая ему продолжать, резко проговорила:

   - Довольно, цыган. Много наболтал ты тут всякого вздору. Я не хочу тебя более слушать. Когда-то мы стояли на одной дороге, но теперь наши дороги далеко разошлись друг от друга. Тебе не достичь меня по моей, я не пойду по твоей. Ты говоришь, что не страшишься моих угроз, я - не боюсь твоих. Разойдемся. Будем, значит, бороться друг с другом, а кто поборет - увидим.

   Она отстранила его жестом со своей дороги, и он пропустил ее.

   - Хорошо, - проговорил он, посторонившись. - Будем бороться. Но помни: или ты будешь моей и уйдешь со мной, или погибнешь... Я честно предваряю тебя об этом. Поступай, как знаешь.

   Она пожала плечами и, ни слова не сказав ему в ответ, спокойной поступью пошла к ограде Летнего сада.

  

  

  

  

   В качестве столичного губернатора светлейший Меншиков обязан был ежедневно объезжать город и о всем замеченном им каждое утро доносить лично императору.

   Во всякое время года и во всякую погоду князь совершал свою прог