Светлов Валериан Яковлевич - Рабыня порока

тво звучало в нем. На лице Феликса светилась радость, глаза Марты сияли любовью. Старуха тихо плакала и изредка утирала глаза изнанкой ладони.

   Пастор совершил обряд обручения и тотчас же обряд венчания. За поздним часом и ввиду военного времени, он решил возможным не идти в церковь, которая теперь была, конечно, заперта, и простой, но трогательный в своей простоте обряд венчания был совершен осенней ночью, под грохот неприятельских выстрелов в низеньком и темном зале мариенбургской таверны.

   - Феликс, - проговорил пастор, дочитав последние слова молитвы, - обними свою молодую жену! Поздравляю тебя, Марта Рабе.

   Это новое имя странно прозвучало в ушах молодой девушки.

   - Марта Рабе... Марта Рабе... - шептала она, упиваясь музыкой этих слов и обнимая окончательно расплакавшуюся от умиления старушку. - Дорогая мама моя! - проговорила девушка, вся сияя от счастья.

  

  

   Дверь таверны с шумом распахнулась. На пороге ее показался сержант. Офицер вздрогнул.

   - Что тебе? - быстро спросил он, подходя к вошедшему.

   - Господин лейтенант, полковник ждет у таверны и просит вас выйти к нему. Ему некогда заходить сюда.

   - Сейчас иду. Марта быстро подошла к нему.

   - Феликс, что это значит? Мне страшно, Феликс, я предчувствую что-то недоброе.

   - Не бойся, моя женушка, не бойся! Это какое-нибудь приказание.

   Он быстро вышел в сопровождении сержанта.

   - Эта ночь не дает нам ни минуты отдыха, - вздохнув, проговорил пастор. - Тяжелые времена настали для Мариенбурга. Как бы это не было его последней ночью!

   - Чьей?! - испуганно вскрикнула Марта.

   - Города, - ответил пастор.

   Тогда Марта торжественно выпрямилась; огонек отваги и решительности сверкнул в ее красивых голубых глазах.

   - Отец мой! - дрожащим от волнения голосом проговорила она. - Что бы ни случилось с городом, со всеми нами, если он будет взят, и с моим... с моим мужем, если он будет взят в плен нашими врагами, я клянусь здесь, перед лицом Бога, что только одна смерть разлучит меня с ним...

   Она заплакала.

   - Милое дитя мое, дорогая дочь моя! - обнимая ее, проговорила старуха.

   - Бог милосерд, - сказал пастор. - Он никогда не допустит этого несчастья.

   Старики были тронуты видом молодой девушки, которая опасалась за свое счастье, так неожиданно осветившее ее печальную жизнь.

   В это время в зал торопливо вбежал Феликс в сопровождении сержанта и еще незнакомых офицеров и солдат. Вид у всех был возбужденный и торжественный.

   - Что случилось, Феликс? - подбегая к нему, спросила Марта. - Куда тебя вызывали? Я предчувствую, что нашему счастью скоро настанет конец.

   - Видишь ли, Марта... Зачем смотреть так мрачно на жизнь? Но ведь я, дорогая моя, солдат, и мое место там, где сражаются мои братья против врагов моей родины. Я думал, мне удастся отдохнуть день-другой и насладиться моим новым счастьем с тобой, моя дорогая жена. Но Бог судил иначе. Царские войска не хотят дать нам отдыха. Сегодня ночью начальники решили сделать последнюю попытку... назначена вылазка...

   - И начальствование поручено нашему лейтенанту, - с гордостью заявил сержант. - Он известен за отчаянного храбреца и дерзкого смельчака...

   - Феликс! - со страхом вскрикнула Марта.

   Но офицер был теперь уже неузнаваем. Слова сержанта сильно подействовали на него. Лицо его засветилось выражением гордости, и беззаветная храбрость сияла в его глазах.

   - Не бойся ничего, Марта! Там, где идет дело о спасении города и, может быть, тысячи жизней горожан, там нельзя думать об осторожности... Но я буду думать о тебе, и твой образ будет охранять меня от опасностей битвы. От этой вылазки зависит все - спасение или гибель...

   Марта обняла его и, прислонив свою головку к его груди, заплакала. Все отступили от них, как бы желая выказать безмолвное уважение к ее горю. Их оставили вдвоем. Они отошли в глубь комнаты.

   - Марта, - строго и серьезно сказал Феликс своей жене, - помни: что бы ни случилось со мной, ты должна любить меня. Если бы я даже не вернулся, не забудь меня, моя радость...

   Марта рыдала.

   - Клянусь тебе, Феликс, вечно любить и вечно быть тебе верной.

   Он снял со своего пальца кольцо в виде железной змейки, простой, даже грубой работы и подал его ей.

   - Береги его, если меня не станет, - сказал он ей, и слезы навернулись на его глазах.

   Она поцеловала кольцо и надела его на свой указательный палец. Затем она протянула ему в обмен свой кисейный платок, который тут же сняла с головы.

   - А это тебе, Феликс, на память обо мне...

   Офицер прижал платок к своим губам и потом спрятал его у себя на груди.

   Между тем надо было торопиться. В окно раздался нетерпеливый стук, и сержант быстро подбежал к Феликсу.

   - Господин лейтенант...

   - Иду, друг мой, сейчас иду... Марта, дорогая моя, прощай!

   Он крепко обнял свою молодую жену, и она замерла в его объятиях. Потом оба подошли к пастору, опустились на колени, и Феликс проговорил:

   - Благословите нас, господин пастор.

   - Благословляю вас, дети мои! - торжественно сказал пастор. - Да даст Господь Бог тебе, мой дорогой Феликс, с честью и достойно закончить твое служение родине, да хранит Он тебя на всех путях твоих на славу нашего города и войска, на утешение твоей матери и жены. А тебе, Марта, да даст Он, Милосердный, силы перенести твое испытание в разлуке с любимым мужем.

   - Аминь! - сказала тетушка Гильдебрандт и заплакала.

   Впрочем, плакали все, и даже у пастора навернулись на глазах слезы, а сержант отвернулся, чтобы не дать заметить, как покраснели его глаза.

   Затем все отправились провожать Феликса, и комната опустела. В ней стало вдруг темно.

   Дрова, тлевшие в очаге, догорели, и угли отбрасывали от себя красный отблеск, накладывая на предметы зловещие краски.

   Полнейшая тишина водворилась в комнате, в первый раз за весь этот длинный вечер опустевшей от людей.

   Вдруг тихо скрипнула входная дверь.

   Стремительно вошла в комнату женщина, одетая с ног до головы в черном, и, пугливо озираясь, точно тысячи призраков гнались за нею, дошла до середины и остановилась.

  

  

   Не видя никого в таверне, она опять пошла к дверям и стала прислушиваться к голосам, раздававшимся в сенях.

   Тетушка Гильдебрандт, прощаясь с сыном, теперь громко рыдала, не будучи в силах сдержать себя, а пастор тщетно старался ее утешить. Плач старухи переходил в истерику.

   Феликс вырвался наконец из объятий матери и жены и громко проговорил:

   - Прощай, Марта, ты останешься вдовою мертвеца, если счастье изменит мне, или же женою самого счастливого человека на свете, если нам удастся победить. Прощай же, Марта, прощайте, матушка!

   Затем голоса смолкли. Все вернулись в таверну. За окном раздался топот копыт нескольких лошадей.

   Женщина в черном успела незаметно скрыться за дверьми и юркнуть в сени.

   Вбежав в комнату, Марта быстро подошла к окну и старалась проникнуть зрением в темноту осенней ночи; но она ничего не увидела, кроме блеска факелов, исчезавших во тьме и блиставших уже вдали, как две далекие звездочки.

   Старуха лежала почти без чувств, вытянувшись в кресле.

   Пастор отозвал Марту от окна, и они вдвоем принялись ухаживать за матерью Феликса.

   Они наконец привели ее в себя и стали утешать, как умели.

   - Война не сегодня началась, - говорил пастор, - и Феликс все время не покидал своего полка, добрая Гедвига, и вы никогда до сих пор не отчаивались... Почему же теперь его отъезд так сильно подействовал на вас?

   - Ах, господин пастор, я и сама не знаю. Да, война длится уже давно. Но ведь в эту ночь предстоит отчаянное дело... И потом, как хотите, сердце матери редко обманывает. А сердце мое неспокойно, и оно так тягостно замирает, так больно щемит, как будто предчувствует несчастье.

   - Полно, полно, моя добрая Гедвига! - возражал пастор. - Вы устали за этот хлопотливый день, вы больны и расстроены. Вам необходимо отдохнуть, прилечь, заснуть... Бог да хранит вас Своею милостью. Ступайте-ка спать!

   - Но мне не хочется спать, я не могу заснуть.

   - Послушайтесь меня, это необходимо. Ну, будьте же благоразумной!

   Старушка нехотя встала с кресла.

   - Марта, - сказал пастор, - возьмите свечу и проводите тетушку. Ей одной, пожалуй, не дойти.

   Марта молча повиновалась, зажгла свечу и взяла старуху под руку. Они стали подыматься по лестнице.

   - Спокойной ночи! - сказал им пастор. - Я тоже пойду к себе отдохнуть.

   И он скрылся вслед за ними.

   Когда низенький зал опустел, женщина в черном опять появилась в нем из-за двери.

   Прежнего одушевления уже не было на ее бледном, измученном, но поразительно красивом лице. Вся ее тонкая и стройная фигура говорила об утомлении, о бессилии, о жажде отдыха.

   Она подошла к креслу и в изнеможении опустилась в него.

   Она низко опустила голову и закрыла глаза.

   Грохот выстрелов снова возобновился, но он, по-видимому, не производил на нее никакого впечатления, или уж она достаточно успела наслушаться его и привыкнуть к нему, только она ни разу не открыла глаз. Думала ли она о чем или просто дремала, сломленная промчавшейся над ней жизненной бурей или утомлением от тяжелого и долгого пути, трудно было решить, но только веки ее были плотно сомкнуты и губы сжаты, что придавало ее красивому, молодому и миловидному лицу выражение трагического горя.

   Выстрелы учащались.

   Но вдруг женщина вздрогнула с головы до ног и раскрыла глаза, всматриваясь в полутьму комнаты.

   Ступеньки лестницы скрипнули, и на них появилась Марта со свечой в руке.

   Женщина быстро встала с кресла и вытянулась во весь свой рост.

   Марта, в страшном испуге при виде этого призрака, вскрикнула и чуть не выронила подсвечник из рук.

   Обе женщины испугались друг друга.

   - Кто вы? - оправившись несколько, спросила ее Марта. - Как вы сюда попали?

   - Умоляю вас, не делайте шума! - слабым голосом отозвалась незнакомка. - Дверь была не заперта, и я вошла сюда. О, не бойтесь, не бойтесь меня, я не сделаю вам никакого зла. Какое зло может сделать женщина, еле держащаяся на ногах от усталости и голода? Я долго, долго шла... Сил у меня больше нет. Умоляю вас, не гоните меня, дайте мне кусок хлеба, что-нибудь, чтобы утолить голод... ноги не держат меня...

   - Садитесь, - окончательно оправившись, сказала Марта. - Я вам дам все, что у нас осталось. Не бойтесь, я не буду гнать вас, и вы можете отдохнуть или даже переночевать; ведь у нас гостиница...

   - О, благодарю вас! Кусок хлеба и приют - вот все, что мне теперь нужно. Вы добрая, я это вижу по вашим глазам, и Бог не оставит вас за вашу доброту...

   Она опять опустилась в кресло, и Марта, не расспрашивая ее ни о чем больше, принялась собирать на стол все, что еще осталось от ужина.

   При этом она с любопытством, почти забыв свое собственное горе, разглядывала незнакомку.

   Странной гостье было не больше восемнадцати-девятнадцати лет. Платье ее было измято и кое-где порвано. Низ юбки был забрызган грязью, и вся она была мокрая.

   Марта вновь подбросила в очаг дров, и дрова запылали ярким пламенем. Несмотря на хлопотливый день, на пережитые волнения, на собственное горе, девушка решительно не чувствовала никакой усталости и хлопотала, точно только что встала с постели после крепкого и продолжительного сна.

   Страстное чувство к Феликсу, которого она так давно и так горячо любила и который наконец стал ее мужем, поддерживало ее бодрость. Он ушел, он в опасности и даже, может быть, никогда уже не вернется к ней... И вслед за порывом горя, овладевшего ею при этих мыслях, снова радостное, счастливое чувство водворялось в душе, и, таким образом, надежда на счастье и безнадежное чувство отчаяния сменяли друг друга и точно боролись в ней в эту страшную, последнюю ночь Мариенбурга.

   Она взглянула на свою гостью.

   Девушка, под влиянием усталости и теплоты, распространившейся по комнате, уснула тревожным сном.

   Какой-то бессвязный бред вырывался из ее запекшихся губ, и она вздрагивала всем телом, съеживалась, как будто ожидая невидимого удара, и широко раскрывала глаза, точно видя перед собой какой-нибудь грозный призрак, и потом вновь смыкала их, погружаясь в глубокую дрему.

   - Да... да! - бормотала во сне незнакомка. - Я сделала это, сделала... Я ненавижу его!

   Она несколько раз повторяла эти загадочные фразы, и Марта прислушивалась к ним с каким-то суеверным страхом, не будучи в состоянии ничего понять.

   Ужин был готов, и Марта подошла к гостье, чтобы разбудить ее. Но ей было жалко нарушать ее тревожный сон. Она остановилась перед незнакомкой в немом восторге.

   Никогда еще в жизни она не видела такой красоты и такого милого, доброго лица с выражением ангельской чистоты и непорочности. Бледные щеки пришелицы начинали розоветь и казались настоящими лепестками розы. Белокурые золотистые волосы обрамляли, точно драгоценной рамой, ее личико с красными, как коралл, губами, с темными бровями и длинными ресницами, точно бросавшими тень на ее щеки. Теперь губы ее были раскрыты, и за ними виднелся ряд молочно-белых зубов. Трагическое выражение лица исчезло, и, напротив, ее полуоткрытый ротик и эти ровные, мелкие зубы придавали что-то трогательно-детское ее личику. Молодая грудь ее, слегка обрисовывавшаяся под складками черного платья, ровно и безмятежно дышала. Кошмар, тяготивший незнакомку, видимо, стал проходить, и тревожный сон переходил в спокойный и укрепляющий сон усталого, но здорового телом и душой человека.

   Было жаль будить ее, но Марта решилась на это, так как надо было прежде всего позаботиться о восстановлении сил гостьи.

   Марта дотронулась до ее плеча.

   Незнакомка вздрогнула и вскрикнула:

   - Что вам надо? Вы пришли за мной? Ну да, я сделала это... Ах, это вы? Вы меня гоните? О, не гоните! Не гоните меня!..

   - Успокойтесь, милая... Я не гоню вас, я приготовила вам ужинать.

   - А... - облегченно вздохнула незнакомка. - Благодарю вас.

   Она встала и подошла к столу.

   Походка ее все еще не была достаточно твердой. С жадностью принялась она за ужин, и только когда она утолила свой голод, Марта решилась наконец спросить ее:

   - Простите мое любопытство... вы не сказали мне, кто же вы и откуда вы пришли к нам? Не одно любопытство заставляет меня спрашивать вас об этом. Город наш осажден русскими войсками... кто знает, что может случиться... - вздохнула она и утерла рукою набежавшую слезу. - Как вы могли пробраться через неприятельские войска? Как ваше имя?

   Девушка вздрогнула и, по-видимому, обдумывала свой ответ. Марте вдруг сделалось страшно.

   Комната освещалась лишь огнем очага; свечка давно уж потухла; выстрелы раздавались все чаще и чаще, все ближе и ближе. Длинная тень незнакомки, освещенная красным блеском огня, перегнулась через стену на потолок и точно качалась там, походя на призрак.

   - Говорите же, говорите что-нибудь! - взмолилась Марта.

   - Меня зовут Марьей Даниловной, - тихо, как бы нехотя проговорила незнакомка.

   - Вы - русская? - вскрикнула Марта, вскочив со стула. - Вы - дочь наших злейших врагов? И вы осмелились явиться сюда, в осажденный русскими город, и искать убежища у ваших врагов?.. Может быть, вы подосланы ими.

   - Не кричите, умоляю вас... и ничего, ничего не бойтесь, - с грустной улыбкой ответила девушка, покачав головой. - Я не русская по происхождению, и русские скорее враги мне, чем друзья... Еще вчера у меня было двадцать дукатов, но солдаты напали на меня и ограбили... Я еле спаслась из их рук... Я долго, долго бежала и я очень, очень устала...

  

  

   Марта чувствовала, что эта женщина что-то скрывала и если говорила правду, то, во всяком случае, не всю правду.

   Марта не спросила ее ни о чем больше и, встав из-за стола, принялась перетирать посуду и устанавливать ее на полки. Гостья ее тоже молчала, не прибавив к сказанному ни слова.

   Теперь прежние муки вновь завладели Мартой.

   Она вновь почувствовала странную тоску, гнетущее беспокойство. Изредка, не в силах удержать порывы горя, она останавливалась в беспомощной позе, до боли сжимала руки, и душевное страдание ее становилось тем больше, чем дольше продолжалось безмолвие комнаты...

   Окно стало освещаться изнутри красным светом.

   Марта в изумлении подошла к нему и вдруг схватила себя в отчаянии за голову.

   Да, да, нет никакого сомнения больше!

   Это - пожар. Это там, у городской стены, загорелись низенькие деревянные домики; быть может, это там, где теперь дерется на жизнь и смерть ее муж!

   Она в безумном ужасе озирается вокруг, точно ища чьей-нибудь помощи, чьего-нибудь участия.

   Но в комнате царит прежнее безмолвие. Огонь потух в очаге, и лишь кроваво-красные угли дотлевают на железной решетке. В зале мрачно и темно. Незнакомка опять задремала тут же за столом, и по-прежнему из ее полуоткрытых уст вырываются таинственные, непонятные Марте фразы.

   Какой-то безотчетный ужас овладел Мартой при виде, как разгорается зарево пожара.

   Она дико вскрикнула и бросилась к незнакомке, чтобы разбудить ее, чтобы только не оставаться одной в этом удручающем безмолвии, нарушаемом учащающимися выстрелами пушек.

   - Проснитесь, проснитесь же!.. - умоляла она свою гостью. - Теперь не время спать. Город горит, неприятельские войска близки... Я чувствую, что происходит что-то ужасное...

   По лестнице послышались торопливые шаги.

   Пастор Глюк и тетушка Гильдебрандт, разбуженные в своих комнатах безумным криком Марты, торопливо спускались с лестницы в небрежно накинутых одеждах.

   Старики остановились в изумлении на последних ступенях лестницы.

   - Что это за крик, Марта? - спросил пастор, стараясь сохранить спокойный тон, но сам уже невольно поддаваясь волнению, начинавшему овладевать им.

   - Что случилось, моя дорогая? - в свою очередь проговорила старуха, всматриваясь в полумрак комнаты. - Кто эта девушка?

   - Не знаю, не знаю... Это... Марья... Марья... Но не в ней дело, тетушка...

   - Что же случилось?

   Марта кинулась к ней.

   - Матушка! - в каком-то исступлении отчаяния закричала она. - Пойдемте, пойдемте туда...

   - Куда, дитя мое?

   - Туда, туда, к стенам города! Туда, где твой сын, где бедный Феликс сражается с неприятелем, защищая наше имущество и нашу жизнь...

   - Но, дитя мое... - прервал ее пастор.

   - Ах, я знаю, я все знаю, что вы скажете. Но разве не все равно, где умирать? Минутой раньше, минутой позже... Разве вы не видите? Город горит, и неприятель ворвется сюда очень скоро...

   Пастор быстро подошел к окну и заглянул в него.

   - Она права! - воскликнул он. - Город горит!

   Затем, подойдя к старухе Гильдебрандт, он тихо сказал ей:

   - Удержите Марту здесь... А я пойду туда, где, может быть, требуется моя помощь.

   Старушка упала на колени и принялась горячо молиться:

   - Господи, не оставь нас! Господи, пощади жизнь сына моего, возврати мне его целым и невредимым...

   Мария Даниловна сделала движение к двери, намереваясь проскользнуть в нее вслед за пастором, который, вернувшись теперь из своей комнаты в длинном темном плаще, направился к выходу.

   Но Марта стремительно подошла к незнакомке и в порыве внезапно овладевшей ею злобы сильно схватила ее за руку и удержала на месте.

   Та с изумлением взглянула на нее.

   - Вы не выйдете отсюда, - твердо сказала Марта.

   - Почему? - спросила та.

   - Нет, нет, я не пущу вас. Это вы принесли нам несчастье! Все равно идти некуда. Если русские солдаты враги вам - вам не уйти от них никуда. Город взят, и мы должны погибнуть, и вы погибнете вместе с нами.

   Не успела она окончить этих слов, как раздался оглушительный треск, как будто поблизости рухнула стена или дом.

   Зарево пожара усиливалось. Слышались крики, стоны, звон оружия. Весь этот шум зловеще приближался к таверне.

   Раздался звон разбитого стекла.

   Женщины в ужасе обернулись к окну.

   Штуцерная пуля пробила его, и стекло на тысячу кусков разлетелось по полу. Однако никому из присутствующих пуля не причинила никакого вреда, и они отделались лишь страхом, плотнее прижавшись друг к другу.

   Дверь с шумом распахнулась и на пороге ее показался пастор. Лицо его было смертельно бледным.

   - Все кончено! - тихо произнес он. - Мариенбург в руках врагов.

   За ним вошло в комнату несколько немецких солдат.

   Все они были в состоянии полного истощения. Многие из них были ранены и в изнеможении падали на пол; некоторые, закрыв лица руками, с трудом удерживали слезы. Отчаяние владело всеми.

   Марта подходила то к одному, то к другому.

   - Вы не знаете, что сталось с лейтенантом Рабе?

   - Нет, фрейлейн.

   - Не видали ли вы лейтенанта? - спрашивала она у другого.

   - Какого лейтенанта?

   - Феликса Рабе?

   - Феликс Рабе? - проговорил старый солдат и отвернулся в смущении.

   - О, если вы что-нибудь знаете о нем... - страстно проговорила Марта, именем Господа заклинаю вас, скажите, где он... Он ранен?.. Он умер?.. О, говорите, говорите же!..

   Но старый солдат смущался все больше и больше, и слова не шли с его языка.

   Тогда на помощь Марте, угадав уже всю правду, выступил пастор и, обратившись к старому солдату, сказал ему:

   - Если вы знаете о нем что-нибудь, говорите.

   - Вы - Марта Рабе? - наконец решился солдат, обратившись к молодой девушке.

   - Да, я жена его.

   Солдат поправил повязку на своей голове, молча выступил вперед и протянул Марте окровавленный платок.

   - Так это, значит, вам.

   Марта дико вскрикнула.

   - А он? Где он? Что с ним?

   - За несколько минут до своей смерти, - торжественно начал солдат, - лейтенант Рабе отдал мне этот платок, напитав его кровью, текшей из его груди от полученной раны, и сказал мне: "Поклянись, что, если ты останешься жив, ты снесешь этот платок моей жене Марте, в таверну "Голубая лисица"... Он еще сказал несколько слов о любви его к вам и к его матушке, но кровь пошла у него горлом, и он скончался на моих руках. Сержант и я отнесли его с поля сражения в город, за стены и сдали его тут встретившимся нам горожанам. Вот все, фрейлейн, что я знаю.

   Судорожно зарыдала Марта, приняв из рук воина окровавленный подарок, и крепко прижала его к губам. Мать Феликса рыдала, не будучи в состоянии произнести ни слова.

   Старый солдат продолжал говорить:

   - Он умер геройской смертью, фрейлейн, командуя вылазкой у южных ворот. Но нас было мало, а силы неприятеля росли. Он был всегда впереди, воодушевлял солдат к бою. Но пуля врага сразила его.

   Пастор сделал ему знак замолчать.

   - Господь, - дрожащим голосом проговорил пастор, - да упокоит праведную душу его! Он умер как воин и как защитник своего родного города. Да останется память его всегда между нами.

   - Аминь! - сказал раненый старый солдат, утирая глаза.

   Женщины плакали, и ничто не могло удержать их слез. Они бросились друг другу в объятия.

   Солдаты, из уважения к этому горю, один за другим покидали этот низенький темный зал и выходили на улицу, уже переполненную русскими войсками.

  

  

   Несколько русских солдат ворвались в комнату таверны. Ими предводительствовал молодой полковник. Солдаты бросились к стойке, но офицер остановил их строгим голосом:

   - Стой, ни с места! Солдаты остановились.

   - Вы что за люди? - обратился полковник к пастору и женщинам.

   Но вдруг вся его строгость пропала. Взор его упал сначала на Марту, потом на Марью Даниловну и остановился на ней в немом восхищении.

   - Какая красавица-немка! - прошептал офицер.

   - Я не немка, - возразила ему Марья Даниловна.

   Офицер очень удивился.

   - Но ежели ты русская, то почему находишься здесь, между нашими врагами?

   Марья Даниловна собралась ему ответить, но офицера осенила внезапно мысль, и он приказал солдатам:

   - Взять их под стражу...

   Несколько солдат окружили женщин. Пастор Глюк выступил вперед.

   - Господин офицер, - сказал он ему, - за что приказываете вы арестовать этих женщин? Мы - мирные люди, и во всей таверне вы не найдете у нас оружия. Прошу вас, именем Бога, отпустите их.

   - Скажи ему, - обратился офицер к Марье Даниловне, - что негоже его сану поповскому мешаться в наши воинские дела. И еще скажи ему, что я представлю взятых фельдмаршалу, так как среди них нашлась русская... Не ведаю я, может быть, и шпионка.

   - Я? Я - шпионка? - вскрикнула Марья Даниловна.

   - Или преступница, бежавшая от русских ради сокрытия преступления, - продолжал офицер.

   Марья Даниловна вздрогнула и сильно побледнела.

   - Как фельдмаршал рассудит, так тому и быть.

   - Отведите их в лагерь, к моей ставке! - обратился он к солдатам. - Наутро видно будет. А остальных не троньте.

   Солдаты схватили молодых женщин. Марья Даниловна робко опустила голову и не сводила глаз с офицера, смотря на него исподлобья. Она чувствовала, что взгляд ее прекрасных больших глаз сильно действует на него и что вся его суровость лишь напускная.

   И офицер долго не мог оторвать от нее взоров. Ее красота очаровала его, и в его голове зрели уже планы относительно молодой красавицы-пленницы.

   Зато Марта была в безумном отчаянии.

   Она билась в руках солдат, как птичка, пойманная в клетку, вырывалась из их рук, падала на пол, стонала и кричала:

   - Феликс, Феликс, мой дорогой Феликс! Где ты? Что с тобой сделали?.. Если бы ты был жив, ты бы спас меня из рук врагов моих... Отпустите, отпустите меня!

   Но солдаты подымали ее и тесно сплотились вокруг нее, отбрасывая тетку Гильдебрандт, которая рвалась к ней.

   - Отойди, старуха! - говорили они ей. - Не замай - плохо будет!

   Пастор взял старуху под руку и насильно отвел ее от девушки.

   Марта продолжала отбиваться от солдат и в борьбе выронила платок, вымоченный в крови Феликса. Она не заметила этого, так как решительно была вне себя.

   Марья Даниловна нагнулась и, машинально подняв платок, спрятала его у себя на груди.

   - Ведите их! - сказал офицер нетерпеливо, так как его раздражало сопротивление Марты. - И помните, вы отвечаете мне за их безопасность...

   Офицер вышел.

   Солдаты хотели схватить Марью Даниловну, но она, гордо вскинув головой, вырвалась из их рук, величественно выпрямилась и пошла за Мартой, которую солдаты с большими усилиями волокли под руки.

   Старуха не плакала. Полное оцепенение напало на нее. Она сидела на стуле, качала головой и тихо, еле слышно говорила:

   - Феликс, Феликс, Феликс...

   Пастор стоял около нее, скрестив на груди руки, и губы его, побелевшие от волнения, тихо шептали слова молитвы.

   Канонада прекратилась. Шум на улицах постепенно утихал. Шел дождь, и холодный осенний ветер резкими порывами врывался в зал таверны.

   Становилось сыро и холодно.

   - Пойди к себе, несчастная старуха! - сказал пастор, обращаясь к тетушке Гильдебрандт. - Стань у распятия и вознеси горячую мольбу Богу, чтобы Он упокоил душу нашего славного Феликса и даровал счастье, если оно еще возможно, его молодой вдове.

   Но старуха теперь уже не прибавила к его словам обычного своего возгласа "аминь!" и даже вряд ли слышала его речь.

   Она все продолжала качать головой, и запекшиеся, сморщенные губы ее все также шептали:

   - Феликс, Феликс, Феликс... Ночь проходила. Одна за другой гасли звезды, блиставшие среди тяжелых и низко ползущих, точно разорванных облаков. Далеко-далеко на восточной части неба показался бледный, робкий свет предутренней зари. Глухо били в барабаны, тускло догорали костры, кое-где раздавались топот копыт, лязг оружия, отрывок песни.

   Забранные солдатами женщины шли по топким и намокшим от продолжительного дождя улицам взятого города. Ноги их в комнатной обуви вязли в глубоких колеях, образовавшихся от проезда пушечных лафетов, и им было тяжело ступать по этой грязи, спеша за солдатами, шагавшими широкими шагами и спешившими сдать по принадлежности порученных им женщин.

   Марта, по-видимому, успокоилась. Она шла, низко опустив голову, холодная и гордая теперь, затаив, задушив на дне души своей глубокую горестную рану.

   Слезы не шли с ее глаз. Видя полнейшую невозможность сопротивления, она покорилась.

   Марья Даниловна шла бодро. Какая-то смутная мысль копошилась в ее мозгу и вызывала на ее красивых устах презрительную и самодовольную усмешку. И в ее голове складывались планы, о которых она никому не поведала бы в настоящую минуту, да и для нее самой они были еще смутны.

   Солдаты шагали, покуривая трубки. Они перекидывались изредка словами, иногда грубыми шутками, заставлявшими краснеть Марью Даниловну.

  

  

   Фельдмаршал сидел в своей палатке на простой деревянной табуретке и курил трубку.

   Перед ним, на другой табуретке, стояла кружка пива, доставленного ему в бочке из только что взятого русскими Мариенбурга.

   Был ранний час утра, но, несмотря на это, он с наслаждением выпивал уже третью кружку и заполнял едким дымом табака палатку.

   Невдалеке от него сидел за убогим столом молодой офицер.

   Фельдмаршал Шереметев, отпив пива из кружки, сказал своему ординарцу:

   - Достань последнее царское письмо, полученное нами, и прочти его. Соответственно оному следует отписать царю о нашем походе.

   Офицер порылся среди бумаг, лежавших на столе, достал большой лист синеватого цвета, откашлялся, вгляделся в крупные и неровные каракули царского письма и не особенно бойко прочитал его:

   "Есть возможность, что неприятель готовит в Лифляндию транспорт из Померании в десять тысяч человек, а сам, конечно, пошел к Варшаве; теперь истинный час - прося у Господа сил помощи - пока транспорт не учинен, поиском предварить..."

   - Так, довольно, - прервал чтение Шереметев.

   Офицер вопросительно взглянул на него.

   - Что писать прикажешь? - спросил он фельдмаршала.

   - А ты не торопись. Торопливость в таком деле негожа.

   И он погрузился в думу.

   Но ответ царю не складывался в его уме, и фразы, обыкновенно так легко сочинявшиеся им, на этот раз закапризничали.

   - А что в царском письме дальше? - спросил он, чтобы выйти из затруднения и дать себе время.

   Офицер опять взял синюю бумагу и, недолго порывшись, чтобы отыскать место, на котором остановился, прочел:

   "Разори Ливонию, чтоб неприятелю пристанища и сикурсу своим городам подать было невозможно..."

   - Так! - прервал фельдмаршал, очевидно, надумав ответ. - Теперь приготовься.

   - Готов.

   - Пиши же: "Чиню тебе известно, что Всесильный Бог и Пресвятая Богоматерь..." Всесильный Бог и Пресвятая Богоматерь... Написал ли?

   - Написал.

   - "Пресвятая Богоматерь желание твое исполнили... больше того, неприятельской земли разорять нечего, все разорили и опустошили без остатку... И от Риги возвратились загонные люди в 25 верстах, и до самой границы польской; и только осталось целого места..." Написал ли?

   - Написал.

   - И "целое место" написал?

   - Половину... "места" еще не дописал.

   - Пиши... А коли готов, пойдем дальше: "целого места Пернов и Колывань, и меж ими сколько осталось около моря, и от Колывани к Риге, около моря же, да Рига, - а то все запустошено и разорено вконец. Пошлю в разные стороны отряды калмыков и казаков для конфузии неприятеля..." Конфузию написал?

   - Пишу.

   - Изобрази. Пиши дальше так: "прибыло мне печали: где мне деть взятый полон? Тюрьмы полны и по начальным людям везде; опасно того, что люди какие сердитые, сиречь пленники! Тебе известно, сколько уж они причин сделали, себя не жалея; чтобы какие хитрости не учинили: пороху в погребах не зажгли бы; также от тесноты не почали бы мереть; также и занее на корм много исходит; а провожатых до Москвы одного полку мало. Вели мне об них указ учинить". Коли устал, отдохни малое время. Еще буду говорить тебе.

   - Повели продолжать, Борис Петрович, все одно, одним духом скончать.

   - Ну, так пиши! Еще немногое осталось. Пиши: "Больше того быть стало невозможно: вконец изнужились крайне, обесхлебили и обезлошадели, и отяготились по премногу как ясырем и скотом, и пушки везть стало не на чем, и новых подвод взять стало неоткули." Конец. Ставь подпись. Поставил?

   - Поставил.

   - Ан, врешь, не конец! Еще вспомнил. Пиши. Э... братец, что там за шум? Будто женские голоса... Что это, право, отписать царю не дадут. Сходи, узнай-ка, кто шумит, и накажи всех - тех за шум, а этих за попущение к оному. А откуда также в лагере у нас женщины?

   Офицер вышел, а фельдмаршал выпил остаток пива из кружки. Офицер вскоре вернулся.

   - Ну, что же там?

   - Полковник Никита Тихоныч Стрешнев с казаками привели к тебе двух женщин.

   - А что мне делать с этими двумя женщинами?

   - Про то не ведаю. Они - немецкие пленницы.

   - Зови сюда Стрешнева, коли так.

   По приходе Стрешнева фельдмаршал спросил его:

   - Ты что тут шумишь со своими пленницами, Никита Тихоныч? И что это за пленницы?

   В это время в палатку его казаки ввели Марту и Марию Даниловну.

   Обе женщины уже успели привести себя несколько в порядок. Лица их уже не носили прежнего выражения утомления. Яркий румянец играл на щеках Марии Даниловны, но Марта была все еще бледна, и хотя глаза ее уже не были красны от слез, но в них все еще стояло выражение глубокой печали.

   Полковник с тревогой следил за взором фельдмаршала, но, к своему удовлетворению, увидел, что глаза Шереметева с особенным интересом остановились на Марте и довольно рассеянно и равнодушно скользнули по лицу Марьи Даниловны. Очевидно, она не произвела на него особенного впечатления, несмотря на всю свою красоту. Полковник этому очень обрадовался, потому что сердце его было уже покорено чудными глазками пленницы.

   - Почто же ты их взял в плен, Тихоныч? - спросил фельдмаршал. - Нешто ты воевал с бабами? - засмеялся он.

   - Нет, Борис Петрович, не с бабами. А так как в том мариенбургском кабачке, который стоял у городских стен, увидел я среди немцев вот эту русскую, Марью Даниловну, то и пришло мне вдомек, как она туда к ним попала и нет ли тут какой хитрости.

   - Пороху в погребах бы не зажгли, - рассмеялся Шереметев, вспоминая слова своего письма к царю. - Ну, так что же мы теперь с ними будем делать?

   - Как укажешь.

   - Допросил ли ты ее? - спросил фельдмаршал, кивнув головой на Марью Даниловну.

   - Допросил.

   - И что же оказалось?