Писемский Алексей Феофилактович - Мещане

ать распоряжение об оставленном по разным местам гардеробе дочери!

  Тот, конечно, не отказал ему. При прощанье Тюменев с Бегушевым нежно расцеловался, а графу протянул только руку и даже не сказал ему: "До свиданья!" По отъезде их он немедленно ушел в свой кабинет и стал внимательно разбирать свои бумаги и вещи: "прямолинейность" и плотный мозг Ефима Федоровича совершенно уже восторжествовали над всеми ощущениями. Граф Хвостиков, едучи в это время с Бегушевым, опять принялся плакать.

  - Перестаньте! Что за малодушие! - сказал тот не без досады.

  - Но вы поймите мое положение, - начал граф. - Тюменев уезжает за границу, да если бы и не уезжал, так мне оставаться у него нельзя!.. Это не человек, а вот что!.. - И Хвостиков постучал при этом по железной пластинке коляски. - Я вполне понимаю дочь мою, что она оставила его, и не укоряю ее нисколько за то; однако что же мне с собой осталось делать?.. Приехать вот с вами в Петербург и прямо в Неву!

  Бегушеву сделалось жаль его.

  - Зачем же в Неву?.. Поезжайте лучше со мной в Москву и поживите у меня!.. - проговорил он.

  - Неужели?.. Нет... Не может быть!.. - воскликнул граф, и у него голос даже захлебывался от радости.

  - Только вы на меня не претендуйте, я сам тоже старик и капризен! - прибавил ему Бегушев.

  - Ах, боже мой!.. Мне быть на вас в претензии за все ваши благодеяния, когда все меня кинули, все!..

  И слезы, как их ни старался удержать граф, снова заискрились на его глазах, и он только старался поскорее их смигнуть, чтобы не сердить ими Бегушева. Собственно, под распоряжением по гардеробу дочери Хвостиков разумел то, что, собрав оставленные ею вещи и платья в городской квартире Тюменева, продал их за бесценок!

  Глава IX

  Через несколько дней на станцию Московской железной дороги к вечернему экстренному поезду приехал Бегушев вместе с графом Хвостиковым, и когда он стал было брать два билета, граф вдруг воскликнул:

  - Пожалуйста, берите один билет, а я возьму себе!

  - Что за вздор! - возразил тот.

  - Ну, если непременно хотите, так возьмите мне, по крайней мере, во втором классе; в нем едет один мой знакомый, и мне с ним переговорить нужно!

  Бегушев взял графу во втором классе, не понимая, отчего в том вдруг такая расчетливость явилась. Граф Хвостиков, получив билет, мгновенно скрылся из вокзала.

  Все это скоро объяснилось: когда Бегушев после второго звонка вошел в вагон, то на самых первых шагах увидал кузена своего - генерала Трахова. Понятно, что граф Хвостиков, сообразивший, что Трахов непременно поедет в первом классе, от него удирал, считая генерала злейшим врагом себе за то, что тот откровенно написал о нем Тюменеву. Встретя кузена, Бегушев сначала сделал довольную мину, но потом переменил ее на сердитую, вследствие того, что вместе с генералом ехала и супруга его, m-me Трахова... Здесь я должен оговориться, что этим именем сию даму никто никогда не называл, и все именовали ее Татьяной Васильевной, даже мужу ее давали иногда титул не генерала Трахова, а мужа Татьяны Васильевны, - до такой степени она была лицо распространенное.

  Как ни было неприятно Бегушеву, однако он уселся рядом с своими родственниками. Татьяна Васильевна сначала осмотрела его с головы до ног, а затем не преминула обратиться к нему с упреком:

  - Я вас тысячу лет не видала и только мельком иногда слышу об вас!

  - Уж не тысячу же лет, - возразил Бегушев.

  - Немного меньше!.. Впрочем, нынешний год мы не видимся даже и с вашим другом, Ефимом Федоровичем Тюменевым.

  - Теперь, вероятно, вы будете опять скоро видаться с ним, - проговорил с улыбкой Бегушев.

  - Вы думаете?.. - спросил с радостью генерал. - Поэтому вы говорили ему, убедили его?

  - Нет, но по другим обстоятельствам я это предполагаю.

  Татьяна Васильевна внимательно прислушивалась к их разговору.

  Если бы Бегушева спросили, чтобы он сказал, какая, по его мнению, самая противная и несносная женщина в России, то он, конечно бы, не задумавшись, указал на свою кузину, которая тоже, в свою очередь, не прилюбливала его. По происхождению своему Татьяна Васильевна была дочь некогда известного масона, богача и скупца, и в молодости она до приторности сладким языком писала сентиментально-нравственные повести. Сделавшись дамою, Татьяна Васильевна пыталась было играть роль в наших государственных и дипломатических кружках, но тут у ней не вытанцовывалось, и она, перейдя в оппозицию, устремилась в православие: устроила у себя домовую церковь, наняла священника и ежедневно выстаивала заутреню, обедню и даже вечерню. Последнее время Татьяна Васильевна, по преимуществу, витала в области спиритизма. Благодаря всем этим штучкам она слыла в обществе за женщину очень умную и в высокой степени нравственную, хотя в этом отношении, кажется, никогда не могло и быть ей опасности, так как Татьяна Васильевна с самых юных лет одновременно походила на лягушку и на сову, вечно была с флюсом то на одной щеке, то на другой, вечно пахнула какими-то аптекарскими травами, мазями и вообще, как говорил про нее Бегушев, она принадлежала не к женщинам, а к каким-то бесполым существам, потому что не представляла в себе никаких женских признаков. Будь на месте генерала другой человек, он давно бы убежал от Татьяны Васильевны на край света, утопился бы, удавился; но он, в силу своего превосходного пищеварения, как будто бы не видел ее безобразия, не чувствовал ее злого характера, и только одно его очень уедало: это ее философствование. Что касается до Тюменева, то почти положительно можно сказать, что Татьяна Васильевна была влюблена в него или, по крайней мере, она долгое время и с большим увлечением считала его идеалом всех мужчин. Тюменев же, действительно весьма часто бывавший у Траховых, делал это вначале чисто по служебному расчету, чтобы показывать себя в известном, высшем слое общества, а потом у него это обратилось в привычку; кроме того, Татьяна Васильевна очень уж ему и льстила.

  - Вы, кузен, предполагаете, что Тюменев опять будет посещать нас; но он сказал вам, за что я на него сердита? - спросила Татьяна Васильевна, сделав сильное ударение на слове за что.

  - Муж ваш мне говорил, что вы сердитесь на Тюменева за его дурное поведение.

  - Более чем дурное, - ужасное, совершенно непонятное для меня в нем; но, без сомнения, вы в этом случае не будете со мной согласны!

  - Совершенно не согласен, - отвечал Бегушев и, видя, что кузина начинает посерживаться, решился еще более ее разозлить: - А мы тогда, кузен, с вами в Париже очень недурно позавтракали у Адольфа Пеле!.. - отнесся он вдруг к генералу.

  - Отлично!.. Превосходно!.. - подхватил было тот с одушевлением, но, вспомнив о присутствии супруги, мгновенно смолк.

  Татьяна Васильевна терпеть не могла гастрономических восторгов мужа и с отвращением всегда говорила, что он не для того ест, чтобы жить, но для того живет, чтобы есть. С приближением к Любаньской станции генерал, впрочем, не вытерпел и, как-то особенным образом встрепенувшись и взяв Бегушева за руку, проговорил ему почти нежным голосом:

  - Вы пойдете со мной поужинать?

  - Непременно! - утешил его тот.

  Когда поезд остановился, они отправились в вокзал.

  - Пришли мне чаю! - приказала Татьяна Васильевна мужу.

  - А хлеба белого хотите?.. - спросил он ее.

  - Нет, я с просфорой буду пить!

  Войдя в вокзал, генерал прежде всего исполнил приказание супруги и отправил к ней в вагон огромный чайник чая с приличным количеством сахара.

  - Татьяна Васильевна по-прежнему любит чай? - спросил его Бегушев.

  - Целые ведра его выпивает с своими монахами, - отвечал генерал, махнув рукой, и быстро устремился к главному буфетчику.

  - Готово? - спросил он.

  - Готово-с! - отвечал тот, показывая на стоявшее особняком закрытое блюдо.

  Генерал и Бегушев сели около этого блюда. Оказалось, что там была мерная, жирная разварная стерлядь.

  - Когда вы успели заказать это? - поинтересовался Бегушев.

  - По телеграфу!.. Выезжая, дал знать, чтобы заранее приготовили: нельзя же есть эту дрянь, которая стоит у них на столах! - отвечал генерал.

  По возвращении в вагон они нашли Татьяну Васильевну выпившую чашки четыре крепчайшего чая и потому пришедшую несколько в экзальтированное состояние.

  - Александр Иванович, сядьте со мной рядом, а муж пусть пересядет к окну! - распорядилась она.

  Бегушев поуперся было, но генерал, согласно приказанию супруги, занял его место, так что Бегушев по необходимости должен был сесть рядом с Татьяной Васильевной и при этом тщательно старался, чтобы ни одной точкой своего платья не прикоснуться к ней. Татьяна Васильевна хотела серьезно побеседовать с Бегушевым, потому что хоть и не любила его, но все-таки считала за человека далеко не дюжинного, - напротив, за очень даже умного, много видевшего, но, к сожалению, не просвещенного истинно; и с каким бы удовольствием она внесла в его душу луч истинного просвещения, если бы только он сам захотел того!

  Прежде всего она начала с ним разговаривать об Европе.

  - А вы и нынешний год не утерпели и были в этой Европе?

  Татьяна Васильевна обыкновенно никогда не говорила: Париж, Лондон, Франция, Германия, - все это было для нее безразлично, и она, совершенно соглашаясь с довольно ходячим мнением, считала, что весь Запад гниет или даже уже сгнил!

  - Был в этой Европе, - отвечал ей насмешливо Бегушев.

  Он, как мы знаем, далеко не был большим поклонником Европы, но перед Татьяной Васильевной, назло ей, хвалил безусловно все существующее там.

  - Удивляюсь вам! - сказала она.

  - Отчего ж вы мужу вашему не удивляетесь? - заметил Бегушев. - Он тоже был за границей, и еще дольше меня!

  Генерал сделал Бегушеву легонький знак рукою и глазами, но тот как будто бы этого не видел.

  - Я на мужа давно махнула рукой! - произнесла Татьяна Васильевна.

  Она, в самом деле, давно считала генерала за дурака набитого и безвозвратно падшего нравственно.

  - Но неужели же Москва, куда мы теперь едем, лучше больших европейских городов? - поддразнивал ее Бегушев.

  - Москва!.. Наша Москва? - воскликнула Татьяна Васильевна. - Это город святыни нашей!.. Город народа!..

  - Но таких святых и народных городов, по-своему, конечно, и в Европе много!

  - И вы полагаете, что мы и европейцы - одно и то же?

  - Полагаю!.. С тою только разницей, что те племена постарше нас, поумней и больше нашего сделали!

  - Те?.. - произнесла Татьяна Васильевна и далее говорить не могла: у ней прервался голос.

  - Те!.. - повторил Бегушев, и хоть в это время генерал уж толкал его ногой, умоляя не сердить больше Татьяны Васильевны, он, однако, продолжал: - Насчет этого существуют довольно меткие афоризмы.

  - Какие? - спросила Татьяна Васильевна.

  - Такие, что... Где немец, там интрига...

  Татьяна Васильевна в знак согласия мотнула головой.

  - Где француз, там фраза!

  Татьяна Васильевна и на это одобрительно кивнула головой.

  - Где поляк, там лесть!

  Татьяна Васильевна и это выслушала благосклонно.

  - Где англичанин, там лукавство и корысть!

  - Так!.. Так!.. - произнесла она с восторгом. - И послушайте, вот что мне рассказывал один священник, - продолжала она с одушевлением. - Раз его призвали к умирающему человеку - очень хорошему, честному, самобытному, но, к несчастью, неверующему!.. - Тут Татьяна Васильевна сделала на груди небольшое крестное знамение. - Священник стал увещевать его и говорить ему: "Причаститесь, иначе вы лишитесь царствия небесного!" - "Царствия небесного нет!" - закричал несчастный. - Татьяна Васильевна снова слегка перекрестилась. - "А если бы оно было, так англичане давно бы туда пробрались и заняли бы все места!" - Не правда ли, что как ни безумны эти слова, но они ярко и верно характеризуют англичан?

  - Да, конечно! - отвечал вежливо Бегушев. - Но вы позволите, однако, мне продолжать мои афоризмы?

  - Даже прошу вас о том! - разрешила ему Татьяна Васильевна.

  - Где итальянец, там le soleil и far niente!*.

  ______________

  * солнце и ничегонеделание! (франц. и итал.).

  - Так!.. - согласилась и с этим Татьяна Васильевна.

  - Где русский...

  - Слушаю!.. Слушаю!.. - произнесла Татьяна Васильевна, навастривая уши.

  - Где русский, там либо "терпи", либо "авось"!

  Татьяна Васильевна задумалась над ответом Бегушева; главным образом она недоумевала, что это такое: порицание или сожаление?

  - Что вы хотели сказать последним афоризмом? - спросила она.

  - Право, не знаю, не я автор этих изречений, - отвечал Бегушев.

  - Ну, это неправда, - вы автор; во всяком случае я все-таки вижу, что Россия, по-вашему, лучше Европы!

  - Нет, хуже! - возразил Бегушев.

  - Чем?

  - Хоть бы тем, что тот же спиритизм, - это великое открытие последнего времени... (Бегушев прежде еще слышал, что Татьяна Васильевна сильно ударилась на эту сторону), - разве Россия, а не Европа выдумала его?

  - Но и не Европа, а Америка! - воскликнула Татьяна Васильевна; к Америке она была еще несколько благосклонна и даже называла американцев, по примеру своих единомышленников: "Наши заатлантические друзья!"

  - Но Америка - та же Европа. Это все переселенцы европейские! - заметил Бегушев.

  - Да, но какие переселенцы! - произнесла Татьяна Васильевна, прищуривая свои золотушные глаза. - Это все сектанты, не хотевшие, чтобы церковь была подчинена государству, не признававшие ни папы, ни Лютера!

  - Я скорее полагаю, что это просто были люди беспорядка - антигосударственники.

  - А вы думаете, что я за государство? Что я государственница? - спросила Татьяна Васильевна каким-то уж торжественным тоном. - Впрочем, об этом не время и не место говорить!

  - Кажется! - произнес, грустно усмехаясь, генерал.

  - Но зато, вот видите, муж ваш - чистейший государственник! - указал на генерала Бегушев.

  - Он, я думаю, ни то, ни другое! - отозвалась с презрительной гримасой Татьяна Васильевна.

  - Нет, я - государственник! - возразил генерал, начинавший не на шутку сердиться на Бегушева, что тот болтал всю эту чепуху с его супругой, которую Трахов, в свою очередь, тоже считал дурой, но только ученой и начитанной. В настоящий момент, когда разговор коснулся государства, генерал более всего боялся, чтобы речь как-нибудь не зашла о Петре Великом, - пункт, на котором Татьяна Васильевна была почти помешана и обыкновенно во всеуслышание объявляла, что она с детских лет все, что писалось о Петре Великом, обыкновенно закалывала булавкою и не читала! "Поэтому вы не знаете деяний Петра?" - осмеливались ей замечать некоторые. - "Знаю!" - восклицала Татьяна Васильевна и затем начинала говорить часа два-три... На этот раз она, слава богу, о Петре не вспомнила, может быть потому, что в голове ее вдруг мелькнула мысль, что нельзя ли Бегушева обратить к спиритизму, так как он перед тем только сказал, что это учение есть великое открытие нашего времени!

  - А что, скажите, как поживает спиритизм в Париже? - спросила она сначала издалека и как бы в шутку.

  - Не знаю, я что-то там с ним не встречался! - отвечал Бегушев. - Не правда ли, кузен, мы не встречались в Париже с спиритизмом! - обратился он к генералу.

  Тот обмер.

  - Нет, я там бывал на нескольких сеансах спиритов, - пробормотал он.

  - Он бывал на сеансах... - повторила за мужем Татьяна Васильевна. - Расскажи, что ты там видел?

  Генерал поставлен был в отчаянное положение: он, как справедливо говорил Бегушев, нигде не встречался с спиритизмом; но, возвратясь в Россию и желая угодить жене, рассказал ей все, что пробегал в газетах о спиритических опытах, и, разумеется, только то, что говорилось в пользу их.

  - Что ты видел, рассказывай! - повторила Татьяна Васильевна.

  - Видел я женскую руку и плечи, - начал он.

  - Женских рук и плеч мы с вами, кузен, много видели; но, сколько помнится, все это были живые и на земле существующие! - заметил Бегушев.

  Генерал чуть не провалился на месте.

  - Бегушев, не забывайтесь, - вы знаете, что я терпеть не могу этого! - сказала строго Татьяна Васильевна.

  - Чего этого? - спросил Бегушев.

  - Ну, будет! Пожалуйста, не развивайте далее. Говори, что ты еще видел! - повторила она снова мужу.

  - Еще видел я... видел летающие гитары! - бухнул тот на авось.

  - Нет, постойте, этого вы не могли, кузен, видеть: это было в Лондоне! - остановил его Бегушев.

  - Точно то же было и в Париже! - вздумал было возразить генерал.

  - Не говори неправду: это было только в Лондоне! - объявила ему супруга.

  - Я, наконец, перезабыл, где и что видел, - этому столько времени прошло! - произнес генерал с досадой.

  - И подобные вещи можно забывать!.. Забывать могут!.. - воскликнула Татьяна Васильевна. - Стыдись!.. Это простительно такому неверующему ни во что, как Бегушев, а не тебе!

  Генерал постоянно притворялся перед женой и выдавал себя за искреннего последователя спиритизма.

  - Почему же вы меня считаете совершенно неверующим? - спросил Бегушев по наружности смиренным и покорным голосом.

  - Потому что спиритизм отыскивает сердца простые, а не такие, как ваше!

  - Мое сердце точно такое же, как у Тюменева! - возразил Бегушев.

  - Теперь - да! - оно такое же, но прежде сердца ваши были разные! - произнесла знаменательно Татьяна Васильевна. - Ефим Федорович верит искренне в спиритизм!

  Тюменев, в самом деле, всегда очень терпеливо выслушивал Татьяну Васильевну, когда она по целым часам развивала перед ним всевозможные объяснения спиритических явлений.

  - Если бы я и неверующий был, то согласитесь, что могу сделаться и верующим: уверовал же Савл{188} во Христа, - говорил Бегушев, как бы угадывая тайное намерение Татьяны Васильевны посвятить его в адепты спиритизма.

  Золотушные глаза той при этом заблистали.

  - Вы правду это говорите или нет? - спросила она.

  - Как кажется мне, что правду, - отвечал Бегушев уже уклончиво.

  - В таком случае вот видите что, - произнесла Татьяна Васильевна, энергически повертываясь лицом к Бегушеву на своем длинном кресле, на котором она до того полулежала, вся обернутая пледами, и при этом ее повороте от нее распространился запах камфары на весь вагон. - Поедемте вместе со мной на будущее лето по этой ненавистной мне Европе: я вас введу во все спиритические общества, и вы, может быть, в самом деле уверуете!..

  - Пожалуй!.. - согласился Бегушев, бывший, как мы видели, в этот вечер в давно уже небывалом у него веселом настроении и даже не на шутку подумавший, что было бы очень забавно прокатиться по Европе с смешной кузиной и поближе посмотреть спиритов. Он этого нового шарлатанства человечества не знал еще в подробностях.

  - Не верь, ma chere, не поедет!.. Он в Париже даже скучал, а поедет он с тобой!.. - неосторожно проговорился генерал: он по опыту знал, каково было путешествовать с его супругой.

  - С тобой он скучал, а со мной не будет! Не правда ли? - спросила Татьяна Васильевна Бегушева.

  - Конечно, - подтвердил тот и потом вдруг встал: ему уж надоело дурачиться.

  - До свиданья! - сказал он.

  - Куда же вы? - спросила Татьяна Васильевна почти с испугом.

  - Спать хочу!

  - При таком интересном разговоре... спать идти, - возразила обиженным голосом Татьяна Васильевна.

  - Разговор очень интересен, но спать все-таки надо.

  - А если вы такой любитель сна, то я вас не возьму с собой в Европу!

  - Очень жаль! - сказал Бегушев и перешел на самое отдаленное кресло.

  Генерал в душе благодарил бога, что разговор между Бегушевым и его супругой кончился, не приняв чересчур острого характера.

  Бегушев, улегшись на кресло, притворился, что заснул, а Татьяна Васильевна начала читать духовный журнал, чем она постоянно утешала себя, встречая в людях или неблагодарность, или непонимание.

  Поутру генерал, отличным образом проспавши всю ночь и видя, что Татьяна Васильевна, измученная чтением, наконец, заснула, пошел пить кофе и даже разбудил для этого Бегушева.

  Тот пошел с ним.

  - Вы до Москвы только едете? - спросил Бегушев генерала, когда они уселись за стол.

  - Нет, до Троицы, - жена там говеть будет.

  - И вы будете говеть?

  - Буду, конечно!

  Все это генерал говорил очень невеселым голосом.

  В московском вокзале Татьяну Васильевну встретили: грязный монах с трясущейся головой, к которому она подошла к благословению и потом поцеловала его руку, квартальный надзиратель, почтительно приложивший руку к фуражке, и толстый мужик - вероятно деревенский староста; все они сообща ее и генерала усадили в карету. С кузеном своим Татьяна Васильевна даже не простилась - до того она рассердилась на него за быстро прерванный им накануне разговор.

  Глава X

  Вскоре по возвращении Бегушева в Москву у него в доме, сверх графа Хвостикова, появилась еще новая жилица. В самый первый день, как он приехал и едва только успел немного отдохнуть с дороги, к нему вошел Прокофий и с глупо-глубокомысленным видом проговорил:

  - Ваша сестрица Аделаида Ивановна здесь!

  - Ты почему знаешь?

  - Они с месяц еще тому назад заезжали и приказывали, чтобы когда вы приедете, прислать им сказать.

  - Где ж она живет? - спросил Бегушев.

  - Да тут... так... в каких-то комнатках, у дьячка.

  - У какого дьячка?

  - Как этот приход, не помню... недалеко от нас!.. Зеленая этакая церковь... - бестолково объяснил Прокофий.

  - Но зачем сестра приехала сюда?

  Прокофий придал еще более глубокомысленное выражение своему лицу.

  - Надо быть, для свиданья с вами, и там тоже... Мало ли что они говорили, разве их разберешь!

  - Поздравляю!.. Слов человеческих начинаешь уж не понимать!.. - сказал Бегушев. - Поди, позови ко мне Минодору, она толковей тебя расскажет.

  Прокофий, по обыкновению, обиделся.

  - Что ж толковей!.. Разве женщина может быть супротив мужчины, - проговорил он недовольным тоном.

  - Позови, - повторил свое приказание Бегушев.

  Прокофий нехотя пошел.

  - Поди, барин тебя зовет, - сказал он жене, и когда та пошла, произнес ей насмешливо вслед: - Докладчицу какую нашел себе, ишь ты!

  Минодора объяснила Бегушеву, что Аделаида Ивановна приехала в Москву по делам своим.

  - Я недавно у них была, - рассказывала она, - и Аделаида Ивановна сами мне говорили, что они в хозяйстве своем очень расстроились: запашку, какая у них была, - мужики не слушаются, не запахивают; дом тоже очень ветх... боятся, чтобы пол или потолок не провалился.

  - Отчего она в мою усадьбу не переедет... там все новое.

  - Церемонятся!.. Не желают вас стеснить... Окромя того, - это уж их Маремьяша по секрету мне сказала, - что Аделаида Ивановна приехала сюда долги собирать: им очень многие должны!

  - Ох, уж мне эти долги ей! - произнес с досадой Бегушев и застучал ногой.

  - И, здесь живя, очень нуждаются, - заключила Минодора.

  Бегушев продолжал стучать ногою.

  - Так как ты знаешь, где сестра живет, то после обеда вели заложить карету и поезжай за ней.

  - Слушаю-с! - сказала Минодора и ушла.

  Аделаида Ивановна - родная сестра Бегушева - была лет на десять старше его. Он ее очень любил, но в то же время она выводила его иногда совершенно из терпения: из очень значительного родительского наследства Бегушев отделил Аделаиде Ивановне втрое более, чем ей следовало, и впоследствии благодарил бога, что не отдал ей половины, как он думал вначале, - Аделаиде Ивановне нисколько бы это не послужило в пользу! По всему существу своему Аделаида Ивановна была кротчайшее и добрейшее существо в мире: хорошо для своего времени образованная, чувствительная, сентиментальная, превосходная музыкантша - и не по ученью, а по природному дарованию, - она очень также любила поля, луга, цветы, ручейки и всех почти животных. Замуж Аделаида Ивановна не пошла, хоть и были у ней женихи, не потому, чтобы она ненавидела мужчин, - о, нет! - она многих из чих уважала, с большим удовольствием и не без некоторого кокетства беседовала с ними, но в то же время как-то побаивалась, а еще более того стыдилась их. Главною же страстью Аделаиды Ивановны было ее стремление к знакомству и даже к дружбе хоть и с захудалыми, но все-таки аристократическими семействами. Это более всего бесило Бегушева. "Какой ты интерес видишь в этой затхлой среде?" - восклицал он, когда она начинала бесконечно длинное повествование о ком-нибудь из своих друзей.

  При таком восклицании брата Аделаида Ивановна вспыхивала, конфузилась очень... "Il etait hors de lui dans се moment"*, - говорила она потом по секрету некоторым своим подругам. Собственно для этих знакомых Аделаида Ивановна жила по зимам в Москве, сама их посещала, они ее посещали, уверяли в уважении и любви и вместе с тем занимали у ней деньги. Аделаида Ивановна с наслаждением отсыпала им все, сколько у нее было, и в прежнее время некоторые из этих знакомых возвращали ей вполне всю сумму, а другие аккуратно платили проценты, причем Аделаида Ивановна отнекивалась, зажимала себе уши, и ее почти силою надо было заставить взять деньги. Но с отменою крепостного права, этого единственного источника благосостояния для многих дворян, она не стала получать от своих высокоблагородных знакомых ни капиталов, ни процентов, а между тем в этих розданных ею деньгах заключалось почти все ее состояние, так что Аделаида Ивановна вынужденною нашлась на безукоризненно правильном французском языке и в самых мягких выражениях напомнить своим должникам об уплате ей хотя частички; но ни от кого из них она и ответа даже не получила. Брату Аделаида Ивановна долго не объясняла своего положения, наконец, решилась и написала ему все откровенно. Бегушев, заранее это предчувствовавший, выслал ей денег, присовокупив к тому, что если и впредь она будет нуждаться, так не стеснялась бы и относилась к нему; но Аделаида Ивановна редко его обременяла и перебивалась кое-как!.. Из слов Минодоры Бегушев понял, что у сестры очень тонко, и ему пришло в голову взять к себе Аделаиду Ивановну и поселить ее в своем московском доме до конца дней. Графа Хвостикова он тоже решился держать до конца дней.

  ______________

  * Он был вне себя в этот момент (франц.).

  Часов в восемь Минодора привезла в карете Аделаиду Ивановку, которая после езды на тряских извозчичьих пролетках с удовольствием проехалась в покойном экипаже. Минодора, выскочив первая, почтительно высадила ее из кареты Аделаида Ивановна хоть и совершенно уже была старушка, но еще довольно свежая, благообразная, несколько похожая на брата, - росту небольшого, кругленькая, с белыми пухленькими ручками, которые все унизаны были на пальцах кольцами, носимыми по разным дорогим для нее воспоминаниям: одно кольцо было покойной матери, другое тетки, третье подруги, четвертое - с раки Митрофания. Одета Аделаида Ивановна была несколько по-старинному, но чопорно и со вкусом. Минодора хотела было вести ее под руку на лестницу.

  - Нет, нет, голубушка, не трудись! - сказала кротким голосом Аделаида Ивановна.

  То, что она становится стара и слаба, Аделаида Ивановна тщательно скрывала от всех, не желая никому быть в тягость.

  Встреченная Бегушевым в гостиной, она бросилась ему на шею и начала целовать его.

  - Брат и друг, как я счастлива, что вижу тебя! - повторяла она неоднократно.

  Бегушев поспешил ее усадить в покойное кресло.

  - Ну что, здоров ли ты? - говорила старушка, ласково-ласково смотря на него.

  - Здоров! - отвечал Бегушев.

  - Но похудел, и, знаешь, значительно похудел, но это хорошо, поверь мне!.. Полнота не здоровье!.. Я это чувствую по себе!.. Но ты еще молодец - смотри, какой молодец!.. Чудо что такое!

  Брата своего Аделаида Ивановна находила полнейшим совершенством по уму, по благородству чувств и по наружности... О, наружность его была неотразима!.. По этому поводу она многое видела и слышала.

  - Отчего ты не остановилась у меня в доме, а где-то у дьячка? - спросил ее Бегушев.

  Аделаида Ивановна при этом слегка покраснела.

  - Как же у тебя?.. Тебя не было!.. Ты человек холостой!.. Приехал бы, и я могла стеснить тебя.

  - Никогда ты не можешь меня стеснить ни в чем! Завтра же извольте переезжать ко мне. Я тебе отведу твою прежнюю половину.

  - Ах, помню я ее, - сказала Аделаида Ивановна и приостановилась ненадолго, как бы не решаясь докончить то, что ей хотелось сказать. - У меня со мной горничная здесь, Маремьяша, и ты, я думаю, знаешь, что мы не можем жить ни я без нее, ни она без меня, - объяснила она, наконец.

  - Переезжай, конечно, и с Маремьяшей! - разрешил ей Бегушев, всегда, впрочем, терпеть не могший эту Маремьяшу и хорошо знавший, что это за птица.

  - Вот за это merci, grand merci!* - произнесла старушка. - Но это еще не все, - продолжала она и при этом уж засмеялась добродушнейшим смехом, - со мной также и мои болонки... их целый десяток... прехорошенькие все!.. Я боюсь, что они тебя будут беспокоить!

  ______________

  * спасибо, большое спасибо! (франц.).

  - Чем они могут меня беспокоить, - вели только их держать на твоей половине!

  - Конечно, на моей, - подхватила Аделаида Ивановна, - куда ж их, дурочек, сюда пускать, хоть я уверена, что когда ты их увидишь, особенно Партушку, ты полюбишь ее... она всеобщая любимица... я ее потому Парту и прозвала... comprenes vous?* Всюду и везде...

  ______________

  * вы понимаете? (франц.).

  Бегушеву отчасти становилось уж и скучно слушать сестру, но та, ободренная его ласковым приемом, разболталась до бесконечности.

  - А Натали-то, Натали! - говорила она, грустно покачивая головой. - Кто бы мог подумать: какая цветущая, здоровая... у меня до сих пор сохранился ее портрет. - Аделаида Ивановна некогда принимала самое живое и искреннее участие в первой любви брата. - Если ты так добр, - продолжала она далее, - что приглашаешь меня жить у тебя, то я буду с тобой совершенно откровенна: я приехала сюда, чтобы попугать некоторых господ и госпож! - Лицо старушки приняло при этом несколько лукавое выражение. - И теперь вот именно, в сию минуту, мне пришла мысль... Не знаю, одобришь ли ты ее!.. - рассуждала она. - Я думаю пригласить их сюда, к тебе в дом, и в присутствии твоем спрошу их, что когда же они мне заплатят?.. Что они тогда ответят, любопытно будет!..

  Лицо Аделаиды Ивановны при этом дышало окончательным лукавством; она сама в себе, в совести своей, считала себя очень лукавою, в чем и каялась даже священнику, который каждый раз ее успокоивал, говоря: "Какие-с вы лукавые, не подобает вам думать того!"

  - Ответят то же, что и не в моем присутствии, то есть обманут тебя! - возразил ей Бегушев.

  - О, нет, это не такие люди!.. В них point d'honnetir* очень силен; кроме того, тебя побоятся... Они очень тебя уважают и все рассказывали мне, что часто встречали тебя за границей и что на водах, где они видели тебя, ты будто бы постоянно гулял с какой-то прехорошенькой дамой!

  ______________

  * чувство чести (франц.).

  И старушка засмеялась стыдливым смехом.

  На этих словах Аделаиды Ивановны вдруг точно из-под земли вырос граф Хвостиков, который с самого еще утра, как только успел умыться и переодеться с дороги, отправился гулять по Москве.

  В этом отношении граф Хвостиков представлял собою весьма любопытное психическое явление: где бы он ни поселялся или, точнее сказать, где бы ни поставлена была для него кровать - в собственной ли квартире, в гостинице ли, или в каком постороннем приютившем его доме, - он немедля начинал в этом месте чувствовать скуку непреодолимую и нестерпимое желание уйти куда-нибудь в гости!

  В настоящем случае Хвостиков прямо продрал на Кузнецкий мост, где купил себе дюжину фуляровых платков с напечатанными на них нимфами, поглазел в окна магазинов живописи, зашел потом в кондитерскую к Трамбле, выпил там чашку шоколада, пробежал наскоро две - три газеты и начал ломать голову, куда бы ему пробраться с визитом. Зайти к кому-нибудь из мужчин он несколько стеснялся, заранее предчувствуя, что те, вероятно, слышавшие о его все-таки прикосновенности к делу Хмурина, будут сухи с ним. Гораздо приятнее было бы к даме какой-нибудь! "К Домне Осиповне, - чего же лучше!" - пришла ему вдруг счастливая мысль, и он, не откладывая времени, вышел из кондитерской, взял извозчика и покатил в Таганку; но там ему сказали, что Домна Осиповна переехала на Никитскую в свой большой дом. Графу Хвостикову было немножко это досадно, но он решился поставить на своем и на том же извозчике отправился на Никитскую. Его приняли. Проходя новое помещение Домны Осиповны, Хвостиков увидел, что оно было гораздо больше и с лучшим вкусом убрано, чем прежде. Квартиру эту для Олуховых планировал, отделывал и даже меблировал, по своему усмотрению, Янсутский. Домна Осиповна сидела в гостиной разодетая и подкрашенная. Графу Хвостикову Домна Осиповна почему-то очень обрадовалась.

  - Здравствуйте, граф, садитесь и рассказывайте! - говорила она голосом, исполненным любопытства, и показывая ему на кресло возле себя.

  Граф сел и в первые минуты не знал, как себя держать: веселым или печальным.

  - Послушайте, - начала Домна Осиповна, - мне Янсутский писал, - не знаю даже, верить ли тому, - что будто бы Лиза скрылась от Тюменева?

  Граф понял, что ему приличнее быть печальным.

  - Да-с! - ответил он и вздохнул.

  - И полюбила другого?

  - Другого!

  - Кого?

  - Одного мальчишку... не имеющего даже места.

  - Сумасшедшая! - произнесла с оттенком негодования Домна Осиповна.

  - Хуже, чем сумасшедшая! Она крест мой! - сказал на это граф. - Я столько последнее время перестрадал...

  - В одном отношении она, по-моему, права, - перебила его Домна Осиповна, - что любить молодого человека приятнее, чем такого противного старикашку, как Тюменев; но что же делать?.. В ее положении надобно было подумать и о будущем!

  - О будущем Лиза никогда не думала, - подхватил граф, сам-то пуще всего думавший когда-нибудь о будущем. - Но ваше как здоровье? - спросил он Домну Осиповну.

  - Так себе, ничего!.. Дрязги у меня опять разные начались.

  - С кем?

  - Семейные! - Более этого Домна Осиповна ничего не объяснила и сама спросила графа: - Зачем вы в Москву приехали и где живете?

  Граф грустно улыбнулся.

  - Где ж мне жить, кроме Москвы, а обитаю я у Бегушева, вместе с ним и приехал из Петербурга.

  - У Бегушева?.. - повторила Домна Осиповна не без любопытства.

  - У него!.. Его благодеяниями существую... Это такой благородный и добрейший человек!

  На это замечание графа Домна Осиповна сделала небольшую гримасу.

  - Что он человек благородный, - это может быть, но чтобы добрейший был, не думаю!

  - И добрый!.. Его надобно хорошо узнать!

  - Я его знала хорошо, но доброты в нем не замечала, - возразила с усмешкою Домна Осиповна и потом, как бы совершенно случайно, присовокупила: - Мне, не помню, кто-то рассказывал, что последнее время он поседел и постарел!

  - То и другое есть!.. Страшно хандрит... невероятно.

  Домне Осиповне хотелось спросить, о чем именно хандрит Бегушев, однако она удержалась; но когда граф Хвостиков стал было раскланиваться с ней, Домна Осиповна оставила его у себя обедать и в продолжение нескольких часов, которые тот еще оставался у ней, она несколько раз принималась расспрашивать его о разных пустяках, касающихся Бегушева. Граф из этого ясно понял, что она еще интересуется прежним своим другом, и не преминул начать разглагольствовать на эту тему.

  - Бегушев - удивительный человек!.. Натура особенная!.. Не нам, дюжинным людям, чета.

  - В чем же это особенность его видна? - спросила Домна Осиповна.

  - Во всем-с! Я, в Петербурге живя, каждый день почти виделся с ним и, замечая, что он страдает и мучится, стал, наконец, усовещевать его: "Как тебе, говорю, не грех роптать на бога: ты у всех в почете... ты богат, и если с тобой бывали неприятные случаи в жизни, то они постигают всех и каждого!" - "И каждый, - говорит он, - принимает эти случаи различно: на одних они нисколько не действуют, а у других почеркивают сразу всю их жизнь!" Согласитесь вы, сказать такую мысль может только человек с байроновски глубокой душой.

  Домна Осиповна слушала это, задумчиво глядя на красивые ногти своей руки.

  - Словом, человек страдает о прошедшем и оплакивает его! - заключил граф.

  Домна Осиповна на мгновение взяла себя за лоб.

  - Очень жаль, если это так! Но только этого прошедшего не воротишь! - проговорила она.

  - Почему? - спросил ее граф.

  - Так, не воротишь! - повторила Домна Осиповна и не стала больше ни слова говорить о Бегушеве; но Хвостиков все-таки вынес из этого разговора твердое убеждение, что можно воротить это прошедшее и что он был бы очень рад способствовать тому!

  Возвратясь домой и увидев сидящую с Бегушевым старушку, граф несколько удивился.

  - Это сестра моя Адель! - пояснил ему Бегушев.

  Граф Хвостиков при этом почему-то сконфузился, но потом сейчас же и поправился.

  - Еще одна минута, и я бы догадался, с кем имею честь встретиться, так вы мало изменились!.. - говорил он, беря и целуя руку Аделаиды Ивановны. - Извините, я по-старинному...

  Старушка сначала тоже не узнала его.

  - Граф Хвостиков! - объяснил и ей Бегушев.

  - А, граф Хвостиков!.. - произнесла своим добрым голосом Аделаида Ивановна, не без труда припоминая, что в одну из давнишних зим, когда она жила в Москве, граф довольно часто у ней бывал и даже занял у ней двести рублей, о которых она, по незначительности суммы, никогда бы, разумеется, не решилась ему сказать; но граф, тоже не забывший этого обстоятельства, все-таки счел за лучшее подольститься к старушке.

  - Ну, что ваша музыка? - спросил он.

  - Музыка? - переспросила не без удовольствия Аделаида Ивановна. - Играю еще... Фортепьян только у меня хороших нет!

  - Здесь Вирт превосходный! - говорил Хвостиков, показывая рукой на стоявший в гостиной рояль. - Надеюсь, что вы подарите нам несколько ваших волшебных звуков!

  - Да, поиграю как-нибудь, - отвечала Аделаида Ивановна, очень довольная любезничаньем графа.

  В это время вошла Минодора и доложила ей:

  - Ваша Маремьяша прислала сына дьячка сказать вам, что пора домой; затемнеет очень, и вы будете бояться ехать!

  - Да, да, пора!.. - заторопилась старушка.

  - Но карета готова ли? - спросил Бегушев.

  - Подана-с... у крыльца, - отвечала Минодора.

  Аделаида Ивановна расцеловалась с братом и при этом говорила:

  - Какова Маремьяша