Писемский Алексей Феофилактович - Мещане

впрочем, понимания, глотать ужинные блага, стремился поспорить с критиком касательно греческой трагедии и об ее трех единствах. Будучи не в состоянии себя сдерживать, он ни с того ни с сего возвестил:

  - Греческая трагедия, под давлением своей пластической религии, узка, сжата!

  Критик, выпивший уже целую бутылку портвейна, откинулся гордо на задок стула.

  - Как?.. - сказал он.

  - Узка! - повторил Долгов. - Шекспир выше греческих трагиков.

  - Чем? - спрашивал лаконически критик.

  - Шекспир всеобъемлющ, - лупил, не слушая своего оппонента, Долгов, - как бог творил мир, так и Шекспир писал; у него все внутренние силы нашей планеты введены в объект: у него есть короли - власть!.. У него есть тени, ведьмы - фатум!.. У него есть народ - сила!

  - Где народ у Шекспира? - рассчитал было подшибить его критик.

  - В могильщиках{317}, в "Кориолане" и целая масса в его хрониках!..

  - Кто народ в хрониках? - допытывал его строго критик.

  - Все кумушки, Фальстаф и народнейший король Генрих Пятый{317}! - отпарировал его Долгов.

  Татьяна Васильевна молча их слушала и была грустна; она полагала, что этим двум спорящим лицам в настоящий вечер следовало бы говорить о ее пьесе, а не о Шекспире.

  Долгов бы, конечно, нескоро перестал спорить, но разговор снова и совершенно неожиданно перешел на другое; мы, русские, как известно, в наших беседах и даже заседаниях не любим говорить в порядке и доводить разговор до конца, а больше как-то галдим и перескакиваем обыкновенно с предмета на предмет; никто почти никогда никого не слушает, и каждый спешит высказать только то, что у него на умишке есть. Сам хозяин, которому очень уж наскучил эстетический разговор, рассказал Бегушеву вечернюю телеграмму об одной из последних кровавых стычек на войне. По поводу этой телеграммы критик с заломленной головой начал разбирать и обвинять некоторые наши стратегические движения. Бегушев, прислушавшись к его словам и вдруг весь вспыхнув, почти крикнул ему:

  - Как вы позволяете себе так решительно судить?

  - Судить, я полагаю, всякий может! - возразил критик.

  - Нет, не всякий, а теперь и никто, я думаю: перед вами схватились не машины, сопровождаемые людьми, как это было в франко-прусскую войну, а два тигра-народа, сопровождаемые машинами. Не говоря уже об вас и других разговаривателях, весь мир должен смотреть с благоговейным удивлением на эту войну. Это не люди дерутся, а какие-то олимпийцы, полубоги!

  - Превосходно! Превосходно! - закричал добродушный Долгов.

  Генерал Трахов поник в восторге головою; Хвостиков одобрительно улыбался; у Татьяны Васильевны слезы капали из глаз. Критик был очень опешен.

  - Если вы отрицаете право рассуждать, так и вы не имеете его! - произнес он.

  Бегушев ответил ему презрительным взглядом.

  - Нет, Александр Иванович может рассуждать. Я с ним сослуживец и знаю его храбрость, - заметил генерал.

  Актриса при этом взмахнула глазами на мрачную и все-таки величавую фигуру Бегушева.

  Критик, подумав, что Бегушев, в самом деле, может быть черт знает какой храбрец и нахал, счел за лучшее не продолжать опора и в утешение себя вылил стакан вина.

  - Туркам англичане очень помогают! - сказал вполголоса Офонькин сидевшему около него старичку.

  - А нам бог поможет, - отозвался тот.

  - Меня в этой войне одно радует, - продолжал Бегушев, - что пусть хоть на время рыцарь проснется, а мещанин позатихнет!

  - Так, верно! - подхватил Трахов.

  - Верно! - согласился и граф Хвостиков.

  "Верно!.." - хотел было, кажется, сказать и Долгов, но, однако, удержался, вспомнив, что мещане все-таки ближе к народу, чем рыцари, и предположил сейчас же доказать это своим слушателям.

  Но в это время один из лакеев что-то такое тихо сказал Бегушеву, а потом и графу Хвостикову. Оба они с беспокойством встали с своих мест и вышли в переднюю. Там их дожидался Прокофий.

  - Аделаида Ивановна меня прислали сказать, что госпожа Мерова умерла, - проговорил он своим монотонным голосом.

  Бегушев побледнел, а граф Хвостиков выпучил глаза и затрясся всем телом.

  - Ты врешь!.. Не может быть! - едва имел силы сказать Бегушев.

  - Все кончено! - воскликнул, опуская голову, граф.

  - Умерла! - повторил Прокофий как бы с некоторым даже чувством.

  - А доктор был ли позван? - спрашивал Бегушев.

  - Меня Аделаида Ивановна послали за вами, а своего этого старичонку Дормидоныча - за доктором, - отвечал Прокофий, оттенив слова "старичонку Дормидоныча" величайшим презрением.

  Генерал, проворно вышедший вслед за гостями своими в переднюю и совершенно не знавший, что Мерова живет в доме у Бегушева, недоумевал, по какому случаю Прокофий тут очутился и почему Аделаида Ивановна его прислала.

  Граф Хвостиков, Бегушев, а также и Прокофий немедля же уехали, так что генерал не успел ничего от них хорошенько и узнать.

  - Что такое случилось? - спросила Татьяна Васильевна, когда он возвратился в столовую.

  - Дочь графа одночасно умерла! - объявил генерал, садясь на свое место, и ничего не мог больше есть: перед ним живо рисовалось пикантное личико Меровой.

  - Царство небесное! - произнесла, крестясь, Татьяна Васильевна.

  - Она так еще молода была, - заметил Офонькин, которого тоже несколько поразило это известие.

  - Всем смертным умирать придется! - выразился равнодушно Долгов: он понимал страшное значение смерти только в книгах и на сцене, а в жизни - нет.

  - Всем, всем, - пробормотал старичок.

  - Но зачем Бегушева тоже вызвали? - пожелала знать Татьяна Васильевна.

  - Вероятно, как приятеля графа, - объяснил генерал.

  Вскоре затем актриса и Офонькин попросили позволения встать из-за стола и уехать. Хозяева их не удерживали. Старичок тоже поднялся вслед за ними.

  - А драма хороша, хороша! - шамкал он.

  Татьяна Васильевна после того ушла к себе, но Долгов и критик еще часа два спорили между собою и в конце концов разругались, что при всех почти дебатах постоянно случалось с Долговым, несмотря на его добрый характер! Бедный генерал, сколько ни устал от дневных хлопот, сколь ни был томим желанием спать, считал себя обязанным сидеть и слушать их. Как же после этого он не имел права считать жену свою хуже всех в мире женщин! Мало что она сама, но даже гости ее мучили его!

  Бегушев и граф Хвостиков, ехавшие что есть духу домой, всю дорогу молчали. В зале их встретил доктор.

  - Умерла? - спросил его Бегушев.

  - Да, разрывом сердца, - отвечал тот.

  Бегушев первый вошел в комнату умершей. Точно живой лежал маленький труп Елизаветы Николаевны. Бегушев взял ее руку; но та уже начала холодеть. Граф упал на колени перед трупом.

  У постели Меровой сидела Аделаида Ивановна и, закрыв лицо руками, потихоньку плакала. В углу комнаты стояли Минодора и Маремьяша.

  - Как она умерла? Не рассердили ли вы ее чем-нибудь? - спросил их почти грозно Бегушев.

  - Чем нам их рассердить? Мы и в комнату к ним даже не входили, - ответили в один голос Минодора и Маремьяша.

  - Они совсем и не входили, - подтвердила Аделаида Ивановна. - Сначала Лиза была очень покойна... так внимательно глядела, как я раскладывала пасьянс; но часов с одиннадцати начала все меня спрашивать: "Александр Иванович скоро приедет?.. Скоро?" Я ее успокаиваю, говорю, что ты уехал в один родственный нам дом, высокоаристократический, и что тебе нельзя оттуда уехать, когда вздумается... Она убедилась и стала даже указывать мне карты, которые я забывала перекладывать!.. Только я и не заметила, как это было, - вижу, что она приложила платок к лицу и, comprenez*, кровью харкнула... Со мной сделался почти обморок... Я не могу, как ты знаешь, видеть крови и знаю одно, что позвонила...

  ______________

  * понимаете (франц.).

  Быстро брызнувшие слезы из глаз старушки прервали ее рассказ.

  - А мы после вбегаем, - докончила уже Маремьяша, - видим, что Елизавета Николаевна лежит, закрывши глаза, на постельке, из ротику у них кровь идет, и харабрец этот ходит в грудке!.. Я ее перекрестила три раза, и кровушка унялась.

  Бегушев сел на один из стульев.

  "На поверку выходит, что это я помог путям природы!" - мучительно подумал он, а потом, обратясь к Минодоре, сказал, чтобы она вышла к доктору и попросила его еще раз завтра приехать; графа Хвостикова и Аделаиду Ивановну он услал в свои комнаты. Старушка поплелась, ведомая под руку Минодорой.

  Граф сделал вид, что тоже от горести едва идти может.

  Бегушев таким образом остался один около трупа.

  Единственная свеча тускло горела на комоде; около нее стояли склянки с недоконченными лекарствами; на столике еще сохранился разложенный пасьянс; где-то под полом шеберстели{321} мыши или что-нибудь другое. Бегушеву сделалось не то что страшно, но как-то жутко.

  - Лиза, Лиза, неужели ты умерла? - шепнул он и ущипнул ее лицо, грудь; но Елизавета Николаевна оставалась неподвижною.

  Бегушев махнул рукой и ушел в свою комнату, где почти упал на диван.

  - Еще одна смерть около меня, - говорил он сам с собою, - а может быть, даже и жертва моя. Точно упас я смертоносный{321}: все, что приближается ко мне, или умирает, или погибает.

  Наутро, взглянув в окно, Бегушев увидел у ворот своих человек двадцать мужчин в поддевках, в шубенках, с которыми Прокофий перебранивался. Бегушев догадался, что это были набежавшие, как вороны на труп, гробовщики, и отвернул глаза от окна.

  В зале тем временем обряжали и клали покойницу на стол. Часов в двенадцать приехал доктор. Бегушев вышел к нему.

  - Испытайте, умерла ли она? - сказал он.

  Доктор вскрыл покойнице жилу, но кровь не пошла.

  - Умерла! - проговорил он и, побыв еще немного, распрощался с Бегушевым.

  Тот воротился в свою комнату.

  Вскоре пришли священники, засветили свечи и начали служить панихиду. Бегушев, никогда не могший переносить поповского пения, ушел совсем из дому.

  В церковь на похороны он, впрочем, пришел и был по наружному спокоен: он не хотел перед посторонними обнаруживать, что Елизавета Николаевна была ему близка. Будет уж: довольно ее бесславили из-за других!

  Глава X

  Над Домной Осиповной тоже разразились беды немалые. Янсутский успел схлопотать, чтобы по делам умерших Олуховых учредился в Сибири конкурс, и сам, будучи выбран председателем сего конкурса, уведомил о том Домну Осиповну официальным письмом, прося ее вместе с тем объяснить ему, что приняла ли она наследство после мужа или нет. Домна Осиповна, потрясенная страхом, сначала обратилась за советом к мужу, но, тот, объявив, что в этих делах ничего не понимает, уехал на практику. Домна Осиповна, почти не сознающая, что она делает, отправилась в контору к Грохову, чтобы умолить его принять на себя ходатайство против Янсутского. В конторе ей первоначально сказали, что Григорий Мартынович очень болен и никого не принимает, кроме своих старых клиентов. Домна Осиповна объяснила, что она тоже старая его клиентка - госпожа Перехватова, бывшая Олухова. Услышав последнюю фамилию, ее сейчас же пустили к Грохову, который с отекшим лицом и с ногами, окутанными в плед, лежал на кушетке.

  - Грохов, вы были всегда так добры ко мне, и я приехала просить вашей помощи!.. - проговорила Домна Осиповна, опускаясь от волнения и усталости на стул; слезы текли по ее щекам и делали борозды на белилах.

  - Сколько имею сил, - готов служить, - отвечал тот глухим и не совсем приязненным голосом.

  - Вы, кажется, больны очень; что такое с вами? - спрашивала Домна Осиповна.

  - У меня водянка! - проговорил Грохов, и лицо его при этом исказилось ужасной гримасой.

  - Господи, что же это такое? - воскликнула Домна Осиповна и затем, глядя с участием на Грохова, продолжала: - Вы слышали, Янсутский хочет меня совсем разорить?

  - Слышал!

  - И в самом деле он может разорить меня?

  - Может.

  Холодная дрожь пробежала по всем нервам Домны Осиповны.

  - Но, Григорий Мартынович, возьмите с меня какие хотите деньги, но не дайте мне погибнуть! Я всегда вам платила честно.

  Грохов слушал Домну Осиповну с нахмуренными бровями.

  - Я не могу по этому делу быть вашим ходатаем: я поверенный от конкурса, - сказал он.

  - Откажитесь от них!.. Они скорее вас обманут, чем я!..

  На лице Грохова пробежало что-то вроде усмешки.

  - Раз взявшись, этого уж нельзя делать!.. Иначе под суд попадешь!.. - возразил он.

  - Значит, вы совершенно с ними в участии?

  - Я не участник в деле, а только ходатай по нему, и не лично даже буду вести его, а мой помощник по передоверию от меня, - едва имел силы договорить Грохов и застонал от невыносимейшей, по-видимому, боли.

  - По крайней мере посоветуйте, что я должна делать? Нам обоим осталось жить недолго! Сжальтесь, хоть во имя этого, надо мной! - продолжала молить его Домна Осиповна.

  - Ну, как вам недолго... Мне - так точно, что недолго!.. - пробормотал он, не переставая стонать.

  - Нет, вы должны жить для спасения несчастных женщин!

  При этих словах Домны Осиповны Грохов опять как будто бы усмехнулся: он никак себя не воображал заступником и спасителем женщин; но как бы то ни было, к Домне Осиповне почувствовал некоторую жалость, припомня, сколько денег он перебрал с нее.

  - По-моему, вам всего лучше помириться с Янсутским.

  - Каким образом я могу с ним помириться? - спросила Домна Осиповна.

  - Дать ему или там конкурсу отступного, чтобы они вас не касались, - свел на любимый свой способ устраивать дела Грохов.

  - Но Янсутский бог знает что с меня потребует! - произнесла Домна Осиповна. Целый ад был вдвинут ей в душу этим советом Грохова. "Что же это такое: собирать, копить, отказывать себе во многом, - все это затем, чтобы отдать свои средства черт знает кому и за что!.." - думалось ей.

  - По закону они ничего не могут получить с меня. Я из наследства мужа ни копейки не прожила! Где же справедливость после этого! - воскликнула она.

  - Да вы не отказались от наследства, а приняли его, - возразил Грохов. "Конечно... - вертелось было у него на языке, - существуют и другие статьи закона по этому предмету..." Но он не высказал этого из боязни Янсутского, зная, какой тот пройдоха, и очень возможно, что, проведав о советах, которые бы Грохов дал противной стороне, он и его, пожалуй, притянет к суду. - Обратитесь к какому-нибудь другому адвокату, а я умираю, - мне не до дел! - заключил он и повернулся к стене.

  - Но к кому? - выпытывала у него Домна Осиповна.

  - Не знаю!.. - не направил ее даже и в этом Грохов.

  Домна Осиповна поняла, что он совершенно ей бесполезен, а так как энергии ее, когда что касалось до дел, пределов не было, то она и поехала в суд, прямо в комнату присяжных поверенных, где дают, как она слыхала, советы по делам. В суде повели ее в эту комнату... Нервный холод с ней продолжался, руки и ноги дрожали; а голова была как бы в огне, и в мозгу что-то такое клокотало и шумело. В комнате присяжных сидело несколько незанятых адвокатов и тех, коих была очередь давать советы. Все они курили беспощадным образом.

  - Вам угодно что-нибудь? - спросил Домну Осиповну один из дежурящих адвокатов и очень еще молодой человек.

  - Я хочу посоветоваться, - сказала она.

  Адвокат предложил ей стул около себя. Двое из незанятых адвокатов, увидев все еще красивое и в настоящий момент весьма одушевленное лицо Домны Осиповны, переглянулись между собою и оба подумали: "Штучка недурная - эта барыня!"

  Домна Осиповна начала было рассказывать свое дело; но у ней все перепуталось в голове.

  - Madame! Вы слишком взволнованы; позвольте, я сегодня вечером приеду к вам, - проговорил слушающий ее адвокат.

  - Приезжайте! - отвечала Домна Осиповна.

  - Ваш адрес?

  Домна Осиповна подала ему свою карточку и ушла.

  - Кто это такая? - спросил один из адвокатов, которому понравилась наружность Домны Осиповны.

  - Перехватова! - прочитал адвокат, принявший от Домны Осиповны карточку.

  - Это жена, может быть, доктора Перехватова? - полюбопытствовал тот же адвокат.

  - Она самая, а прежде бывшая жена Олухова, - объяснил довольно мрачный на вед адвокат, сидевший в стороне и читавший газету.

  - Олухова? - переспросили многие из адвокатов с небольшим волнением в голосе.

  Они все почти слышали о начинающемся миллионном процессе Олуховых.

  Адвокат, взявший на себя обязанность приехать к Домне Осиповне, потер себе как бы от холода руки, но в сущности - от самодовольства, рассчитывая захватить это дело себе.

  Возвратясь домой, Домна Осиповна ждала мужа, который, однако, не возвращался. С рассвирепелым видом начала она ходить по своим богатым апартаментам, чтобы хоть чем-нибудь утишить терзающие ее страх и гнев...

  Раздался звонок. Домна Осиповна думала, что приехал муж, но оказалось, что это было городское письмо, которое лакей и нес, по обыкновению, в кабинет к доктору.

  - Дай мне письмо! - крикнула ему Домна Осиповна.

  Лакей подал ей.

  Домна Осиповна сначала понюхала письмо; оно пахнуло духами. Домна Осиповна разорвала пакет, а вместе с ним и самое письмо, которое и начала было читать.

  "Cher Перехватов! - писалось в нем. - Я жду вас к себе и больна скукою о вас!.."

  Домна Осиповна не стала более читать и бросила письмо на пол; она сама некогда вроде этого посылала письма к Перехватову. В голове ее между тем зародился новый план: ехать к Бегушеву. Он ей стал казаться единственным спасителем, и она готова была, назло мужу, войти во всевозможные компромиссы со своим старым обожателем.

  Бегушев еще из окна увидел, что Домна Осиповна подъезжает к крыльцу на дрянном извозчике, но быстро, и когда она позвонила, он крикнул стоявшему перед ним с бутылкою красного вина молодому лакею:

  - Поставь это здесь и прими!

  Лакей побежал.

  Бегушев залпом выпил стакан красного, которое он в в последнее время почти постоянно тянул. В этом маленьком опьянении ему как-то легче было существовать!

  Молодой лакей принял Домну Осиповну.

  Она прямо прошла в диванную к Александру Ивановичу.

  - Здравствуйте, мой добрый, старый друг! - проговорила она.

  Бегушев только ответил ей первоначально:

  - Здравствуйте!

  - Бегушев! - продолжала Домна Осиповна. - Я приехала вас просить о том же, о чем просила вас, может быть, и Мерова: спасите меня от голодной смерти!

  - Вас?.. От голодной смерти?

  - Да, Янсутский хочет уничтожить все мое состояние, а вы знаете, что он способен это сделать.

  - Каким же образом и чем Янсутский может уничтожить ваше состояние? Наконец, ваш муж - такой практический человек, что не допустит, вероятно, сделать его это!.. - говорил Бегушев, вместе с тем всматриваясь в лицо Домны Осиповны, которое имело странное выражение, особенно глаза: они были неподвижны и вместе с тем блестели; прежнего бархатного тона в них и следа не оставалось.

  - Муж мой дурак и подлец, - хватила Домна Осиповна откровенно, - вы одни только понимаете, можете, если только захотите, пособить мне!.. Любви между нами не может быть, - вы, конечно, меня не любите больше, да и я вас не люблю; впрочем, я уж и никого не люблю!..

  И Домна Осиповна взяла себя за голову.

  - Если вы приехали ко мне из боязни за ваше существование, то вот вам мое слово: я буду ездить к вам и наблюдать, чтобы чего не случилось с вами, - проговорил Бегушев, у которого явилась снова мысль прийти на помощь к этой разбитой женщине.

  - Нет, Бегушев, нет! - воскликнула Домна Осиповна. - Вам ко мне ездить нельзя!.. Нас с вами разделяет столько врагов... но постойте, где же они и какие?.. Муж, который мне изменил и бросил меня!.. Состояние мое, которого у меня нет!.. Я сказала это вздор, что нет, - продолжала она, - состояние есть, и большое!.. Его только надо "припрятать". Научите, куда я могу уехать за границу, чтобы туда увезти мое состояние, - можно это?

  - Не знаю-с, я никогда не упражнялся в этом и скорей бы бросил свое состояние, чем бы стал прятать его.

  - Я не могу, Бегушев, этого сделать, - опять громко воскликнула Домна Осиповна, - мне мое состояние слишком дорого досталось... Оно теперь мое и мне должно принадлежать!.. Посмотрю я, как его отнимут у меня... посмотрю!..

  И Домна Осиповна засмеялась неприятным, озлобленным смехом.

  - И вы, Бегушев, тоже наблюдайте за этим, - продолжала она, - нельзя же целый век прикидываться таким простачком в этих делах!

  - Как я буду наблюдать, когда вы запрещаете мне даже бывать у вас? - сказал Бегушев, начинавший не понимать, что такое говорит Домна Осиповна.

  - Я у вас буду бывать, это все равно!.. Ездила же я прежде к вам, - проговорила она резко. - Дня через два, значит, я буду у вас... велите меня принимать в каждый час, когда бы я ни приезжала к вам!.. - заключила она повелительным голосом и распрощалась с Бегушевым.

  Прокофий с мрачным видом провожал ее. В передней Домна Осиповна торопливо и судорожно вытащила кошелек, достала из него двадцатипятирублевую бумажку и подала ее Прокофию. Тот, взглянув на деньги, проговорил:

  - Это зачем?

  - Тебе, - отвечала Домна Осиповна.

  Прокофий возвратил ей бумажку назад.

  - Мне не надо! - сказал он.

  - Ты должен взять!.. Ты не смеешь этого делать!.. - крикнула на него Домна Осиповна.

  - Не возьму-с! - отвечал Прокофий и отворил перед ней дверь.

  Домна Осиповна, садясь на пролетку, швырнула держимую ею в руках бумажку на землю и велела извозчику проворней ехать домой. Один из игравших с детками Прокофия мальчиков (сын дворника соседнего), увидав брошенную бумажку и уразумев, вероятно, что это такое, подхватил ее и благим матом удрал домой.

  Когда Домна Осиповна возвратилась к себе, муж все еще не приезжал; но зато ее дожидался молодой адвокат. Она увела его в гостиную и снова начала ему рассказывать свое дело; но в словах ее очень мало было связного, а затем она принялась ему показывать множество бумаг, определяющих ее права. Адвокат хоть и знал по опыту, как большая часть дам лукаво, но бестолково рассказывает свои процессы, однако такой чепухи еще не слыхивал; между тем, как мы знаем, Домна Осиповна умела прежде говорить о своих делах ясно и отчетливо. Убедившись, что с госпожою Перехватовой до большого толку не договоришься, он просил ее отдать ему бумаги, которые рассмотрев дома, обещался сказать ей, что можно и нужно сделать. Домна Осиповна объявила, что бумаг своих она ни за что не отдаст ему, потому что он, пожалуй, их потеряет или продаст ее врагам.

  Адвокат обиделся и уехал: она показалась ему пьяною!

  К Бегушеву Домна Осиповна, хоть и прошла почти неделя, не ехала; он ее поджидал каждый день и не выходил даже из дому: его очень поразил ее беспокойный и странный вид, который, впрочем, он отнес к ее нервному расстройству; наконец, он получил от нее письмо; надпись адреса на конверте ему невольно кинулась в глаза: она написана была кривыми строками и совершенно дрожащей рукой. "Я пишу к вам, Бегушев, - уведомляла его Домна Осиповна, - за минуту перед тем, как хотят посадить меня в долговую тюрьму, и это все устроил мне муж мой... У меня была полиция, и муж умоляет меня, чтобы я слушалась его и была покойна; его-то мне слушаться!.. Будет уж, слушалась его довольно прежде... Бегушев, что вы такое: честный человек или подлец?.. Я гордилась вашей любовью, Бегушев, но других я считала ниже себя... "Я любила его жарче дня и огня, как другие", а потом не помню... "Черный цвет, мрачный цвет!"... Все это, Бегушев, я вам часто пела, и вы хвалили меня!"

  Домна Осиповна во всю жизнь свою ни Бегушеву и никому в мире не пропела ни одной ноты. Далее и разобрать было невозможно, что она писала: в словах то недоставало нескольких букв, то они сливались между собой, и только чаще всего мелькала фамилия Янсутского, написанная отчетливо. Видимо, что у Домны Осиповны было что-то посерьезней простого нервного расстройства. Бегушев решился разузнать об этом поподробнее; для этой цели он велел позвать к нему Маремьяшу, которую считал на разведки ловчее остальной своей прислуги.

  - Послушай, Маремьяша, - сказал он, когда та явилась, - сходи ты к одной госпоже Перехватовой... живет она на Никитской, в собственном доме...

  Говоря это, Бегушев держал лицо потупленным вниз.

  - Знаю я этот дом... видала его! - подхватила сметливая Маремьяша.

  - И расспроси ты там, - продолжал Бегушев все более и более сконфуженным голосом, - что эта госпожа не больна ли и не уехала ли куда-нибудь?

  Маремьяша, втайне понимавшая, сколько делает благодеяний Александр Иванович для ее барыни, вследствие этого бесконечно боявшаяся Александра Ивановича, приняла с восторгами это приказание и, очень невдолге исполнив его, возвратилась.

  - Домна Осиповна, - начала она докладывать Бегушеву, - не знаю, правда ли это или нет, - изволили в рассудке тронуться; все рвут, мечут с себя... супруг их, доктор, сказывала прислуга, бился-бился с нею и созвал докторов, губернатора, полицеймейстеров, и ее почесть что силой увезли в сумасшедший дом.

  - Разве у себя он не мог ее пользовать, негодяй этакой! - воскликнул Бегушев.

  - Прислуга их тоже удивляются тому, - отвечала Маремьяша. - "Что ж, говорят, мы при чем теперь остались: жалованья не уплачено никому за месяц, сам господин доктор переехал на другую квартиру и взял только мебель себе!"... В доме все раскидано, разбросано - страсть взглянуть.

  - Хорошо, спасибо тебе! - остановил Бегушев Маремьяшу.

  Та ушла, не совсем довольная, что Александр Иванович не дал ей ни копейки за исполненное поручение.

  "Новый щелчок от судьбы: как только Домна Осиповна приехала ко мне, так сейчас же с ума спятила", - обвинил он, по обыкновению, себя.

  Вслед за тем Бегушев начал ездить по разным присутственным местам и написал письмо к Тюменеву, в котором говорил ему, что он желает поступить в действующую армию на Кавказ и чтобы Тюменев схлопотал ему это в Петербурге. Тот спросил Бегушева на его письмо телеграммой: "Зачем ты это делаешь?" - "Затем, - отвечал ему тоже телеграммой Бегушев, - что там я могу хоть немножко быть полезен, а в другом месте нет". Граф Хвостиков, которому Бегушев, конечно, ни слова не говорил об этом, стал подмечать и подозревать, что Бегушев что-то такое замышляет и что ему оставаться долее у него ненадежно. Впрочем, на этот случай граф заранее себя до некоторой степени обеспечил, так как немедля же после чтения пьесы Татьяны Васильевны он написал и напечатал хвалебнейшую статью о сем имеющемся скоро появиться в свете произведении и подписался под этой рекламой полной своей фамилией. Номер газеты, где она была напечатана, граф сам привез к Татьяне Васильевне и торжественно сказал ей: "Вы видите, я не обманул вас!"

  Когда Татьяна Васильевна читала статью, слезы капали из ее некрасивых глаз.

  - Прочти, что обо мне написано! - сказала она растроганным голосом мужу, передавая ему газету.

  Тот прочитал.

  - Это очень лестно и приятно! - проговорил генерал. - И вы автор этой статьи? - отнесся он к Хвостикову.

  - Я!.. Но будет еще статья того критика Кликушина, который был у вас; вероятно, и Долгов напишет разбор... он мне даже говорил о плане своего отзыва.

  - Какой же он будет? Расскажите мне! - пристала к нему Татьяна Васильевна.

  Хвостиков поставлен был в затруднительное положение. Долгов действительно говорил ему, что он намерен писать о драме вообще и драме русской в особенности, желая в статье своей доказать... - Но что такое доказать, - граф совершенно не понял. Он был не склонен к чересчур отвлеченному мышлению, а Долгов в этой беседе занесся в самые высшие философско-исторические и философско-эстетические сферы.

  - Что, собственно, фантазировал Долгов, - передать трудно; для этого надобно иметь его талант и силу его воображения, - вывернулся он перед Татьяной Васильевной.

  Она грустно потупила голову.

  - Мне очень бы приятно было, если бы Долгов написал что-нибудь о моей пьесе: он с таким возвышенным умом и таким горячим сердцем, - проговорила она.

  - Долгов, - продолжал с глубокомысленным видом граф, - как сам про себя говорит, - человек народа, демократ, чувствующий веяние минуты... (Долгов действительно это неоднократно говорил Хвостикову, поэтому тот и запомнил его слова буквально.) А Бегушев, например, при всем его уме, совершенно не имеет этого чутья, - заключил граф.

  Последнюю мысль он тоже слышал от Долгова.

  - Бегушев - эгоист, циник, чувственник! - решила Татьяна Васильевна, сердившаяся на кузена за его насмешливые выходки на ее литературном вечере.

  - Бегушев, напротив, человек отличный, гораздо лучше всех нас, - отозвался вдруг генерал с необычною ему смелостью: ему, наконец, сделалось досадно, что Татьяна Васильевна и какой-нибудь Хвостиков смеют так третировать Бегушева.

  - Он потому тебе нравится, что на тебя похож! - возразила ему резко та.

  Генерал ей на это ничего не ответил, а встал и ушел в свой маленький кабинетик.

  На другой день Траховы уехали в Петербург, куда граф Хвостиков и Долгов написали Татьяне Васильевне письма, в которых каждый из них, описывая свое страшное денежное положение, просил ее дать им места.

  Татьяна Васильевна, получив такое воззвание от своих друзей и единомышленников, каковыми она уже считала Долгова и графа Хвостикова, принялась горячо хлопотать об их судьбе. Она при этом прежде всего припомнила, как ее отец-масон радел к положению низших "каменщиков". Средства ее, впрочем, для сей цели ограничивались тем, что она начала толковать и долбить мужу, что он непременно этим двум человекам должен дать места, - на том основании, что в настоящее время они гораздо более нужны, чем он сам. Генерал хотел было сказать жене, что теперь нужны военные люди, а не статские; но зная, что Татьяну Васильевну не урезонишь, ничего не сказал ей и, не спав три ночи сряду, чего с ним никогда не случалось, придумал, наконец, возобновить для графа упраздненное было прежнее место его; а Долгову, как человеку народа, вероятно, хорошо знающему сельское хозяйство, - логически соображал генерал, - поручить управлять их огромным имением в Симбирской губернии, Татьяна Васильевна нашла этот план недурным и написала своим просителям, что им будут места. Граф, не откладывая времени, собрался в Петербург и вознамерился прямо приехать к Траховым и даже остановиться у них, надеясь, что те не откажут ему на время, по крайней мере, в гостеприимстве.

  Накануне отъезда своего он зашел к Бегушеву.

  - Александр Иванович, вы были таким благодетелем мне... Я понимаю, что вся моя жизнь должна была бы остаться на служение вам, но теперь совершаются такие крупные дела, что я должен переехать в Петербург по приглашению Трахова.

  - На службу к нему? - спросил Бегушев.

  - Да, - отвечал горделиво Хвостиков.

  Бегушев, конечно, догадался, что, как и почему это так устроилось, и сказал только графу:

  - С богом!

  - Именно с богом! - повторил граф с чувством и на следующий день в карете Бегушева уехал на железную дорогу.

  Долгов тоже зашел к Бегушеву ради объявления, что он уезжает в имение Траховых управляющим.

  - Какой вы управляющий, когда вы и с своими делами так плохо владеете, - сказал ему прямо Бегушев.

  - У них старост на это много, но я увижу тут народ! - возразил Долгов.

  - Увидят этот народ, только уж не вы!

  - Кто ж его увидит?.. Вы, что ли?

  - Может быть, и я! - отвечал протяжно Бегушев.

  - Не знаю, как вы будете видеть и наблюдать этот народ, сидя на диване!.. - сказал он и мрачно задумался. - Вообще, скажите мне, Бегушев, вы меня нисколько не любите и не уважаете? - присовокупил он.

  Бегушев, немного сконфуженный таким прямым вопросом, отвечал, слегка подумав:

  - Напротив, очень люблю и уважаю.

  Последнее слово он как бы проглотил.

  - За что?

  - Вы не мещанин и не торгаш.

  - Благодарю, благодарю!.. - воскликнул Долгов с расцветшим от удовольствия лицом и тут же старому товарищу под секретом поведал, что, помимо своей управительской деятельности, он везет в Петербург несколько публицистических статей своих для печати, которые, как он надеется, в настоящих событиях разъяснят многое.

  Бегушев усмехнулся про себя, будучи твердо уверен, что у Долгова никаких нет статей, и что ему решительно нечего печатать, и что в Петербург он привезет лишь себя и присущую ему невообразимую способность разговаривать.

  Покуда все это происходило, Прокофий, подобно барину своему, тоже обнаруживал усиленную и несколько беспокойную деятельность; во-первых, он с тех пор, как началась война, стал читать газеты не про себя, но вслух - всей прислуге, собиравшейся каждый вечер в просторной девичьей пить чай за общим столом. Более прочих по случаю прочитанных известий разговаривали и воздыхали Маремьяша и старик Дормидоныч. Прокофий на все высказываемые ими мнения и соображения обнаруживал явное презрение и даже некоторую злобу; с своей же стороны он произносил только при названии какого-нибудь города, по преимуществу в славянских землях: "Мы были там с барином!"

  - А как там живут, лучше или хуже нашего? - спросил его однажды повар.

  - Ну да, есть где-нибудь такое житье, как тебе - борову, - оборвал его, по-видимому ни за что ни про что, Прокофий.

  Повар на это лишь рассмеялся. Кстати, об его наружности: несмотря на свои пятьдесят лет, сей великий мастер поваренного искусства был еще молодчина и чрезвычайно походил на Виктора-Эммануила{333}: такие же волнистые усы, такая же курчавая голова; пить он мог сколько угодно, совершенно не пьянея. Вряд ли у него в последние годы не завелось кой-чего с Минодорой. Замечал ли это Прокофий - неизвестно, но только день ото дня он делался все более и более строг с поваром, а тот как бы больше все отшучивался от него.

  Десятое сентября, в именины Минодоры, обычное заседание вышло несколько бурнее. На столе, кроме самовара, были наставлены: водка, ром, селедка, изюм, яблоки и орехи. Поваром был приготовлен вкуснейший пирог и зажарена четверть телятины. Минодора - расфранченная, стройная и весьма миловидная - разливала чай. В числе гостей у нее был также и старик Дормидоныч, о внешнем виде которого я тоже теперь хочу сказать. Видали ли вы картину Перова "Первый чин"? В картине этой на сына дьячка, тупоглазого малого, старик-портной примеривает вицмундир. Портной этот как будто бы писан был с Дормидоныча, который тоже был портной, сильно нюхал табак и страстно любил выпить. Шить, впрочем, он уже ничего не мог - по случаю слабости зрения и дрожания в руках; единственное его занятие было, что он вязал шерстяные чулки, которые и продавал у Иверских ворот, а при этом выпрашивал и подаянье, которое прямо и проносил в кабак; касательно табаку его обеспечивал Александр Иванович, велевший, по ходатайству Минодоры, каждый месяц выдавать Дормидонычу по два рубля серебром в месяц. В настоящий вечер Дормидоныч, стремясь воспользоваться возможностью понасосаться на даровщину, тянул стакан за стаканом пунш. Маремьяша, разодетая еще лучше Минодоры, блистала даже небольшими брильянтиками в серьгах и брошке. Два молодые лакея прислушивались к звонку Александра Ивановича, и когда тот раздавался, они поочередно убегали к нему и, исполнив приказание барина, возвращались к трапезе и тоже позанялись пуншем. Прокофий, ничего почти не пивший, был мрачней, чем когда-либо, и по временам взглядывал то на жену, то на старшего сынишку, которого он любил, кажется, больше других детей.

  Посреди всеобщего молчания вдруг заговорил Дормидоныч, обращаясь к Прокофью:

  - А гроб господень вы видели там?

  - Где?

  - Где вы были, как нам рассказывали.

  - Дурак! - обругал его Прокофий - вероятно за нетвердое знакомство с географией.

  - Хоть бы бог привел съездить на Афонские горы{334}, - сказала Маремьяша. - Когда мы с Аделаидой Ивановной жили еще в деревне, к нам заезжал один греческий монах и рассказывал, как там в монастырях-то хорошо!

  Прокофий при этом злобно взглянул на Маремьяшу. Он был с барином и на Афоне; но из этого путешествия помнил то лишь обстоятельство, что у них в сих святых бы, кажется, местах украли чемодан.

  - А ты вынимал жеребий? - обратился он затем к одному из молодых лакеев.

  - Вынимал-с! - отвечал тот.

  Прокофию давно уже вся его собратия говорила "вы", и даже иногда с прибавлением "с".

  - Ведь притянут теперь тебя, - продолжал Прокофий.

  - Говорят-с! - отвечал лакей.

  - И прямо тебе турка пулю в лоб всадит... благо лоб-то широкий, - пошутил над ним повар.

  - Что ж, на то и война! - произнес ветрено молодой лакей.

  - Как бы и тебе стали целиться в брюхо, так не промахнулись бы! - оборвал еще раз повара Прокофий.

  - Это верно! - согласился тот и ударил себя по животу.

  Минодора на это чуть заметно усмехнулась, а Маремьяша стыдливо опустила глаза в землю.

  - Теперь надо молить царицу небесную, чтобы она помогла нашим воинам завоевать славян... - начала было она выпечатывать.

  - А зачем они нам? - остановил ее озлобленным голосом Прокофий. - Видал я их много; шлялись они к нам в Париже... Барин им денег давал, поил и кормил их!..

  Прокофий тут перемешал: к Бегушеву ходили не одни славяне, а и эмигранты поляки, жиды и даже обнищавшие французские рабочие.

  - Наталья Сергеевна на что уж была добрая, - продолжал он с искаженным от злости лицом, - и та мне приказывала, чтобы я не пускал всех этих шляющих, болтающих: "Моли бога об нас!.." Христарадник народ, как и у нас вон!.. - заключил Прокофий и при этом почти прямо указал глазами на Дормидоныча.

  Чувства милосердия и сострадания к слабым у Прокофия совершенно не было!

  - Христарадники, брат, люди божьи!.. Им помоги - все равно, что Христу помог!.. - осмелился было возразить ему уж совсем пьяненький Дормидоныч.

  - Это все равно, что тебе, что Христу помочь!.. Ах ты, шваль этакая! - воскликнул Прокофий.

  Дормидоныч поникнул окончательно головой.

  - Что ты все бранишься и кидаешься на всех! - заступилась, наконец, за старика Минодора.

  - Ты сама такая же шваль! - окрысился на нее Прокофий, а потом, поцеловав сынишку в голову, ушел в свою комнату.

  - Какой дерзкий мужчина! - сказала Маремьяша, разведя руками.

  - Да, вот и поживи с ним! - не утерпела и высказалась Минодора.

  - Удивляюсь! - проговорила Маремьяша и начала поглощать изюм.

  Минодора между тем серьезно задумалась: она никогда еще не помнила Прокофия в таком раздраженном состоянии!

  Оставшаяся компания принялась, под руководством повара, умело разрезавшего пирог и телятину, есть и пить. Минодора, когда все это покончилось, вошла к себе в комнату, где она увидела, что Прокофий лежал на постели, но не спал.

  - Для чего ты все эти чемоданы и пальты покупаешь? - спросила она.

  Прокофий действительно в то утро купил три новых чемодана и два резиновые непромокаемые пальто.

  - Мы едем с барин