Писемский Алексей Феофилактович - Мещане

о она обеспеченная женщина, и поэтому ни я у ней и ни она у меня не находимся на содержании.

  Тюменев усмехнулся.

  - Но женщины были во все времена у всех народов на содержании; под различными только формами делалось это, - проговорил он.

  - Извините-с! Извините! - возразил опять с азартом Бегушев. - Еще в первый мой приезд в Париж были гризетки, а теперь там все лоретки, а это разница большая! И вообще, господи! - воскликнул он, закидывая голову назад. - Того ли я ожидал и надеялся от этой пошлой Европы?

  - Чего ты ждал от Европы, я не знаю, - сказал Тюменев, разводя руками, - и полагаю, что зло скорей лежит в тебе, а не в Европе: ты тогда был молод, все тебе нравилось, все поселяло веру, а теперь ты стал брюзглив, стар, недоверчив.

  - Что я верил тогда в человека, это справедливо, - произнес с некоторою торжественностью Бегушев. - И что теперь я не верю в него, и особенно в нынешнего человека, - это еще большая правда! Смотри, что с миром сделалось: реформация и первая французская революция страшно двинули и возбудили умы. Гений творчества облетал все лучшие головы: электричество, пар, рабочий вопрос - все в идеях предъявлено было человечеству; но стали эти идеи реализировать, и кто на это пришел? Торгаш, ремесленник, дрянь разная, шваль, и, однако, они теперь герои дня!

  - Совершенно верно! - подхватил Тюменев. - Но время их пройдет, и людям снова возвратится творчество.

  - Откуда?.. Я не вижу, откуда оно ему возвратится!.. Что все вокруг глупеет и пошлеет, в этом ты не можешь со мной спорить.

  - Более чем спорить, я доказать тебе даже могу противное: хоть бы тот же рабочий вопрос - разве в настоящее время так он нерационально поставлен, как в сорок восьмом году?

  - Рабочий-то вопрос? Ха-ха-ха! - воскликнул Бегушев и захохотал злобным смехом.

  Тюменев, в свою очередь, покраснел даже от досады.

  - Смеяться, конечно, можно всему, - продолжал он, - но я приведу тебе примеры: в той же Англии существуют уже смешанные суды, на которых разрешаются все споры между работниками и хозяевами, и я убежден, что с течением времени они совершенно мирным путем столкуются и сторгуются между собой.

  - И работник, по-твоему, обратится в такого же мещанина, как и хозяин? - спросил Бегушев.

  - Непременно, но только того и желать надобно! - отвечал Тюменев.

  - Ну, нет!.. Нет!.. - заговорил Бегушев, замотав головой и каким-то трагическим голосом. - Пусть лучше сойдет на землю огненный дождь, потоп, лопнет кора земная, но я этой курицы во щах, о которой мечтал Генрих Четвертый{23}, миру не желаю.

  - Но чего же ты именно желаешь, любопытно знать? - сказал Тюменев.

  - Бога на землю! - воскликнул Бегушев. - Пусть сойдет снова Христос и обновит души, а иначе в человеке все порядочное исчахнет и издохнет от смрада ваших материальных благ.

  - Постой!.. Приехал кто-то? Звонят! - остановил его Тюменев.

  Бегушев прислушался.

  Звонок повторился.

  - По обыкновению, никого нет! Эй, что же вы и где вы? - заревел Бегушев на весь дом.

  Послышались в зале быстрые и пробегающие шаги.

  Бегушев и Тюменев остались в ожидающем положении.

  Глава IV

  В передней между тем происходила довольно оригинальная сцена: Прокофий, подав барину портрет, уселся в зале под окошком и начал, по обыкновению, читать газету. Понимал ли он то, что читал, это для всех была тайна, потому что Прокофий никогда никому ни слова не говорил о прочитанном им. Вдруг к подъезду дома Бегушева подъехал военный в коляске, вбежал на лестницу и позвонил. Прокофий при этом и не думал подниматься с места своего, а только перевел глаза с газеты в окно и стал смотреть, как коляска отъехала от крыльца и поворачивалась. Военный позвонил в другой раз, и раздался крик Бегушева. На этот зов из задних комнат выбежал молодой лакей; тогда Прокофий встал с своего места.

  - Ну да, поспел... не отворят пуще без тебя! - проговорил он тому.

  Молодой лакей, делать нечего, ушел назад, а Прокофий отправился в переднюю и отворил, наконец, там дверь.

  Вошел Янсутский.

  - Дома Александр Иванович? - спросил он сначала очень бойко.

  - Дома-с! - отвечал ему явно насмешливым голосом Прокофий.

  - Принимает? - продолжал Янсутский несколько смиреннее.

  - Не знаю-с, - отвечал Прокофий.

  Янсутский почти опешил.

  - Но кто же знает, любезный? - спросил он тоже, в свою очередь, насмешливо.

  Прокофий нахмурился.

  - Ваша как фамилия? - сказал он.

  - Полковник Янсутский, - отвечал Янсутский с ударением на слове полковник.

  Но на Прокофия это нисколько не подействовало.

  - А имя ваше и отчество? - продолжал он расспрашивать.

  - Петр Евстигнеич! - отвечал Янсутский, несколько удивленный таким любопытством.

  Прокофий подумал некоторое время.

  - У них гость теперь из Петербурга, - у нас и остановился, - объяснил он, наконец.

  - Кто ж такой? - спросил Янсутский.

  - Тайный советник Тюменев, - сказал Прокофий.

  Янсутский при этом вспыхнул немного в лице.

  - Это статс-секретарь? - сказал он.

  - Статс-секретарь! - повторил за ним Прокофий.

  Янсутский несколько минут остался в некотором недоумении.

  - Я его немножко знаю; но, может быть, Александр Иванович занят с ним и не примет меня? - проговорил он нерешительным голосом.

  - Снимите шинель-то! - почти приказал ему Прокофий.

  Янсутский повиновался.

  Прокофий пошел медленно и, войдя в кабинет, не сейчас доложил, а сначала начал прибирать кофейный прибор, так что Бегушев сам его спросил:

  - Кто там звонил? Приехал, что ли, кто?

  - Полковник Янсутский спрашивает: примете ли вы его, - пробормотал себе почти под нос Прокофий.

  Бегушев взглянул на Тюменева.

  - Тебя не стеснит этот господин? - отнесся он к нему.

  - Нисколько.

  - Прими! - сказал Бегушев Прокофию, а тот опять пошел медленно и неторопливо.

  Янсутский в продолжение всего этого времени охорашивался и причесывался перед зеркалом.

  - Пожалуйте-с! - разрешил ему Прокофий.

  При входе в диванную Янсутский заметно был сконфужен, так что у него едва хватило духу поклониться первоначально хозяину, а не Тюменеву.

  - Я воспользовался вашим позволением быть у вас! - проговорил он как-то жеманно.

  - Очень рад вас видеть, - сказал ему вежливо Бегушев и затем проговорил Тюменеву: - Господин Янсутский!

  Янсутский мгновенно же и очень низко поклонился тому, но руки не решился протянуть.

  - Приятель мой Тюменев! - объявил ему Бегушев.

  Тюменев при этом едва только кивнул головой, а руки тоже не двинул нисколько, и лицо его при этом выражало столько холодности и равнодушия, что Бегушеву даже сделалось немножко жаль Янсутского.

  Уселись все.

  Янсутский, впрочем, скоро овладел собой.

  - Как ваше здоровье? - отнесся он к хозяину.

  - Благодарю, здоров! Что сегодня: холодно? - проговорил Бегушев.

  - Свежо! - отвечал Янсутский.

  Тюменев сделал движение, которым явно показал, что он хочет говорить.

  - Скажи, - обратился он прямо и исключительно к одному только Бегушеву, - правду ли говорят, что в Москве последние десять лет сделалось холоднее, чем было прежде?

  - То есть как тебе сказать: переменчивее как-то погода стала, дуют какие-то беспрестанно глупые ветра, - проговорил тот.

  - И действительно ли причина тому та, - продолжал Тюменев, - что по разным железным дорогам вырубают очень много лесов?

  - Непременно эта причина! - подхватил Янсутский, очень довольный тем, что может вмешаться в разговор. - Леса, как известно, задерживают влагу, а влага умеряет тепло и холод, и при обилии ее в воздухе резких перемен обыкновенно не бывает.

  - Истина совершеннейшая! - подтвердил Бегушев; в тоне его голоса слышался легкий оттенок насмешки, но Янсутский, кажется, не заметил того.

  - Этого весьма печального, конечно, истребления лесов, может быть, со временем избегнут, - снова заговорил он. - В наше время наука делает столько открытий, что возможно всего ожидать!.. Вот взять, например, эту руку (Янсутский показал при этом на свою руку)... Когда она находится в покое, то венозная кровь, проходя чрез нее, сохраняет в себе семь с половиной процентов кислорода, но раз я ее двинул, привел в движение... (Янсутский в самом деле двинул рукой и сжал даже пальцы в кулак), то в ней уже не осталось ничего кислорода: он весь поглощен углеродом крови, а чтобы освободить снова углерод, нужна работа солнца; значит, моя работа есть результат работы солнца или, точнее сказать: это есть тоже работа солнца, перешедшая через известные там степени!..

  Бегушев слушал Янсутского довольно внимательно и только держал голову потупленною; но Тюменев явно показывал, что он его не слушает: он поднимал лицо свое вверх, зевал и, наконец, взял в руки опять портрет Домны Осиповны и стал рассматривать его.

  Янсутский между тем, видимо, разгорячился.

  - В железнодорожном двигателе почти то же самое происходит, - говорил он, кинув мельком взгляд на этот портрет, - тут нужна теплота, чтобы превратить воду в пары; этого достигают, соединяя углерод дров с кислородом воздуха; но чтобы углерод был в дровах и находился в свободном состоянии, для этого нужна опять-таки работа солнца, поэтому нас и на пароходах и в вагонах везет тоже солнце. Теория эта довольно новая и, по-моему, весьма остроумная и справедливая.

  - Не особенно новая, она у меня даже есть! Красненькая книжка этакая, перевод лекций Рейса{27}, семидесятого года, кажется! - произнес как бы совершенно невинным голосом Бегушев.

  Янсутский немного смутился.

  - Я не знаю, есть ли перевод, но я слушал это в германских университетах, когда года два тому назад ездил за границу и хотел несколько возобновить свои сведения в естественных науках.

  - Все эти открытия, я думаю, для эксплуататоров не суть важны... - заметил Бегушев.

  - О нет-с! Напротив, напротив! - воскликнул Янсутский. - Потому что, как говорят газеты, - справедливо ли это, я не знаю, - но сделано уже применение этой теории... Прямо собирают солнечные лучи в резервуар и ими пользуются.

  - Но какой же результат этого будет? - спросил Бегушев.

  - Тот, что удешевится перевозка! - подхватил Янсутский.

  - А тариф останется все тот же? - продолжал Бегушев.

  - Тариф, может быть, останется и тот же! - отвечал Янсутский и засмеялся.

  - Да, вот с этой стороны я понимаю! - произнес Бегушев.

  - Что же!.. - возразил ему Янсутский, пожимая плечами и некоторым тоном философа. - Таково свойство людей...

  На этом месте Тюменев положил портрет в сторону и снова заявил желание говорить.

  - Вероятно, на передвижении дороги, будь оно производимо дровами или прямо солнцем, многого не наживешь; но люди составили себе состояния, строя их! - отнесся он опять больше к Бегушеву.

  - То есть, когда давали по полутораста тысяч на версту, а она стоила всего пятьдесят... - заметил Бегушев.

  - Ну, положим, что и побольше, - возразил Янсутский. - Я-с эти дела знаю очень хорошо: я был и производителем работ, и начальником дистанции, и подрядчиком, и директором, - в настоящее время нескольких компаний, - и вот, кладя руку на сердце, должен сказать, что точно: вначале эти дела были превосходные, но теперь этой конкуренцией они испорчены до последней степени.

  - Напротив, я полагаю - поправлены несколько, - сказал Бегушев. - Нельзя же допускать, чтобы люди в какие-нибудь месяцы наживали себе миллионы, - это явление безнравственное!

  - Я говорю испорчены - собственно в коммерческом смысле, - объяснил Янсутский. - Но, наконец, почему ж безнравственное явление? - присовокупил он, пожимая плечами. - Это лотерея... счастье. Вы берете билет: у одного он попадает в тираж, другому выигрывает двадцать пять тысяч, а третьему двести тысяч.

  - Но только в вашем деле это несколько повернее, на большее число благоприятных случаев рассчитано, если не целиком они одни только и взяты! - отнесся Тюменев на этот раз уже к Янсутскому.

  - Никак этого, ваше превосходительство, невозможно сделать, - возразил тот самым почтительным тоном. - Извольте вы взять одни земляные работы. У вас гора, вам надобно ее срыть или провести сквозь нее туннель; в верхних слоях, которые вы можете исследовать, она - или суглина, или супесок, а пошли внутрь - там кремень, а это разница огромная в стоимости!.. Болото теперь у вас на пути; вы в него, положим, рассчитали вбить две тысячи свай; а вам, может быть, придется вбить их двадцать тысяч. Потом-с цены на хлеб в прошлом году были одни, а нынче вдвое; на железо и кирпич тоже.

  - Ну, - перебил его Тюменев, - на все это, я думаю, прикинуто довольно.

  - Где ж прикинуто! Из чего, когда по сорок тысяч на версту берут! - воскликнул невеселым тоном Янсутский. - Я вот имею капиталы и опытность в этих делах, но решительно кидаю их, потому что добросовестно и честно при таких ценах выполнить этого дела невозможно; я лучше обращусь к другим каким-нибудь предприятиям.

  На эти слова Янсутского собеседники его ничего не возразили, и только у обоих на лицах как бы написано было; "Мошенник ты, мошенник этакой, еще о честности и добросовестности говоришь; мало барышей попадает в твою ненасытную лапу, вот ты и отворачиваешь рыло от этих дел!"

  - Я бы вот даже, - снова заговорил Янсутский, оборачиваясь к Тюменеву, - осмелился спросить ваше превосходительство, если это не будет большою нескромностью: то предприятие, по которому я имел смелость беспокоить вас, - как оно и в каком положении?

  - Провалилось! - отвечал с явным удовольствием Тюменев.

  Янсутский покраснел.

  - Очень жаль, - сказал он с гримасой и пожимая плечами. - Но какая же причина тому?

  - Очень оно фантастично, чересчур фиктивно! - отвечал с усмешкой Тюменев.

  - На каких же данных такой взгляд на него мог установиться? - продолжал Янсутский.

  - На самых точных данных, которые были собраны о нем, - отвечал ему Тюменев и обратился к Бегушеву: - В последний венский кризис... может, это и выдумка, но во всяком случае очень хорошо характеризующая время... Положим, можно изобресть предприятие на разработку какого-нибудь вещества, которого мало в известной местности находится... изобресть предприятие на разработку предмета, совершенно не существующего в этой местности, - но там открылось предприятие, утвержденное правительством, и акции которого превосходнейшим образом разошлись, в котором поименованной местности совсем не существовало на всем земном шаре; вот и ваше дело несколько в этом роде, - заключил он, относясь к Янсутскому.

  - Я не думаю-с! - возразил тот с прежней гримасою в лице. - Я, впрочем, тут только денежным образом участвую, паи имею!

  - Да, но паи могут быть проданы!.. Я говорю это не лично про вас, но бывают случаи, что люди, знающие хорошо подкладку дела, сейчас же продают свои паи и продают очень выгодно, а люди, не ведающие того, покупают их и потом плачутся, - проговорил насмешливо Тюменев.

  - Нет-с, я не продал бы моих паев, я дело понимаю иначе, - сказал с достоинством Янсутский и затем обратился к Бегушеву: - А я было, Александр Иванович, приехал к вам попросить вас откушать ко мне; я, собственно, живу здесь несколько на бивуаках, но тут существуют прекрасные отели, можно недурно пообедать, - проговорил он заискивающим голосом.

  Бегушев нахмурился.

  - Но когда вам это угодно? - спросил он.

  - В среду, в шесть часов, в Hotel de France. Я именинник, и хочется немножко отпраздновать этот день... будут некоторые мои знакомые и дамы, между прочим.

  - Дамы? - переспросил Бегушев.

  - Да! Вот эта madame Мерова, а потом наша общая с вами знакомая. Домна Осиповна Олухова, портрет которой я, кажется, и вижу у вас!.. - объяснил Янсутский, показывая глазами на портрет.

  Бегушев при этом немного смутился и вместе с тем переглянулся с Тюменевым.

  - Вы знакомы, значит, с Домной Осиповной? - спросил он.

  - О боже мой, сколько лет! - воскликнул Янсутский. - Я начал знать ее с первых дней ее замужества и могу сказать, что это примерная женщина в наше время... идеал, если можно так выразиться...

  - А что за господин ее муж? - спросил Бегушев.

  Янсутский пожал плечами.

  - Это купеческий сынок, человек очень добрый, который умеет только проматывать, но никак не наживать... Домна Осиповна столько от него страдала, столько перенесла, потому что каждоминутно видела и мотовство, и прочее все... Она цеплялась за все и употребляла все средства, чтобы как-нибудь сохранить и удержать свою семейную жизнь, но ничто не помогло.

  Бегушев слушал Янсутского с каким-то мрачным вниманием.

  - Без лести можно сказать, - продолжал тот с чувством, - не этакого бы человека любви была достойна эта женщина... Когда я ей сказал, что, может быть, будете и вы, она говорит: "Ах, я очень рада! Скажите Александру Ивановичу, чтобы он непременно приехал".

  - Я буду-с, - произнес с тем же мрачным видом Бегушев.

  - Ваше превосходительство, - отнесся уже к Тюменеву Янсутский и вставая при этом на ноги, - я осмелился бы покорнейше просить и вас посетить меня.

  - Благодарю вас, но я в этот день думаю уехать из Москвы.

  - Но день можно переменить; я именины могу раньше отпраздновать! - подхватил Янсутский.

  - Ах, нет, пожалуйста, я вовсе не желаю вас так стеснять, - проговорил Тюменев, несколько сконфуженный и удивленный такою смешною угодливостью от человека, которому он сейчас только говорил колкости.

  - Что за вздор: уедешь! - вмешался Бегушев. - Оставайся до четверга, и поедем!

  - Ты желаешь этого? - спросил Тюменев.

  - Очень; я тебя, кстати, познакомлю тут с Домной Осиповной, - отвечал Бегушев.

  - Извольте-с, я буду! - обратился Тюменев к Янсутскому.

  - Очень вам благодарен! - произнес тот действительно обрадованным голосом, а потом раскланялся и ушел.

  - И это вот тоже герой дня, - хорош? - спросил с грустью Бегушев, разумея, конечно, Янсутского.

  - Да, - подтвердил Тюменев, - но я сильно подозреваю, что Домну Осиповну он для тебя пригласил.

  - Конечно!.. - воскликнул Бегушев. - Хотя, в сущности, он это удовольствие доставляет мне из-за тебя!

  - Из-за меня? - спросил не без удивления Тюменев.

  - Из-за тебя! Каждый раз, как ты у меня погостишь, несколько этаких каналий толстосумов являются ко мне для изъявления почтения и уважения. Хоть и либеральничают на словах, а хамы в душе, трепещут и благоговеют перед государственными сановниками!

  - Трепещут? - спросил Тюменев, проникнутый тайным удовольствием.

  - Сильно! - подтвердил Бегушев.

  Глава V

  В тот же день сводчик и ходатай по разного рода делам Григорий Мартынович Грохов сидел за письменным столом в своем грязном и темноватом кабинете, перед окнами которого вплоть до самого неба вытягивалась нештукатуренная, грязная каменная стена; а внизу на улице кричали, стучали и перебранивались беспрестанно едущие и везущие всевозможные товары ломовые извозчики. Это было в одном из переулков между Варваркой и Ильинкой.

  Грохов был несколько слонообразной наружности, имел глаза, налитые кровью, губы толстые и отчасти воспаленные, цвет лица красноватый. Происходя из ничтожных сенатских писцов, Грохов ездил в настоящее время на рысаках и имел, говорят, огромные деньги, что, впрочем, он тщательно скрывал, так что когда его видали иногда покупающим на бирже тысяч на сто - на полтораста бумаг и при этом спрашивали: "Что, это ваши деньги, Григорий Мартынович?" - он с сердцем отвечал: "Нет-с, порученные". Несмотря на свое адвокатское звание, Грохов редко являлся в суд, особенно новый; но вместе с тем, по общим слухам, вел дела крупные между купечеством и решал их больше сам, силою своего характера: возьмет, например, какое ни на есть дело, поедет сначала к противнику своему и напугает того; а если тот очень упрется, так Грохов пугнет клиента своего; затем возьмет с обоих деньги и помирит их. Председательствовал также Грохов во многих конкурсах, любил заведывать имением малолетних и хлопотал иногда для людей достаточных по делам бракоразводным. При такого рода значительной деятельности у Грохова была одна проруха: будучи человеком одиноким, он впадал иногда в загулы; ну, тогда и дела запускал, и деньжищев черт знает сколько просаживал, и крепкое здоровье свое отчасти колебал, да вдобавок еще страху какого-то дурацкого себе наживал недели на две. Настоящая минута для него была именно одною из таких минут; из всего вчерашнего дня, вечера и ночи Грохов только и помнил две голые женские ноги, и больше ничего! Может быть, он набуянил где-нибудь, избил кого-нибудь, убил, пожалуй, - ни за что не мог поручиться! Пот даже холодный прошибал при этих мыслях Грохова. Но дверь кабинета отворилась, и вошел письмоводитель его, в поношенном пальто, нечесаный, с опухшим лицом и тоже, должно быть, вчера бывший сильно пьян.

  - Госпожа Олухова к вам приехала, - проговорил он совершенно охриплым голосом.

  Грохов сделал над собою усилие, чтобы вспомнить, кто такая это была г-жа Олухова, что за дело у ней, и - странное явление: один только вчерашний вечер и ночь были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее было совершенно ясно в его уме, так что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: "Дело г.г.Олуховых" и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: "Деньги г-жи Олуховой", положил и этот пакет на стол; затем поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб не так сильно пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу.

  Вошла Домна Осиповна в бархатном платье со множеством цепочек на груди и дорогими кольцами на пальцах. В грязном кабинете Грохова Домна Осиповна казалась еще красивее.

  - Честь и место! - сказал Грохов, стараясь улыбнуться и показывая на кресло против себя.

  Домна Осиповна села. Она заметно была взволнована.

  - Я вчера еще была у вас, - начала она.

  - Знаю-с!.. Я вчера очень занят был, - перебил ее Грохов.

  Чем он, собственно, занят был, мы отчасти знаем.

  - Вы были в Петербурге? - продолжала Домна Осиповна.

  - Как же-с! - отвечал было Грохов, но у него в это время страшно закружилась голова, а перед глазами только и мелькали две вчерашние женские ноги.

  Домна Осиповна ожидала, что он будет что-нибудь далее говорить, но Грохов только в упор смотрел на нее, так что она даже покраснела немного.

  - Что ж, муж эту бумагу, о которой я просила вас, дал вам? - сказала она.

  - Выдал-с! - отвечал Грохов и, отыскав в деле Олуховых сказанную бумагу, подал ее Домне Осиповне и при этом дохнул на нее струею такого чистого спирта, что Домна Осиповна зажала даже немножко нос рукою. Бумагу она, впрочем, взяла и с начала до конца очень внимательно прочла ее и спросила:

  - Что же, с этим видом я могу теперь везде свободно жить?

  - Конечно-с!.. Без сомнения, - едва достало силы у Грохова ответить ей.

  Ему все трудней и трудней становилось существовать; но вдруг... - таково было счастливое свойство его организма - вдруг он почувствовал легкую испарину, и голова его начала несколько освежаться.

  - Очень можете-с, очень! - повторил он значительно оживленным голосом.

  Домна Осиповна несколько мгновений как бы собиралась с мыслями.

  - А насчет обеспечения меня, - проговорила она и при этом от волнения приложила дрожащий свой пальчик к губам, как бы желая кусать ноготь на нем.

  - И это устроил-с! - отвечал Грохов; испарина все более и более у него увеличивалась, и голова становилась ясней. - Я сначала, как и вы тоже желали, сказал, что вы намерены приехать к нему и жить с ним.

  - Интересно, как это он встретил, - заметила Домна Осиповна.

  - Испугался очень!.. Точно я из пушки в него выстрелил! - отвечал Грохов.

  Домна Осиповна вспыхнула вся в лице.

  - Как лестно это слышать, - произнесла она.

  - Кричит, знаете, этой госпоже своей, - продолжал Грохов, - "Глаша, Глаша, ко мне жена хочет воротиться..." Та прибежала, кричит тоже: "Это невозможно!.. Нельзя..." - "Позвольте, говорю, господа, закон не лишает Михаила Сергеича права потребовать к себе Домну Осиповну; но он также дает и ей право приехать к нему, когда ей угодно, тем более, что она ничем не обеспечена!" - "Как, говорит, не обеспечена: я ей дом подарил".

  - Вот хорошо! - почти воскликнула Домна Осиповна. - Он мне дом подарил, когда я еще невестой его была.

  - Ну, когда бы там ни было, но он все-таки подарил вам... - начал было Грохов, но при этом вдруг раскашлялся, принялся харкать, плевать; лицо у него побагровело еще больше, так что Домне Осиповне сделалось гадко и страшно за него.

  - Это все госпожа его натолковывает ему, - проговорила она, когда Грохов позатих немного.

  - Нет-с, ошибаетесь!.. Совершенно ошибаетесь, - возразил он, едва приходя в себя от трепки, которую задал ему его расходившийся катар. - Госпожа эта, напротив... когда он написал потом ко мне... О те, черт поганый, уняться не может! - воскликнул Грохов, относя слова эти к начавшему снова бить его кашлю. - И когда я передал ему вашу записку... что вы там желаете получить от него лавки, капитала пятьдесят тысяч... Ну те, дьявол, как мучит!.. - заключил Грохов, продолжая кашлять.

  - Как, однако, вы простудились, - заметила ему с состраданием Домна Осиповна.

  - Страшно простудился... ужасно!.. - говорил Грохов и затем едва собрался с силами, чтобы продолжать рассказ: - Супруг ваш опять было на дыбы, но она прикрикнула на него: "Неужели, говорит, вам деньги дороже меня, но я минуты с вами не останусь жить, если жена ваша вернется к вам"... О господи, совсем здоровье расклеилось...

  И Грохов, как бы в отчаянии, схватил себя за голову.

  - Это, я думаю, все от ваших усиленных занятий, - проговорила, по-прежнему с состраданием, Домна Осиповна. - Но что же, однако, муж мой выдал вам какой-нибудь документ? - поспешила она прибавить, потому что очень хорошо видела и понимала, как Грохову трудно было с ней вести объяснение, и даже почему именно было трудно.

  - Выдал-с! Сейчас вот вам передам все: это вот-с купчая крепость на лавки, а это ваши деньги, - говорил он, пододвигая то и другое к Домне Осиповне.

  Она купчую крепость тоже прочла весьма внимательно и начала потом считать деньги, раскладывая их сначала на сотни, а потом на тысячи.

  - Тут всего тридцать тысяч! - произнесла она недоумевающим голосом.

  - Тридцать-с! - ответил сначала очень коротко Грохов; но, видя, что Домна Осиповна все еще остается в недоумении, он присовокупил: - Все имущество я ценю в двести тысяч, хотя оно и больше стоит... десять процентов мне - значит, двадцать тысяч, а тридцать - вам!

  Слова эти окончательно озадачили Домну Осиповну.

  - Но десять процентов, кажется, берется, когда дело ведут! - произнесла она с какой-то перекошенной и злой улыбкой.

  - А я разве не вел дела? - возразил ей Грохов. - Но кроме того, мы уговорились так с вами... У меня вашей руки письмо есть на то.

  - Но я полагала, что дело дойдет до суда, - говорила с той же злой улыбкой Домна Осиповна.

  - Ну, за это вы благодарите бога, что дело до суда не дошло, - произнес с ударением и тряхнув головой Грохов, - по суду бы супруг ваш шиш вам показал.

  - Как же шиш... и как это деликатно с вашей стороны так выражаться! - сказала, вся вспыхнув, Домна Осиповна.

  - Так, шиш! - повторил еще раз Грохов. - В законах действительно сказано, что мужья должны содержать своих жен, но каких? Не имеющих никакого своего имущества; а муж ваш прямо скажет, что у вас есть дом.

  - Но дом я, - возразила Домна Осиповна с прежней неприятной улыбкой, - сейчас могу продать!

  - А тогда он скажет, что у вас деньги есть.

  - Деньги я тоже могу прожить, подарить, потерять...

  Грохов усмехнулся при этом.

  - Да, как же, обманешь кого-нибудь этими побасенками: нынешние судьи не слепо судят и прямо говорят, что они буквы закона держатся только в делах уголовных, а в гражданских, - так как надо же в чью-либо пользу решить, - допускают толкования и, конечно, в вашем деле в вашу пользу не растолковали бы, потому что вы еще заранее более чем обеспечены были от вашего мужа...

  Всех этих слов Грохова Домна Осиповна и не слушала, а молча и с заметно недовольным лицом укладывала бумаги и деньги в карманы своего платья.

  - Вы потрудитесь во всем этом дать мне расписочку, - сказал Грохов, пододвигая Домне Осиповне бумагу и перо.

  - Что же я написать должна? - спросила та.

  - Напишите-с, что документы и деньги, переданные мне вашим мужем, вы сполна получили, а я напишу, что следующие мне по делу сему деньги вами тоже уплочены!.. - отвечал Грохов и написал, что говорил.

  - Ну, не очень я деньги сполна получила, - говорила Домна Осиповна, начиная писать расписку.

  - Не знаю-с, по-моему, вы сполна их получили, - сказал Грохов и на лице своем весьма ясно изобразил желание, чтобы клиентка его поскорее убиралась от него; но Домна Осиповна не поднималась с своего места.

  - Но каких мне бумаг купить на эти деньги, решительно недоумеваю, - проговорила она, кусая свои розовые губки.

  Грохов догадался, что этот вопрос был адресован к нему.

  - Из бумаг вам лучше всего купить хмуринские акции, - отвечал он.

  - Но они очень высоко стоят, - произнесла грустным голосом Домна Осиповна.

  - На бирже их нечего и покупать, - там приступу нет, но нельзя ли вам как-нибудь их достать от самого господина Хмурина; дает, говорят, он некоторым знакомым по номинальной даже цене... Нет ли у вас человека, вхожего к нему?

  Домна Осиповна некоторое время соображала.

  - Янсутского разве попросить; он вчера был у меня, - сказала она, опять как бы больше сама с собой.

  - Чего же лучше... Приятели, ни в чем не отказывают друг другу.

  - Его попрошу!.. - продолжала Домна Осиповна тем же размышляющим голосом. - Но самые акции верны ли?

  При этом вопросе Грохов даже рассмеялся.

  - Вот еще!.. Верны ли акции... - произнес он.

  Домна Осиповна, наконец, поднялась.

  Грохов тоже встал с своего стула.

  - До свиданья! - сказала она довольно сухо ему.

  - До свиданья-с! - повторил и он ей, склоняя свою голову к столу и начиная внимательно смотреть на лежавшие на нем бумаги.

  Домна Осиповна ушла.

  Грохов после того опять сейчас же сел.

  - Ну, барынька... выжига порядочная! - произнес он, утирая градом катившийся со лба пот; от всех этих объяснений с клиенткою похмелья у него как будто бы и не бывало.

x x x

  От Грохова Домна Осиповна проехала в одну из банкирских контор. Там, в первой же со входа комнате, за проволочной решеткой, - точно птица какая, - сидел жид с сильными следами на лице и на руках проказы; несмотря на это, Домна Осиповна очень любезно поклонилась ему и даже протянула ему в маленькое отверстие решетки свою руку, которую жид, в свою очередь, с чувством и довольно сильно пожал.

  - А я к вам денег еще привезла положить на чек, - сказала она веселым и развязным тоном.

  - А и прекрасно, что привезли! - подхватил тоже весело жид.

  Домна Осиповна положила перед ним на прилавок деньги и расчетную книжку.

  Жид рассмотрел сначала книжку, пересчитал потом деньги и, положив их в ящик, произнес, стараясь приятно улыбнуться:

  - К прежним пятидесяти тысячам вы кладете еще тридцать?

  - Еще! - отвечала Домна Осиповна с той же веселой улыбкой; эти пятьдесят тысяч она скопила, когда еще жила с мужем и распоряжалась всем его хозяйством, о чем сей последний, конечно, не ведал.

  - Но вот еще что... Вероятно, я скоро возьму у вас все свои деньги, - прибавила Домна Осиповна жиду.

  Тот почтительно склонил перед ней свою голову.

  - О, когда только вам угодно будет! - произнес он, придав своим глазам какое-то даже сентиментальное выражение, а затем, написав в книжке, что нужно было, передал ее с некоторою ловкостью Домне Осиповне.

  Та, взглянув на написанную в книжке цифру денег, поблагодарила жида наиприятнейшей улыбкой.

  - Скажите, - начала она, приближая уже почти к самой решетке свое лицо и весьма негромким голосом, - хмуринские акции верны или нет?

  - Как то, что завтра солнце взойдет! - отвечал ей жид.

  - Так верны? - переспросила Домна Осиповна.

  - Так верны! - повторил жид.

  - Mersi*, - сказала на это Домна Осиповна и, пожав еще раз пораженную проказой руку жида, ушла.

  ______________

  * Благодарю (франц.).

  Глава VI

  Елизавета Николаевна Мерова, в широчайшем утреннем капоте, обшитом кругом кружевами и оборками, сидела на небольшом диванчике, вся утонув в него, так что только и видно было ее маленькое личико и ее маленькие обнаженные ручки, а остальное все как будто бы была кисея. Квартира Елизаветы Николаевны, весьма небольшая, в противоположность дому Домны Осиповны представляла в своем убранстве замечательное изящество и простоту; в ней ничего не было лишнего, а если что и было, так все очень красивое и, вероятно, очень дорогое. Квартира ее таким образом была убрана, конечно, на деньги Янсутского; но собственно вкус, руководствовавший всем этим убранством, принадлежал родителю Елизаветы Николаевны, графу Николаю Владимировичу Хвостикову, некогда блестящему камергеру, а теперь, как он сам даже про себя выражался, - аферисту и прожектеру.

  Граф в это время сидел у дочери. Он был уже старик, но совершенно еще стройный, раздушенный, напомаженный, с бородой a la Napoleon III и в безукоризненно модной сюртучной паре.

  - Как же, chere amie*, ты это утверждаешь!.. - говорил он (даже в русской речи графа Хвостикова слышалось что-то французское). - Как женщина, ты не можешь даже этого понимать!..

  ______________

  * дорогой друг (франц.).

  - Я, может быть, и не понимаю; но Петр Евстигнеич говорит, что все это одна фантазия, вздор!.. - возразила ему Елизавета Николаевна.

  - Как, вздор? - спросил граф и от досады переломил даже находящуюся у него в руках бисквиту и кусочки ее положил себе в рот: он только что перед тем пил с дочерью шоколад.

  - Так, вздор, - повторила она. - Петр Евстигнеич говорит, что надобно сначала первое дело покончить.

  - Но оно уже кончено... с неделю, как оно рассмотрено и разрешено... - сказал с уверенностью граф.

  - А если кончено, так и прекрасно!.. А другое предприятие, Петр Евстигнеич говорит, надобно подождать...

  - Для тебя, chere amie, каждое слово твоего Петра Евстигнеича... Oh, diable*... от одного отчества его язык переломишь!.. Тебе он, по твоим чувствам к нему, представляется богом каким-то, изрекающим одни непреложные истины, но другие, может быть, понимают его иначе!

  ______________

  * О, черт... (франц.).

  Граф Хвостиков собственно сам и свел дочь с Янсутским, воспользовавшись ее ветреностью и тем, что она осталась вдовою, - и сделал это не по какому-нибудь свободному взгляду на сердечные отношения, а потому, что c'est une affaire avantageuse - предприятие не безвыгодное, а выгодными предприятиями граф в последнее время бредил.

  - В сущности, твой Петр Евстигнеич кулак и привык только считать гроши! - присовокупил он вполголоса.

  - Пожалуйста, папа, не говорите так, - остановила его дочь. - Я люблю этого человека и не позволю никому об нем дурно отзываться.

  Говоря это, Елизавета Николаевна вся вспыхнула даже.

  - Что ж, это семейный разговор был... - возразил было граф.

  - А я и семейного разговора такого не желаю иметь, - подхватила дочь.

  Граф замолчал.

  Вскоре затем приехала Домна Осиповна. Елизавета Николаевна очень ей обрадовалась.

  - Ах, вот кто это! - воскликнула она, увидав входящую подругу, и, вскочив, как козочка, с дивана, бросилась обнимать ее.

  Граф Хвостиков тоже сейчас встал и поклонился гостье; при этом случае нельзя не заметить, что поклониться так вежливо и вместе с тем с таким сохранением собственного достоинства, как сделал это граф, вряд ли многие умели в Москве.

  - Ты, однако, - начала Елизавета Николаевна, перестав, наконец, целовать Домну Осиповну, - опять в обновке, в бархатном платье!

  - Да, я с болезнью моею и поездкою за границу так истрепала мой туалет, что решительно теперь весь возобновляю его!.. - отвечала та не без важности.

  - Постой, постой! - останавливала между тем Мерова приятельницу, не давая ей садиться и осматривая ее с головы до ног. - Но знаешь, ma chere*, платье это тяжело на тебе сидит.

  ______________

  * моя дорогая (франц.).

  - Я не нахожу этого, - отвечала Домна Осиповна, не совсем, видимо, довольная этим замечанием.

  - Тяжело, - повторила Мерова, - не правда ли, папа? - отнеслась она к отцу.

  Граф Хвостиков лукаво усмехнулся.

  - "В мои ль лета свое суждение иметь!"{41} - произнес он уклончиво.

  - Как вы ни молоды, граф, но все-таки, я полагаю, свое мнение вы можете иметь! - отнеслась к нему с улыбкою Домна Осиповна. - Скажите, тяжело это платье?

  - Pardon, madame, je ne comprends pas ce que cela signifie*: тяжело! Тяжело только то, что трудно поднять, но вам, я надеюсь, не тяжело носить ваше платье, а приятно.

  ______________

  * Извините, мадам, я не понимаю, что это значит (франц.).

  Граф хотел этим что-то такое сострить.

  - Даже очень приятно, оно такое теплое, в нем так уютно, - подтвердила Домна Осиповна.

  - Но оно не платье, chere amie, - силилась доказать Мерова, - а драпировка какая-то.

  - Хорошо сказано, хорошо!.. О, ты дочь, достойная меня! - подхватил граф (он еще смолоду старался слыть за остряка, и даже теперь в обществе называли его "тупым шилом").

  - Поэтому вы, - отнесся он к Домне Осиповне, - прекрасная дорическая колонна, а платье ваше драпри... Vous etes une dame aux draperies!..*

  ______________

  * Вы - дама в драпировке! (франц.).

  - Не знаю... Я что-то колонн в драпировках не видала, - произнесла та, несколько уже обидевшись и садясь на кресло.

  Граф Хвостиков тоже сел.

  - Ну что, пустя