Писемский Алексей Феофилактович - Мещане

- произнес тот, отстраняя графа рукою, - а гораздо лучше - поезжайте сейчас в моей карете и исполняйте то, что я вам сказал.

  - Конечно!.. Конечно!.. - согласился граф и, когда Бегушев от него ушел, он, наскоро собравшись и одевшись, сошел вниз, где, впрочем, увидав приготовленные блага к обеду, не мог удержаться и, выпив залпом две рюмки водки, закусил их огромными кусищами икры, сыру и, захватив потом с собою около пятка пирожков, - отправился. Граф очень ясно сообразил, что материальную сторону существования его дочери Бегушев обеспечит, следовательно, в этом отношении нечего много беспокоиться; что касается до болезни Елизаветы Николаевны, так тут что ж, ничего не поделаешь - воля божья! Но как бы то ни было, при встрече с ней он решился разыграть сцену истерзанного, но вместе с тем и обрадованного отца, нашедшего нечаянно дочь свою.

  Въехав с большим трудом в карете на двор дома Хворостова, граф от кинувшегося ему в нос зловония поморщился; ему, конечно, случалось живать на отвратительных дворах, однако на таком еще не приходилось! Найдя, как и Бегушев, случайно дверь в подвальный этаж, Хвостиков отмахнул ее с тем, чтобы с сценически-драматическою поспешностью войти к дочери; но сделать это отчасти помешал ему лежащий в передней ягненочек, который при появлении графа почему-то испугался и бросился ему прямо под ноги. Граф, вообразив, что это собачонка, толкнул ягненка в бок, так что бедняга взлетел на воздух, не произведя, по своей овечьей кротости, никакого, даже жалобного, звука.

  Граф проник, наконец, в комнату дочери и, прямо бросившись к ней, заключил ее в свои объятия.

  - Дочь моя!.. Дочь моя!.. - воскликнул он фальшиво-трагическим голосом; но, рассмотрев, наконец, что Елизавета Николаевна более походила на труп, чем на живое существо, присовокупил искренно и с настоящими слезами:

  - Лиза, друг мой, что такое с тобою? Что такое?

  Мерова, закрыв себе лицо рукою, рыдала.

  - Сейчас в карету!.. Я приехал за тобой в карете!.. Одевайся, сокровище мое!.. - говорил граф, подсобляя дочери приподняться с постели.

  Когда Елизавета Николаевна с большим усилием встала на ноги, то оказалось, что вместо башмаков на ней были какие-то опорки; платьишко она вынула из-под себя: оно служило ей вместо простыни, но по покрою своему все-таки было щеголеватое.

  - Какое у тебя платье ужасное, тебе всего прежде надобно сшить платье, - говорил граф.

  - Я, как переехала сюда, все заложила и продала, - произнесла Елизавета Николаевна, торопливо и судорожно застегивая небольшое число переломленных пуговиц, оставшихся на лифе.

  - Но что же сверху? - спросил граф.

  Елизавета Николаевна показала на свой худой бурнусишко, сшитый из легонького летнего трико, а на дворе между тем было сыро и холодно.

  - Это невозможно! - воскликнул граф и надел на дочь сверх платья валявшийся на полу ее утренний капот, обернул ее во все, какие только нашел в комнате, тряпки, завязал ей шею своим носовым платком и, укутав таким образом, повел в карету. Вдруг выскочила жидовка.

  - А что же деньги? - взвизгнула она.

  - Заплатят! - отвечал ей граф, не переставая вести дочь.

  - Да когда же заплатят? - визжала жидовка.

  - Когда захочу! - ответил граф, неторопливо усаживая дочь в карету.

  - Караул!.. - закричала жидовка.

  Разгребавший грязь дворник рассмеялся при этом.

  - Вот тебе твой счет и твои деньги! - сказал граф Хвостиков, сев уже в карету и подавая жидовке то и другое.

  Она обмерла: граф выдавал ей только двадцать пять рублей вместо полутораста, которые жидовка поставила в счете.

  - Что же это такое? - произнесла она с пеной у рта.

  - А то, - возразил ей Хвостиков, - что я еще в Вильне, когда был гусаром, на вашей братье переезжал через грязь по улице.

  - Заплати ей, папа, заплати!.. - воскликнула дочь и, вырвав у отца из рук еще двадцатипятирублевую бумажку, бросила ее жидовке.

  Та подхватила ассигнацию на лету.

  - Пошел! - крикнул граф кучеру.

  Тот, с отвращением смотревший на грязную, растрепанную и ведьме подобную жидовку и на ее безобразных, полунагих жиденят, выскочивших из своей подвальной берлоги в количестве трех - четырех существ, с удовольствием и быстро тронул лошадей.

  Жидовка, все еще оставшаяся недовольная платой, схватилась было за рессору, но споткнулась и упала.

  Разгребавший грязь дворник снова засмеялся. Жидовка, поднявшись на ноги, кинулась на него.

  - Ты для чего отпустил? Для чего?.. - визжала она.

  - Отвяжись... - отвечал ей дворник.

  - Я не отвяжусь... Вот что?.. Не отвяжусь!.. - наступала на него жидовка.

  - А я те лопатой по роже съезжу! - возразил ей дворник, показывая в самом деле лопату. - Ты не держи на квартире всякую сволочь; а то у тебя что ни день, то новая прописка жильцов.

  - Это не сволочь, а благородная дама; ты не ври этого... да!.. Не ври!.. - говорила жидовка, спускаясь уже в свой подвал.

  Она сообразила, что ей лучше всего отыскать того господина, который первый к ней приходил и которого она, сколько ей помнилось, видела раз выходящим из одного большого дома на дворе, где он, вероятно, и жил. Жидовка решилась отправиться в этот дом.

  Когда граф Хвостиков проезжал с дочерью по Театральной площади мимо дома Челышева, Елизавета Николаевна вдруг опять закрыла себе лицо рукою и зарыдала.

  - Лиза, о чем это? - спросил граф.

  - Я тут в этом доме и погибла совсем, папа!.. - отвечала она, показывая на ту часть дома, которая прилегала к кремлевской стене.

  Граф не расспрашивал более; он хорошо понял, что хотела сказать дочь.

  На одной из значительных улиц, перед довольно большим каменным домом, граф велел экипажу остановиться: тут жил попечитель той больницы, в которую он вознамерился поместить дочь. Сказав ей, чтобы она сидела спокойно, граф вошел в переднюю попечителя и приказал стоявшему там швейцару доложить господам, что приехал граф Хвостиков, - по вопросу о жизни и смерти. Швейцар или, говоря точнее, переодетый больничный сторож, хоть господа и кушали, пошел и отрапортовал, что приехал какой-то граф просить о чем-то!.. Старик-попечитель, совсем дряхлый, больной и вздрогнувший при нечаянном появлении швейцара, вместо того чтобы ложкою, которою он ел суп, попасть в рот, ткнул ею себе в глаз и облил все лицо свое.

  - Ах, Жорж, как ты всегда неосторожен! - воскликнула супруга попечителя, очень еще бодрая и свежая старуха, и, проворно встав со стула, начала мужа обтирать салфеткой. - Пригласи графа, - прибавила она затем швейцару.

  Граф Хвостиков, войдя, прямо обратился к ней.

  - Madame! Вы, как женщина, лучше поймете меня, чем ваш муж! - произнес он.

  Муж действительно вряд ли что мог понять: все его старание было устремлено на то, чтобы как-нибудь удержать свою голову в покое и не дать ей чересчур трястись.

  - К вашим услугам, monsieur le comte!* - отвечала попечительша. - Не угодно ли вам пожаловать в гостиную и объяснить мне, в чем дело.

  ______________

  * господин граф! (франц.).

  Граф последовал за нею.

  - Madame! - начал он своим трагическим тоном. - Я потерял было дочь, но теперь нашел ее; она больна и умирает... Нанять мне ей квартиру не на что... я нищий... Я молю вас дать моей дочери помещение в вашей больнице. Александр Иванович Бегушев, благодетель нашей семьи, заплатит за все!

  - Ах, cher comte*, стоило ли так беспокоиться и просить меня; я сейчас же напишу предписание смотрителю! - проговорила попечительша и, написав предписание на бланке, отнесла его к мужу своему скрепить подписью. Ветхий деньми попечитель начал вараксать по бумаге пером и вместо букв ставить какие-то палочки и каракульки, которые попечительша своей рукой переделала в нужные буквы и, прибавив на верху предписания: к немедленному и точному исполнению, передала его графу. Она давно уже и с большим успехом заправляла всей больницей.

  ______________

  * дорогой граф (франц.).

  Вооружившись этой бумагой, граф Хвостиков прибыл в приют немощствующих с большим апломбом. Он велел позвать к себе смотрителя, заметил ему, что тот чересчур долго не являлся, и, наконец, объявив, что он граф Хвостиков, отдал предписание попечителя.

  Такой прием графа и самая бумага сильно пугнули смотрителя: он немедленно очистил лучшую комнату, согнал до пяти сиделок, которые раздели и уложили больную в постель. А о том, чем, собственно, дочь больна и в какой мере опасна ее болезнь, граф даже забыл и спросить уже вызванного с квартиры и осмотревшего ее дежурного врача; но как бы то ни было, граф, полагая, что им исполнено все, что надлежало, и очень обрадованный, что дочь начала немного дремать, поцеловал ее, перекрестил и уехал.

  Чтобы вознаградить себя за свои родительские труды, он завернул в первый попавшийся ему на пути хороший ресторан, где наскочил на совсем пьяного Янсутского.

  Граф первоначально не поклонился ему и скромно спросил себе заурядный обед с полбутылкой красного вина, но Янсутский, надоевший своей болтовней всей прислуге, сам подошел к графу.

  - Что вы на меня дуетесь?.. За что?.. - сказал он.

  - Вы знаете, за что!.. - отвечал ему с ударением Хвостиков.

  - Э, поверьте, на свете все трын-трава! - произнес Янсутский, усаживаясь около графа. - Выпьемте лучше!.. Шампанского!.. - крикнул он.

  Граф, подобно генералу Трахову, очень любил шампанское и не мог от него отказаться; усталый и мучимый жаждой, он с величайшим наслаждением выпил стакан шампанского, два, три.

  - А где Лиза теперь? - спросил вдруг Янсутский, наклоняясь немного к графу.

  - Она в больнице и умирает, - отвечал тот мрачным голосом.

  - Эх, обидно, черт возьми! - воскликнул Янсутский и схватил себя за небольшое число оставшихся волос на голове. - Отдайте мне ее опять - она у меня опять будет здорова, - прибавил он.

  - Ни за что, никогда!.. - сказал решительно и с благородством граф. - Теперь уже я ее никуда от себя не пущу.

  - Глупо!.. Очень глупо... Я сам, впрочем, скоро в трубу вылечу, если не устрою одной штуки; что ж, ничего! Пожито: хоть и спинушке больно, но погулено довольно! - говорил несвязно Янсутский. - Пойдемте на бильярде играть! - предложил он потом.

  Граф мастерски играл на бильярде, о чем Янсутский в опьянении забыл.

  - Но по какой цепе мы будем играть? - спросил Хвостиков невинным голосом.

  - По три рубля за партию! - отвечал Янсутский с обычным ему форсом.

  Граф согласился, думая про себя: "Я тебя, каналья, обработаю порядком за все твои гадости и мерзости, которые ты делал против меня!"

  Пока таким образом опечаленный отец проводил свое время, Бегушев ожидал его с лихорадочным нетерпением; наконец, часу в девятом уже, он, благодаря лунному свету, увидел въезжавшую на двор свою карету. Бегушев сначала обрадовался, полагая, что возвратился граф, но когда карета, не останавливаясь у крыльца, проехала к сараю, Бегушев не мог понять этого и в одном сюртуке выскочил на мороз.

  - Где же граф? - крикнул он кучеру.

  - В гостинице у Тверских ворот остались, - ответил тот.

  - А больная, за которой я его послал?

  - Больную-с отвезли в больницу.

  И кучер назвал больницу.

  - Хорошо там ее поместили? - расспрашивал Бегушев, не чувствовавший даже холода.

  - Граф сказывал, что хорошо, и сначала велел было мне дожидаться у гостиницы, а опосля вышли и сказали, чтоб я ехал домой.

  - Он пьян, конечно?

  Кучер усмехнулся.

  - Должно быть, маненько выпивши, - ответил он.

  - О скотина, о мерзавец!.. - восклицал Бегушев.

  В это время нежданно-негаданно предстала пред ним жидовка.

  - Ваше превосходительство, - заговорила она, рыдая, - вы изволили мне сказать, что все заплатите, а мне ничего не заплатили и даму эту увезли.

  - Как не заплатили? - спросил Бегушев.

  - Что вы говорите: "не заплатили"? Вам при мне отдали пятьдесят рублей!.. - уличил жидовку кучер.

  - Разве пятьдесят рублей она мне должна? Ты пуще это знаешь... Я пойду теперь к губернатору, приведу к нему детей моих и скажу: "Возьмите их у меня! Мне кормить их нечем!.. Меня ограбили!.."

  При словах "к губернатору" и "ограбили" Бегушев окончательно вышел из себя.

  - Вон отсюда! - крикнул он так, что жидовка от страха присела на месте.

  - Вон! - крикнул еще громче Бегушев.

  Жидовка благим матом побежала со двора.

  Возвратясь в комнаты, Бегушев тем же раздраженным голосом приказал лакеям, чтобы они не пускали к нему графа Хвостикова, когда он вернется домой, и пусть бы он на глаза к нему не показывался, пока он сам не позовет его.

  Глава VII

  Граф Хвостиков воротился домой не очень поздно. С ним случилась ужасная неприятность: он подрался с Янсутским! Произошло это следующим образом: Янсутский проигрывал сряду все партии, так что граф Хвостиков, наконец, усовестился и, объявив, что ему крайняя необходимость ехать в одно место, просил Петра Евстигнеевича расплатиться с ним.

  - Сколько же вам следует? - спросил тот насмешливо.

  - Сосчитать легко!.. Сколько мы партий сыграли? - спросил Хвостиков маркера.

  - Тридцать шесть партий, - отвечал тот.

  Янсутский вынул бумажник и, точнейшим образом отсчитав восемнадцать рублей, подал их графу, проговоря:

  - По полтиннику за партию, будет с вас!

  Хвостиков таким образом очутился совершенно в таком же положении, в какое поставлена была им самим поутру жидовка: "В нюже меру мерите, возмерится и вам"{285}.

  - Но мы играли по три рубля партию... Я уж не говорю, что некоторые шли на контро, - скромно заметил он вначале.

  - А вы смеете играть с пьяным?.. Смеете? Вы знаете, что вас в Титовку за это посадят! - сказал Янсутский и хотел было уйти.

  Граф более не выдержал.

  - Подлец! - крикнул он ему.

  В ответ на это Янсутский ничего не сказал, а, быстро повернувшись назад, подошел к графу и дал ему пощечину. Тот, в свою очередь, обезумел от гнева: с замечательною для семидесятилетнего почти старика силою он выхватил у близстоящего маркера тяжеловесный кий, ударил им Янсутского по голове, сшиб его этим ударом с ног, затем стал пихать его ногами, плевать ему в лицо. Вся злость, накопившаяся издавна в душе графа против Янсутского, вылилась в эту минуту. Маркеры и сбежавшиеся лакеи едва растащили их, и Янсутского, как более почетного посетителя и много тратившего у них денег, они отправили с знакомым извозчиком домой, а графа, вздумавшего было доказывать, что он прав, вывели не совсем вежливо и просили больше не посещать их отеля. Дома графа, как мы знаем, тоже ожидало не совсем приятное известие. Прокофий, всегда его терпеть не могший и почти вслух называвший "пришлой собакой", нарочно сам ему отворил на этот раз дверь и сказал, что Александр Иванович не приказал графу являться к себе на глаза.

  - Как не являться? - спросил тот, будучи удивлен и встревожен таким приказанием.

  - Так: сидите там у себя наверху! - дополнил Прокофий.

  Граф пожал плечами и, делать нечего, покорился молча своей участи. Кроме всех этих оскорбительных в нравственном смысле сюрпризов, он чувствовал довольно сильную физическую боль в левой щеке от удара Янсутского и поламыванье в плечах от толчков, которыми будто бы нечаянно при выпроваживании наградили его трактирные служители.

  Поутру, впрочем, Бегушев смиловался над графом и позвал его к себе. Хвостиков очень этому обрадовался, и его смущало одно, - что под левым глазом у него выступил большой синяк; тщетно затирал он его помадой, мелом, пудрой - синяк виднелся.

  Бегушев встретил графа сурово.

  - Что вы, человек или камень бесчувственный? - отрезал он ему прямо.

  - До сих пор был человеком, - отвечал Хвостиков уклончиво.

  - То-то до сих пор, а теперь перестали: у вас дочь умирает, а вы где-то в кабаке пьянствуете, - продолжал Бегушев.

  Граф сделал вид, что этими последними словами очень обиделся.

  - Я был не в кабаке, а в одном из лучших отелей, где бываете и вы, и Елизавета Николаевна вовсе не опасно больна: я говорил об ее болезни с докторами; они меня заверили, что она скоро должна поправиться.

  - Вы не лжете это? - спросил его Бегушев.

  - Можете думать, что я лгу или не лгу, - это как вам угодно, - отвечал граф тем же обиженным тоном: он сообразил уж, из какой причины проистекало такое живое участие Бегушева к болезни Елизаветы Николаевны, и внутренне чрезвычайно этому обрадовался, ожидая, что если случится то, что он предполагал, так он заставит своего патрона гораздо почтительней с ним обходиться.

  - Это что у вас за украшение? - продолжал между тем Бегушев, заметивший у графа синяк под глазом.

  - На бильярде играл и на кий нечаянно наткнулся! - придумал тот.

  - Странная неосторожность!.. - произнес, усмехаясь, Бегушев. - Но когда в больницу приезжает главный доктор? - присовокупил он.

  - В двенадцать часов, я об этом спрашивал даже, - солгал еще раз граф.

  Бегушев посмотрел на часы свои и велел закладывать карету.

  - Вы заедете к Лизе? - спросил его граф.

  - Да!

  - Она вам будет очень рада!..

  Бегушев на это промолчал.

  - А вам, Александр Иванович, так на меня сердиться грех; я слишком несчастлив и достоин сожаления! - проговорил с чувством граф.

  - Что вы несчастливы, я согласен; но чтобы стоили сожаления, - это под сомнением! - объяснил ему Бегушев.

  - Стою!.. - повторил граф и величественной походкой ушел к себе.

  Ровно в двенадцать часов Бегушев приехал в ту больницу, где помещена была Елизавета Николаевна. Его повели по длинному коридору в приемную комнату. Первое, что он встретил, это фельдшера, который нес таз с кровавой водой и с плавающим в оной только что, вероятно, отрезанным пальцем человеческим... Из некоторых палат, сквозь не совсем притворенные двери, слышались стоны; воздух, как ни чисто содержалось здание, все-таки был больничный. В домовой церкви, вход в которую был из того же коридора, происходило заунывное отпевание двух - трех покойников... Бегушев давно не бывал в госпиталях, и все это ужасно его коробило; он дал себе слово, что как только Меровой будет немного получше, перевезти ее в свой дом, что бы по этому поводу ни заговорили! В приемной комнате Бегушев заявил желание видеть старшего врача и подал при этом свою карточку. Кто был старший врач, он не знал и рассчитывал на одно, что тот должен быть опытней молодых ординаторов. На приглашение его старший врач скоро вошел. Оказалось, что это был Перехватов, на днях только возведенный в эту должность. Он был в форменном вицмундире и с Владимиром на шее. Конечно, в Москве было немного таких заклятых врагов, как Бегушев и Перехватов, но при встрече они нисколько не обнаружили того и даже начали разговаривать сначала почти дружелюбно.

  - Извините, что я обеспокоил вас, но я интересуюсь тут одной больной - Елизаветою Николаевной Меровой, - начал первый Бегушев.

  - Она принята, и ей уж оказана первая медицинская помощь, - отвечал Перехватов и из своей дорогой сигарочницы предложил Бегушеву сигару. Тот отказался и вместе с тем спросил доктора:

  - Вы ее исследовали?

  - Конечно!.. Впрочем, вы нашим исследованиям не верите! - слегка кольнул его Перехватов.

  - Не совсем верю, хотя убежден, что скорое приближение смерти вы можете предугадать; что такое у Меровой - чахотка?

  Перехватов пожал плечами.

  - Пока можно только сказать, что сильное затемнение дыхания и сердце, кажется, не совсем в порядке.

  - И что же, все это опасно?

  - Нет, - протянул с важностью Перехватов, - аневризм в настоящее время, конечно, уж из ста человек у двух - у трех есть, а затемнение дыхания часто бывает от простого катара в легких.

  - Кто ее, собственно, будет пользовать? - допытывался Бегушев.

  - Ординатор палаты и специалист по грудным болезням, - объяснил Перехватов.

  "Слава богу, что не ты!" - порадовался Бегушев.

  - А вы по каким болезням специалист? - спросил он.

  - Я по нервным и женским болезням, - отвечал Перехватов.

  - Гм... гм!.. - произнес Бегушев не без значения. Перехватов подметил это.

  - Я никак не ожидал, что вы будете принимать такое живое участие в madame Меровой, - поставил он ему, в свою очередь, шпильку.

  - Ее отец у меня живет, - отвечал немного смутившийся Бегушев и, чтобы не остаться у доктора в долгу, присовокупил: - А вашей супруги как здоровье?

  - Она здорова! - сказал он притворно-равнодушным тоном и поспешил прибавить: - Вы желаете видеть больную?

  - Прошу вас разрешить мне это! - проговорил Бегушев.

  Перехватов сам его повел к Елизавете Николаевне.

  Бегушев глаз с него не спускал и очень хорошо видел, как Перехватов умышленно держал голову выше обыкновенного, как он наслаждался тем, что сторожа и фельдшера при его проходе по коридору вытягивались в струнку, а сиделки робко прижимались к стене.

  "Этакое пошлейшее ничтожество!" - шептал мысленно Бегушев.

  - Madame Мерова помещается в этой отдельной комнате, - сказал, наконец, Перехватов, показывая на одну из дверей.

  Бегушев вошел в эту дверь. Доктор не последовал за ним.

  - Ах, это вы, Александр Иванович! - произнесла Елизавета Николаевна как-то стыдливо.

  Бегушеву она показалась посвежей, и в лице ее не было тупого отчаяния...

  - Спали ночь? - сказал он, садясь около ее кровати.

  - Спала отлично! - отвечала Мерова.

  - А кушать хочется? - спрашивал Бегушев.

  - Не знаю! - произнесла Мерова.

  - Но подумайте... Вам, может быть, в воображении что-нибудь улыбнется, и я сейчас же пришлю вам!

  Мерова подумала.

  - Нет, ничего не хочу; вы лучше посидите у меня, это мне лучше всякой пищи.

  - Я буду сидеть у вас, сколько вы позволите!

  - Вы знаете, сегодня ко мне входил Перехватов, очень любезно и внимательно расспрашивал меня.

  - Он тут старшим доктором, - объяснил ей Бегушев.

  - Зачем же отец поместил меня к нему? Он, пожалуй, уморит меня!

  - Вас будет лечить не он, а другой.

  - Ах, это старичок, который был у меня уж два раза; он добрый, должно быть... Я спросила Перехватова о жене его, и он сказал, что Домна Осиповна по-прежнему меня любит.

  Бегушев на это промолчал.

  - Как вы почувствуете себя хоть немного крепче, я перевезу вас к вашему отцу в мой дом.

  Мерова нахмурилась.

  - Мне это страшно, Александр Иванович.

  - Почему? - спросил он.

  - Ах, потому что... Вы не знаете, что во мне происходит... Вы никогда не понимали меня.

  - Чего не понимал? - повторил Бегушев, начинавший приходить в смущение.

  - Того, что я давно вас люблю! - воскликнула Мерова.

  Бегушев поник головой.

  - Люблю с тех пор, как увидела вас в первый раз в театре; но вы тогда любили Домну Осиповну, а я и не знаю хорошенько, что все это время делала... Не сердитесь на меня, душенька, за мое признание... Мне недолго осталось жить на свете.

  "Что это, кокетство или правда?" - мелькнуло в голове Бегушева, и сердце его, с одной стороны, замирало в восторге, а с другой - исполнилось страхом каких-то еще новых страданий; но, как бы то ни было, возвратить Елизавету Николаевну к жизни стало пламенным его желанием.

  - Вы не волнуйтесь; все устроится хорошо!.. Укрепитесь настолько, чтобы переехать ко мне, а там мы поедем с вами в теплый климат... солнце, море, спокойная жизнь...

  Елизавета Николаевна слушала Бегушева с жадным вниманием.

  - Значит, вам жаль меня? - проговорила она.

  - Более, чем жаль, и я устрою вашу судьбу прочно и серьезно, - сказал Бегушев.

  Лицо Меровой окончательно просияло.

  - Да, да! - подтвердила она радостным голосом. - Я знаю, какой вы добрый!.. Ну, поцелуйте меня.

  Бегушев поцеловал ее. Она на этот раз прилипла своими губами к его губам и долго-долго тянула поцелуй, потом опустилась на подушки, глаза у ней почти совсем закатились под верхние веки. Бегушеву она показалась в эти минуты очаровательно хороша!

  - Вот дайте мне этих капель, что на столе стоят... Доктор велел мне их принимать, когда я очень взволнуюсь.

  Бегушев дрожащей рукой накапал в рюмку показанное на сигнатурке число капель и подал их Меровой.

  - Вы уезжайте, друг мой, от меня, - начала она, жадно выпив капли. - Вы слишком много принесли мне счастья: я непременно хочу выздороветь - для себя и для вас. Господи, хоть бы один день еще прожить такого счастья...

  Вошедшая сиделка прервала их объяснение.

  - Прощайте, мне сейчас мушку будут ставить! - продолжала Мерова заметно ослабнувшим голосом и вместе с тем улыбаясь.

  Бегушев сначала повиновался было и вышел; но, будучи не из таких характеров, чтобы терпеливо ждать чего-нибудь, он не мог удержаться и снова возвратился к Меровой.

  - Елизавета Николаевна, есть у вас силы сегодня же переехать в мой дом? Там уход будет лучше за вами, - проговорил он с поспешностью.

  - Есть, - отвечала та и, махнув рукой стоявшей около нее сиделке, сказала, что она не будет ставить мушки.

  - В таком случае я сейчас распоряжусь, - подхватил Бегушев и, выйдя в коридор, прямо встретился с проходящим важно Перехватовым.

  - Я Мерову перевожу к себе и желал бы пригласить навещать ее того доктора, который начал ее лечение, - сказал он ему.

  - Tout de suite!* - отвечал с несколько злой усмешкой Перехватов, а затем громко и строго сказал следовавшему за ним фельдшеру: - Позвать сюда ординатора шестой палаты!

  ______________

  * Сейчас! (франц.).

  Ординатор пришел. По его скромной и умной физиономии Бегушев заключил, что он не шарлатан. Ординатор действительно был не шарлатан, а вымятый и опытный больничный врач, и между тем, несмотря на двадцатипятилетнюю службу, его не сделали старшим врачом - за то только, что он не имел той холопской представительности, которой награжден был от природы Перехватов.

  - Господин Бегушев, хороший знакомый госпожи Меровой, желает ее взять к себе... Распорядитесь, чтобы она покойно и тепло одетою была перевезена! - приказал ему его юный начальник.

  Ординатор в знак повиновения склонил перед ним голову.

  Перехватов с прежнею важностью пошел далее.

  - Я просил бы вас сегодня же перевезти ко мне госпожу Мерову в дом... Я пришлю за ней карету и теплую одежду, а также и вас прошу приезжать к ней.

  - Но ей только что поставили мушку! - возразил доктор.

  - Она еще не ставила ее... Можете ли, доктор, вы это сделать и у меня продолжать пользовать госпожу Мерову?

  - Я освобожусь из больницы не ранее четырех часов, а после этого могу перевезти.

  - В четыре часа поэтому я могу прислать за вами карету?

  - В четыре! - разрешил ему доктор.

  Бегушев полетел из больницы на всех рысях на Кузнецкий мост, где в магазине готового женского белья и платьев накупил того и другого; зашел тут же в английский магазин, отобрал шерстяных чулок, плед и кончил тем, что приторговал у Мичинера меховой женский салоп, строго наказав везде, чтобы все эти вещи немедленно были доставлены к нему. Возвратясь домой, Бегушев свою ленивую и распущенную прислугу пришпорил и поднял на ноги; прежде всего он позвал Минодору и велел ей с помощью мужа, лакеев и судомоек старательно прибрать отделение его покойной матери, как самое удобное для помещения больной. В отделении этом он сам осмотрел все щелочки в окнах, что не дует ли где-нибудь, осмотрел все вентиляторы, еще с болезни старухи там понаделанные... Лакеи и Минодора сначала недоумевали, что такое барин затевает; наконец это объяснилось, когда Бегушев объявил Минодоре, что привезут больную, умирающую дочь графа Хвостикова и что она должна быть при ней безотлучно!

  Минодора хоть по наружности и приняла с покорностью приказание Александра Ивановича, но была не очень довольна таким его распоряжением и, придя в девичью, сказала мужу:

  - У нас скоро новая жилица будет!.. Больная дочь графа!.. Барин приказывает мне за ней ходить!

  - За потаскушей-то этой? - заметил со злобою Прокофий.

  - Кто знает, потаскуша она или нет, - посмягчила приговор мужа Минодора.

  - Как же не потаскуша: она вон жила с этим инженеришком, что к нам ездил... В Петербурге, говорят, с Ефимом Федоровичем Тюменевым путалась!.. - объяснял с той же злобой Прокофий.

  Маремьяша, слышавшая разговор этот, не преминула пойти и слово в слово передать его госпоже своей.

  - Какую дочь графа?.. - спросила Аделаида Ивановна, не знавшая даже о существовании Меровой.

  - Да так, какую-то распутную! - отрезала Маремьяша.

  - Ах, Маремьяша, как ты всегда гадко выражаешься! - почти прикрикнула на нее Аделаида Ивановна.

  - Как же мне еще выражаться! Вся прислуга здешняя говорит это! - ответила Маремьяша грубым тоном.

  Вскоре начали привозить вещи, купленные Бегушевым для Меровой. Минодора принимала их и, несмотря на свою сдержанность, усмехалась и слегка покачивала головою, а Маремьяша просто пришла в неистовство. Она опять вошла к Аделаиде Ивановне и гневным голосом выпечатала:

  - Вы мне говорить не приказываете, а Александр Иванович целое приданое накупил...

  - Кому приданое? - произнесла с удивлением Аделаида Ивановна, начинавшая уже ничего не понимать.

  - Этой дочке графа!.. Вам по пяти да по десяти рубликов выдает, а на чужих ничего не жалеет.

  - Ну, пожалуйста, прекрати твои рассуждения!.. Я не хочу их больше слушать!

  Но Маремьяша, уйдя в свою комнату, долго еще брюзжала.

  Слух о переезде Елизаветы Николаевны в дом к Александру Ивановичу дошел, наконец, и до графа, спавшего крепчайшим сном после всех перенесенных им накануне хлопот и неприятностей. Известие это до того было неожиданно для него, что он сошел вниз узнать, вследствие чего произошла такая перемена.

  - Вы Лизу, я слышал, перевозите к нам? - спросил он Бегушева, встретив того в зале.

  - Перевожу! - отвечал ему Бегушев коротко.

  Граф на несколько мгновений позамялся, придумывая, как бы выразить ему свою мысль, которая, собственно, состояла в том, что если Бегушев предположил взять себе в дом Елизавету Николаевну, то должен был бы прежде всего посоветоваться с ним, графом, но высказать это прямо он, конечно, не решился и только бормотал:

  - Вы, по крайней мере, позвольте мне рассказывать, что вы это делаете для меня и по моей просьбе!

  - Рассказывайте!.. Мне решительно все равно, - проговорил Бегушев и явно рассмеялся.

  Встретив такие сухие и насмешливые ответы, граф счел за лучшее плюнуть на все, - пусть себе делают, как хотят, - и удрал из дому; но, имея синяк под глазом, показаться в каком-нибудь порядочном месте он стыдился и прошел в грязную и табачищем провонялую пивную, стал там пить пиво и толковать с немецкими подмастерьями о политике.

  Больную доктор привез в карете Бегушева часам к пяти; она была уже одета в посланное к ней с кучером новое белье и платье и старательно закутана в купленный для нее салоп. Доктор на руках внес ее в ее комнату, уложил в постель и, растолковав Минодоре, как она должна поставить мушку, обещался на другой день приехать часов в восемь утра. За все эти труды доктора Бегушев заплатил ему сто рублей. Скромный ординатор смутился даже: такой высокой платы он ни от кого еще не получал.

  Добрая Аделаида Ивановна, услыхав, что больная так слаба, что ходить не может, исполнилась жалостью и за обедом же сказала брату:

  - А ты еще доброе дело делаешь: взял к себе больную дочь графа?

  - Да! - отвечал тот.

  - Ах, как бы я желала познакомиться с ней, - продолжала старушка, - и даже сегодня, если только это не обеспокоит ее, сходила бы к ней.

  - Можно и сегодня!.. Вероятно, она теперь отдохнула!.. - разрешил ей Бегушев.

  Аделаида Ивановна так спешила увидать поскорей Мерову, помимо чувства сострадания, и по любопытству взглянуть своим глазом, что это за дама. Встав из-за стола, она немедленно отправилась к больной, отрекомендовала себя сестрой Александра Ивановича и просила полюбить ее.

  Добрый вид старушки произвел приятное впечатление на Мерову.

  - Вы, не правда ли, не очень больны и, верно, скоро выздоровеете? Что у вас больше всего болит? - спрашивала ее Аделаида Ивановна ласковым-ласковым голосом.

  - Грудь! - отвечала Мерова.

  - А если грудь, так ничего, - воскликнула старушка. - Я про себя вам скажу: у меня постоянно прежде болела грудь, а вот видите, до каких лет я дожила! - начисто уже выдумала Аделаида Ивановна; у нее никогда грудь не баливала, но все это она, разумеется, говорила, чтобы успокоить больную.

  - Вы замужняя или девица? - продолжала она занимать больную.

  - Я вдова, - отвечала Мерова.

  - Давно потеряли вашего супруга?

  - Лет двенадцать!

  - Не может быть!.. Вы так еще молоды; конечно, вы с ним недолго жили, и какая, я думаю, это была для вас потеря! - То, что о Меровой говорила прислуга, Аделаида Ивановна с первого же взгляда на нее отвергла. - Но где же вы жили?.. Граф ни разу не говорил мне, что у него есть дочь, и такая еще прелестная!

  Мерова в самом деле очень понравилась Аделаиде Ивановне своей наружностью.

  - Я жила перед приездом сюда в Киеве, на юге! - отвечала Мерова, все более и более краснея.

  - А как приехали сюда, так и расхворались, - это очень понятно; я тоже, - как уж мне хорошо жить у брата, все равно, что в царстве небесном, - но прихварываю: то ноги пухнут, то голова кружится.

  - От любви, может быть! - пошутила Мерова.

  Аделаида Ивановна засмеялась самым искренним смехом.

  - Очень может быть, очень! - говорила она.

  В это время, однако, сметливая Минодора, заметив, что это беседование смущает и утомляет Мерову, подошла и шепнула Аделаиде Ивановне, что больной пора ставить мушку.

  - Непременно, это необходимо! - согласилась она и, встав, сначала поцеловала Мерову, а потом перекрестила. - Целую вас и кладу на вашу грудь крестное знамение с таким же чувством, как бы делала это мать ваша, - проговорила она и вышла.

  Мерова по уходе ее залилась слезами: она с детства не встречала такого ухода и такой ласки, как нашла это в доме Бегушева.

  Глава VIII

  Тучи громадных событий скоплялись на Востоке: славянский вопрос все более и более начинал заинтересовывать общество; газеты кричали, перебранивались между собой: одни, которым и в мирное время было хорошо, желали мира; другие, которые или совсем погасали, или начинали погасать, желали войны; телеграммы изоврались и изолгались до последней степени; в комитеты славянские сыпались сотни тысяч; сборщицы в кружку с красным крестом появились на всех сборищах, торжищах и улицах; бедных добровольцев, как баранов на убой, отправляли целыми вагонами в Сербию; портрет генерала Черняева виднелся во всех почти лавочках. Все эти явления, конечно, влияли и на выведенных мною лиц, из которых, впрочем, главный герой мой, Бегушев, как бы совершенно этим не интересовался и упорно отмалчивался на все вопросы, которые делали ему многие, так как знали, что некогда он изъездил вдоль и поперек все славянские земли. Зато граф Хвостиков и Долгов, снова сблизившиеся, очень много говорили и, ездя неустанно во все дома, куда только их пускали, старались всюду внушать благородные и гуманные чувствования. За такие их подвиги одна газета пригласила их к сотрудничеству, открыв им целую рубрику, где бы они могли излагать свои мысли. Долгов, разумеется, по своей непривычке писать, не изложил печатно ни одной мысли; но граф Хвостиков начал наполнять своим писанием каждый номер, по преимуществу склоняя общество к пожертвованиям и довольно прозрачно намекая, что эти пожертвования могут быть производимы и через его особу; пожертвований, однако, к нему нисколько не стекалось, а потому граф решился лично на кого можно воздействовать и к первой обратился Аделаиде Ивановне, у которой он знал, что нет денег; но она, по его соображениям, могла бы пожертвовать какими-нибудь ценными вещами: к несчастью, при объяснении оказалось, что у ней из ценных вещей остались только дорогие ей по воспоминаниям. Бегушеву граф не смел и заикнуться о пожертвовании, предчувствуя, что тот новую изобретенную графом деятельность с первых же слов обзовет не очень лестным именем. Таким образом, опять оставалась одна только Домна Осиповна, подающая некоторую надежду, к которой граф нарочно и приехал поутру, чтоб застать ее без мужа. Принят он на этот раз был очень скоро и, увидав Домну Осиповну, чуть не вскрикнул от удивления - до такой степени она похудела и постарела за это непродолжительное время; белила и румяна только что не сыпались с ее лица.

  - А я к вам, - начала она без прежней своей важности, - писать уж хотела, чтобы узнать о здоровье Лизы... Она, как мне передавали, тоже у Бегушева обитает.

  - У нас, у нас! - поспешно отвечал граф.

  - Я бы приехала навестить ее, но господин Бегушев, может быть, не велит меня принять, - продолжала Домна Осиповна.

  - Нет, нет! У нее совсем особое отделение... Александр Иванович отдал ей комнаты покойной матери своей, - бухнул, не остерегшись, граф.

  - Комнаты матери!.. - повторила с ударением Домна Осиповна. - И что же, Лиза в постели лежит? - присовокупила она.

  - Иногда; но больше сидит и вместе с нами увлекается великим движением, обхватившим все классы общества!.. - ввернул граф газетную фразу, чтобы сильней повоздействовать на Домну Осиповну. - К вам я тоже приехал с кружечкой, хоть и сердит на вас, что вы не хотели поддержать газеты, которая как бы теперь была полезна!.. Впрочем, бог вас простит за это; пожертвуйте, по крайней мере, теперь нашим соплеменникам, сколько можете!..

  И граф развернул перед Домной Осиповной свой пустой бумажник, чтобы приять в него посильную дань. Но Домна Осиповна вместо дани сделала ему ручкой и, немного склонив голову, проговорила озлобленнейшим голосом:

  - Благодарю вас покорно!.. Очень вам благодарна!.. Я уж много жертвовала!

  Домна Осиповна точно что через разных влиятельных лиц много пережертвовала, надеясь в них найти помощь по своим делам. Но помощи этой она до сих пор не ощущала, что ее очень сердило и огорчало.

  - Мне теперь не до чужих нужд; у меня своих много!.. - объяснила она графу.

  - Стало быть, правда, что я вам говорил со слов Янсутского? - спросил тот по наружности как бы с участием, а про себя думал: "Так тебе, скряге, и надо!"

  - Конечно, вздор!.. Он сам все это и выдумал, - воскликнула Домна Осиповна. - Тут его несколько времени тому назад избили в трактире, - присовокупила она.

  - Скажите! - произнес граф, как бы удивленный тем, что слышит.

 &