Гольдберг Исаак Григорьевич - Поэма о фарфоровой чашке

ие степного солнца...

   Кургузая лошадка, мохноногая и гривастая, мелкой переступью топчется по дороге. Из-под копыт вспыхивает легкая пыль. На кургузой лошади в высоком седле, закутанный в тэрлик, в шапке, острие которой увенчано стеклянной шишечкой, едет монгол. Синяя далемба его тэрлика выцвела на солнце. Синяя даль выцветает в летнем зное.

   Широка дорога в степи. Бескрайна степная дорога. Солнце медленно плывет над синеющими вдали горами Солнце делает путь длинным, извилистым.

   Сонное затишье стелется от острого солнца над степью.

   В сонном затишье звуки мягки и вкрадчивы. Дробен стук копыт, почти беззвучно позванивание, позвякивание стремян.

   Сонна, мягка и вкрадчива песня, которую поет всадник монгол на мохноногой лошади, монгол в тэрлике из синей далембы.

   Ветры, дующие с надгорий Танну-Ола и Большого Хингана, воды, текущие в руслах Эдера, Эши-Гола и Орхона, пески, веющие из неузнанных и обширных глубин Великой Гоби - все это, не зная границ, веет, стекает, низвергается из страны монголов.

   Всадник на кургузой мохноногой лошади поет песню... И степь, лениво колышущая свои травы и кадящая раскаленному небу пряные ароматы, впитывает эту песню, пьет ее, лелеет ее.

   И песнь вольготно и легко летит над тихими травами, над редкими обо, над широкими степными дорогами, которые разбегаются во все стороны и не всегда ведомо куда ведут.

   Порывистый ветер, внезапно возникающий в безоблачности светлого и знойного дня, гонит облака пыли. А за гранями перекрашенных дорог катится бурая туча. Из этой тучи растут рев и мычанье.

   Идут стада. Бурым зыбким маревом колышется над ними прогретая, прокаленная степная пыль. Косматые сарлыки и хайнаки, налезая друг на друга, сталкиваясь, толкаясь и беспричинно на мгновенье свирепея, идут, покорные острым крикам погонщиков-пастухов, покорные оглушительным взрывам бича.

   И путь этих стад все тот же, что и путь ветров, веющих с предгорий Танну-Ола и Большого Хингана, что и путь бесконечных вод Эдера, Эши-Гола и Орхона, что и путь песков, уносимых из Великой Гоби.

   Путь их лежит туда, где кончается Эдер и возникает Селенга.

   Где на пограничных столбах вытравлена пятиконечная звезда.

   Хупсугул Далай, который зовется русским Косоголом, связан подземными токами с Байкалом.

   Таково предание.

   Пусть спорят против этого ученые, пусть доказывают они, что этого не может быть,- старый монгол, питающийся преданиями предков, твердо знает:

   Хупсугул Далай время от времени выбрасывает из своих недр обломки судов, погибших на Байкале.

   А когда жаркий июль разъедает снега на Саянах, три единорожденных реки - Китой, Иркут и Белая - пухнут от мутных, вспененных вод и несут в своих руслах прах, навеянный веками в надгорьях Монголии.

   А Белая лижет берег, на котором громоздится фабрика.

   А фабрика, ворча, стеная и грохоча, из праха, из земли, из камней и глины творит вещи.

   И среди вещей - чашку.

   Фарфоровую чашку.

   Старый монгол крошит в котел дзузан. Костер дышит жаром, вода в котле бурлит. Чай закипает. От дзузана, от зеленого чая крепкий дух идет.

   Старый монгол рукавом тэрлика вытирает чашку. Широкая, полукруглая - полушарие с ободком-донышком - чашка по краю изукрашена узором. Голубая кайма - как кусочек неба, прилипшего к фарфору. Голубая кайма - и на ней черточки нехитрого узора.

   Чашка по краям (там, где голубое) выщерблена. По чашке расползлись трещины. Морщины расползлись по обожженному солнцем и ветрами лицу старика. На дне чашки накипели бурые пятна.

   Сколько лет этой чашке? Сколько лет старику?

   Монгол долго пьет свой дзузан. Солнце жжет. Солнце томит. От солнца жарко. Чай жжет. Чай гонит обильный пот. По бороздам лет на стариковых щеках, на лбу катятся тусклые капли пота.

   В обманной прохладе высыхающей степной речки застыл и шумно дышит скот.

   Допивая чай, монгол рукавом тэрлика вытирает чашку. Он переворачивает ее донышком кверху. На донышке, среди трещин и старой закипевшей грязи, хрупкий росчерк китайских знаков...

   Солнце горит июльским пожаром. В мутных песчаных водах тускло и зловеще поблескивают лучи томящего солнца.

   Сарлыки и хайнаки устало охлестывают себя хвостами и шумно, тоскливо вздыхают.

   Земля ворчит и скрипит. Землю взрывают и дробят. Глубокая шахта. В глубине заступы и кайлы рвут и терзают землю.

   Тарахтя и позванивая деревянными стуками подъезжают и отъезжают таратайки.

   В таратайках - глина. Вырванная из недр земли глина.

   Таратайки, тарахтя и постукивая звонким сухим деревом, увозят освобожденную из глубин глину. Укутанная дорога ведет к заречью. За рекою дымными вехами вытянулись высокие трубы.

   Фабрика...

   Поэма о фарфоровой чашке начинается именно здесь, на фабрике.

   Приходит директор. Красный директор говорит:

   - Вот что... Есть план насчет нашей продукции... должны мы перейти на выработку фабриката для заграницы... для экспорта... Вот, значит...

   Красный директор мнет и теребит свой портфель, выкладывает на стол бумаги, шуршит ими, перелистывает их.

   - Вот тут наметка на первое время... Предварительные, значит, исчисления... А по-настоящему, значит, о них доложит товарищ Карпов.

   Товарищ Карпов, технический директор, отщелкивает замочек своего толстого портфеля и вытаскивает синенькую папку. Он забирает часть бумаг у красного директора, складывает их вместе с синенькой папкой. Он слегка откашливается и трет левую бровь.

   Откашлявшись и потерев левую бровь, технический директор начинает...

   Цифры, числа, суммы.

   И пока в душной, встревоженной многолюдьем конторе беспокойно скачут оживленные техническим директором цифры, числа и суммы, по рукам идет круглая чашка.

   Она стояла возле красного директора, укрытая легкой и ненадежной бумагой. Ближайшая рука потянулась за ней. Красный директор покосился на эту руку, на чашку, беспечно освобождающуюся от плена шелестящих бумаг, но промолчал.

   Чашка пошла по заскорузлым рукам. Толстые, тугие пальцы ощупали ее. Крепкие ногти, с въевшейся под ними застарелой, неотмываемой трудовой грязью, тихо постукивали по ней. Чашка тихо звенела.

   Завцехами, каждый по-своему, оглядывали, ощупывали, обстукивали чашку. Завцехами пытали ее каждый .по -своей специальности.

   Старшие рабочие и рабочий актив прислушивались к завцехам и тоже, каждый по-своему, вертели, испытывали, изучали чашку.

   И под тихий звон чашки звенели цифры, числа, суммы.

   Технический директор кончил. Технический директор потер левую бровь и собрал раскиданные в пылу доклада бумаги.

   Чашка вернулась на стол

   Красный директор сказал:

   - Вот, значит... Надо включить в ассортимент... Только, значит, подтянуться надо... Продукцию на ять варганить... Чтобы не только, что вроде этого,- красный директор схватил чашку и поднял ее над столом,- а гораздо лучшее... Вообще, чтоб не было сраму, потому что на экспорт, на заграницу работать будем.

   В конторе постояла короткая тишина. Пыхнули папироски. Заклубился яростно и озорно дым. Из дыму голоса:

   - На экспорт? В заграницу? Основательно загнем мы дело! Основа-ательно!

   - Из дыму, перебивая эти голоса, другие:

   - На своих, на нашенских еле-еле управляемся! Такой товар даем, что просто плакать хочется, а тут - "в за-гра-аницу!" Свыше головы прыгать собираемся!

   В конторе, разрывая деловую скуку и сизые полосы дыма, взрывается спор. Взрывается, лопается, ярится:

   - Управимся! И своим и чужим потрафим!

   - Подналяжем, дак и браку нонешнего не будет. Маханем такую продукцию, что китайцу сто очков вперед дадим!

   - Обязательно дадим! Лучше этой черепушки обладим!

   - Беленькую! Маленькую! Со звоном! С росписью!

   - На словах оно все этак-то хорошо и ладно выходит! На словах!

   - Не только на словах! Делом докажем!.. Самым настоящим делом!

   Дым разорван спором и криком.

   Из-за стола поднимается красный директор:

   - Помолчите, товарищи! Давайте, ребята, по порядку и организованно. Орете, как те горлопаны на сходе... Нельзя же, ребята! Так вы же, ребята, сознательные! Давайте по цехам обсуждение поведем... Начинайте, по сырьевому.

   Темный палец, как чугунная свинка, устремляется вперед. Черный палец показывает, призывает того, из сырьевого цеха.

   - Нам, конечно,- поднимается с места человек из сырьевого цеха,- установку следует насчет массы. Чтоб, пожалуй, в дробилке и потом на прессах проверка произошла... Массу полагается сюда пустить аккуратную и чтоб все в меру.

   Разорванные клочки дыма успокаиваются и уползают к потолку и в окна.

   В конторе деловая, тугая тишина.

   Проворные руки, мелькая над вертящимся станком, неустанно обминают и приглаживают влажную глину. Босые ноги бегут по кругу и дают ему движение.

   Так из-под проворных рук, из-под ловких пальцев возникают хрупкие формы. Сырые и нежные - они длинными стройными рядами вытягиваются на досках. Они окружают работающих в молчании людей. Они господствуют повсюду, над всем.

   Сырые и нежные формы, загромождающие проходы и словно сторожащие рабочих, ждут своего часа.

   Там, в соседстве с этим корпусом, дымятся широкие трубы над закоптелыми крышами. Широкие двери исполинских печей открыты и ждут.

   В широкие двери, внутрь еще неостывшей печи войдет горновщик, присмотрится, приладится и станет принимать и устанавливать в ряд, в лад, осторожно и терпеливо желтые, пористые, радующие глаз, как свежеиспеченный хлеб, огнеупорные капсюли-коробки, наполненные сырой посудой.

   Огнеупорные капсюли-коробки, наполненные свежими, хрупкими формами, которые еще недавно вышли из-под проворных и верных рук.

   А назавтра вынутые из печки яркие белые фарфоровые чашки, тарелки, чайники, блюда попадут в другой корпус, к другим рабочим, в другие руки. И нежные, тонкие кисточки распишут на белых и чистых чашках, тарелках, чайниках, блюдах нехитрые, но яркие узоры.

   Невиданные цветы расцветут на белом фарфоре...

  

   Крепкий каурый конь, горячась и приплясывая, вынес пролетку из узенького проулочка и, почуяв под копытами накатанную крепкую дорогу, весело рванулся в степную даль.

   Станция с ее двумя водонапорными башнями осталась позади.

   Седок, высунувшись из пролетки, сбоку полюбовался горячим и стремительным ходом лошади и тронул за узенький поясок кучера:

   - Неужто от Забавной?

   - Как говорите, товарищ? - обернулся кучер, натягивая вожжи.

   - Спрашиваю: конь-то от Забавной? Хороших кровей кобыла тут раньше на фабрике была... От нее?

   - Не знаю. Я тут второй год только. Кто его знает, откуда да от кого. Должно быть, со стороны завели... А может и от той, стало быть, кобылки.

   Седок откинулся на сиденье и глубоко вздохнул.

   Дорога пошла увалами. Широкие пашни устлали землю лоскутными цветными половиками. Мелкие перелески шарахнулись по падям, кое-где взметнулись выщербленными гребнями на угорах. По сторонам вдали безлюдно и безмолвно лежали деревни. А сверху, в сгущающейся сини неба плыла тишина: ранний вечер шел мягко и осторожно.

   Пустив лошадь шагом по крутому увалу, кучер закурил и уселся на козлах боком.

   - Прямо, конечно, из Москвы? - выпуская струю едучего густого дыма, неожиданно сказал он.- Экую путину отмахали... Неужто, значит, для посмотренья нашей фабрики?

   - Из Москвы,- задумчиво ответил седок.- Посмотрю фабрику. Погляжу на порядки, как работают.

   - Что же, посмотрите, посмотрите,- одобрил кучер.- У нас порядки ничего. Есть, конечно, баловные ребята, а вобче все аккуратно. Вот строить теперь надумали. По-новому, вишь, хотят фабрику заводить. Грехов с этими строителями, беда! Спорют, доказывают, а в обчем, может, и зря...

   - Вот и об этом разузнаю я,- заметил седок.- Зря ли, или не зря стройку надумали.

   - У нас прямо война с этой стройкой. Одни горячатся: давайте фабрику внове оборудовать. А иные не согласны: вишь, фабрика-то в этаком, в теперешнем, конечно, формате годов шестьдесят орудует и ничего, товар форменный выпущает! И выходит, что новую-то строить, может, и не резон.

   - Так, так...- слегка заинтересовавшись, одобрил разговорчивого кучера седок.

   - В конце концов,- подтягивая вожжи и делая пару долгих затяжек из крепкой папироски, продолжал кучер,- стояла же она, фабрика-то, эстолько лет при хозяевах и ничего - жили! Капиталы наживали и не шераборились, чтоб, конечно, старое ломать и многие тысячи на новую фабрику выкидывать... А вот теперь управители-то и мудруют... Большой у нас, товарищ, тарарам по этой причине происходит. Прямо сказать, сверхъестественный спор!

   Каурый, взобравшись на угор, дернул и понес широко и весело по покатому спуску. Кучер замолчал и, подобрав вожжи, стал следить за лошадью.

   Седок всунул руки в карманы и глубоко и плотно прижался к мягкому кожаному сиденью.

   Дорога, широкая и гладкая, пылилась в умирающем сиянии вечера, взбегала с увала на увал и терялась впереди в далеких и смутных дебрях.

   - А что, Харлампий Саввич не служит теперь уже на фабрике? - после продолжительного молчания спросил седок.

   - Харлампий Саввич? Это кто будет такой?

   - Конюх. Раньше в конюхах служил. Не знаешь такого?

   - Как быдто не слыхивал. Это не тот ли, при котором старого хозяина укокали? Не он?

   Седок вытащил правую руку из кармана и нервно, поиграл пальцами.

   - Тот...- глухо подтвердил он.- Он самый.

   Кучер круто повернулся к нему и убежденно заметил:

   - Стало быть, вам эти места знакомы... Что, проживали вы тут ранее, али как?

   - Бывал...- односложно ответил седок и вдруг выпрямился, насторожился, застыл.

   Впереди, под обрывом дороги, где-то далеко внизу и вместе с тем очень близко повисли белые огни: один, два, еще и еще. И между огнями, мерцавшими, как ранние вечерние звезды, всплыли вонзившиеся в небеса трубы. И эти огни и эти трубы, безмолвные в ясном и сладком затишье вечера, далекие и призрачные, вдруг изменили, казалось, самый воздух вокруг и разорвали безмятежность и ласковую пустынность дороги. Тишина оставалась прежняя, но оттого, что вдали возникла как бы из праха, откуда-то снизу фабрика, эта тишина сразу перестала быть невозмутимой, безмятежной и сладкой. Первым почуял это каурый конь. Он подобрался, вздернул голову, раздул ноздри.

   - Фабрика! - не оборачиваясь, кинул кучер.- Четырех верст не будет до нее.

   - Фабрика! - повторил седок и сунул обе руки в карманы.- Фабрика...

   Хмурый конторщик, приходивший на работу раньше всех, раскладывал на столе книги и бумаги и побрякивал громадными счетами, когда мимо него быстро прошел в свой кабинет технический директор.

   - С чего это он в такую рань? - удивился конторщик.

   Технический директор захлопнул за собою дверь, и вскоре оттуда задребезжал нетерпеливый, назойливый звонок. Конторщик прислушался и помотал головою. Но звонок не переставал звать. Нехотя оставляя свои книги, конторщик подошел к кабинету, приоткрыл дверь и успокаивающе сказал:

   - Да ведь, Алексей Михайлыч, никого еще нету. Восьми еще не било.

   Технический директор рылся в каких-то чертежах и недовольно посмотрел на конторщика.

   - Приходят-то по часам, а уходят с работы, так и не смотрят на время... Послушайте, Плескач, забыл я дома папку с расчетами, вы бы сходили. Маша вам даст. До зарезу мне они нужны. Сходили бы, а?

   Плескач насупил брови и посмотрел на носки своих желтых дырявых сандалий.

   - Если спешка, конечно, я могу сходить. Если только в самом деле спешка.

   - Очень нужно. Ведь мне все обмозговать надо до прихода Вавилова...

   - Кого это?

   - Да вы что, Плескач, с луны свалились, что ли? Разве вы не знаете, что к нам консультант из Москвы приехал, инженер... Экий вы, право, странный!

   - Ничего не слыхал...- развел руками конторщик.- Не вникаю я в посторонние дела.

   - Хороши посторонние дела!- досадливо усмехнулся технический директор.- Тут от приезжего, может быть, судьба фабрики зависит, а вы... Ну, хорошо, сходите поскорее. У Маши спросите папку с расчетами. Она знает.

   Плескач прикрыл дверь кабинета и мгновение простоял в нерешительности.

   - Вавилов,- повторил он тихо и прислушался к звуку своего голоса.- Чертовщина какая!

   Он сходил на квартиру технического директора, которая находилась тут же рядом, быстро. Подавая директору папку с бумагами, он задержался и, поймав его взгляд, прищурился:

   - Это что же, однофамилец будет?

   Технический директор раскрыл папку и стал выкладывать из нее на стол покрытые рядами синих и красных чисел листы.

   - Нет, Плескач,- углубляясь в расчеты, ответил он,- не однофамилец... Родственник.

   - Во-от что! - широко раскрыл глаза Плескач, захлестнутый изумлением.- Родственник. Ну, и чертовщина!

   Плескач помялся на месте, но, заметив, что технический директор врылся в бумаги и не расположен беседовать, тихо вернулся к своему столу.

   Конторские уже стали сходиться на работу. Скрипели стулья, отодвигаемые от столов, четко и звонко постукивали костяшки счетов, рокотал басистый кашель, летали из угла в угол сдержанные приветствия.

   Плескач раскрыл большую конторскую книгу и, попробовав перо на ногте, а потом почистив его в волосах, осторожно вывел красивую цифру. Плескач приступил к работе. Но голова его была занята чем-то другими. Вторая цифра вышла кривой, с неряшливым нажимом; вторая цифра огорчила Плескача, и он отложил перо и отодвинулся от стола.

   - Консультант из Москвы приехал! - громко сказал он, оглядываясь на сослуживцев.

   - Открытие! Новость какую сказал! - насмешливо откликнулся второй конторщик.- Об этом давно известно. Сколько дней ждали...

   - А фамилия консультанту Вавилов! - не смущаясь насмешливых слов и смешка, раскатившегося по конторе, продолжал Плескач.- Ва-ви-лов!

   - В чем же тут особенность-то?

   - Фамилия ничего: русская! Крепкая!

   - Какое вы, Плескач, открытие сделали, подумаешь!

   Плескач отодвинулся еще подальше от стола и внимательно и укоризненно посмотрел на сослуживцев:

   - Фамилия ему Вавилов... И не однофамилец он, а родственник. Самый настоящий...

   - Кому?

   Не отвечая, Плескач вышел на средину комнаты, прошел к стенке, занятой широким шкафом, где за стеклом белели кувшины, чайники, блюда, чашки и затейливые фарфоровые фигурки. Он раскрыл шкаф и, взобравшись на табурет, достал с верхней полки чашку.

   С этой чашкой, которую он понес осторожно и торжественно, как драгоценность, как редкую и радостную находку, он подошел к замолчавшим сослуживцам и сказал:

   - Вот поглядите...

   Он повернул чашку и показал им на донышко, на котором синей краской отпечатано было клеймо фабрики:

   - Поглядите: тут что стоит? Тут как обозначено? Обозначено здесь: "Фабрика П. И. Вавилова и К^о"! Понятно теперь?

   - Понимаете? - спохватились сослуживцы.- В самом деле, интересное обстоятельство!

   - Так это что же выходит? Родственник бывшего хозяина теперь в качестве консультанта от Весенха?

   - Да еще с широкими полномочиями...

   - Ай, какой случай!

   - Да верно ли это, что родственник? Откуда это известно?..

   На Плескача накинулись, его обступили; закидали вопросами. Чашка пошла по рукам. Клеймо разглядывали и так и этак. А Плескач, скромно поджав губы, торжествующе помалкивал и только слабо и бледно улыбался углами запекшихся синеватых губ.

   Приезжий с вечера не пожелал никуда выходить из комнаты в посетительской и, выпив три стакана чаю, которые подавала ему черноглазая веселая женщина, вытащил из чемодана объемистую пачку бумаг и стал пересматривать их. Он шуршал бумагами до поздней ночи, потом прошел к жестяному умывальнику в коридоре и всласть пополоскался, нашлепывая себя ладонями по голой, раскрасневшейся от холодной воды груди.

   Умывшись, он осведомился у черноглазой прислужницы, когда на фабрике дают первый утренний гудок, и, уйдя в комнату, скоро погасил огонь и уснул.

   Наутро он оказался на ногах раньше женщины, и когда она, сонная, с запухшими глазами, гремела самоваром, он уже успел пробежаться по пустынному поселку, растянувшемуся по берегу спокойной и ясной под утренним солнцем реки. Он успел сходить к фабричному пруду и постоять на мосту у плотины, послушать шум воды и грохот деревянных мельниц и поставов, размалевавших породу.

   С прогулки он вернулся свежий, но чем-то взволнованный. Не умея или не желая скрывать своего волнения, он подошел к женщине, остановился возле нее и задумчиво сказал:

   - Мало изменилась Вавиловка!

   - Нонче ей название уже не Вавиловка! - поблескивая глазами, поправила его женщина.- "Красный Октябрь"...

   - Да, да! - спохватился приезжий.- Переименовали... Слыхал.

   И он сразу как-то потускнел и ушел в свою комнату.

   В восемь часов он спустился по улице, перешел ее и поднялся по широкой скрипучей лестнице к двери фабричной конторы. В руках у него был пухлый желтый с ремнями портфель. Лицо его было непроницаемо, шаги крепки и уверенны.

   В узеньком коридоре конторы он оглядел закрытые двери, приостановился и коротко спросил широкобородого сторожа, крошившего на измызганной столешнице маленького столика табак-самосадку:

   - Директор?

   - Сюды! - ткнул старик черным кулаком в первую дверь и, взглянув на пришедшего, вдруг раскрыл рот и замигал глазами.

   - Батюшки! - выдохнул он из себя радостное изумление.- Валентин Петрович!

   Пришедший, уже взявшись за ручку двери, оглянулся на этот возглас.

   - Узнал? - улыбнулся он и протянул руку.- Ну, здравствуй, Власыч. Здравствуй!

   - Здравствуйте, батюшка! С приездом!... Болтали тут, а я было не поверил... Здравствуйте, Валентин Петрович!

   - Здорово, здорово! - еще шире улыбнулся пришедший.- Жив ты, значит, Власыч! Это хорошо.

   Старик растроганно поглядел на посетителя и замолчал. Тот потряс его черную шершавую руку и повернулся к двери директорского кабинета. Властно стукнув в нее двумя пальцами и услыхав глухое: "Ладно. Входите!" - он распахнул дверь и вошел к директору.

   Широкоплечий человек, коротко остриженная голова которого, облитая утренним ярким светом, была низко опущена над какими-то чертежами, разостланными по большому письменному столу, оперся большими волосатыми руками о край стола и медленно вырос перед посетителем - крепкий, неуклюжий, точно вырубленный из цельного дерева.

   - Отдохнули с дороги?

   Маленькие серые глаза на скуластом веснушчатом лице сверкнули неуловимой насмешкой. Рука протянулась вперед, точно готовясь что-то крепко схватить:

   - Здравствуйте, товарищ Вавилов!

   - Здравствуйте, товарищ директор.

   Вавилов сел на стул против директора и осторожно положил свой портфель на край застланного чертежами стола.

   - Я назначил на десять часов совещание. Будете знакомиться с материалами? - медленно спросил директор, скользя взглядом по белым холеным рукам Вавилова, по его щегольскому портфелю.

   Вавилов сморщил нос и покачал головой:

   - Напрасно... Я наметил на сегодня пройти по цехам, а потом уж, после обеденного перерыва, можно было бы послушать ваших техников... Ну что ж, если назначено- соберемся... А сейчас на фабрику... Вы свободны?

   - Я лучше с вами Лексей Михайлыча отправлю,- улыбнулся директор,- Карпова, инженера. Он в технических директорах тут ходит. Пущай объяснит...

   - Мне все равно! - пожал плечами Вавилов и встал. Директор тоже поднялся с кресла. Лицо у него вдруг

   стало каменным, жестоким. Глаза налились холодным блеском. Волосатые руки, выдавая большую физическую мощь, упруго легли на стол.

   - Ошибка...- холодно и неприязненно сказал он, упираясь взглядом в Вавилова.- Ошибка, говорю, выходит в этом самом, что вас сюда командировали. По совести, прямо говорю: большущая может из этого выйти неувязка.

   Вавилов сжал кожаную ручку портфеля и потрогал воротник тонкой, ловко сшитой толстовки.

   - Я с вами, товарищ, совершенно согласен,- с деланным спокойствием проговорил он.- Я понимаю некоторую двусмысленность своего положения. Говорил об этом в Москве, но там решили, что нужен человек, знающий местные условия... Потребовали, чтоб сюда поехал я.

   Они вышли в коридор, куда по звонку директора уже пришел Алексей Михайлович.

   Директор познакомил его с Вавиловым и вернулся в свой кабинет.

   Вавилов и Карпов бегло, мельком оглядели друг друга и мгновение простояли молча, в странной нерешительности. Карпов смущенно усмехнулся и сказал:

   - Мне, пожалуй, и провожать вас по фабрике не нужно. Вы ее знаете вдоль и поперек.

   - Не скажите,- запротестовал Вавилов.- Меня не было здесь семь лет. За это время могли фабрику заново перестроить... Да вы вот и собрались заняться этим делом.

   - Обветшала она здорово,- оживился Карпов.- Старье! Инвентарь изношен, корпуса низкие, темные, того и гляди развалятся.

   - Работали же в этих корпусах и фабрикат выпускали замечательный,- сухо и настороженно заметил Вавилов.- Фабрика еще много лет в таком виде может проработать...

   - Поглядите,- пожал плечами Карпов и пропустил приезжего вперед себя в дверь.

   Они оба вышли на широкое крыльцо.

   Жаркий день купал пыльную улицу в зное. Пруд сверкал матовым серебром. От плотины текли неумолчные плески. Со стороны фабрики неслись сложные шумы. Пыхтели паровики, грохотали мельницы, стучали тяжелые песты и медведки.

   По мосту возле плотины гулко катились таратайки, наполненные глиной и песком. Фабричные трубы яростно выкидывали черные клубы дыма. Над горнами реяли высокие прямые дымные столбы. Задымленные, с облупившимися стенами, с плоскими грязными крышами и небольшими мутными окнами корпуса пугали своей заброшенностью и казались необитаемыми.

   Улицы, пролегавшие меж корпусов, были заставлены ящиками, завалены горами битых черепков, штабелями бракованного товара. Заржавленные, изогнутые, вросшие в землю рельсы, по которым уже давно не ходили вагонетки, местами выгнулись горбом вверх и казались иссохшими жилами и нервами умирающего животного. Запинаясь за них, натыкаясь на зря разбросанные ящики, пробегали в разные стороны рабочие. Одни из них несли из цеха в цех на головах, на длинных досках сырые, необожженные чашки, чайники, тарелки, электрические изоляторы. Другие катили в тачках сырую массу. В стороне стучали топоры и визжала пила.

   Вавилов прошел, не останавливаясь, по мосту, мельком взглянув на фабрику. Технический директор, всюду поспевавший за ним следом, на ходу сказал:

   - Нынче ставим здесь турбину.

   Но Вавилов не заинтересовался, не приостановился и пошел дальше. Он оглядел с моста деревянные, обсыпанные белой пылью здания сырьевого цеха и повернул в одно из них.

   В полутемном, пронизанном вздрагивающей и зыблющейся каменистой пылью здании, в грохоте и скрежете бегунов и колес, приводимых в движение водою, несколько полуобнаженных рабочих ходили с лопатами вокруг несложных машин и подгребали породу.

   Вавилов подошел прямо к бегунам и захватил щепоть перемолотой породы. Ближайший рабочий на мгновенье приостановился, внимательно поглядел на него и пошел дальше.

   Карпов тоже захватил щепоть породы и потер ее в пальцах.

   Безмолвно вышли они отсюда и пошли дальше.

   Они обошли так всю фабрику. Из цеха в цех шли они, и везде Вавилов, ограничиваясь только короткими, самыми необходимыми вопросами, всматривался и вникал в производство. И лицо его было напряжено и хмуро.

   Когда они вошли в горновой цех к гигантским печам, где только что кончился очередной обжиг и где выбирали готовую, еще горячую посуду, старый горновщик, хлопнув вязаными варежками, громко воскликнул:

   - Эвона что! Валентин Петрович!.. Видал ты!..

   Рабочие молча обступили старика, Вавилова и технического директора. Тишина, настороженная и выжидающая, легла у горна.

   У Вавилова слегка дрогнули губы, но он промолчал. Технический директор деловито протиснулся к рабочим и предостерегающе сказал:

   - Товарищи...

   Рабочие принялись за прерванную работу. Старый горновщик поправил варежки и вошел в горн, откуда веяло густым и томящим жаром.

  

   В десять часов в небольшом кабинете директора открылось совещание. Пришли инженеры и некоторые заведующие цехами. Директор посмотрел на часы и, придвинув к себе большую папку с бумагами, слегка волнуясь, сказал:

   - Вот собрались... Причина настоящего собрания такая, что наши планы и проекты перестройки фабрики Москва рассмотрела и командировала по этому поводу, значит, консультанта, инженера, товарища Вавилова... Так. Товарищ Вавилов поживет у нас, порасследует, а покамест желательно коротенько дать ему обоснование, почему и как...

   Предлагаю Лексей Михайлычу дать разъяснения... Тебе, Лексей Михайлыч, слово,

   - Виноват! - слегка приподнялся Вавилов, сидевший рядом с директором.- Я просил бы к порядку...

   - К порядку? Ну что же, валите! Вавилов встал и оглядел собравшихся.

   - В сущности, все материалы и предположения, касающиеся переоборудования фабрики, были рассмотрены в Москве, и я с ними внимательно познакомился. Таким образом, будет излишне выслушивать их здесь. Дело обстоит так: надо на месте, возле, так сказать, стен фабрики решить вопрос о том, целесообразно ли в настоящее время производить коренную переустройку фабрики, а по вашим проектам, в сущности, даже заново ее строить... Я сегодня бегло обошел цеха и пришел в ужас... Да, товарищи, прямо-таки в ужас! Фабрика, на мой взгляд, еще может работать долгие годы в таком виде, в каком она находится. Дело не в изношенном оборудовании или в ветхих стенах,- дело в колоссальном проценте брака. Фабричный двор у вас завален штабелями бракованной посуды. И брак этот происходит в значительной степени от плохих порядков на производстве и от скверной, неряшливой работы самих рабочих... Я прихожу к глубокому убеждению, что при надлежащем руководстве, при сознательном отношении рабочих можно дать хороший фабрикат, не прибегая к коренному переоборудованию фабрики и не затрачивая почти три четверти миллиона на ее переоборудование... Поэтому я считаю, что наши совещания, как сегодняшнее, так и последующие, должны пойти по линии выяснения причин плохого производства. И лучше всего будет, если мы планомерно и внимательно проследим по отдельным цехам состояние производства и отдельных его процессов...

   - Это что же, вроде ревизии? - взволнованно прервал Вавилова один из инженеров.

   Директор строго взглянул в его сторону и грозно постучал карандашом по фарфоровому стакану:

   - Не перебивайте!

   - Конечно, это не ревизия,- спокойно пояснил Вавилов. Это только необходимейшая мера к тому, чтобы Москва могла спокойно решать, как быть с фабрикой... Итак, я продолжаю. Собственно говоря, мое предложение сводится к тому, чтобы мы досконально проследили за производством по цехам, начиная с сырьевого. Даже лучше будет, если начать с ознакомления с работой на ваших рудниках...

   - Кончили? - обернулся к нему директор, заметив, что Вавилов замолчал.

   - Да... пока...

   - Хорошо,- усмехнулся директор и поиграл карандашом.- Я,- сказал он,- вполне согласен с товарищем Вавиловым, давайте докопаемся до сути, до настоящей причины... А покеда что, имеются желающие высказаться?

   - Я прошу слова! - заявил Карпов.

   - Говори, Лексей Михайлыч!

   Карпов встал и поерошил свои шелковистые светлые волосы. Лицо его слегка побледнело от волнения, но уверенная улыбка пряталась в углах рта.

   - О наших недостатках мы знаем очень хорошо,- начал он глуховатым голосом.- Чтобы изжить их, мы затратили немало труда и времени... И будем тратить их и дальше... Ведь и сама идея переоборудования фабрики появилась в результате сознания наших недостатков. Товарищ Вавилов видел сегодня, в какой обстановке, в каких условиях приходится работать рабочим, всей фабрике... Эти ветхие стены, эти изношенные станки и машины давно уже следовало срыть до основания!.. Мы не в состоянии проводить в жизнь самые элементарные требования охраны труда. Нас бы по-настоящему давно следовало отдать за это под суд, меня - в первую очередь и товарища Широких...

   Директор усмехнулся и одобрительно кивнул головою.

   - Мы ничего не имеем против того, чтобы наши проекты и планы были тщательно проверены... Речь идет о больших ассигнованиях...

   - Вы просите свыше семисот тысяч рублей,- внушительно вставил Вавилов.

   - Да, семьсот двадцать три тысячи,- подтвердил Карпов.- Такие деньги государство не может тратить необдуманно. Это нам понятно, и против тщательного всестороннего обследования теперешнего состояния фабрики никто из нас спорить не станет... Но весь вопрос в том, как товарищ Вавилов будет производить это обследование?

   - Буду ходить по фабрике, полезу в каждую дыру, исследую работу каждого рабочего...

   Директор постучал по стакану и укоризненно пожал плечами:

   - Не перебивайте!

   - Виноват!

   - Ну, этого мало! - повысил голос Карпов.- Этого совершенно недостаточно!.. Мы этим занимаемся здесь несколько лет, а товарищ Вавилов думает проделать такую работу только в несколько дней.

   - Несколько недель,- невозмутимо поправил Вавилов.

   - А хотя бы и в несколько недель!..- Неужели товарищ Вавилов надеется, что ему в несколько недель удастся увидеть больше того, что мы все видели и- видим в продолжение месяцев и лет?

   - Я эту фабрику знаю давно,- опять перебил Вавилов, и директор снова остановил его. Но Карпов, оборвав свою речь на полуслове, махнул рукой и сел.

   - Собственно говоря,- угрюмо заметил он,- я больше пока не имею ничего сказать.

   - Есть желающие высказываться?

   Все молчали. Тогда директор положил ладони на поручни кресла и немного подался вперед:

   - В таком разе, давайте я... Значит возьмем дело таким родом. Будем подбирать материалы по цехам и по каждому отдельному цеху зачнем обсуждение... А на первый раз вот вам, товарищ Вавилов, общие цифры, по им давайте бегло выясним общее положение фабрики... А уж потом - по плану поведем: обойдете вы, обследуете цех, а затем обсудим, обойдете другой - и о нем, значит, поговорим. Накопится материал, проработаем мы его совместно, а затем уж уцепимся за коренной вопрос... Так вам подходяще?

   Директор перегнулся к Вавилову и выжидающе поглядел на него.

   Вавилов быстро согласился:

   - Вполне удовлетворен!

   - Вот, стало быть, и хорошо... Давай, Лексей Михайлыч, твои цифры. Докладывай.

   Карпов придвинулся поближе к столу и зашуршал бумагами:

   - На первое октября прошлого года обороты фабрики выразились...

   Предфабкома держал телефонную трубку и морщил нос:

   - Да... Ладно... Ну, ну... Слыхал... да... Все? Можешь не кирпичиться, мне все ведомо! Ладно...

   Укладывая трубку на рычаг аппарата, он раздраженно сказал сидевшему недалеко от него молодому рабочему:

   - Егор бузит. Пеняет на меня, что не пошел я в контору на заседание. Там приезжий этот. А я зачем пойду? Пущай они там перетолкуют, ихнее дело. От нас не уйдет! Если бы это какое производственное совещание, а то ведь чисто техническое... Суется Егор почем зря.

   - Надолго этот приехал?

   - Кто его знает? Поживет, покеда суточных вдоволь не наколотит... Путешествует тут, а пользы делу ни на копейку.

   - Ловко все-таки придумали! - усмехнулся рабочий.- Послали дела вырешать бывшего хозяйского сынка! Лучше не надо...

   - Это еще ничего не значит,- нерешительно сказал предфабкома.- Если Москва доверила, так верно понимали, в чем дело...

   - А может, в Москве-то неизвестно было?.. Может, скрыл он?

   - Навряд ли...

   За открытым окном простиралась пустынная пыльная улица. Две собаки, прижавшись к стенке, дремали в тени напротив, у почтового отделения. Одна из них подняла голову и, разевая красную пасть, зевнула. Над улицей, над крышами, над собаками протянулся хриплый гудок.

   - Обед,- спохватился предфабкома и стал рыться у себя на столе.

   Пустынная пыльная улица внезапно ожила. Со стороны фабрики потянулись люди. Запорошенные серой пылью, в холщовых штанах, с непокрытыми головами, в туфлях или сандалиях на босу ногу торопливо шли рабочие. Работницы, оправляя на ходу головные платки, шли, сбивая с ситцевых юбок приставшие соломинки, озабоченно перекликались и приостанавливались у почты, возле вывешенных на доске объявлений и плакатов.