Гольдберг Исаак Григорьевич - Поэма о фарфоровой чашке

ли что бывает!.. Ежели умела девочка гулять, должна и концы прятать уметь...

   - Ей удовольствие делаешь, а она в воду... Хо!.. Другие-то не топятся.

   - Другие средствия всякие знают, аккуратные!..

   В мастерской сцепились, сплелись спорящие голоса. Казалось, о Василии забыли. Он стоял молчаливый и настороженный, не принимая участия в споре, а вокруг него гудело и бурлило. И не было бы конца спору, если б где-то вверху не рявкнул и не прокатился хриплый и дрожащий гудок, освобождая от работы на обеденный перерыв, призывая к привычному, к каждодневному, к знакомому.

   Рабочие устремились к выходу. Молодежь неслась торопливо, толкаясь и добродушно переругиваясь, пожилые рабочие шли степенно, на ходу разминая усталые плечи и руки.

   В дверях Василий столкнулся с Евтихневой. Красная косынка на ее голове была завязана небрежно, пряди волос выбились из-под повязки, лицо было хмуро и глаза глядели недобро.

   - Пойдем-ка, товарищ,- тронула она Василия за рукав.- Пойдем, поговорить нужно!

   - Об чем? - уходя с ней в сторону от других, неприветливо и с некоторой опаской спросил Василий.

   - Сам, поди, знаешь! О Степаниде... Доигрался, парень... Как теперь будет, а?

   - А тебе с какой стороны тут забота? - возмутился Василий, пряча под возмущением острый страх.- Тебя это вовсе не касается...

   - Напрасно ты думаешь... Это дело многих касается... Общественное дело!..

   - Это ежли с девочкой поиграешь, так, по-твоему, значит общественное дело?..- грубо засмеялся Василий.- Не знал я, что мне собранье собирать следовало, когда я с барышней гулять норовил. Не знал...

   - Обожди насмехаться! - оборвала его Евтихиева.- Обожди. Ты мне скажи только - со Степанидой у тебя как теперь будет?

   - Знаешь,- приостановился Василий, сжимая кулаки,- знаешь, что я тебе скажу? Катись ты от меня колбаской... вот и все...

   Евтихиева рванула на себе косынку, хотела поправить, а вышло хуже прежнего, и покачала головой.

   - Ну, не пеняй на себя потом, парнишка!.. Не пеняй...

   - Ладно... Пожалуйста! - пропел Василий и ушел.

   Женщина мгновение постояла в нерешительности.

   Снова поправила косынку. Нахмурила брови и с ненавистью поглядела вслед уходящему Василию.

   А Василий дошел до дому, избегая дальнейших встреч и разговоров.

   За обедом, когда мать ставила на стол миску со щами, Потап прищурился на сына и нехорошо засмеялся:

   - А тебя, паренек, по судам теперь не потянут? За отличие, а?

   - Вы, тятя, все это напрасно...

   - Конешно, конешно! Мы завсегда понапрасну толкуем. Нонче все нас умнее... Каждый шибздик - и тот все делает и толкует не понапрасну, а мы, родители - дурни!..

   - Стынут щи-то! - остановила Потапа старуха.- Будет вам штыриться... Кушайте!..

   - Какая тут еда! - отодвинул от себя тарелку Василий.- Спокою нету...

   - Ну, ну, ладно! - засуетился Потап.- Ешь, кто тебе мешает?..

   Обед закончился в напряженном молчании. Все ели торопливо, и Василий поднялся из-за стола раньше других.

   Возвращаясь на фабрику, Василий опять избегал встреч, а проходя недалеко от больницы, украдкой взглянул на нее и смущенно отвел глаза от ее сверкающих высоких окон. И снова безотчетный страх впился в него острым холодком.

   Евтихиева собрала женщин.

   - Товарищи женщины! - взволнованно и горячо сказала она им.- Надо прекращать эти безобразия! Что на самом деле, в какое мы время живем? Ведь не в старорежимное. Тут с двух сторон подойти нужно! Одно - довольно бессознательным парням понапрасну галиться над женщинами и девушками. Не игрушки мы им! Нет! И, окромя того, разве это слыхано, чтобы на самоубийство девушка шла из-за любви да из-за предбудущего ребенка?.. Вполне странно, товарищи женщины, когда мужчина может себе позволить всякое и ему как с гуся вода, а несчастная женщина обязана все последствия расхлебывать и страдать. Надо против этого протесты нам, женщинам, делать!.. Организоваться надо и стараться сделать себя сознательной... Степанида из укупорочного, она почему головой в омут сунулась?

   - Понятно, почему: срамно ей!.. Проходу не будет.

   - Куда она со сбитеньком, с детенышем приблудным денется?..

   - Постойте! Да погодите, бабы! Дайте говорить!

   - Дайте мне сказать, товарищи женщины! - взмолилась Евтихиева, стараясь овладеть вниманием собрания, и женщины, которых на мгновение прорвало, мало-помалу успокоились.

   - Вот в том-то и дело, что зряшный это стыд. Неправильный... Кому какое дело до того, чей ребенок, кто ему отец?.. Нонче мы живем в новое время, а поступки и мысли у нас еще старые... Сознательности мало. Образования и науки совсем нету... Прикасайтесь, товарищи женщины, к науке, записывайтесь в кружки... вообще организуйтесь сильнее!

   Евтихиеву слушали внимательно. Но когда она кончила, все были как будто разочарованы. Женщины ждали чего-то большего. Да и сама Евтихиева чувствовала смутную неудовлетворенность. Она смущенно оглянулась и, заметив товарку-комсомолку, тихо сказала ей:

   - Не вышло у меня... Чую, что не вышло. Тут бы как-то по-иному надо сказать, а я не умею... Вот беда-то...

   Вяло и неуверенно, стесняясь одна другой, стали выступать женщины. Их выступления были сначала многословны и не на тему. Они говорили обо всем, но только не о том, ради чего их собрали. Но понемногу в ненужное, неизбежное многословие их выступлений вплелось живое и горячее слово: они вспомнили о Степаниде, о женской доле, о том, что эту долю нужно изменить. Они заговорили страстно и пламенно, и в их речах зазвучала уверенность, что долю эту не только нужно изменить, но можно, можно! Что настало для этого время, что жизнь меняется к лучшему...

   Евтихиева встрепенулась. Она рванула по всегдашней своей привычке красный платочек на голове, она разрумянилась, и ее скуластое, веснушчатое, некрасивое лицо стало свежим, милым и добрым.

   - Товарищи!.. Действительно!..- зазвенел верою ее голос, когда ей пришлось говорить.- На самом деле, а ясли, а клуб, а все прочее - разве это раньше было?.. Слов нету, мало всего этого, но, как говорится, из маленького завсегда может родиться громадное... Лишь бы охота была да сплоченность!.. Сплоченность, товарищи женщины! От горшков да от квашенок оторваться надо... Организоваться следует и работать сообща... На союз, на фабком нажать следует, пущай займется работой. Ячейка поможет!.. Вот сообща и толк выйдет... ей-богу.

   Евтихиева на "ей-богу" споткнулась и сконфузилась. Женщины добродушно захохотали.

   - Привычка...- смущенно пояснила Евтихиева и махнула рукой.- Глупая привычка!..

   Расходились с собрания, оживленно толкуя и споря. Хотя на собрании никаких определенных решений не приняли, но всех как-то взбодрило и по-хорошему взволновало и согрело уже одно то, что вот, наконец, по душам поговорили, покричали о своем, о бабьем.

   - Почаще, Евтихиева, скликай баб!- попросила исхудалая остроносая, черноглазая женщина.- Не все нам по баням бока парить, можно в охотку и душу обогреть!

   - Верно! Сзывай почаще...

   Был задумчивый, насторожившийся вечер. Августовская острая пыль полосами колыхалась над улицами, дым из фабричных труб полз низко над крышами, и с гор тянуло горькими запахами.

   Был тих и значителен вечер. На полях, за фабрикой, за рекою гнулись созревшие хлеба, отцветали последние летние цветы, беспокойней кричали в кустах птицы.

   На завалинках, на приворотных камнях сидели люди, медленно, лениво разговаривали, и их голоса глухо гудели в вечернем затишье. Где-то мычал скот. Из-за реки, от Высоких Бугров звенел собачий переклик.

   Евтихиева отделилась от спутниц и пошла к высокому крыльцу фабкома. На ступеньках кто-то сидел, а сверху, из освещенных окон второго этажа сеялись задумчивые, мелодичные звуки: кто-то перебирал стальные струны мандолины, и серебряные звоны инструмента сладко таяли в дрогнувшем, остановившемся сумеречном воздухе.

   - Евтихиева! - окликнули с крыльца женщину.- Не торопись, там стенгазетчики бузят. Посиди.- И сидевшие потеснились, давая ей место.

   - Отдохни.

   - Вечеряете? - улыбнулась Евтихиева, присаживаясь на крыльцо.- Вы бы на реку пошли, чего тут торчите?

   - Ладно и тут... А ты свой курятник распустила? Наговорились?

   - Наговорились... Слушайте, мужчины! - резко повернулась она к сидевшим, и лицо ее в трепетных коротких сумерках стало сосредоточенным и суровым.- А ведь это не порядок... Чего культотдел смотрит? На женщин прямо никакого внимания. Никакой настоящей работы!..

   - Тебя туда для этого и командировали, чего тебе еще надо?

   - Меня... Мне одной не под силу! Мне трудно справиться. Подготовка у меня слабая...

   - Ничего... Привыкнешь, приспособишься.

   Серебряные звуки сверху вдруг сыпнулись сложной заливчатой трелью. К мандолине присоединилась домра, потом бас. Потом зарокотали еще какие-то струнные голоса. Из освещенных окон широкой ликующей волною полилась какая-то знакомая, волнующая песня. На крыльце замолкали. Стали слушать.

   - "Кузнецы"... "Кузнецов" играют...- вздохнул кто-то, вслушавшись в песню.- Здорово!

   И пока звучала металлическими, звонкими голосами знакомая мелодия, день окончательно угас. Небо стало опаловым, небо сделалось глубоким и словно зыбким. Тени легли резкими черными пятнами. Улица окуталась сумерками, в редких окнах, еще не прикрытых ставнями, резче засветились красно-золотые огни. С гор и от реки сползла прохлада. С гор потянуло крепче горными ароматами. Река острее запахла сыростью и тиной.

   Сумерки окутали сидящих на крыльце. И из сумерек осторожно, как бы боясь спугнуть ладную и бодрящую песню:

   - Тебе трудно справиться?.. А дело у тебя, в сущности, маленькое... Ты вот погляди, как у нас большие дела идут!.. Тяжело, с натугой, можно сказать, идут... В новом, к примеру, корпусе стены под крышу почти возвели, печь кладут эту самую танельную, а вдруг седни директора в город, в округ вызывают. Екстренно... Глядишь, и приостановят стройку!.. Вот так-то!..

   Музыканты там, вверху, перестали играть. Речная сырость сделалась острее. Со стороны фабрики отчетливо зарокотало, заухало: слышен стал грохот толчеи и мельниц.

   - Как же это могут приостановить такую работу?.. Экая сумма денег затрачена, да остановить?

   - Директор, Широких, им там горла перегрызет, а не отступится!..

   - Что дирехтор?.. Разве его это одного дело? Это дело обчее, наше!.. Нам, ребята, восставать за него надо. Всем коллективом!.. Дружно!..

   К крыльцу подходил кто-то невидимый и неразличимый в густых сумерках. Подходя, он подхватил последние слова и уверенно присоединился:

   - Конешно, всем коллективом! Дружно!..

   Плескач, согнувшись над бумагами, выводил четкие, круглые цифры, но нет-нет да и поворачивал голову в ту сторону, где был ход в директорский кабинет. Плескач горел желанием во что бы то ни стало ухватить, услышать то, о чем в этом кабинете шел громкий разговор.

   С утра к директору пришли из ячейки, а затем председатель фабкома. И с утра, уже больше часа, там шла жаркая беседа, переходившая порою в бурный спор.

   Отголоски этого спора доносились в контору, и не один Плескач жадно прислушивался и старался расслышать, узнать, в чем дело.

   - Жарко там! - не выдержал и смущенно хихикнул Плескач.- Дискуссия... Нажгла их телеграмма!..

   Никто не отозвался, и Плескач снова склонился над цифрами.

   Телеграмма пришла еще вчера. Днем, после обеденного перерыва, подали ее директору, и директор, прочитав ее, озабоченно задумался. А потом начались совещания, в директорский кабинет то и дело требовали всякие сведения, ведомости, расчеты. Двух конторщиков засадили за экстренную сверхурочную работу по составлению каких-то сводок. От стройчасти в срочном порядке забрали данные о затратах, произведенных на стройку, и о заготовленных материалах. Карпов ходил с папками, туго набитыми бумагами, и торопил чертежника, который снимал копии с планов и чертежей. Всюду чувствовались напряженность и тревога.

   Тревога и напряженность передались из конторы на фабрику, на стройку. На стройке десятники распустили вожжи, ослабили наблюдение над работой и гадали:

   - Что же будет? Однако остановят постройку?

   Но в такой момент налетел на них директор Широких. Гневный и властный, он обрушился на беспорядки, на вялую и плохую работу. И в том, как он распекал по-хозяйски, уверенно и жестко, совсем не чувствовалось ни тревоги, ни растерянности, ни напряженности.

   - Почему такая работа? - гремел он, тыча пальцами в неровную кладку стены, показывая на плохо замешанную глину, высчитывая медленность в работе.- Гнать буду! По шеям!.. Эт-то же безобразие!.. Форменное безобразие!.. Десять раз переделывать заставлю, а так не пропущу!

   Был стремителен и энергичен Широких и ненадолго поколебал сомнения и тревогу. Но сегодня в конторе, когда затянулось совещание в директорском кабинете, опять вспыхнули и разгорелись сомнения и тревоги.

   Телеграмма была короткая и решительная. Директора вызывали в город, в окружной центр, с докладом и со всеми материалами о переоборудовании, о перестройке фабрики. Телеграмма, быть может, и не взволновала бы никого, если б в ней не было нескольких слов. И эти несколько слов гласили:

   "...по требованию из Москвы"...

   А Москва - помнили и на фабрике, и в конторе - это положенная под спуд, под сукно бумага, это обследование консультанта Вавилова, это прямое запрещение вести работы...

   И положенную в дело (Плескач быстро и с радостной готовностью разыскал ее) бумагу пришпилили к телеграмме. А Карпов пожелтел и устало сказал директору:

   - Выходит, опять... затруднение... Не сократят нам?.. Нажимают, очевидно, из центра.

   - Отгрызёмся, Лексей Михайлыч. Зубы у нас острые, крепкие!..

   - Ну, смотрите...

   - Чего смотреть?.. Я так думаю: ежели коллективом, всей фабрикой будем стоять на своем, обязательно добьемся и доведем дело до конца... Обязательно!..

   - Разумеется... Если все поддерживать станут, а вы ведь сами знаете... Многие недовольны и противятся...

   - Сдаешь, Лексей Михайлыч? - Щуря глаза и со скрытой насмешкой спросил Широких.

   Карпов не ответил.

   Когда наутро в кабинет Широких собрались из ячейки и председатель фабкома, Карпов первое время тоже отмалчивался и только предупредительно и торопливо подсовывал директору нужные материалы и чертежи.

   А Широких, ожесточенно стуча кулаком по телеграмме, гремел:

   - Во-первых, имеем мы полную изношенность оборудования или нет? Имеем... А второе - стоит такая задача перед нами, чтоб расширять и улучшать производство? - Стоит! Так какого же рожна там надо? Отчего препятствия всякие?.. А оттого, товарищи, что в центре настоящего положения не знают... Сущности дела не ведают. На бумаге, по цифрам кой-что смекают, а в натуре ни гу-гу... Или вот со слов консультантов наезжих... А мы; знаем, какие они такие консультанты, и, к примеру, наш этот самый Вавилов... И вот, ребята... товарищи, еду я в наш центр и буду драться гам. И, конечно, добьюсь цели... Но только при обшей помощи! При поддержке коллектива!..

   Широких поднял вверх широкую руку и развел, растопырил все пальцы. И когда он внушительно и сурово сказал: "коллектив", рука его сжалась и пальцы сомкнулись в крепкий, неподвижный кулак.

   - При общей только вашей поддержке!

   - Мы тебя поддержим, Широких! - отозвался секретарь ячейки Капустин.- Мы тебя все время поддерживаем. Если есть шатающие, так, сам понимаешь, без? этого никакое большое дело не обходится.

   - Несознательные! Вот оттого и шатающие, маловеры!- горячо подхватил Лавошников.- Тормозят всякое дело...

   Помалкивавший и прислушивавшийся к разговору Савельев, председатель фабкома, нервно потрогал бумаги на столе и кашлянул.

   - Дело огромадное...- конфузливо сказал он.- Оно требует больших тысяч, а мы тут этак легко решаем... Товарищ Широких взял себе в голову перестройку, то есть окончательное изничтожение старой фабрики - и, уперся... А в центре виднее. Там общий план. Там общая наметка... Я высказывался ранее и теперь скажу: не преждевременно ли все это?..

   - Значит, по-твоему, бросить?

   - Теперь, конечно, бросать, пожалуй, уже поздно... Но сократиться следует.

   - Сократиться? Скажешь ты! - накинулся на Савельева Лавошников.- По-твоему, видно, никакой рационализации не нужно. Какое получили от хозяев, от капиталистов наследство, такое, значит, и пущай действует?.. Ну, браток, при этаком-то положении ни до какого социализма не доберешься!.. Будешь на одном месте толкаться, да и только!..

   - Я не против рационализации...- оправдывался Савельев, начиная раздражаться.- Да ведь не хватит денег. Вот сократят теперь в центре - и выйдет ни два, ни полтора... И, по-моему, чем чтобы там сокращали да урезывали, лучше самим подсократиться...

   - Ты думаешь, есть с чего сокращать? - обратился к нему директор и выдернул из кучки бумаг расчерченный, разграфленный лист какой-то ведомости...- Ну, как по-твоему, на чем нам экономить? Скажи?

   - Я не хозяйственник! - побагровел Савельев.- Это не мое дело сметы составлять... Вам виднее. Вы и сокращайте... разыскивайте экономию...

   - Так что же ты путаешься, если не знаешь? - гневно прокричал Лавошников.

   - Постой, погоди, Лавошников! - остановил горячившегося товарища Капустин.- Этак никакого толку у нас не будет, если мы станем перепираться... Сокращать, говоришь, Савельев, нужно? Ну допустим так. Будем сокращать. С чего же начнем? Давай цифры.

   Директор положил ладонь на ведомость, словно припечатал.

   - Вот здеся все цифры!.. За какую ни возьмешься, все как по живому месту будешь резать...

   - Покажи! - потянулись руки к ведомости. Сбившись тесно, голова к голове, над ведомостью,

   над сметами, собравшиеся стали изучать, рассматривать каждую цифру.

   Кто-то откашлялся и глухо сказал:

   - При чем тут, товарищи, в смете сумма на жилстроительство стоит? При чем! Вот если б...

   Широких дернулся вперед и весь загорелся:

   - По этой статье думаешь сокращать?.. Прекрасно!.. Расчудесно!.. Значит, так надо понимать: фабрику, мол, построим по всем усовершенствованиям, лучше не надо, а для рабочих, для живой силы, все по-старому оставить? Так? Да?.. Хорошо!.. А мы, признаться, думали по-иному. Мы рассчитывали и рассчитываем, что ежли вырывать старое, так уж с корнем, напрочь... Чтоб никаких следов не оставалось!

   - С плеча рубить опасно...

   - Ничего... Никакой опасности!..

   - А если в центре не согласны? Если придется подсократиться? Надо, Широких, заранее быть готовым!..

   В кабинете было накурено. Синеватый, едкий дым густел и не хотел вытягиваться наружу сквозь открытое окно. Спор разгорался. Капустин сцепился с Савельевым, и кругом них велись и сталкивались отдельные восклицания. Директор вдруг замолчал и стал прислушиваться к спору, приглаживая ладонями разбросанные по столу бумаги. Он раза два взглянул на Карпова и, что-то подметив у того в выражении лица, повторил уже раз сегодня заданный вопрос:

   - Сдаешь, Лексей Михайлыч?..

   - Да нет...- уклончиво ответил Карпов и сконфуженно опустил глаза.

   - Ну, то-то.

   Вечером директор уехал на станцию. Каурый конь легко вынес дрожки, и когда прибитая, наезженная дорога гулко зарокотала под колесами, Широких сунул руки в карманы, крепче уселся на сиденье и жадно вдохнул в себя луговой, сладкий вечерний воздух.

   - Черт! - подумал Широких, дыша полной грудью.- Ишь, здорово хорошо кругом...

   И на мгновенье он вспомнил и установил, что вот проходит лето а он, живя поблизости от леса, от полей, совсем не видел зелени, что он ни разу не вышел в поле, не полежал на сочной, зеленой траве, не погрелся на солнце. На мгновенье что-то похожее на тоску коснулось его. Но откуда-то издалека ветер донес отрывок паровозного гудка, директор встрепенулся, сжал кулаки в карманах - и забыл о лесной зелени, о лугах, об уходящем лете...

   Заместителем Широких по фабрике остался Карпов.

   Алексей Михайлович забрал к себе на стол оставшиеся после директора дела, и директорский кабинет стоял пустынный и необитаемый. И когда приходили к директору и толкались в закрытый кабинет, Власыч морщил нос и раздраженно совал согнутым пальцем в ту сторону, где сидел Карпов:

   - Сюды!.. Проветриваем кабинет-то. Вольный дух напущаем...

   У Карпова настроение было вялое и угрюмое. Он редко теперь встречался с Федосьей и совсем не показывался в глазуровочное отделение. Он избегал ее и вместе с тем его мучительно тянуло к ней.

   Когда после утомительного беспокойного трудового дня он оставался один в своих двух комнатах и синий вечер вползал в раскрытые окна и золотые пятна падали от мигающих электрических лампочек на стол, на спинки стульев, на скупые картинки, развешанные по стенам, у Карпова сжималось сердце. Он останавливался у стола, барабанил пальцами по бумагам, по раскрытой книге и думал. И перед его глазами вырастала Федосья - живая, ослепительная, желанная. Она улыбалась ему лукаво, она показывала сверкающий ряд зубов, она щурила ласково глаза, она звала.

   У Карпова захватывало дух. На губах трепетала улыбка; руки нежно и осторожно ощупывали бумаги, книгу, стол. Словно одержимый, он застывал неподвижно, неподвижным, восхищенным взглядом, с разгорающейся радостной улыбкой.

   И когда он ловил себя на таких мыслях, его обжигал нестерпимый стыд. Он оглядывался пугливо и воровски, словно боялся, что кто-то подслушивает его мысли и читает его грезы. Стыд заливал его лицо, его уши густым горячим румянцем. А вместе со стыдом приходило отчаянье.

   Он знал, он чувствовал, что для Федосьи он чужой, ненужный и что он всегда будет ей чужим и ненужным. Он знал, что она ему никогда так не улыбнется, как он об этом грезил. Он чувствовал, что между ним и ею всегда будет лежать непроходимая пропасть. И ему приходила на ум мимолетная встреча Федосьи с директором. Он подметил тогда, как встрепенулся Широких, разглядев девушку, и как она опустила на мгновенье глаза. Ему запала в душу эта встреча, такая обыденная, такая незначительная. Что-то подсказало ему, что в этой встрече заложено большое, сложное. Ревнивое чувство томило его, оно выбивало его из колеи, делало его хмурым, мешало ему работать.

   Он поймал себя на мысли о том, что вот вчера в директорском кабинете что-то дернуло его держаться в стороне и самим молчанием своим и своей уклончивостью, в сущности, выступать против директора. И, поймав себя на этом, Карпов обжегся горячим стыдом.

   - Эх, нехорошо! - поморщился он.- Глупо как!..

   Окна были раскрыты настежь. Из сада доносилась музыка. В саду на открытой сцене шло представление. Там гуляли беспечно и весело. Так молодо и так легко звучали голоса, всплескивался смех. В этом саду еще недавно Карпов встретился с Федосьей и разговаривал с ней. И там объяснился. Вспомнив об этом, Алексей Михайлович скривил губы, как от боли, и повторил:

   - Ох, как глупо! Как все это подло, непроходимо глупо!

   Он припомнил весь свой разговор с девушкой: и то, что он ей говорил, и то, что она ему ответила. Лицо его стало унылым и кислым. Губы сложились в плачущую, в скорбную гримасу.

   - Как ненужно... как глупо!..

   Карпов качал головой, и тень от него, длинная и нелепая, качалась, ломаясь на стене.

   Вечер из синего за окном превратился в черный, в густой бархатисто-черный. Вечер вползал в окна острой свежестью. Карпов зябко повел плечами, взъерошил свои белокурые волосы и, подойдя к окнам, закрыл их одно за другим.

   Музыка сразу заглохла и оборвалась, прильнув к холодным стеклам там, по ту сторону, на улице.

   Часы пробили десять. Десять хрустальных шаров покатились один за другим. Десять звонких капель пролилось где-то за фабрикой.

   Карпов сверил свои часы на руке с боем фабричного колокола и заторопился. Его вдруг потянуло на воздух, в сад. Ему захотелось уйти из дому, освежиться, рассеяться.

   Он вышел. У ворот на скамейке темнели люди. Не замечая их, Карпов прошел на средину пыльной улицы и медленно пробрел в ту сторону, откуда веяло речной сыростью, где чувствовалась живая жизнь реки и где всплескивались смутные, неуловимые звуки. С широкой улицы свернул он в переулочек. Внизу белела река. На берегу грудились бревна. Карпов дошел до бревен и уселся на них.

   Пустынно и тихо было кругом. Река замерла, застыла и слабо поблескивала. А небо обложено облаками, так что не видно ни звезд, ни луны.

   Оттого, что кругом было тихо и пустынно, оттого что небо было пасмурно и река мутно и матово поблескивала, словно замутненное старое зеркало, Карпову стало здесь еще тоскливее, чем дома. Он вздохнул и стал слушать тишину.

   Вдруг он почувствовал, что он здесь, у реки, не один, что есть тут кто-то поблизости еще. Он насторожился, стал прислушиваться. Откуда-то сбоку, из-за штабелей бревен доносился приглушенный говор. Мужской голос страстно и убедительно говорил:

   - Те... они все так себе... Честное слово!..

   - Набалуешься да и откачнешься! - певуче и звонко вплелся женский голос.- А я потом что?.. Как Стешка же, разве?..

   - Нет, ты не бойся!..

   Мужчина говорил немного снисходительно, горячо, настойчиво.

   Карпов вслушался. Ему показался знакомым голос мужчины: "Где я его слыхал?" - постарался он вспомнить. А мужчина продолжал говорить, и слова его рокотали нежностью, лаской и в этой ласке, в этой нежности уже чувствовалась уверенность. Женщина лукаво рассмеялась. Смех плеснулся задорно и понесся над водою.

   - Тише! - приглушенно остановил ее мужчина.- Ишь ты какая!

   Небо стало светлее. Облака начали рассеиваться, сползаться к югу. Обнажилось чистое бирюзовое поле на небе. Река заиграла искрами.

   Карпов встал и пошел в ту сторону, где разговаривали. На бревнах, тесно прижавшись друг к другу, сидели двое. Они отпрянули один от другого, увидев Алексея Михайловича. Женщина смущенно вскрикнула. Мужчин на приподнялся навстречу Карпову и, вглядевшись в него, успокоил свою собеседницу:

   - Ничего... Сиди!

   Алексей Михайлович узнал в мужчине Василия.

   Он прошел мимо него, мимо пригнувшейся и спрятавшей лицо женщины молча. Злоба, внезапно нахлынувшая и ознобившая его цепким холодком, тихая злоба охватила его.

   "Вот! - подумал он и сжал кулаки.- Вот так же и с Федосьей любой парень, любой рабочий сможет... А я... А у меня ничего не выйдет!"

  

   Три дня уже шел дождь. Небо обложилось мутными серыми тучами, хребты спрятались за зябкой сеткой дождя, дороги покрылись жирной глинистой грязью, на полях было уныло. Внезапно повеяло нежданной осенью.

   В цехах, несмотря на ранние часы, стало темно, электрические лампочки вспыхивали сразу же после обеда. Дождевые потоки ползли по оконным стеклам, с улицы, в цеха гляделась безглазая тоска. Тоска заползала в сумрачные корпуса фабрики, в полутемные мастерские, в низкие склады. Шум дождя, неумолчный и надоедливый, прихлестывал собою шумы и грохоты фабрики. Рабочие посматривали сумрачно, работали вяло. От желтого электрического света, мешавшегося с немощным светом пасмурного, непогодливого дня, на лица рабочих падали серые, зеленоватые тени. И все казались не по-обычному сосредоточенными и суровыми.

   Веселее, чем где-либо, было в горновом цехе, у печей. Печи дышали нестерпимым жаром, и этот жар теперь, когда на улице было ненастно, когда на улице было сыро, холодно и грязно, радовал и веселил.

   Поликанов ходил вокруг горна и покряхтывал от удовольствия:

   - Вот тута хорошо... Тута не мочит... нет!..

   Работавшие вместе с Поликановым помалкивали, но по лицам их видно было, что они соглашаются со стари

   ком и что они знают и чувствуют сами, что действительно, здесь, в тепле, очень хорошо.

   И только один кто-то, недовольный, озабоченно вымолвил:

   - Хорошо-то, конечно, хорошо... А вот сена-то сгниют... Ето не дождь, а самый настоящий сеногной!.. Еще в копны кои не сгребли, а кои и не откосились... Пропадут покосы... Очень возможно, что пропадут!..

   Тогда и Поликанов спрятал свою радость. Он покрутил головой и сплюнул:

   - С сенами худо будет... Наплачутся-то, у кого лошади...

   Кто-то весело рассмеялся:

   - Беда с вами, товарищи! Пообзавелись лошадками да коровами, да теперь охаете, на небо глядючи: ай, дождь, ох, ненастье!.. сено сгниет!.. овес положит!..

   - Не зубоскаль! - сердито остановил говорившего - молодого черноволосого рабочего - Поликанов.- Кому какое горе, ежели у рабочего для своей надобности и для семейного удовольствия скот имеется... Своим горбом рабочий все это наживал. Понимать это надо...

   - Я понимаю! - усмехнулся спорщик и замолчал. Дверь, визжа на блоке, раскрывалась и закрывалась.

   Торопливо входившие рабочие отряхивались, фыркали и проталкивались погреться и обсушиться к печи:

   - Благодать!.. Не жизнь тут, а одно удовольствие!..

   - А Белая дурит. Плоты срывает...

   Горновщики отошли от печей и окружили вновь прибывших. Смутная тревога охватила их.

   - А как плотина?

   - В пруду вода играет?

   - Играет!.. Гляди, сорвет, промоет плотину. Тогда весь механизм снесет...

   Поликанов к чему-то прислушивался и тревожно сказал:

   - В двенадцатом годе, при Петре Игнатьевиче, при хозяине, так же вот дожжи две недели шли и уполнили пруд до крайности, а по прошествии краткосрочного времени промыла вода плотину и остановились толчеи да мельницы, да волокуши на цельных на два месяца... Стеснительно было для рабочих. Ужасно!..

   - Теперь, бать, не промоет, не сорвет!..

   - А пошто же это не сорвет? Плотина, она этакая же, как и при Петре Игнатьиче, как в двенадцатом годе...

   Поликанов вдруг замолчал. На морщинистых щеках его выплыли желтоватые пятна. Он отвернулся и отошел к раскаленным заслонкам печей.

   Дождь усилился. Широкие потоки воды сбегали с крыши и сердито захлестывали окна. По большим лужам на пустынном дворе плясали бесчисленные круги, и водяная пыль трепетала над ними, как синеватый дымок.

   Пустынный двор сразу почему-то ожил. По лужам, по грязи побежали куда-то в одну сторону рабочие. Кутаясь в дождевик и размахивая руками, вместе с ними побежал Карпов.

   Горновщики прильнули к окнам и встревоженно проследили за бегущими:

   - К плотине ребята бегут... Рвет!..

   - Ох, сорвет, товарищи!..

   - Ведь это беда, ребята! - встрепенулся Поликанов.

   - Чистое наказание! Поглядите за горном! - решительно сказал он, что-то надумав. И, схватив пиджак и натягивая его на себя на бегу, он выбежал на двор под дождь.

   Плотину сорвало. Мельницы, толчеи, волокуши остановились.

   Широких задержался в городе два дня, а два дня сидел на той стороне и ждал перевоза. Паром не ходил, и паромщик полеживал в старенькой избушке на берегу, пил водку и пел дикие тоскливые песни.

   Только на пятый день, когда дождь затих и погода стала устанавливаться, Андрею Фомичу удалось перебраться на фабричную сторону.

   Не успев обсушиться и отдохнуть с дороги, директор прошел в контору. У дверей своего кабинета он наткнулся на Власыча, который шумно поздоровался с ним и брюзгливо поведал:

   - Ухайдакали плотину-те... Неустойка теперь сырьевому цеху. Убыток!..

   - Ладно, ладно, скрипун! Знаю я! - отмахнулся от старика Андрей Фомич и быстро прошел в кабинет.

   Пришедший туда немного спустя Карпов застал директора за столом, выкладывавшим из портфеля измятые бумаги.

   - Здорово, Лексей Михайлыч!.. Ухнула плотина? Настряпали нам делов дожди?

   - Ничего нельзя было поделать,- протягивая директору руку, виновато и сумрачно ответил Карпов.

   Осунувшееся лицо его было измучено, под глазами лежали темные круги.

   - Бились мы, бились - и все понапрасну...

   - Старое барахло!- с гневным презрением сказал Широких.- Гнилье... Этак в один прекрасный день, не успеем оглянуться - и стены повалятся нам на голову.- Ну, докладывайте, что и как...

   Карпов обстоятельно и торопливо стал рассказывать. Он рассказал о том, как шел дождь, как замечено было, что с плотиной неладно, как он снял, откуда можно было, рабочих и поставил к плотине, как бились, борясь с водой, и как в конце концов вода одолела все усилия, прорвала плотину, залила колеса и остановила целый цех.

   - Измучились мы тут все, а толку никакого! - уныло закончил он.- Теперь месяца полтора сырьевой цех будет стоять. Несчастье...

   Андрей Фомич вылез из-за стола и стал ходить по кабинету. Шаги у Андрея Фомича были большие, а кабинет маленький, и выходило, что он мечется в клетке, топчется почти на одном месте и не может уйти.

   - Да, беда! - не останавливаясь, подтвердил он.- Забузят теперь в центре. Намылят нам шею, здорово намылят, Лексей Михайлыч!

   Он остановился перед Карповым и широко улыбнулся.

   - А мне и так намылили, больше некуда... Под суд хотели отдазать... Шум, грохот у нас на совещанье стоял несусветимый! По трестовской линии пилили-пилили меня, а потом еще пуще по партейной... Совсем, думал я, съедят напрочь, без остатку... Одначе...- Андрей Фомич улыбнулся еще шире, еще светлее.- Одначе, оставили живого... Да то надо сказать: я ведь сам с усам... Мне слово, а я два... Я свою правоту прекрасно понимаю. У меня данные, Лексей Михайлыч... данные! А против них не пойдешь. Ну, короче сказать, строить нам позволяют!

   - Ну, наконец-то! - вспыхнул Карпов и сразу же осекся.- А эта катастрофа с плотиной, она, Андрей Фомич, нам не изгадит всего дела?

   - Нет! - решительно ответил Широких.- Не изгадит... Да погоди, постой, Лексей Михайлыч, мы об этом обо всем попозже подробно потолкуем. А теперь вот забирай кой-какие бумаги да айда на плотину, на фабрику. Будем глядеть...

   Отобрав из выложенной из портфеля кучки стопку бумаг, Широких сунул ее Карпову и пошел из кабинета. На ходу, словно вспомнив об этом только теперь, он объявил:

   - Людей нам обещали послать... Работников... нам на усиление... На той неделе прибудут...

   На улице, куда они оба вышли, было сыро. Небо, обложенное редкими ползшими зыбко и переменчиво, как змеи, облаками, лежало низко над крышами, хмурое и неприветливое. Широкие лужи тянулись от стены к стене. Грязь громко чавкала под ногами.

   Дым из фабричных труб медленно стлался книзу, к самой земле.

   Пруд вздулся, и мутная вода его выплеснулась через высокие берега. Высокая мутная вода залила плотину, снесла мостки и медленно текла в Белую.

   Широких обошел плотину, перебрался в полутемные сараи, где сиротливо и заброшенно стояли молчаливые и неподвижные теперь волокуши и толчеи, где остановились громадные колеса и куда жидкой грязью просочилась дурившая, проказливая вода.

   - Дела!..- протянул Андрей Фомич и пошел дальше.

   Фабричный двор весь залит был глинистой непролазной грязью. От корпуса к корпусу пробираться можно было только по наспех проложенным дощатым мосткам. Фабричные стены, обрызганные, ополоснутые дождями, были неприглядны и неряшливы. Окна глядели подслеповато и тускло.

   - Красота! - усмехнулся зло Широких и выругался. Побывав в горновом и токарном цехах, Широких круто повернул туда, где тянулось каменное здание глазуровочного отделения. У входа в это отделение Карпов замялся:

   - Я, Андрей Фомич, пожалуй, пройду в расписной...

   - Обожди... Вместе туда зайдем! - попросил директор.- Мы тут ненадолго...

   Карпов опустил глаза и, промолчав, пошел вслед за директором в глазуровочное отделение.

   Женщины оглянулись на вошедших и жарче принялись за работу. Молчаливая настороженность встретила пришедших. Андрей Фомич медленно прошел возле работниц, изредка останавливаясь подле какой-нибудь. Он поздоровался со всеми легким, кивком головы и почти каждой сказал что-нибудь веселое и приветливое. В отделении повеяло свежестью. Всплеснулся легкий смех. На лицах затеплились улыбки.

   Остановившись около Федосьи, Широких молча поглядел на работу девушки. Он полюбовался ее изящными движениями, ее нежными, красивыми руками. Федосья, украдкой оглянувшись на него, продолжала работать как ни в чем не бывало. Но предательская краска, окрасившая ее щеки и захватившая кончики ушей, выдавала ее волнение.

   Помолчав, Андрей Фомич придвинулся поближе к девушке и мягко спросил:

   - А как девчонка-то, которая топиться собиралась? Поправилась?

   - Поправилась...- односложно ответила Федосья, наклоняясь ниже над бадьей с глазурью.

   - Дома она?

   - Дома.

   - Вот и хорошо... Ах, она глупенькая... Что надумала!

   Голос у Андрея Фомича зазвучал необычайной для него мягкостью, и было лицо его ясно и притягательно. Федосья взглянула на него, мгновенье задержала свой взгляд, встретившись с открытым, прямым взглядом директора, и быстро отвернулась. Огневой румянец залил ее щеки и шею.

   - Вот и хорошо! - зачем-то повторил Широких и прошел дальше.

   Карпов стоял в стороне, когда директор заговорил с девушкой. Карпов подглядел смущенье Федосьи: он отметил для себя и то, как она вся зарделась, почувствовав возле себя Андрея Фомича, и то, как изменился, смягчился и заиграл нежностью голос у директора.

   Карпов сжал губы и слегка наморщил лоб.

   Оставляя глазуровочное отделение, Широких приостановился у дверей и оглянулся на Федосью. И ясная задумчивая улыбка его дрогнула и расцвела, когда он увидел, что девушка повернула голову и встретилась с ним взглядом. И встретившись - смущенно и мило опустила глаза.

   - Плотину в этаком виде, как она ранее была, ни в каком разе восстанавливать не будем... Ни в каком разе!..

   Андрей Фомич обвел взглядом слушателей и поднял вверх короткий толстый палец:

   - Первое: на это барахло не стоит труда и материалов тратить... А второе,- вверх взметнулся второй палец, такой же толстый и короткий,- а второе: будем, товарищи, ставить здесь турбину... К черту эту допотопную ру