Гольдберг Исаак Григорьевич - Поэма о фарфоровой чашке

   Было немножечко жутко от этих встреч украдкой. Но казалось, что никто, ни одна душа на свете не знает, что они сходятся, что она ждет своего Василия, что с ним приходит впервые изведанная ласка.

   И вот - знают другие. Знают многие. Теперь все откроется дома. И дома настанет ад.

   Обмирая от стыда, от страха, от какой-то непонятной еще, но остро прочувствованной утраты, Степанида добралась до фабрики и позже других вошла в укупорочную.

   В этот день Степанида работала молча, настороженная, сторонясь приятельниц, боясь расспросов и разговоров. И день для нее тянулся непосильно медленно.

   В обед она убежала к пруду, к переулку, мимо которого, знала она, ходил домой Василий. Она притаилась и ждала. И ей посчастливилось. Василий проходил один.

   - Вася! - со смущенной радостью тихонько окликнула она его.

   - А, ты! - улыбнулся Василий и свернул в ее сторону.

   - Кого ждешь?

   - Тебя! - вспыхнула девушка и оглянулась.- Беда у меня Вася.

   - Какая еще? - нахмурился Василий и оглядел Степаниду.

   - Да вот... болтают про нас... Подглядели как будто. Срамно, Вася... Теперь мне проходу не будет.

   - Только и всего? - рассмеялся Василий.- Дурочка, ты не робей!..

   - Да как же... Дознаются дома, житья не станет...

   - Пустяки... Ты лучше сегодня приходи на наше место. Ладно?

   - Страшно мне...

   - Приходи. Ждать буду!

   - Увидят... Боюсь я теперь.

   - Не опаздывай! - не слушая ее, твердил свое Василий, наклонясь к ней и заглядывая в ее глаза.- В девять...

   - Ах, Вася...- вздохнула Степанида и наклонила голову.- Приду... Конешно, приду...

   За облупленными, закоптелыми фабричными корпусами, за грязным ухабистым двором, у самого пруда, на робкой зелени с недавних пор вырос свежесрубленный просторный дом. Широкие окна этого дома, с чистенькими легкими занавесками, пропускали в солнечные дневные часы детские крики, звонкий лепет, порою плач.

   В доме с этого года были устроены детские ясли. Сюда утром, к гудку, приходили матери-работницы с ребятишками и оставляли их в чистых комнатах с беленькой детской мебелью, с яркими, веселыми и смешными картинками на стенах, с кучею забавных мишек, мячей и другой драгоценной незаменимой детской рухлядью.

   Ясли выросли после напряженной борьбы, после долгих споров и попреков. Спорили о том: куда лучше употребить деньги, поступившие в фонд улучшения быта. Эти деньги каждый хотел употребить по-своему. И когда женщины потребовали, чтоб были устроены ясли, им был дан сначала решительный и резкий отпор:

   - Жили без всяких затей... Ничего, справлялись с ребятишками дома!..

   - Это для каких-нибудь бездомовых, безмужних баб, для девок, которые брюха нагуливают крадучи - ясли эти самые!..

   - Есть другие надобности... Лучше несколько лишних мест в кулорте купить, рабочих людей, которые нуждаются, подремонтировать...

   Но женщины проявили настойчивость. Их увлекла за собою женотделка Евтихиева, лучшая работница расписного цеха.

   - Бросьте глупости городить! - напустилась она на противников яслей.- Вы с ребятишками не водились. Вы этой сладости не знаете, ну и нечего соваться... Привыкли, чтобы женщина и на кухне возилась, и за ребятами подтирала, и пьяных вас вытрезвляла... А мы думаем по-новому жизнь строить... Верно, женщины?!

   Женщины дружно поддержали ее. Профработники стали на их сторону. В заводоуправлении выяснили вопрос о месте, о лесных материалах, о рабочей силе. К осени помещение под ясли было вчерне готово. А зимою, к Октябрьской годовщине, в доме уже запищали ребятишки и матери ходили смотреть, как они возятся в чистых веселых комнатах, подчиняя себе дежуривших женщин и деспотически требуя для себя все их внимание.

   В первое время в ясли понесли своих детей девушки-матери. Этот новый дом, приветливо сверкавший желтым деревом стен, привлек к себе прежде всего тех матерей, дети которых явились для них тяжелым и неожиданным бременем. Для этих ясли стали прямо благодеянием. И когда такие матери в первый раз нерешительно пришли сюда и положили ребятишек в чистенькие, сверкавшие белизною кроватки, когда они увидели, что их ребятишками весело и любовно занялись няньки яслей,- они облегченно вздохнули и почувствовали, что не все еще так плохо и безвыходно, как им казалось.

   Свою четырехмесячную девчурку принесла сюда и глазуровщица Надя, та исхудалая, нервная девушка, которая однажды вмешалась во время работы в разговор об ухаживании Карпова за Федосьей.

   С недоверчивой сердитой усмешкой посадила она своего ребенка в кроватку, которую указала ей нянька, и исподлобья поглядела на ряд беленьких стульчиков, на низкий стол, на разбросанные по чистому, свежеокрашенному полу, игрушки.

   - Обижать ее тут не станут? - хмуро спросила она.

   - Ступай, ступай! - засмеялись няньки и дежурная по яслям.- Их, этих бутузов, обидишь!..

   - Вон они какие боевые!..

   Девушка постояла еще немного, помолчала. Уходя, она снова оглядела детскую беленькую мебель, игрушки, шумливых детей. На бледных губах у нее затеплела слабая улыбка.

   Среди старых рабочих ясли пользовались незавидной славой.

   Потап как-то дома, за обедом, полно и недвусмысленно выразил мнение старых людей об этой новой женотдельской затее:

   - Вот, Василий,- нехорошо улыбаясь, сказал он,- для вашего брата, кобелей, эти ясли... Какая от вас забрюхатит, ну, и тово... потащит туда, на обчественную шею!..

   Василий промолчал. Но старуха Устинья, задетая за живое, не выдержала:

   - Пошто так говоришь?.. Это для всех и кажной бабы облегченье... А ежели что касаемо девки какой, которая себя не уберегет, так это лучше, чем как раньше... Раньше-то, помнишь, как бывало?

   Потап помнил, но задористо вскинул голову н насмешливо спросил:

   - Как?

   - Забыл?... А так вот... мало младенцев в пруду вылавливали али в речке, в омуте?.. Мало?..

   - Ежели поискать,- буркнул Потап,- то и нонче, поди, немало в пруду гниет, прости господи... Нонче на этот счет строгости нет... Блуд развелся, вот оттого и в прудах не ищут...

   - Скажешь ты!..- в сердцах сказала старуха и пошла к печке за кашей.

   В устройстве яслей немало трудов положил и Андрей Фомич.

   - Надо,- твердил он,- коло фабрики, коло новой по-настоящему и быт новый устраивать... Вот пересмотрим наши финансы и жилые дома строить будем... Станем вытаскивать рабочих из старого болота... А то ведь стыдно глядеть, как пролетарии живут...

   Пролетарии, фабричные рабочие, жили по старинке. Поселок застроен был домиками, которыми владели рабочие. За домиками тянулись огороды, в каждом почти дворе рылись в пыли куры и хрюкали свиньи. Из темных недр стаек и поднавесов неслось угрюмое и хриплое мычанье. На закате дня густое стадо, вздымая клубы пыли, разноголосо мыча и сгоняя прохожих к заплотам и к стенам изб, брело с пастбища. И озорной пастух, передразнивая пионеров, дудел на своей дудке веселый сбор.

   И когда свежий человек попадал на фабрику и приглядывался к тому, как живут рабочие, то непременно высказывал свое изумление:

   - Товарищи!.. Да ведь это форменное обрастание... Эти курочки, свинки, коровы, огороды, четвертое, пятое - к чему это все?!

   - Как к чему? - бушевали семейные рабочие.- Ты поживи, тогда увидишь!.. Неужели за каждым яичком да за каждой кружкой молока к высокобугорским ходить?.. Да они, в таком разе, всю шкуру с нас сдерут. Никакого заработка не хватит!..

   - Не хватит!.. Никакая ставка не выдержит!..

   Свежий человек умолкал, но уходил с назойливой мыслью о том, что здесь многое неладно, не так, как должно быть.

   Андрей Фомич, прорабатывая с Карповым проекты новых цехов, заодно решил подготовить и проект достройки небольшого рабочего городка.

   - Туда, Лексей Михайлыч,- водя шершавым толстым пальцем по плану фабрики, возбужденно пояснял он,- туда, вон, на поляну поставить на первое время домишков шесть... Как ты разумеешь? А?

   - Отлично! - согласился Карпов.- Место прекрасное: с одной стороны горка, лес, с другой - река. Очень хорошо. Только как с финансами?..

   - С финансами сообразим!.. И он стал соображать.

   Федосья пришла с фабрики усталая, разморенная работой. Когда она пошла к рукомойнику смывать с себя белую пыль глазури, мать остановила ее:

   - Постой-ка, Феня! Помоги мне грядки выполоть... Всего делов на час...

   Девушка возмутилась:

   - Ты что, мама? Я еле ноги тащу. Устала, какие еще грядки?..

   - Да работы-то всего пустяк, Феня. Потом заодно и отдохнешь, как следует.

   - Порядки! - буркнула Федосья и сердито пошла на огород.

   Там меж грядами уже ходила, согнувшись и выдирая дурную траву, Аграфена, жена Николая.

   - Командировали тебя? - засмеялась она, увидев девушку.- Сразу взяли в оборот...

   - Черти! Спокою и отдыху нет... Навязался на мою голову огород этот...

   - Зато огурчики свои, сладкие. Капустой запасемся... Польза большая. Покупать не придется...

   - Другие покупают... А у нас весь мир хотят захапать...

   Отработав на огороде, Федосья вернулась в дом.

   Усталость жаркой тяжестью навалилась на ее тело, руки и ноги млели, в голове назойливо позванивало.

   - Ты уж, Феня, не ходи седни никуда! Отдохни,- участливо заметила маты-Посиди дома.

   - Не буду сидеть дома!.. - рассердилась Феня.- Пойду...

   Мать вздохнула и обиженно поджала губы.

   Девушка быстро помылась и, запершись у себя в комнате, стала переодеваться. Натягивая на стройные, загорелые ноги тонкие бумажные чулки, она вспомнила, что заведующий кооперативной лавкой уже давно обещал приобрести в городе для нее шелковые. И ей представилась ее нога, туго обтянутая тонким шелковым чулком. Улыбка тронула ее губы. Она погляделась в зеркало - и совсем повеселела.

   Веселой и бодрой выпорхнула она из комнаты и пронеслась мимо матери.

   - Я в сад! - дружелюбно крикнула она старухе.- Там спектакль.

   - Ты бы не допоздна!..- посоветовала мать, любуясь ею и пряча ласку под ресницами.

   Федосья вышла на улицу. Пыль с трудом укладывалась по широкой дороге и вспыхивала золотистыми облачками на красноватом свету электрических лампочек. С реки наносило облегчающей, бодрящей прохладою. В саду, где высоко над деревьями сверкали яркие огни фонарей, гремел оркестр.

   По улицам торопливо проходили прифрантившиеся женщины и молодежь. Бежали мальчишки, перекликаясь и задирая прохожих. У ворот на завалинках и на длинных скамьях сидели старухи и старики и лениво, но многословно беседовали.

   На широком перекрестке, возле закрытых лавок куча ребятишек заигралась в городки. Стук городошных палок и азартные крики четко звучали в присмиревшем вечере.

   Тут же у стены двое пьяных ползали в пыли и беззлобно ругались.

   Федосья обошла ребятишек, взглянула на пьяных и подалась в сторону. Но один, из них уже заметил ее и с пьяной озорной лаской крикнул.

   - Красоточка!.. Мамочка, ступай к нам!

   Федосья ускорила шаг.

   - А ты не бойся!.. Не скушаем!- захохотали пьяные.- Не-е-т, не скушаем...

   "Свиньи! - брезгливо подумала Федосья.- А еще рабочими хорошими считаются".

   Она знала обоих. Они работали в расписном цехе. Один из них славился тонким мастерством, с которым умел когда-то расписывать дорогие сервизы. Другой работал на простой посуде и выгонял большие заработки. Но оба считались самыми упорными, самыми закоренелыми пьяницами. Время от времени то тот, то другой из них получал расчет за прогулы и шел чертомелить по поселку. Сейчас как раз ходил без работы искусный расписчик. И, видимо, он на этот раз тянул в пьянку своего товарища.

   Они крикнули что-то еще вдогонку девушке, но она уже не расслышала слов.

   В конце широкой улицы засветлели огни. Оттуда доносились вскрики и смех. Федосья подходила к воротам сада. Возле окошечка кассы змеилась очередь. В конце очереди Федосья нашла подруг.

   - Ребята обещали взять билеты, да куда-то запропастились. Всегда они так! - встретила Федосью жалобой круглолицая толстенькая девушка.- Нельзя на них надеяться.

   - А ты ни на кого не надейся, Варя! - весело посоветовала ей Федосья.- Бери билеты - и все.

   - Ты пошто поздно?

   - Да с огородом опять...- нахмурилась Федосья.- У стариков глаза завидущие, все им мало...

   - У нас так же вот. Капусту насадили... Осенью продавать станут.

   - Срамота!..

   - Не хватает, вишь,- примирительно объяснила Варя, продвигаясь с очередью к окошечку кассы.- Семья большая у нас, заработки маленькие...

   - У вас не хватает, а тут от жадности.

   Очередь таяла, сжималась: Федосья купила билет и быстро вошла в сад.

   - Пойдем поближе к сцене!- предложила Варя.- Наши-то наверно там.

   Просторная площадка, уставленная рядами длинных скамей, упиралась в открытую сцену. На передних скамьях уже терпеливо сидели запасливые и предусмотрительные зрители. Серый занавес, с намалеванными на нем лирой и трагической маской, висел буднично и скучно: еще не вспыхнули, еще не загорелись огни рампы.

   По дорожкам, у запыленных деревьев и кустарников бродили отдыхающие. Огни были не везде. Яркий свет плыл только над площадкой возле сцены, дорожки же и аллеи тонули во мраке. Темнее других была аллея, прозванная "аллеей любви". Варя тронула Федосью за локоть, когда они проходили мимо нее:

   - Гляди-ка, бродют уж... Стыда-то нисколько нет!

   Федосья не ответила. Она шла быстро, стремясь куда-то, как бы к определенной цели. Встречные сталкивались с нею, здоровались, задевали ее. Она уклонялась от ласковых и назойливых попыток остановить ее и обрывала заигрывающих парней.

   Варя задерживалась и хохотала визгливо и нарочито громко.

   Группа ребят преградила им дорогу:

   - Айда с нами!

   - Мы чай пить в буфет.

   - Товарищи девушки, присоединяйтесь!

   - Пойдем,- обернулась Варя к подруге.

   - Я не пойду! - отказалась Федосья.- Ты иди.

   - Начало ведь еще не скоро. Пойдемте, товарищ Феня.

   - Не задавайся, не ломай компании! - накинулись на Федосью встречные.

   Но она стояла на своем и решительно отказывалась.

   Ее нехотя оставили в покое.

   Когда Варя с другими ушла от нее, Федосья свернула в широкую аллею и оглянулась. Сад наполнялся людьми. Всюду бродили с веселым смехом ребята, на скамейках, тиская друг друга, громоздилась молодежь. Пробуя инструменты, нестройно, каждый свое наигрывали музыканты, и большая труба с натугою бубнила что-то надоедливое. Федосье стало скучно. Она пришла сюда повеселиться, похохотать, но почему-то отбилась от веселой компании, сама не зная почему. Теперь она почти пожалела об этом. Ей захотелось присоединиться к кому-нибудь из знакомых, к товаркам по работе. Но кругом были чужие. Она свернула на узенькую дорожку, слабо освещенную электрическим фонарем. С неприметной, утонувшей в черноте ночи скамейки поднялся кто-то и пошел ей навстречу.

   - Вы одна?

   Федосья узнала Карпова.

   - Одна,- ответила она, охваченная неожиданным смущением и досадою от этой встречи.

   - Скучаете? - протягивая ей руку, сказал Карпов.- Или, может быть, кого-нибудь ждете?

   - Никого я не жду! - рассердилась Федосья и вырвала руку.- С чего это вы взяли?

   Карпов слегка растерялся:

   - Вы извините меня. Честное слово, я не хотел обидеть вас. Меня, удивило, что вы такая... и ходите одна...

   - Какая это "такая"?

   - Интересная... Привлекательная...- пояснил Карпов.- Вы ведь многим нравитесь... Очень многим... Вот и мне...

   - Надсмехаетесь вы надо мною! - слукавила Федосья, смягчаясь.- Вы образованный, спец, а я работница простая...

   - Вы лучше любой образованной!.. Сами вы себе, Поликанова, цены не знаете! - горячо сказал Карпов.

   Федосья оглянулась. Темная аллейка отгораживала их от людей. Выходило, что они намеренно ушли сюда, подальше от чужих глаз.

   - Темно тут,- озабоченно спохватилась она.- Чего люди скажут? Я пойду... До свиданья!

   - Ах, да! Действительно, неудобно! - огорченно и оторопело согласился Карпов.- Жалко, что вы уходите.... А я поговорить с вами хотел...

   - Об чем поговорить? - пожала плечами Федосья, выходя на освещенную дорожку.

   Свет фонаря пал резко на нее и на спешившего за нею инженера. На повороте аллеи им навстречу вышел Василий. Он сразу заметил обоих и широко усмехнулся.

   - Прогуливаешься, Федосья? С кавалером?..

   - Не бузи, Вася! - сердито оборвала его девушка и зло оглянулась на инженера. "Засмеет теперь Васька из-за этого обормота!" - подумала она.

   Василий слонялся по саду один. В этот день у него вышел неприятный разговор с Николаем Поликановым. Друзья за последнее время как-то охладели один к другому. У Василия день складывался гладко и привычно: днем на фабрике, а вечером где-нибудь в компании или с очередной привязанностью. Николай же неожиданно втянулся в общественную жизнь фабрики: стал бывать на собраниях, участвовать в спорах о перестройке цехов, дал даже две заметки в стенгазету. И если раньше он порою охотно уходил с Василием куда-нибудь побродить без толку и немножко кутнуть, то теперь начал отказываться от этого. Так отказался он и сегодня. И с этого отказа и разгорелся неприятный разговор.

   - Сознательного разыгрываешь из себя, Николай?- зло усмехнулся Василий.- В святые лезешь?

   - Не в святые, а занят я сегодня. В редколлегию меня звали. Интересно там...

   - Очень! Замечательно антересно!- передразнил Василий.- Эту стеннуху вашу одни только дураки и читают... Безграмотные пишут, только заборы портят писаниной своей...

   - Напрасно ты...

   - Чего напрасно? Разве я неверно говорю? Вот ты - чего ты понимаешь гам? А ведь лезешь - писа-атель, статейки пропущаешь, дураков уму-разуму учишь... Задаешься!

   - Я не задаюсь!- вспыхнул Николай.- Это дело простое, ты тоже можешь участвовать... Взял да и написал про свой цех...

   - Я бы написал! - рассмеялся Василий.- Не хуже любого... Я бы про девочек накатал. Подойдет это тебе, писатель?

   - Не дури.

   - То-то вот. "Не дури"! А по-моему самое интересное было бы про девочек! - продолжал глумиться Василий.- Все бы читали: весело да понятно...

   - Конечно, девочки - твоя специальность... кто про что, а ты уж непременно про этакое... Только по совести тебе, Василий, говорю: бросил бы ты это!.. Как друг, советую.

   - Обидно тебе? - насмешливо скривил лицо Василий.

   - То есть, почему это? - растерялся Николай.

   - Окручен ты, баба у тебя, как кандалы на ногах, вот тебя и завидки берут, на меня глядя...

   - Дурак! Ей-богу, дурак! Чего мне тебе завидовать? Мне жена не начальство. Захотел бы, так и крутил... Да вот не хочу. Противно!..

   - А мне не противно... Я, брат, чистеньких выбираю, аккуратненьких... Меня не тошнит...

   - Нарвешься на какую, вот и стошнит...

   Василий прищурился и сбоку поглядел на Николая:

   - Ссориться хочешь? Если ссориться, так не советую. Мне, брат, некогда. Прощай!

   - Да и мне некогда. Я пойду делом заниматься общественным...

   - Занимайся, занимайся! Может, и партийным скоро станешь?

   - Не зарекаюсь... Может быть.

   Они разошлись сердитые друг на друга и вместе с тем оба удрученные ненужной ссорой. Василий негодовал на приятеля и жалел, что не разругался с ним на совесть. Но где-то далеко, в глубине души, он чувствовал какую-то свою неправоту, какую-то обиду на самого себя.

   Встреча и разговор с Николаем разрушили его планы на вечер: ему не хотелось ввязываться в компанию, которая его ждала. Он ушел в темные аллеи. Злой и готовый сцепиться с первым встречным, он наткнулся на Федосью.

   - Прогуливаешься? - насмешливо повторил он и кивнул головой на Карпова.-Пошто кавалер прячется?..

   И, словно узнавая того только в этот момент, с озорной, дурашливой почтительностью крикнул: - А, да это сам гражданин Карпов! Мое вам почтение, товарищ инженер! Насчет глазури толкуете! Повышаете, значит, производство, качество?

   - Здравствуйте, товарищ! - сдержанно и настороженно отозвался Карпов.- Вышел отдохнуть да вот товарища Поликанову встретил... Вечер хороший...

   - Замечательный! - шумно восхитился Василий.- Особливо в темных кустиках, подале от людей...

   - Василий!..

   Федосья разгневанно подошла вплотную к Василию.

   - Не бузи, говорю!.. Зачем глупости болтаешь?..

   - Какие ж это глупости? Я верную истину сказал. Кусточки, темнота - самый подходящий сортимент...

   - Вы, действительно, что-то несуразное. Несете, Товарищ! - раздражаясь, заметил Карпов.- Неумно!

   Василий собирался уже сказать что-нибудь злое и задиристое, но девушка схватила его за рукав и властно приказала:

   - Уходи! Слышь, уходи!

   И Василий внезапно смяк, сжался. Федосьин окрик хлестнул его и наполнил смущением. Он отступил в сторону и скрылся в боковой дорожке.

   Карпов протянул руку девушке:

   - Не стоит обращать внимания.

   - Кому не стоит, а кому и да! - угрюмо возразила Федосья.- Вовсе мне не сладко, чтоб сплетни про меня плели... Васька злой отчего-то, невесть что теперь понесет.

   Инженер не нашел что ответить. Оба простояли некоторое время молча. Мимо них проходили гуляющие. Со стороны сцены тянулись нестройные звуки, музыканты настраивали инструменты. Залился, запрыгал колокольчик.

   - Пойду я...- сказала хмуро Федосья.- До свиданья...

   Оставив инженера, она пошла к открытой сцене. Все скамейки пред нею были уже заняты. Занавес с лирой и трагической маской колыхался. За ним, на подмостках, суетились, готовясь к началу спектакля. Федосья протиснулась в задние ряды и встала на цыпочки. Колокольчик еще раз просыпался тревожной веселой трелью. Музыка заиграла марш. Ламлы, лившие белый свет высоко над головами зрителей, погасли. Толчками, повизгивая медными кольцами на проволоке, разошелся в обе стороны занавес.

   Начался спектакль.

   Федосья вся вытянулась вперед и оперлась на кого-то стоящего впереди нее. Сзади на нее напирали и кто-то шумно дышал ей в затылок. Было неудобно стоять, и не все она видела, но Федосья жадно глядела на сцену. Она знала, что там, переодетые и размалеванные, играли и говорили чужие слова свои ребята, вот те, кого она встречает каждый день на работе и в поселке. И было странно и занятно узнавать этих своих ребят и следить за тем, что они делают и что говорят на сцене. Вместе с Федосьей с таким же жадным вниманием следили за спектаклем многие. Некоторые не выдерживали и, громко смеясь, кричали товарищам, преображенным гримом и костюмом в каких-то новых, неизвестных людей, и тогда на этих несдержанных зрителей шикали и шипели соседи.

   Пьеса была веселая. По скамьям катился смех. Его раскаты уносились во все уголки сада. И там, в темных закоулках, смех этот вспугивал молодежь, гнездившуюся парочками, рождал веселую тревогу и манил некоторых сюда, на люди, к шумному веселью.

   В антракте Федосья встретилась снова с Варей и с ее компанией.

   - Феня, знаешь, о чем мы толковали! - спросила подруга.

   - О чем же?

   - О тебе. Ребята божатся, что ты бы лучше в спектакле играла, чем Казанцева. У тебя и голос звонче и фигура шикарная!

   - Казанцева давно участвует в спектаклях,- с радостной тревогой возразила Федосья.- Она умеет...

   - И ты бы научилась, если б хотела! - горячо сказала Варя.- Тебя давно ребята в кружок свой зовут... Эх, Феня, если б у меня бы да твоя фигура, я бы показала всем...

   - Конечно, Поликанова, напрасно вы стесняетесь игры. В спектаклях очень интересно участвовать...

   - Лентяйка ты, Феня, честное слово!..

   Федосью окружили и затормошили. У ней слегка закружилась голова. Она сама давно втайне мечтала вступить в драмкружок и начать участвовать в спектаклях. Но у нее не хватало духу сделать это. Она боялась провала. Боялась, что окажется неспособной, и тогда подруги и знакомые засмеют ее. А она пуще всего боялась показаться смешной, дать повод для насмешек над собою. В этом сказывалась в ней кровь старика Поликанова - самолюбивого и гордого. Сейчас, жадно проследив за представлением, за игрою Казанцевой, работницы из расписного цеха, она отметила для самой себя, что сыграла бы не хуже той. Но она скрыла это от других. И, не сдаваясь, твердила наседавшим на нее ребятам:

   - Я не умею!.. И ничего у меня не выйдет... Ничего, ровным счетом!..

   Когда кончился антракт, Федосья вместе с компанией захватила места поближе к сцене. Она развеселилась. Она забыла и про огород, и про встречу с Карповым, и про разговор с Василием. Раскрасневшись, оживленная, с горящими глазами, сидела она, слушала перешептывания соседей и вместе с другими весело смеялась.

   Но сквозь веселье, сквозь беспричинную молодую радость прорывалось в ней какое-то смутное чувство обиды: она все время видела себя на сцене вместо Казанцевой, видела свою игру, видела свой успех.

   Подальше от площадки со сценою, за густой порослью недавно подстриженных кустарников ярким красноватым пламенем сиял широкий прорыв террасы. Уставленная длинными столами, увешанная плакатами и таблицами терраса эта звала прохожих безмолвной бело-красной вывеской:

   Два шкафа с полками, наполненными книгами, прижались к стене и перед ними за столиком, как расторопный приказчик мелочной лавки, орудовал библиотекарь. За столами, шурша газетами и роясь в журнальчиках с яркими обложками, сидело десятка два читателей. Несколько женщин сдержанно перешептывались, разглядывая журнальные картинки. Седоватый рабочий, близко поднял газетный лист к близоруким глазам, вчитывался в какие-то заметки и растерянно улыбался. Два мальчика жали друг друга и пыхтели, стараясь столкнуть один другого со скамейки.

   Библиотекарь поглядывал безучастно и скучающе на читателей, на редких прохожих, внезапно появлявшихся из темно-зеленых глубин сада и бесследно исчезающих, и то придвигал к себе, то отодвигал от себя узенький ящичек с карточками каталога.

   Он тосковал и томился. И он ожил, когда заметал шалящих мальчишек.

   - Уймитесь, ребятки! - высоким тенорком крикнул он на них.- Что это вам, площадка, что ли?!

   Ребятишки громко засмеялись. Седоватый рабочий отложил газету и покачал головой.

   - Вот завсегда так... Никакого порядку! - уныло сказал он.- Замолчите вы, шалыганы! Ну!..

   Издали, со стороны сцены, вспыхнули звуки: рассыпался голосистой медью оркестр. Библиотекарь вытянул шею и прислушался.

   - Новую пьесу разучили ребята! - завистливо отметил он.- Хорошо сыгрались... В темпе и созвучно...

   - Созвучно! - поднял голову от книги один из посетителей читальни.- Гремят, шумят, просто мешают чтением заниматься!

   - Музыка, ежели она не плохая, совсем не мешает умственности! - возразил близорукий седоватый рабочий.- Музыка не вредит. А вон эти сморкачи, от их житья нет!

   Мальчишки переглянулись, и один из них задорно отрезал:

   - Мы не сморкачи, дядя... Полегче! Мы, брат, из отряда...

   - Плевать мне на ваш отряд! - рассердился рабочий.- Моду, вишь, взяли... Никакого опокою от вас, голоштанных, нигде нету... Пороть вас, этаких-то, нужно! Ей-богу!..

   Кругом засмеялись. В читальне возник шум. Тогда библиотекарь вышел из-за столика и поднял руку к потолку:

   - Граждане! Товарищи!.. Да обратите ваше внимание на плакат, на объявление... Вот он, тут... Написано: просят соблюдать тишину! Русским, ясным языком написано.

   - Пишете вы ладно, а порядку никакого...

   На ступеньках террасы, выталкиваясь из слепых сумерек, вырос человек. Он остановился у входа и громко сказал:

   - Какой же может быть порядок, товарищи, если вы его все нарушаете!.. За порядком нужно следить всем и каждому. Ну, тогда он и будет существовать.

   - Учитель пришел, начетчик! - недружелюбно отозвался седоватый.- Ух, большой ты любитель, Лавошников, людей поучать. И, между прочим, зря...

   Лавошников шагнул на террасу и прошел к столам.

   - Во всяком разе,- уверенно ответил он,- когда я себя правым понимаю, я непременно неправого и непонятливого научу... Это первое правило жизни:

   - Командовать любишь.

   - Образовывать, а не командовать. Ну, а другой раз, действительно, и покомандовать следует... Не отпираюсь, грешен.

   За столом снова засмеялись. Женщины отбросила журналы и повернулись к Лавошникову. Одна, глядя на него смеющимися глазами, спросила:

   - А над бабой своей как командуешь, товарищ Лавошников? Способен ты в этим деле?

   Смех густо колыхнулся над столами. Библиотекарь вытянул шею и поперхнулся визгливым хохотком.

   Лавошников нетерпеливо повел широкими плечами и прищурил глаза:

   - Причем, то есть, тут моя жена?.. Я ей не командир!

   - Кто тебя знает. Может, она над тобой орудует? Все может быть!..

   - И этого нет,- усмехнулся Лавошников.- Мы люди свободные, друг над другом не верховодим...

   - Свободные! - рассердился седоватый рабочий.- Как это может полагаться, чтоб в семье муж в одну; сторону глядел, а жена в другую?.. Это форменный разврат! Это расстройство жизни правильной!

   - Читаешь ты, Волков, газеты, интересуешься науками,- покачал головой Лавошников,- а рассуждаешь, как слепой...

   В читальню вошло несколько новых посетителей. Их приход оборвал разговор. Лавошников, видимо, поджидал их и пошел им навстречу. Среди пришедших был и Николай Поликанов.

   Николай немного смущался и старался держаться позади других.

   Увидя его, Лавошников осветился улыбкой.

   - Пришел? - протягивая ему руку, радушно спросил он.- Отбился от гулеванов?

   - Я не гулеваню! - переламывая смущение, с деланной угрюмостью возразил Николай.- Какой я гулеван? Напрасно про меня...

   - Ну, ну! Не шебаршись. К слову пришлось, а не к обиде. Я ведь знаю, что тебя завсегда Васька мутит...

   - Василий сам по себе, а я сам... Не понимаю!..

   - Эк, обидчивый ты какой!..

   Один из пришедших вместе с Николаем вмешался:

   - Пошли, что ли?

   - Да, пора.

   Лавошников оглянулся, посмотрел на притихших посетителей читальни и спустился с террасы вслед за остальными. Седоватый рабочий взялся за газету и буркнул:

   - Жизнеустроители!..

   Женщины переглянулись и сдержанно рассмеялись. В саду Лавошников пошел рядом с Николаем:

   - Цапаешься с отцом?

   - Бывает!..- нехотя ответил Николай.

   - Бузит он у тебя. Беспокойный. Гляди, как накручивает против всего нового! На стройку ходит, урывает время да критику наводит. А ребята слушают его и в себе затаивают. Будет у нас еще с ним делов!..

   Николай ничего не ответил. Поглядев на него искоса, Лавошников прибавил:

   - Тебе бы, Николай, откачнуться от него напрочь!..

   - Я и так особо от него живу... Чего тут!..

   - Особо-то, особо, но все, выходит, одна семья... Теперь ты по обчественности пошел, втягиваешься, а старик у тебя вроде гирь на ногах, оттягивает назад... Старик-то твой, он коновод. Вот возьми Волкова. Мужик толковый, грамотный, газетами интересуется, книги читает, а все норовит вычитать что-нибудь худое про Советскую власть и напроходь сплошь кроет и кроет... Твоего батьки вернейший помощник и подпевало...

   - Старик мой, родитель, старых порядков человек. Чего на него вниманье обращать? - неуверенно отозвался Николай.- Его рази переделаешь?

   - Его-то не переделаешь, а чтоб не вредил, меры надобно определенно принять...

   Спутники Лавошникова и Николая, шедшие впереди, приостановились.

   - Вред от этих стариков большущий,- вмешался один из них.- Всю фабрику, брат, надвое раскололи. Хлопотный народ!..

   - А мы их скрутим! - живо отозвался другой.- С ими, с песочницами такими, в два счета можно!..

   - Не скажи!- остановил его Лавошников.- Тут в два счета ничего не сделаешь. Тут с умом и с понятием действовать следует.

   Они проходили по слабо освещенной аллее мимо редких скамеек, на которых безмолвно и притаенно смутно темнели парочки, к площадке, откуда доносился шум, где ярко горело два-три фонаря и мелькали тени гуляющих.

   Большая беседка, превращенная в летний буфет, была переполнена людьми. У стойки осаждали буфетчика нетерпеливые покупатели; тесно поставленные столики были облеплены людьми. На столиках тускло сверкали зеленоватым стеклом густые ряды бутылок.

   - Сегодня пьют здорово! - отметил Лавошников, подымаясь в беседку.

   - Получку-то еще не всю спустили. Лавошников остановился у входа и внимательно,

   словно отыскивая кого-то, оглядел стойку, столы, шумящих людей, вздрагивающие и мелькающие в воздухе пивные бутылки. Остальные столпились возле него.

   В дальнем углу Лавошников разглядел знакомых. Наклонившись над столом и почти упираясь головами в батарею бутылок, сидели пять молодых ребят и торопливо пили пиво. Они не обращали внимания на окружающее, мало разговаривали, а только подливали друг другу в липкие белые чашки пенистый напиток и чокались, расплескивая его по залитому столу.

   - Видали? - кивнул на них головою Лавошников.- В семь назначен был кружок, мы их без толку прождали до девяти, а они дуют тут пиво... Сволочной народ!

   Он сердито пробрался к столику, за которым сидели ребята, и тронул одного из них за плечо:

   - Пьянствуете?

   Сидевшие за столом оглянулись. Увидели Лавошникова, смутились. Скрывая смущение под лихой развязностью, сказали:

   - Малость глотку промочить захотелось.

   - Жарко!

   - Садись, Лавошников! Место найдется...

   - Ну, вы! Помолчали бы лучше! - свирепо накинулся на них Лавошников.- Какого черта вы дурака валяете? Бросайте пиво!

   - Мы допьем... Нам тут бутылочки три осталось всего...

   - Не кирпичись, Лавошников!.. Ведь не водку мы дуем. Пиво - напиток полезный...

   - Бросайте, говорю! - бушевал Лавошников.- Мало, что кружок срываете, вы еще пьянку завели, срамите организацию... Пошли!

   Ребята торопливо разлили пиво по стаканам и, проливая его, выпили. Выпив, шумно встали из-за стола.

   Бутылки зазвенели и покатились по грязной столешнице.

   Лавошников пропустил мимо себя провинившихся и брезгливо поглядел на неряшливый стол.

  

   Приземистые кирпичные сараи вытянулись в стороне от старых корпусов. Под навесами веселыми пятнами желтеют аккуратные штабели готового кирпича. Ухабистая дорога вела от кирпичных сараев, от веселых штабелей к расчищенной, выровненной площади с полувыведенными стенами нового корпуса, с тщательно вырытыми котлованами, с начатой кладкой мощных фундаментов, с вырастающими строительными лесами.

   С утра до ночи кипела работа. С утра до ночи скрипели подводы, подвозя материалы, стучали топоры, ухали краны, гудела дубинушка.

   С утра до ночи бурая пыль вилась над стройкой.

   В бурой пыли ходил Широких, вникая в каждую мелочь, следя за каждым рабочим, подсчитывая каждую сотню кирпича, каждую бочку цемента. Десятники и техники суетились при его приближении, покрикивали на рабочих, проявляли внешнюю, ненастоящую энергию и расторопность. Рабочие, завидя его, приналегали на работу и беззлобно посмеивались, когда он скрывался:

   - Ишь, старается амбицию свою доказать!.. Гонит на тройке...

   - Хозяйственный директор... Остроглазый!.. Высокобугорские крестьяне, которые обозами возили

   на стройку песок, втихомолку чертыхались, когда замечали у песчаной горы директора. Они знали, что его острый глаз сразу оценит всякую фальшь в таратайках, сразу разглядит, какой материал они привезли.

   - Ядри его бабушку! - бессильно бушевали они в те дни, когда Широких налетал на них и обнаруживал жульничество.- Вот язва! Какой ему ешо песок возить? И так чистый, вроде крупы манной!..

   Но, бушуя и ругая директора, они сознавали, что он прав, и по мужицкой неизбывной привычке лукавить находили всяческие оправдания своим махинациям.

   Чаще директора на стройке появлялся Карпов. В последнее время он ходил чем-то озабоченный и хмурый. Рабочие глядели ему вслед и соображали:

   - Отчего его корежит? Не от великого ли размаху? Заварил кашу, понаплантовал, а теперь,