Гольдберг Исаак Григорьевич - Поэма о фарфоровой чашке

bsp;    - Спрячут...- выдавил из себя Карпов.

   - Не без этого! - обрадовался парень.- На это они мастера! В прошлом годе попрятали, а потом на базарах продавали по несусветным ценам. Обираловка была, страсть!

   Карпов ничего не ответил. Кучер прикрикнул на лошадь и лихо скатил с бугра.

   По дороге, кроясь в бурой тяжелой пыли, навстречу ехали крестьяне. Они видели издали ходок Карпова и не останавливались. Они ехали прямо, и видно было, что они ждут, чтоб фабричная лошадь с инженером свернула с дороги и очистила им путь. Кучер перегнулся к ним и сердито закричал:

   - Чего порожняком не сворачиваете?

   - Свернешь сам! - равнодушно ответил крестьянин, сидевший на передней телеге.- Ишь ты, какой сытый! Объедешь, не убудет тебя!

   - Не убудет?! - возмутился кучер.- А я ходок из-за вас ломать стану?! Черти!

   - Объезжай! - приказал, недовольно морщась, Карпов.

   Когда разминулись со встречными, кучер сокрушенно покачал головою:

   - Злобятся мужики! Отчего бы это? Если считать сподряд, так не менее половины деревни на фабрике робит, а они шипят. Все норовят прижать да урвать с фабрики да с фабричных!

   Карпов молчал. Парень вздохнул, нахлобучил изжеванную пыльную кепку на самые брови и крикнул на лошадь.

   Впереди показался бревенчатый сруб, избенка. Злая собака рванулась навстречу приезжим и залилась хриплым яростным лаем.

   Побыв недолго на руднике и отдав какие-то распоряжения сонному мужику, который лениво и обиженно отгонял от него собаку, Карпов поехал обратно на фабрику.

   Спускаясь с угора к парому, Алексей Михайлович выпрыгнул из ходка и пошел по берегу пешком. У шаткой и ветхой пристани, где толпилось в ожидании перевоза несколько баб, его остановила, низко поклонившись, какая-то старуха:

   - Здравствуй-ка, батюшка! Дозволь тебе два слова сказать!

   - Говори! - удивленно разрешил Алексей Михайлович.

   - О дочери я к твоей милости, спасибо, встретился! О дочери! - прикладывая к глазам конец темного головного платка, пояснила старуха.- О Стеше своей... Держут ее там, на фабрике, домой не пущают. Прикажи! Ты заместо главного!

   Карпов слыхал о Степаниде, знал всю ее историю и сумрачно и неприязненно поглядел на старуху:

   - Ты напрасно, тетка... Никто ее не держит там. Она по своей охоте... Да и зря ты ко мне с этим обратилась. Я тут ни при чем!

   - К кому же мне? - заплакала старуха.- Никто слушать не хочет. А старик мой дома грозится, бушует! Обидно нам...

   - Ничего, ничего я в этом деле сделать не могу! - повторил Алексей Михайлович, отодвигаясь от старухи.

   Та вытерла глаза и зло взглянула на отвернувшегося инженера.

   - Кругом обида! - громко сказала она, обращаясь к женщинам и ища у них поддержки.

   Но женщины помалкивали.

   Паром вернулся с фабричного берега. Ходок Карпова с гулким стуком и грохотом въехал на перевоз. За ходком, вместе с остальными, вошел на паром и Алексей Михайлович.

   Мутная вода плескалась вокруг перевоза. Вспыхнувшая от дождей, от дрогнувших и сдавших снегов на Саянах река с медлительным упрямством и упорством несла свои обильные воды в глинистых рыхлых берегах. Запоздалые плоты делали последний рейс. Плотовщики суетливо отгребались длинными веслами, норовя уйти от шедшего им наперерез парома. Алексей Михайлович прислонился к перилам и загляделся на воду, на плоты. Алексей Михайлович знал, что река несет в водах песок и прах далеких гор и что плоты идут оттуда, где густые леса кудрявят хребты, где тайга, смолистый воздух, непроходимые тропы и буйные ручьи и коварные болота.

   Алексей Михайлович знал, что вспененные мутные воды реки несут в себе прах, навеянный веками где-то далеко, в надгорьях Монголии. Там, где по горячим степям пасутся мохнатые стада, где просыпается новая, к новому приобщающаяся страна.

   Задумчиво вглядываясь в мутную воду, Алексей Михайлович вспомнил, как Широких, директор, вскоре по приезде на новое место, на фабрику, поглядев на эту же мутную воду, воодушевился и сказал, подыскивая слова, не справляясь с наплывом, с потоком мыслей и чувств:

   - Вот... в воде-то этой глина, может быть, из самой Монголии идет... А что если товарообмен произвести? Нам оттуда, с гор, из степей высоких природа глину намывает, а мы им, живым людям, монголам, продукцию нашу? А?

   И горели глаза у директора, у Андрея Фомича, когда он это говорил. Горели радостью, которая была изумительна. Наивной, но крепкой радостью.

   Алексей Михайлович тогда удивился. Ему стало смешно. Но он запрятал глубоко свой смех и свое изумление. Мечты и фантазии ему были чужды. Мечты о каком-то своеобразном товарообмене не трогали его. Его занимало иное: он видел вокруг себя обветшалую фабрику с износившимся, разрушающимся оборудованием. Крепкими узами был он связан с этой фабрикой. И он чувствовал, что фабрику нужно и можно обновить. В его голове тогда носились, зрели планы постройки новых цехов. Вот это было его мечтою, это кипело в нем. А Монголия, смутные и путаные мечты и теории о возвращении туда, далеким и чуждым людям, вещей взамен праха - это само по себе совсем не трогало его.

   Но новый директор, Андрей Фомич, ухватился за мысль о перестройке фабрики - и это потянуло к нему Алексея Михайловича, это примирило его с ним. И радость Андрея Фомича нашла тогда своеобразный отклик в нем. У них нашелся общий язык. Они пошли в работу вместе...

   Усмехаясь своим мыслям, своим воспоминаниям, Алексей Михайлович оторвался от воды и посмотрел на приближающийся фабричный берег. Усмешка его стала резче и острее. Он вспомнил встречу с мужиками по дороге на рудник, плаксивую старуху. Он вспомнил убежденное заявление кучера, что мужики злобятся на фабрику и на фабричных. Он подумал о директоре:

   "Хочет облагодетельствовать хорошими чашками чужих, монголов... а вот не замечает, что свои-то, те, кто под самым боком живут, никакого благодеяния от фабрики не чувствуют... И даже наоборот. Фантазер!"

   Алексей Михайлович чувствовал какое-то превосходство над директором. Себя Алексей Михайлович ни в какой мере не считал фантазером. Его планы были реальны и жизненны: вот отсюда, с берега, если приподняться на сиденье ходка, видны красные стены почти готового нового корпуса. А высокая труба упирается в небо и насмешливо дразнит старые, грязные, закоптелые постройки. Красные стены нового цеха, с широкими квадратами веселых окон, стройная труба, над которой скоро заклубится густой дым - все это по его, Алексея Михайловича, планам, по его чертежам построено. Во всем этом - кусочки его усилий, его знаний, его трудов. И это не какая-нибудь фантазия о Монголии, о далеких степях! Подумаешь! Интернационал какой-то фарфоровый придумал директор! Нет, он, Алексей Михайлович, не фантазер, не мечтатель! У него знания, цифры, математика. У него точный расчет, холодная, неошибающаяся наука!..

   Размечтавшись, Карпов поглядывал заблестевшими глазами на громоздящуюся впереди фабрику, и усмешка, как маска, стыла на его лице. Он почувствовал неприязнь к директору, к Андрею Фомичу. Он вспомнил что-то, что вовсе не касалось ни фабрики, ни постройки, ни далеких, пахучих монгольских степей. И, вспомнив об этом, Алексей Михайлович тверже прижался к мягкому, вздрагивавшему под ним сиденью, крепче сжал железную скобочку у скамейки ходка и сдвинул брови.

   Кучер хлестнул лошадь, ходок подпрыгнул на взвозе и лихо выкатился на пыльный берег. Алексей Михайлович окончательно спугнул усмешку, спугнул неожиданные тревожные мысли и повернул строгое лицо к парню:

   - Поезжай прямо на постройку!

   На щите у контрольной будки веселым пятном пестрел новый номер стенгазеты.

   Новый номер стенгазеты стягивал к себе прохожих. Большие красивые надписи, рисунки, расписанные сочными красками, четкие лозунги громко и настойчиво о чем-то рассказывали, к чему-то призывали, чего-то требовали. И каждому, проходившему мимо контрольной будки, хотелось узнать: о чем.

   Проталкиваясь в обед сквозь плотную толпу любопытных, Николай Поликанов тоже остановился, вытянулся и жадно прочитал пестрые заголовки стенгазетных заметок. Он читал их, заранее зная, что там написано. Ибо он дал две заметки и присутствовал на редколлегии, где окончательно составлялся, верстался номер. Но ему захотелось полюбоваться на свою работу, поглядеть, как заметки выглядят в номере.

   Номер стенгазеты был особенный, не похожий на прежние. В прежних материал был случайный, самотечный: обо всем понемногу, о том, о сем. А этот бил целиком в одну точку: все статьи, все заметки кричали дружно об одном:

   - Смотр!.. На смотр!.. Давайте проверять свою работу!.. Работу каждого в отдельности и всей фабрики в целом!..

   За неделю до выпуска смотрового номера стенгазеты по цехам зашевелились. В фабкоме шли заседания в присутствии приезжего профработника и партийки. В фабкоме стояла по вечерам сутолока, плавал широкими густыми полотнищами табачный дым, тянулись бесконечные совещания. Андрея Фомича и Карпова часами держали на этих совещаниях и допрашивали и пытали. Допрашивали и пытали заведующих цехами, мастеров. Горячились, шумели, волновались, ставили вопрос о снижении брака, об улучшении выработки, об укреплении трудовой дисциплины.

   Фабрику лихорадило. Случилось неладное, неожиданное, обидное: комиссия от желдороги и почтеля, которая приехала принимать телеграфные и телефонные изоляторы, обнаружила неслыханный процент брака и отказалась принять изготовленный заказ.

   Андрей Фомич, обойдя с членами комиссии груды забракованного товара, ничего не сказал. Только твердые желваки запрыгали на его скулах и серые глаза сделались внезапно темными и глубокими.

   Желваки на его скулах перекатывались упруго и тогда, когда на экстренном объединенном собрании фабкома и производственной комиссии он кратко и отрывисто доложил о случившемся и потребовал широкого, всестороннего расследования причин неслыханного брака. И глаза его оставались темными и глубокими все время, пока шумели вокруг него фабкомщики, пока давали объяснения заведующие цехами и кипятились наиболее вспыльчивые и несдержанные рабочие.

   Цехи перекладывали вину за брак друг на друга. Горновщики кричали, что виноват сырьевой, дающий плохую массу, а сырьевой упрекал горновщиков в небрежном и неумелом обжиге. Токарный цех винил гончаров, а гончары, огрызаясь, крыли во все корки токарей. И когда перебранка и взаимные попреки накалили спорщиков добела, приезжий городской профработник встал, потребовал слова.

   Он говорил горячо и сердито. Его слова были жестки и беспощадны. Он не стеснялся и говорил рабочим прямо в глаза самые обидные, самые неприятные вещи.

   - Нечего виноватых на стороне искать! - гремел он.- Бросьте, товарищи, все на чужого дядю валить! Признайте по совести, что все вы виноваты! Да, все!

   Рабочие слушали его хмуро, но внимательно. Некоторые порывались прервать его, но сдерживались. Савельев сидел красный и возбужденный. Он оглядывал всех как-то вызывающе и победоносно. Встретившись взглядом с Андреем Фомичом, он укоризненно покачал головою. Директор удивленно поднял брови и пожал плечами.

   - Всех виноватить не приходится!- уверенно выступил Савельев, взяв слово после приезжего.- Это будет неправильно! Главная вина, конечно, руководителей... Откровенно скажу, прямо в глаза,- большой грех на директоре да на инженере, товарище Карпове. Они который уж месяц все свое внимание только на постройку обращают, а про фабрику, про производство будто и забыли...

   - Вот оно что! - громко заметил Андрей Фомич и усмехнулся. Усмешка вышла злой и невеселой.

   - Да, именно так! - вспыхнул Савельев.- Закрутились вы, завлеклись постройкой, ну и оставили беспризорной всю фабрику!

   - То есть как это беспризорной,- вырос над столом профработник.- Это какие же такие разговоры про беспризорность?.. Допустим, директор и техперсонал сдали, оплошали, а вы-то все, товарищи рабочие, и между прочим профорганизация где находитесь? Вы что же - на чужого хозяина работаете? На капиталиста? Эти разговорчики, товарищи, надо бросить! Это - чистейшее бузотерство!.. В деле, в работе заинтересованы все, каждый рабочий. Нянек нынче нету! Баста! Если кто-нибудь из вас заметил, что работа идет плохо, надо было бучу бить!.. Знаете, если по правде говорить, так у вас все неполадки тут выходили и выходят единственно оттого, что нету, товарищи, у вас сознания ясного... сознания, что за все на фабрике кажный должен отвечать! Общественности у вас, ребята, мало!..

   На этом бурном собрании, где накричались досыта, было постановлено произвести смотр работы фабрики. Редколлегия стенгазеты, усиленная новыми работниками, объявлена была штабом смотра.

   Рабочим предложили, чтобы они несли свои замечания, свои предложения о работе, о том, как ее улучшить. В первые дни предложений поступало очень мало: одно-два в день. Но по цехам, между собою, рабочие толковали о смотре с интересом, горячо и оживленно.

   Лавошников вслушался однажды в горячий спор рабочих и возмущенно заметил:

   - Что же вы, ребята, по углам толкуете, а в смотре не участвуете?.. Вот ты,- обратился он к светловолосому, замазанному сажей рабочему,- ты, Петр, дельное говоришь, полезное, а почему же не предложишь на смотр, в стенгазету?

   - Без меня обойдутся... Что я соваться стану, выхваляться?!

   - Эх, чудак! - вспылил Лавошников.- Да это разве выхваленье, что ты предложение толковое, нужное сделаешь? Это - обязанность твоя! Долг, как говорится!

   - Долг! - фыркнул Петр.- Кому я что должен? - Но тот же светловолосый Петр нацарапал все-таки на четвертушке свое предложение и, отводя глаза в сторону, словно делал зазорное, стыдное дело, принес написанное в смотровую комиссию. И когда его предложение было одобрено и, напечатанное на машинке, выправленное и сглаженное, закрасовалось в стенгазете, рабочий вспыхнул радостной гордостью и стал смелее.

   Так, один за другим, потянулись рабочие в производственную комиссию, в редколлегию, в штаб смотра со своими замечаниями, заявлениями, предложениями.

   Потянулись, заинтересовались смотром, ожили. Десятки предложений, которые появились в стенгазете, привлекли внимание целых толп рабочих всех цехов. Вокруг некоторых предложений вспыхивали споры. Рабочие шумели в цехах, возле стенгазеты, в фабкоме; случалось и так, что, захваченные спором, они переносили его на улицу, домой. Дома волновались тем, что почему-то задело за живое.

   Капустин, секретарь ячейки, и приезжая партийка руководили смотром. А председатель фабкома Савельев смешался и растерялся. У Савельева голова пошла кругом от кутерьмы, поднявшейся на фабрике. Он не был приспособлен к такой работе, она была непривычна для него. Ему куда привычней, чтоб все текло и развивалось спокойно и ровно. В повседневной своей работе он знал, что надо своевременно составлять разные отчетные ведомости, иной раз вести по какому-нибудь частному случаю переговоры с администрацией и вольготно и не спеша разрешать все вопросы на регулярных заседаниях фабкома. А тут вспыхнуло, загорелось кругом как по щучьему веленью. Стало хлопотно, беспокойно, шумно.

   Савельев участвовал в смотре угрюмый и растерянный. Украдкой он пожаловался как-то своим фабкомщикам:

   - Очень чересчур много крику с этим смотром! Ни черта не выйдет! Только пошумят, а опосля остынут.

   Но фабкомщики не согласились с ним, не поддержали. Изумляя его горячностью, они заспорили:

   - Не остынут! Нет, Савельев! У нас разве раньше когда было такое, чтоб столько рабочих высказывалось?

   - А высказываются-то как! Толково, убедительно. Иной если и прется с ерундой, так не с озорства или охальства, а по чистому заблуждению! По желанью пользу общественную сделать.

   Оглядываясь по сторонам, Савельев с усмешкой объяснил:

   - Шумят оттого, что из городу закоперщики приехали! А вот посмотрите - уедут те, и у нас вся буза утихнет... Весь подъем к чертям!

   - Ты чем недоволен? Ты против смотра, что ли? - встревожились фабкомщики.- Ведь это директива!

   - Ну, конечно, я не против! - вспыхнул Савельев.- Какие глупости! Я за смотр... Какие тут разговоры!.. Только я считаю, что много шуму* и потом... ребята наши это так, временно горячатся... А потом остынут, и ничего не получится толком!

   Не один Савельев в глубине души полагал, что возбуждение, охватившее рабочих, временное, случайное. Думали так и другие. Думал так и Карпов. Ему казалось, что он очень хорошо знает местных рабочих и может верно оценить их настроения. И он расценивал теперешний подъем как случайную вспышку, вызванную искусственно приездом энергичных, знающих и умеющих руководить массами работников.

   - Я не верю в положительные успехи этого смотра!- сознался он Андрею Фомичу, когда тот, просматривая сводку первых предложений, заметил, что вот, мол, теперь есть над чем поработать да пораздумать.

   - Остынут скоро,- осторожно продолжал свою мысль Карпов.- Погорячатся в охотку, а затем все по-старому пойдет.

   - Ну, навряд ли! - резко ответил Андрей Фомич и неприязненно взглянул на Карпова.- Это не в натуре рабочего человека, чтоб побаловаться чем-нибудь да бросить!.. Таким манером ведь все больше интеллигенты действуют... Неуравновешенные!

   Карпов промолчал и насупился.

   Смотровая сутолока выбила его из колеи и мешала ему работать и спокойно наблюдать за постройкой. Смотровая лихорадка не нравилась ему, раздражала его, казалась никчемной и лишней.

   Однажды в редколлегию смотровой стенгазеты пришел старик Поликанов.

   Члены редколлегии сидели за столом, на котором пухлыми пачками лежали мятые, комканные, криво исписанные бумажки, и разбирались в них. Вокруг стола толпились рабочие.

   Поликанов протолкался к столу и степенно поздоровался. Легкое смущение лежало на его лице.

   - Здравствуй, Павел Николаевич! - весело ответил ему на приветствие один из членов редколлегии.- С заметочкой?

   Окружающие заинтересованно пододвинулись ближе к столу, к Поликанову.

   - Нет... Какой я писака! - слегка обидчиво возразил Пеликанов.- Я в этих делах чох-мох не разбираю. Николая мне моего надо бы. Здесь он должен быть.

   - Николай отлучился куды-то. В клуб, весьма возможно!

   - В клуб? - Поликанов нерешительно помялся, намереваясь уйти, но почему-то задержался.

   - Да, может, Павел Николаевич, мы заместо Николая тебе в чем помочь можем? - добродушно спросили за столом.

   - Найду Николая! - досадливо ответил Поликанов и, повернувшись, пошел из фабкома.

   Но в дверях он встретился с сыном.

   - Ты меня, отец?

   - Тебя. Пойдем-ка куды-нибудь в уголок, где людей поменьше.

   В уголке, у окна с исчерченным полинялым подоконником, старик расстегнул пиджак и вытащил из бокового кармана какую-то бумажку.

   - Списал я одну вещичку из вашей стеннухи! - объяснил он Николаю, конфузливо опуская глаза и пристально разглядывая свою бумажку.- Ерунду какую сообщает! Неправильно!.. Вот я хотел тебе растолковать про фальшь...

   Николай потянулся за бумажкой, но отец задержал ее в закорузлых обожженных пальцах:

   - Обожди! Не разберешь. Это я для себя, на метку... Ты послушай. А потом можешь туды, на смотр этот самый давать.

   - А ты сам пошто не дашь?

   - Сам?..- Поликанов взволновался и сверкнул на сына сердитыми глазами.- Коли тебе хочу рассказать, так ты слушай, не спорь!.. Зачем я к твоим верховодам полезу? Не такой мой возраст!

   - Возраст здесь, отец, без внимания. Безразлично...

   - Не спорь! Не люблю, когды спорят!

   Николай спохватился. Сдержавшись, он покорно поправился:

   - Я не спорю. Рассказывай, об чем хотел.

   Разгладив бумажку и медленно читая по ней, Поликанов стал повторять напечатанную в стенгазете заметку о работе в горновом цехе. Повторив, старик стукнул кривым мозолистым пальцем по бумажке, прижал ее к ладони и вызывающе посмотрел на сына:

   - Заслонки, вишь, не этак поставлены! Умник нашелся!.. Да ежели вникать, то совсем не в заслонках, а в трубе, в тяге, может, вся загвоздка, вся закорючка! Трубу надо бы попробовать переделать!

   Старик загорячился, стал сбивчиво и торопливо объяснять Николаю свою мысль. Николай вытащил из кармана тетрадку и огрызок карандаша:

   - Давай-ка я запишу, отец! Ты не торопись... а то я не поспею за тобою!

   - Пиши! - деловито одобрил Поликанов.- Пиши, значит, так...

   Долго растолковывал Поликанов сыну свои возражения на заметку. Долго Николай писал, зачеркивал, переправлял и снова писал. Старик упорно требовал, чтобы сын записывал дословно и точно все, что он ему сообщил, и когда тот записывал его слова по-своему, сердился и требовал исправления.

   - Ты не мудри! - останавливал он Николая.- Путано у тебя, брат, выходит, неправильно! Надо вот этак!..

   И он повторял и поучал, как, по его разумению, надо написать, настаивал на своих выражениях, на своем складе речи.

   У Николая слова укладывались в тетрадку туго, ему было трудно записывать отцовские мысли. Николай потел, волновался, хмурился.

   - Эх, надо бы сюды кого пограмотней! - огорченно восклицал он.- Плохо у меня выходит!

   - Ладно! Пиши как можешь! - примирительно замечал отец.- Куды я пойду? Никуды я не пойду! Пиши!

   Они побились-побились над заметкой, и, в конце концов, когда Николай прочитал то, что окончательно записал, старик вздохнул, почесал в затылке и с досадой определил:

   - Коряво!.. А смысел как будто понятен... Поймут они, Николай?

   - Надо бы понять. Не без мозгов!

   - Ну, если поймут, отдавай туды, в комиссию эту или в стеннуху!

   - А подписать как? - облегченно улыбаясь, с тонким лукавством спросил Николай.

   - Как?! - рассердился Поликанов.- Как хошь, так и подписывай, только чтоб моего имени не было! Разве без подписи не принимают?

   - Принимают... А я было, так сообразил: поставить подпись "Старик"...

   - Вались ты! - махнул рукою Поликанов и вдруг осветился улыбкой.- Вались!

   Заметка о горновом цехе появилась в следующем номере стенгазеты. Под заметкой стояла подпись: "Старик". Заметку читали и догадывались, кто писал.

   Старые горновщики, которых одолевали вопросами: - не ты ли, мол, в газету написал? - раздражались, отплевывались, бушевали:

   - Станем мы мараться в этаком деле!

   - Поздно! Годы не те глупостями заниматься!.. Пущай моложе которые этим рукоблудием займоваются!

   - Умный шибко, видать, писак-то! Все понимает, все критикует!..

   Поликанов слушал и помалкивал. Но и его не миновало. И его спросили:

   - А может быть, твое это, Павел Николаевич? Нет?

   И Поликанов на мгновение опустил глаза. Опустил, спрятал глаза и промолчал.

   Федюшин, товарищ Поликанова по горну, прищурясь, внимательно всмотрелся в Павла Николаевича.

   - Ему зачем трудиться? - ехидно заметил он.- У его сын имеется... сознательный... Тот все округ етой стеннухи кружится, юлит!

   - Что ж тут зазорного, что участвует? - вскипел Поликанов.- Ничего плохого не вижу.

   - С коей это поры? - еще хитрее, еще ехиднее поинтересовался Федюшин.

   - С той самой!..- круто оборвал Павел Николаевич и ушел от собеседников.

   Федюшин посмотрел ему в спину и медленно покачал головой:

   - Что, братцы, время-то делает!.. Чудеса! Давно ли он пыхтел на сына за сознательность его, а теперь... Ну и ну!

   А Поликанову было не по себе. Ему было совестно смотреть старым приятелям в глаза. Совестно оттого, что не признался им в участии в помещении заметки о горновом цехе. А может быть, и оттого, что впутался в это дело со смотром и дал сыну материал для заметки. По совести, ой сам не мог разобраться, в чем дело, но было ему стыдно, и он норовил подальше обходить стенгазету.

   Дома пока еще не знали ни о чем. Федосья приходила с работы, обедала, ужинала вместе с родителями, а потом исчезала куда-то по своим делам. Старуха знала только свое хозяйство, свою печку, свой огород и ни во что не мешалась. Кешка, озабоченный началом занятий в школе, корпел над тетрадками и заливал все скатерти чернилами, за что мать плаксиво журила его, грозясь пойти с жалобой в пионеротряд.

   Дома Павла Николаевича оставляли в покое. И он мог бы спокойно отдыхать от беспокойства и огорчений. Но ему в последнее время не сиделось дома. Его тянуло к людям, туда, где шли споры, где что-то обсуждали, о чем-то горячились. Он хотел знать, заинтересовались ли его замечаниями на фабрике, приняли ли их всерьез и думают ли переоборудовать горн таким образом, как он советовал.

   Он порывался сходить в редколлегию, даже додумывал повидаться с директором или с Карповым и у них дознаться, дадут ли ходу его предложению. Но и здесь пока что удерживало его, как он думал, гордость, а на самом деле тот же стыд, та же непривычка сознаваться в своих ошибках и выносить свои соображения на суд других.

   Растревоженный своими противоречиями, он снова взялся за сына, за Николая. Но этот раз он не пошел его разыскивать в редколлегию, а встретив на дворе невестку, наказал ей:

   - Скажешь, Аграфена, пущай Николай вечером ко мне зайдет. Дело, мол, нетерпящее есть. Не забудь!

   Николай вечером явился. И прежде, чем старик собрался с духом выложить пред ним свои беспокойства и сомнения, сам спросил:

   - А ведь, отец, дело выходит! Технический директор да завцехом сшиблись из-за твоей заметки, крепко поспорили. И в конце концов на производственной комиссии решили испробовать, по-твоему трубу переделать!

   - Видал ты!..- сдерживая веселую усмешку, насторожился Павел Николаевич.- Значит, не отменили, не сунули в сторону мой предлог?

   - Нет, приняли, приняли!

   - Выходит, что опыт старых мозгов сгодился! Ну, пусть делают, да с головой!

   Николай подметил радостный огонек в глазах отца: подметил гордое удовлетворение, которое старик с трудом прятал в себе; сосредоточенно и внимательно почистил ладонью вытянутые на коленях штаны и, как обычное, как самое простое и понятное, предложил:

   - Тебе бы, отец, сходить на производственное совещание... Выступил бы там, разъяснил бы толком и подробно. Чтоб затруднений не было. Сходи!

   У Поликанова погасли в глазах веселые огоньки, он беспокойно постучал пальцем по столу:

   - Еще что скажешь!

   - Ты посуди,- осторожно продолжал Николай,- предложение ты сделал замечательное. Польза от него обязательно выйти может прекрасная! А тут не поймут вдруг по-настоящему, об чем ты хлопочешь, сделают, да не так, как ты думал,- и провалится дело!.. Посуди сам! Ты разъясни, растолкуй...

   Поликанов молчал. Сын вздохнул:

   - Звал-то ты меня зачем? Аграфена передала, что ты наказывал зайти. Дело есть какое?

   - Звал...

   Неожиданно для самого себя и для сына Павел Николаевич вскипел:

   - Поневоле звать станешь, коли родной сын без приглашеньев и глаз не кажет!

   - Работы много...- изумляясь перемене, внезапно происшедшей в отце, объяснил Николай.- Сам знаешь... Какие тут гости!

   - К родителю сходить - это не в гости. На одном дворе живем...

   Николай поднялся со стула.

   - Отчего ты, отец, сердитый такой?.. Стали мы с тобой по-хорошему разговаривать, дельно так, а ты осерчал... Безо всякой причины.

   - Осерчаешь с тобою...- пробормотал Павел Николаевич, подстерегая движения сына.- Ишь, бежать собрался!

   - Нет, но...

   - Сиди!

   И так же неожиданно, как вспылил, так же быстро он остыл и согнал с себя суровость:

   - Сиди... На совещания ваши, чтоб со всякими мокроносыми спорить да дурность ихнюю разную слушать, не пойду... А если пойду, так молчать буду. Без всяких последствий выйдет хождение мое.

   - Ну,- подумав немного, сообразил Николай,- если на совещанье в комиссию неудобно тебе, так ты бы к директору, что ли... Верно, отец, сходил бы ты к товарищу Широких. Он толковый, свойский он мужик! С ним сподручно говорить... А?

   Николай уставился на отца выжидающим, вопросительным взглядом. Старика этот взгляд обеспокоил. Он вспомнил, что и сам подумывал сходить к директору.

   - Да ну тебя! Пристал! - отмахнулся он, но не было уверенности в его голосе.- Зачем я к ему?...- И, меняя тон, неожиданно спросил: - Чаю не выпьешь?

   - Нет, спасибо. Идти мне надобно. В клуб.

   - Все торопишься. Ступай!

   Николай ушел, а Павел Николаевич долго сидел за столом в упорном и сосредоточенном раздумье.

   Конечно, пойти к директору да растолковать ему все обстоятельно и подробно - самое разумное и подходящее. Он это и без Николая знает. Но... Было совестно и непривычно. И он колебался, раздумывал. Боялся какой-нибудь неожиданности. Совестился самому набиваться, напрашиваться в советчики.

   "Вот кабы позвали, пригласили,- подумал он,- сказали бы, мол, Павел Николаевич, докажите нам опыт своей жизни, научите!.. А то выходит, что сам навалился, прилез незванно!.."

   Поликанов сидел и раздумывал. Был вечер. Окна были плотно закрыты. В поселке угнездилась ровная, бестревожная тишина.

   Вдруг в окна плеснулись медные стуки. Торопливой скороговоркой залился фабричный колокол. И вслед за ним взревели гудки. Протяжно завывая, понесли они в тихий вечер тревогу.

   Павел Николаевич вскочил с места, кинулся к закрытому окну. От окна к двери. На улицу.

   - Что ж это такое стряслось?!

   Улица зашевелилась, зашумела. Из калиток выскакивали люди. Перекликались, спрашивали друг друга. Глядели в сторону фабрики, туда, откуда неслись призывные тревожные звуки. Спрашивали и, не получая ответа, бежали к фабрике, возбужденные, испуганные, взволнованные.

   Павел Николаевич оглянулся, схватился за голову и, как был без шапки и в одном легком пиджаке, бросился бежать вместе с другими.

   И когда он выбежал к площадке, с которой видна была вся фабрика, он понял причину тревоги: над корпусами алело небольшое зарево, и дым выкатывался к небу густым облаком.

   - Пожар!...

  

   Только позже, значительно позже понял и узнал Павел Николаевич, как он вел себя в тот вечер, когда встревоженный набатом, побежал он с толпою к фабрике.

   Мысль о пожаре, о том, что горит фабрика, на которой прошла вся его жизнь, ошеломила его, и он бежал невзирая на свои годы, безоглядно и быстро, опережая многих молодых. Бежал, как в тумане, не разбирая дороги.

   Зарево разгоралось ярче и тревожней, дым полыхал пушистыми облаками и взвивался все выше и выше. И толпа, которая неслась к фабрике и несла с собою Павла Николаевича, все еще не могла разобраться, где и что горит.

   По дороге вскачь мчались пожарные бочки. У пруда возились рабочие с рукавами, с ведрами. Дорога была забита людьми. И шум нарастал, увеличивался, вспыхивал ревом.

   Когда толпа, и вместе с нею и Пеликанов, добежала до первых фабричных корпусов и рассыпалась среди ящиков, бочек и груды испорченного, забракованного товара, все наконец поняли, что горит на постройке. Оттуда, где молодо и весело вздымались новые стены и устремлялась ввысь стройная труба, прорывались сквозь багровые и черные лоскутья дыма языки пламени; там шипело и потрескивало; там жадно и ликующе орудовал огонь.

   Толпа ринулась быстрее и яростнее вперед.

   Яростней и быстрее побежал и Павел Николаевич.

   Впереди открылся объятый пламенем деревянный барак, в котором хранились строительные материалы. Возле пылающего барака возились пожарные, работала машина, вздымались вверх лестницы, поблескивали в красном свете пожара медные каски. Вода с шипением и плеском въедалась в пламя, и дым, мешаясь с паром, упруго взлетал к смутно озаренному небу. Рабочие дружно качали воду, лезли вместе с пожарными по лестницам на охваченную огнем крышу, рубили, растаскивали обуглившиеся, дымящиеся доски и балки. Андрей Фомич, злой и мятежный, был в самой гуще пожара. Он хриплым голосом отдавал распоряжения, руководил тушением пожара, упрямо и жадно лез с топором к самому пламени. Озаренное пожаром лицо его было исступленно и грозно. Грозен и свиреп был его голос, покрывавший шум огня, шум воды, шум толпы.

   Павел Николаевич выхватил у какого-то парня из рук топор и тоже бросился к горящему бараку. И очутился рядом с Андреем Фомичом. Директор мимоходом взглянул на него воспаленными глазами и крикнул:

   - Не лезь!.. К машине! Качай!.. Не лезь сюда! - Но, не слушая его, Павел Николаевич полез вперед, добрался до лестницы и вскарабкался на первые ступени. Лестница шаталась под ним, дым окутывал его со всех сторон, вырывающееся из щелей пламя дышало на него зноем, обжигало. У Поликанова, несмотря на привычку к жару горна, закружилась голова. Но, собрав силы, он преодолел слабость и полез выше. Снизу ему кричали, его останавливали. На него направили струю воды. Он передохнул и поднялся вверх еще на несколько ступенек.

   Андрей Фомич бросился к лестнице и свирепо прокричал:

   - Да куда ты?! Слазь, говорят! Без тебя управятся!

   Поликанов не останавливался и, сам не зная почему, лез все выше и выше. Ему казалось в то мгновение, что добраться до крыши, до пылающей крыши он должен во что бы то ни стало, что от этого зависит многое и что сделать это может только он один. Вот еще несколько узких перекладин зыбкой лестницы, еще несколько шагов - и он, достигнув цели, вгрызется топором в обугливающиеся доски, вгрызется и поборется с озорным, глумливым пламенем. И не слушая испуганных и гневных предостережений, не обращая внимания на крики, несущиеся снизу, Павел Николаевич упрямо карабкался, добивался своего. Но выпал такой миг, когда в голове у старика замутилось, ноги потеряли твердую опору, он взмахнул топором, вскинул свободную руку, которую обожгло падавшей сверху головней и, больше удивляясь чему-то, чем пугаясь неизбежного и рокового, вяло скользнул с лестницы и полетел с четырехметровой высоты. И, падая, остро и здорово, с мимолетной бесследной горечью успел подумать Павел Николаевич:

   "Расшибусь!.. Конец!.."

   Но он не расшибся. Его успели подхватить. В полуобморочном состоянии он ударился головою о лестницу - его унесли подальше от пожара. И Федосья, протиснувшись сквозь окружающую его толпу, припала встревоженно к нему, со слезами в голосе крикнула:

   - Папа! Ты что же это?

   Павел Николаевич приоткрыл глаза и, морщась от боли, переломил запекшиеся губы беспомощной усмешкою:

   - Оплошал... Сгорячился... Домой бы меня, Феня!

   Федосья охватила голову отца и нежно положила ее себе на колени.

   - Товарищи, лошадь надо! - попросила она.- Повезу домой.

   На пожаре кипела работа. Андрей Фомич на мгновение оторвался от нее, когда подхватывал падавшего Поликанова, когда проследил, чтоб отнесли его в сторону, а затем снова вернулся к неотложному, что тряхнуло его ошеломляющей тревогою.

   Пожар затихал. Поликанова положили на телегу, Федосья заботливо попридержала голову отца, примостившись рядом с ним. Телега тихо отъехала во тьму. И из тьмы, издали видно было, что огонь смирился, что жестоко отхлестали его серебряные струи из сверкающих брандспойтов, что над потухающим пожарищем редеет дым и зарево тухнет в густом и темном вечере.

   - Отстояли? - с трудом поворачивая шею и силясь взглянуть на остающийся позади полуобгорелый сарай, спросил Павел Николаевич у дочери.

   - Отстояли. Совсем скоро потушат! Спасибо, ветру нет!

   - Да... Вот и ладно. Вот и хорошо!

   Начмилиции высморкался и аккуратно вытер чистеньким платочком под носом.

   - Клок кудели в карасине. Верная улика. Поджог. Можно прямо не сомневаться. Только теперь вопрос: кто и почему?

   - Кто и почему? - досадливо повторил Андрей Фомич, разглядывая наспех составленный акт о пожаре и об убытках.- Какой это сволочи понадобилось?

   - Дознаемся! - уверенно успокоил начмилиции.- Не спрячутся. Найдем поджигателей!

   Карпов вспомнил свою поездку на рудник, разговор с кучером, встречу со старухой.

   - А если в Высоких Буграх поискать? - посоветовал он.

   - Пущено туда для дознания. Секретно! - снисходительно улыбнулся начмилиции.- В первую очередь. Безотлагательно!

   - На кой им черт поджигать было? - недоумевал Широких.

   - На кой?! - возмутился Капустин.- Есть там сволочной народ! Вредный!

   - Вредительство! - внушительно и проникновенно определил начмилиции.- Чья-нибудь вредительская рука орудовала!.. Но без сомнения и волокиты найдем. Обнаружим!

   - Вредительство... - повторил Андрей Фомич, морщась и почесывая левую щеку.- Озорство чье-то, дурацкое озорство! Чего достигли бы эти поджигатели, коли б барак сгорел?

   - Своего достигли бы...- заметил Карпов.- Остановили бы постройку.

   - Агенты капитала!- ликуя и содрогаясь, прокричал начмилиции.- Может быть, если распутывать тонко, так корень и начало не тут и не в Высоких Буграх, а подальше да повыше!

   - Где же? - повернулись к начмилиции и Андрей Фомич, и Карпов, и Капустин.

   - Определенно сказать не могу. За малозначительностью материалу. Но догадку имею. И как считаю, что совещание наше тут вполне и совершенно секретное, то могу сообщить... Моя догадка такая: насчет Вавилова.

   - Насчет Вавилова?

   - Причем тут Вавилов?

   - Далеконько мы, товарищ Зотов, махнули!

   Начмилиции наклонил голову и выставил вперед обе ладони:

   - Нет, нет! Послушайте! Моя догадка на основе фактического пребывания здесь молодого гражданина Вавилова в прошедший раз. Основа фактическая и без опровержения. Припомню: гражданин Вавилов, бывший, как говорится, владелец фабрики, приехал тогда и супротивился старательно новому здешнему строительству. Но уехал ни с чем, потому что местным напором и усилиями товарища директора строительство было заведено и идет полным темпом... И если, как говорится, не мытьем, так катаньем, то начал он действовать противоположно из Москвы! А дополнительно припомню вам: у того Вавилова корни здесь остались глубокие в несознательном элементе, в стариках и тому подобное...

   - Ты скажи! - резко перебил Зотова Андрей Фомич.- У тебя данные на этот счет имеются? След какой-нибудь?

   - Следа покуда еще нету. Но по прошествии времени незначительного сроку надеюсь и данные добыть и материал приобщить. По прошествии незначительного сроку!

   Начмилиции встал, поправил на себе наган, сгреб порыжелый портфель, нахлобучил на голову старенький картуз:

   - Доглядывают у меня люди. Специяльные. И тут, в поселке, и за рекой. Покуда негласно и без задержаний.

   - Может ли это быть? - подняв брови и поглядывая вопросительно на Андрея Фомича, сказал Капустин, когда на