Жданов Лев Григорьевич - В сетях интриги

алась подруга. - И еще если бы...

   Она смолкла, озираясь, нет ли кого вблизи. Но все было пустынно, тихо.

   - Что же вы замолчали? Говорите прямо. Я же первая доверилась вам. Да! Да! Если бы этот "друге моего супруга... не так сильно был увлечен... или, вернее, не казался таким влюбленным... Тогда бы еще ничего... А то... и тяжело... и скучно!..

   - Скучно, ваше высочество? О, если бы ваш супруг это мог слышать. Он бы уснул еще спокойнее... Вы ангел, принцесса...

   - Нет. Я только хочу остаться... честной женщиной...

   - Да поможет вам Господь... Жена вы редкая, надо признаться... А наша женская честность? Вы, как и я, знаете, как различно ее понимают люди... Но с вами я согласна: любить только своего мужа - это самое святое дело!.. Особенно если он любит нас...

   - Если он любит нас... - как тихое эхо, повторила Елизавета. Настало молчание.

   - Однако становится свежо. Лучше велите закрыть окно, ваше высочество... как бы не простудиться... Ночи сырые в этом "лягушатнике", как говорит ее величество. Покойной ночи, ваше высочество!..

   - Доброй ночи, милая Барбетта!..

   Головина ушла. А Елизавета еще долго сидела в раздумье у раскрытого окна.

   Овладев собой, она поднялась наконец, перешла к дивану, стоящему в глубине комнаты, по дороге захватила с туалетного столика небольшой томик в сафьяновом переплете, "Новую Элоизу", уселась поудобнее на диванчике и развернула томик, чтобы чтением разогнать тревожные, волнующие мысли.

   Сначала глаза рассеянно скользили по ровным строкам. Собственные думы, переплетаясь с образами и картинами повести, мешали сосредоточиться... Но скоро пламенные страницы поэта-автора захватили все внимание. Страница мелькала за страницей... Стрелка часов близилась к полночи.

   Неожиданно шум шагов раздался в соседнем покое. Это был не муж, она знала его твердую, несколько тяжелую, медлительную походку. Женские каблучки стучали по паркету, дверь распахнулась, и Анна почти вбежала к belle soeur.

   - Элиза, милая! Я погибла... Спаси, спаси меня! - падая головой в колени к Елизавете, негромко, но почти с рыданиями проговорила Анна.

   - Безумная! Что с тобою, Аннет? Говори скорее, что случилось? Не пугай меня. Я и так совсем больна!.. Отчего ты погибла?

   - Боже мой! Как ты не понимаешь? Он, муж, узнает... он убьет меня... Ты же знаешь моего супруга! Если кто-нибудь заметил - всему конец... Я лучше сама на себя руки наложу!.. О, я несчастная... Но что я могла сделать?.. Разве я могла устоять?! Он так хорош! Лучше всех у нас... И так меня любит... Только его брат еще мог бы сравниться с ним... если бы не был такой суровый, такой печальный всегда... Это оттого, что ты жестокая... Адам тебя любит так же сильно, как меня мой Константин. Он говорил мне...

   - Молчи, молчи, безумная...

   - А что? Разве нас могут слышать?.. Нет никого. Там пусто везде... Но я не за тем... Слушай, Элиза, помоги, спаси меня...

   Елизавета уже давно догадалась, в чем дело. И скорбно, стараясь принять строгий вид, глядела она на молоденькую женщину, почти ребенка, которая была так неосторожна, что даже опасалась, не подсмотрел ли кто-нибудь ее свидания с младшим Чарторижским.

   - Ты что молчишь? Что так смотришь? Не хочешь ли читать мне мораль, как эта противная бессердечная Варвара Головина?.. Или княгиня Ливен, вечная гувернантка наша... Так пожалуйста. Я не за тем пришла к тебе... Я так несчастна. Ты лучше всех знаешь... И не смей мне поминать о муже... Злой мальчишка... он чуть ли не колотит меня до сих пор, хотя я уже не девчонка... Он ведет себя как солдат... Уж не говорю об амурах с Жаннеттой Четвертинской... Это все-таки приличная девица, из хорошей семьи... А он со всякими актрисками... кутит там... и все... Даже здесь, в слободе, говорят, среди простых мещанок он... понимаешь?! А я должна оставаться одна?! Терпеть оскорбления, насмешки? Ни за что! Пусть погибну, но не хочу больше терпеть... И если бы ты знала: он так любит меня!..

   - Замолчи... перестань! Как ты можешь?! Как не стыдно!..

   - Ну пусть... пусть стыдно. А быть одинокой, несчастной еще хуже... Видишь, я и сейчас дрожу и плачу... А ты не жалеешь меня!.. Недобрая... Я люблю тебя как сестру. Мы обе здесь чужие... обе страдаем... И ты... и ты, я знаю. Только ты душою сильнее меня... Такая гордая... А я простая, слабая... Я еще так молода... И одна... совсем одна! Эх, Элиза! Неужели и ты осудишь, оттолкнешь меня?!

   Анна закрыла лицо руками и горько-горько, совсем по-детски залилась слезами.

   Грустно покачав головой, Елизавета осторожно привлекла к себе Анну, усадила на диван, склонила ее голову на свое плечо и тихо заговорила:

   - Ну, успокойся... Ну, хорошо... Я не стану упрекать. Ты права; мне только жаль тебя... Ты совсем дитя... Но скажи, что испугало тебя? Ты думаешь, что?..

   - Ничего я не думаю... Просто еще никогда в жизни со мною не случалось... Я потеряла голову... Не знаю, что было со мною... Боюсь всего... И вот прибежала к тебе. Ты рассудительная, умная... сильная такая... Научи, что делать?

   - Прежде всего успокойся... Наверно, твой... друг был достаточно осторожен, и никто не видел того, чего не хотела бы и ты сама...

   - Пожалуй, верно... Он так меня любит, так жалеет... Ну, а муж? Если он узнает? Он убьет его... меня...

   - И этого не бойся. Откуда ему узнать? Он сам не спросит... Ты не скажешь. Вот и все. Да если бы и узнал...

   - Ну, ну?.. Что же тогда?..

   - Ничего. Принцы за это не убивают. Они сами по опыту прекрасно знают, какая ничтожная вещь любовное увлечение... Будь спокойна...

   - Правда, правда... Константин часто даже хвалился этим... Значит, ты думаешь, и твой?..

   - Мы сейчас о нем не говорим, - хмуря брови, перебила Елизавета. - Ну, теперь легче стало? Утри глаза, носик... Он у тебя совсем покраснел... Ребенок ты, больше ничего...

   - Так ты полагаешь - успокоиться? Хорошо, я постараюсь... Мне самой неприятно... Хотелось бы вспомнить, пережить счастливую минуту... Молчу, молчу. Я тебе ничего не говорю... Только хочу не бояться... И ты правда утешила меня... Милая... Постой. А... это не грешно? Мама и пастор наш там, дома, говорили, что грех изменять мужу... И тут священник. Что, если грешно?..

   - Утешайся тем, что будешь находиться в большой... и хорошей компании!

   - Правда, правда твоя! - вдруг весело подхватила Анна и по-детски расхохоталась. Но сразу снова стала серьезной.

   - Нет... Я все-таки думаю, надо признаться духовнику... Пусть разрешит меня. Тогда совсем будет хорошо, когда покаюсь... Греха и не станет, правда?

   - Пожалуй, правда... А кто твой духовник? Не исповедник императрицы?

   - Нет, а что?

   - Тогда можно, признавайся своему... А духовник государыни, пожалуй, мог бы еще спутать: вдруг на бабушку наложит епитимью за внучку!

   - Ты шутишь? Ну, конечно... Этого я не боюсь. Внучкам, пожалуй, за бабушку пришлось бы гораздо больше поклонов бить, если бы уж так... Я тоже не ребенок... Вижу, понимаю все... Право, Элиза...

   - Я и не сомневаюсь, мой друг! Ну, а теперь, большая женщина, если слезы высохли и личико снова смеется, все обстоит в порядке. Иди спать... Моя камеристка проводит тебя вместе с негретенком Али... А я тоже устала... Доброй ночи...

   - Доброй ночи... Милая... добрая... Впрочем, нет! Ты жестокая... тебя так любят, а ты... Молчу, молчу!.. Слушай, дай ушко... Я признаюсь: я так сейчас счастлива... и хотела бы, чтобы все... и ты... Ушла, уже ушла... не хмурься...

   Крепкое объятие, звонкий поцелуй... и Анна выпорхнула из комнаты так же мгновенно, как и появилась...

   Долго еще сидела Елизавета, одинокая, задумчивая... Слезы порою скользили по бледным щекам... А грудь так сильно, тяжело вздымалась, стройная, молодая грудь...

   Прошло еще несколько дней.

   Идет к ущербу полная луна. Но еще довольно свету бросает она на поляны тихого парка в свежие вечерние часы... Густо сбегаются тени в глубине загадочных аллей. Белеют мраморные группы влюбленных богов и богинь на пьедесталах среди зелени парка... Мелькают влюбленные пары по аллеям его, проходят мимо пруда, тонут во мраке кустов и дерев...

   Снова сидит у своего окна наверху встревоженная Варвара Головина.

   Она видела, как нынче перед ужином прошел домой Александр с Адамом Чарторижским. Ждет, когда снова мелькнет стройная фигура князя Адама на усыпанной песком площадке, смотрит, не появится ли у раскрытого окна снова Елизавета, чтобы спуститься, побеседовать с одинокой женщиной, разогнать тоску этой принцессы, которую горячо и бескорыстно полюбила добрая женщина...

   Долго и напрасно ожидает она!..

   Может быть, Александр на сегодня изменил своим привычкам, не заснул на диване, не оставил жену с приятелем?.. Втроем сидят, ужинают, ведут дружескую беседу...

   Успокоенная, отходит от окна Головина.

   Муж входит...

   - Ты не спишь еще, ВагЬе? А я думал...

   - Не спится... А ты откуда?

   - С дежурства, из дворца... Заходил вниз, хотел поговорить с князем... Не удалось. Храпит на своем диване так, что слушать приятно. Устал, бедный, на "службе" в этой глупой Гатчине да в Павловске...

   - Спит? - переспросила жена. Хотела еще что-то спросить, но удержалась...

   Легла. Но ей не спится. Ей так вот и чудится: столовая внизу... Елизавета и "неотвязный гость" сидят вдвоем, ужинают, болтают... О чем говорят они? Потом выходят на террасу, увитую зеленью, куда не проникают и днем чужие взоры... И там снова сидят, вдыхают опьяняющие ароматы цветочных куртин... Ловят взорами игру света и теней в тихом, освещенном луною саду... Тихо, с перерывами, говорят о чем-то... О чем?..

   Вот будто слышит, видит все это чуткая, заботливая Головина и шепчет невольно:

   - Господи, защити ее... охрани... Избавь от искушения...

   С этими мыслями, с этим полушепотом и затихает добрая женщина, даже перекрестив кого-то издали своей тяжелеющей от дремоты рукой...

   Еще через несколько дней, утром, когда Головина с Длинной Анной, Толстой, сидели за клавесином, разбирая какой-то новый красивый романс, дверь осторожно растворилась, вошла Елизавета в легком белом платье вроде греческой туники, с золотой цепью на шее.

   Она поздоровалась с Толстой, взяла за руку Головину и увлекла ее прямо в спальню, сама заперла за собой дверь на ключ, бросилась на шею подруге, и вдруг слезы хлынули у нее из глаз. Но лицо оставалось сияющим, радостным.

   - Что с вами, ваше высочество? - бледнея от какого-то дурного предчувствия, спросила хозяйка.

   Неожиданная гостья сдержала на миг рыданья, прильнула совсем к уху преданной женщине, еле слышно шепнула:

   - Барбетта, если бы ты знала, как я...

   Вдруг сильный стук раздался в дверь. Фраза замерла на устах...

   - Кто там? - с невольным раздражением от нежелательной помехи спросила Головина.

   - Ваше сиятельство, их сиятельство, матушка ваша, изволили пожаловать из деревни, - раздался голос камеристки.

   - Я после, я потом... Идите, встречайте! - торопливо заговорила Елизавета и так как первая была у двери, повернула ключ...

   Очень была рада Головина приезду матери, но невольная досада щемила ей сердце.

   - Если бы это пятью минутами позже!

   Очевидно, большую тайну собиралась открыть подруге Елизавета... Но уж больше никогда она не поминала об этой минуте и не сказала Головиной, что заставило ее прибежать так внезапно, плакать радостными слезами? Чем потрясена так была молодая, пылкая женщина?..

  

  

  

   А с помощью сестриц

   Со всей Европой породнятся!..

  

   Грибоедов

   Август на дворе. Лето подходит к концу, двор из Царского Села переехал в Таврический дворец. Но важные вести несутся со всех сторон... Не было еще такого богатого событиями лета, как настоящее.

   Сильно недомогала императрица, но сейчас словно живой водой окропили ее важные вести. Ободрилась, просияла, ходит по-старому... А то и ступить ей было трудно: ноги отекли, сердце сжималось... Дышать было тяжело...

   Особых гостей в августе 1796 года принимала столица и двор Екатерины.

   Два знатных шведа, граф Гага и граф Ваза, приехали и остановились у шведского посла, барона Штединга.

   При дворе, конечно, все знают, что эти имена вымышлены. Но и город чуть ли не в одно время с придворными кругами узнал, что едет молодой шведский король - сватать внучку государыни старшую, Александру Павловну. А с ним герцог Зюдерландский, родной дядя и опекун юноши-короля.

   Внуков поженила хорошо великая бабка. А для внучки совсем блестящую партию подыскала. Славится род шведских королей по всей Европе. Да и политические условия требуют такого прочного союза с сильным северным соседом, откуда и во времена Петра, и потом немало невзгод приходило на империю, а на столицу ее новую особенно. Совершится этот брак - и надолго, если не навечно сдружатся две соседки, две северные земли.

   Красавец Густав Адольф, со своими светлыми кудрями, темными, смелыми глазами, стройный, в темном наряде, похожий на рыцаря старых времен, очаровал и государыню, и двор, а больше всего невесту, прелестную пятнадцатилетнюю великую княжну, которая уже давно заглазно, по портрету, любила далекого "суженого"...

   Блестящие приемы и праздники, как всегда, шли без конца. Королю понравилась невеста до того, что он сразу объявил императрице о согласии своем на брак...

   Через несколько дней уже парк Таврического дворца, покои Гатчины, где княжна виделась с королем под кровом отца, словом, все уголки жилищ царских были свидетелями нарождения и развития чистой, прелестной любви между этими двумя юными существами. Веселье кипело волной. Дядя-регент, алчный швед, уже считал в уме все выгоды от нового союза... Но сватовство, так хорошо начавшееся, кончилось горестно, печальным аккордом.

   Главным пунктом при заключении брачного договора был вопрос о вере невесты, будущей королевы. По законам Швеции, королева должна быть в одной вере с королем, а православные уставы запрещали княжне менять религию...

   Зубов и окружающие его прихвостни взяли на себя все ведение щекотливых переговоров, чтобы и все награды за удачное окончание дела взять себе... Но это были не настоящие дипломаты, а ограниченные жадные интриганы... Они довели дело до громкого скандала. В самый день, назначенный для торжественного обручения, король заявил, что договор составлен неправильно, что его желают обмануть, и не явился к торжеству...

   Тут же легкий удар разбил императрицу, которая впервые за все славное царствование получила такое оскорбление перед целым миром от упрямого, но прямого юноши.

   Король и регент уехали... Больная, тоскующая, стала таять покинутая невеста, бедная влюбленная малютка, незаслуженно испытавшая такой позор...

   А императрица совсем слегла... Унынием, печалью наполнились покои дворца, вся столица...

   Только наглый фаворит и его приспешники, правда, задумались, но еще не теряли своего заносчивого вида. Пока жива старая государыня - их воля и власть...

   Один только уголок в окрестностях столицы представлял исключение из того, что замечалось в Петербурге, что было и везде в царстве, куда доходили вести о нездоровье Екатерины. Там грустили, плакали, молили Бога о выздоровлении императрицы...

   А в Гатчине, в этой темной кордегардии, не только хозяин ее с хозяйкою, но и все окружающие, вся эта компания несытых, грубых солдат-наемников воспрянула духом... И с надеждой, как вороны, почуявшие добычу, поглядывают в сторону Петербурга: не прискачет ли по дороге, обставленной полосатыми прусскими столбами, печальный гонец?

   Не напрасно ждут здесь черных вестей. Но раньше другие вести пришли.

   Прискакал бывший воспитатель Александра, генерал-майор Протасов, уединился с Павлом, поговорил с ним недолго и снова умчался обратно в столицу.

   К вечеру того же 17 сентября приехали к отцу оба сына.

   Старший один по приглашению вошел в кабинет. Бледен, глаза горят. Но спокоен на вид. Только руки слегка вздрагивают у юноши.

   Отец, тоже бледный, взволнованный, стоит у окна, глядит в темноту ночи, словно разглядеть там что-то хочет. Подергивается все некрасивое лицо от тика, от частой нервной судороги, обезображивая еще сильнее и без того уродливые черты цесаревича.

   В полной генеральской форме стоит Павел, и трость в руке.

   А поодаль, совсем уйдя в тень мебели, прижавшись к стене, вырезается узловатая, угловатая фигура Аракчеева, теперь уже полковника, инспектора всей гатчинской пехоты, начальника "артиллерии" в сорок орудий, управляющего "военным департаментом" павловских владений и губернатора Гатчины... Совсем успел в короткое время втереться в больную душу Павлу этот деревянный на вид, железный душою человек...

   - Ну-с, что скажете, ваше высочество? - резко окликает сына Павел. А глазами так и сверлит лицо юноши, облитое светом нарочно зажженных жирандолей и ламп.

   - Через генерал-майора Протасова, ваше высочество... - начинает сын.

   - Я вас не о Протасове спрашиваю! - хрипло крикнул отец. - Нечего вилять, коли к тому дело пришло... Что сами скажете? Ну-с? Прямо извольте... На него смотрите? Мешает? Не может мешать. Друг мой верный и единственный!.. Да, единственный-с покамест! Других не вижу кругом. Все враги... все предатели... до родных сыновей даже... Вот вы пришли - молчите... Что же? Не вызнать ли что явились, а потом предать меня матушке моей любезной? Этой старой... грешнице коварной... Ась?

   - Ваше высочество, я прошу вас...

   - Что? Обидно? Отец говорит, так обидно! А как мне целый ряд лет самые нестерпимые обиды и шиканы наносимы были, того никто знать не желал, ниже сын родной? Ась? Это можно, это хорошо?..

   - Ваше высочество, верьте... Я именно приехал... Мое желание...

   - Не размазывать. Явились, так рапортуйте по порядку... Ну-с?

   Ухватясь за предложение отца, Александр, не умевший подыскать тона и слов для разговора о важном деле, ради которого явился, вытянулся в струнку, как на вахтпараде, и отчетливо заговорил:

   - Два дня тому назад неожиданно вечером вызван был к ее величеству, которая по нездоровью в постели у себя находиться изволила...

   - Так... Ну-с?

   - Удостоен был разговора наедине... Сказано было сначала косвенно, намеком, а потом и прямо изъяснено о желании непременном ее величества... в случае своей кончины... по нездоровью весьма ожидаемой, внезапно пристичь могущей...

   - Ну-с... ну-с...

   - Видеть на престоле не сына, то есть ваше высочество, а внука, меня то есть, ее величеству неотложно желательно. Все для того шаги исполнены...

   - Итак... Ну-с?.. - все более хрипло и злобно вставляет отец.

   - И бумаги важнейшие составлены, даже на руки отданы лицам первым в армии и в гражданском управлении, и они...

   - Кто?! Кто?! Поименно извольте-с...

   - Румянцев-Задунайский... Суворов-князь... Остерман и Безбородко.

   - Ага... Угу!.. - вставляет хрипло между именами Павел. - Ну-с? Так-с?..

   - И мне вручен был пакет бумаг сих важных со списками...

   - Где? Где они?

   - Вернуть их ее величеству должен. Но вот здесь показать могу...

   Схватил листы, жадно проглядывает Павел. Еще удерживаются скрюченные пальцы, чтобы не измять, не изорвать ненавистных листков, исписанных такими ужасными для Павла распоряжениями... Отдал сыну листы.

   - Так-с... Ну-с?..

   - И приказано тогда же обо всем подумать, ответ свой дать скорее...

   - Ну-с... А вы-с?..

   - Обещал исполнить волю ее величества... И тогда же приказание последовало: никому, а вашему высочеству наипаче, ничего не говорить... Но по долгу сыновнему...

   - Да, да! По законам Божеским и человеческим обязан был немедля сказать. Хорошо. За это хвалю... Вижу: мой сын не...

   Оборвал Павел. Задумался.

   - Что же вы отвечать теперь станете, ваше высочество?

   - Не знаю, ваше высочество... Как сами приказать изволите, так и поступлю. А до тех пор, оберегая себя... и вас, батюшка, опасался прямо отклонить дело...

   - И то хорошо... Умно. С ними осторожно надо, с этими... Там все мои враги, что и смерть мою отыщут, ежели что... Вот Протасов-старик... да он! - указывая на Аракчеева, сказал Павел. - Только и есть друзей у меня... И у вас. Помните, сын мой!

   Он поманил ближе Аракчеева, который, изогнувшись, подошел, словно пес, неуверенный: приласкают или побьют его хозяйские руки?

   - Подойди. От тебя я не имею тайн. Не должен иметь их и мой наследник! Слышите, сын мой?..

   Мгновенно подавив глубокую внутреннюю брезгливость, какую всегда питал к Аракчееву, юноша протянул ему руку и ласково, дружески проговорил:

   - Рад, что мог найти хотя бы одного истинного друга себе и его высочеству. Прошу не отринуть и моей дружбы, Алексей Андреевич!

   - Ваше высочество! - благоговейно, с сиянием на деревянном лице своем забормотал Аракчеев. - Слов не хватает!.. Господь видит сердце верного раба вашего... и ихнего высочества... И до смерти без лести предан останусь... по гроб!..

   Быстро, неожиданно толстые влажные губы коснулись руки Александра, потом в плечо у локтя чмокнули Павла. А юноша, пользуясь минутой, отер незаметно о мундир руку, на которой чувствовал озноб и дрожь, как от прикосновения жабы.

   - Ну, довольно болтовни. К делу... Я убедился, ваше высочество, чиста душа ваша передо мною, государем и отцом вашим! Но все же испытать, проверить желаю...

   Вдруг, напыжась, стараясь принять царственную осанку, что при маленьком росте и неуклюжести полного тельца казалось лишь смешным, Павел строго спросил:

   - Присягу принять отцу и государю вашему на верное подданство сейчас же не желаете ли? Вместе с братом своим младшим? А?

   Так и колют, так и сверлят блестящие воспаленные глаза отца сына.

   А тот сразу широко улыбнулся, словно что-нибудь приятное увидел.

   Вот как раз то, чего надо. Присяга снимет груз ответственности с души и совести юноши. Останется исполнять приказания отца и больше ничего. Пусть другие стараются, разыгрывают трудные роли в трагикомедии жизни. А он, Александр, займет место зрителя, и больше ничего ему не останется желать.

   Поспешно, радостно звучит ответ сына на вопрос отца:

   - Готов, когда угодно вашему высочеству... Клянусь и присягаю по доброй совести...

   - Стойте, стойте. Аракчеев, другого зови. Дай Евангелие, крест... И свидетелем будь... Но пока ни слова старухе, ваше высочество... Это ей сюрприз будет, когда помрет... Ха-ха-ха... Слышите?!

   - Слушаю, ваше величество!

   - Величе... Да, да, вы правы! С этой минуты я - величество, я - государь ваш и всей земли... Ха-ха-ха!.. Назло всем... и ей... и ей... моей матушке доброй... Великой Екатерине. Я таки "величество", а не кто другой!.. Я! Один я!..

   Через неделю после этой присяги Александр отправил бабушке собственноручное следующего содержания письмо:

  

  

   "Ваше императорское величество!

   Я никогда не буду в состоянии достаточно выразить свою благодарность за доверие, каким ваше величество изволили почтить меня, и за ту доброту, с какою изволили дать собственноручное пояснение к остальным бумагам. Я надеюсь, что, судя по моему усердию заслужить неоцененное доверие и благоволение вашего величества, убедиться изволите, насколько сильно я чувствую значение милости, мне оказанной.

   Действительно, даже своею кровью я не в состоянии отплатить за все то, что вы соблаговолили уже и еще желаете сделать для меня. Бумаги эти с полною очевидностью подтверждают все соображения, которые вашему величеству благоугодно было сообщить мне и которые, если позволено будет мне высказаться, как нельзя более справедливы. Еще раз повергая к стопам вашего императорского величества чувства моей живейшей благодарности, осмеливаюсь быть с глубочайшим благоговением и самою неизменною преданностью.

   Вашего императорского величества всенижайший, всепокорнейший подданный и внук

   А л е к с а н д р".

  

   Вглядывается Екатерина в тонкие, связные строки французского текста письма, и спокойствие охватывает ее душу:

   - Вот и слава Богу! Главное сделано. Счастлива будет Россия воистину под рукою моего внука... Избавлена она от сына моего любезного, от этого безумца!.. Теперь хоть и умереть можно... Я отслужила свои, почитай, сорок лет... На покой пора!..

   Где-то близко стояла смерть, подслушала державную старуху, которая и не чует, что под конец самый дорогой ей человек пошел против ее могучей разумной воли...

   Пятого ноября около десяти часов утра последний роковой апоплексический удар застиг Екатерину.

   Растерялся, обезумел совсем весь "старый двор"... И все остальные тоже как ошалелые бродят... Зубов, бледный, с красными глазами, на коленях стоит у матраса, на котором пока на пол прямо положили умирающую государыню. Хрип вылетает из груди. Больная дышит так судорожно, тяжело! Лицо потемнело... Врачи напрасно хлопочут...

   Рыдания, слезы наполняют дворец. Старики, мужчины плачут как дети...

   Александр гулял с Чарторижским на набережной, когда прибежал от Салтыкова посланный, позвал его во дворец... Тут он увидел страшное зрелище... И все кругом - Константин, Анна, Елизавета... Этих скоро увели, как и обоих внуков... До приезда Павла лучше им не быть вблизи умирающей...

   Шепчутся многозначительно иные, поглядывая на Александра, словно ожидая от него какого-то шага. Но непроницаемый, несмотря на свои двадцать лет, юноша печален, как подобает внуку, и только...

   Весь день длится агония. На кровать уложили умирающую. К вечеру прискакал из Гатчины Павел с женой. Сам Зубов догадался брата Николая послать к цесаревичу с печальной вестью. Несколько десятков гонцов помчались следом за этим первым вестником. В десятом часу вечера в Зимнем дворце появился Павел, в снегу, в грязи... Взглянул на страдания матери, пролил несколько искренних слез, поговорил с докторами и вдруг будто вспомнил что-то.

   - Вы туда пройдите, - указывая жене на угловой кабинет за спальней императрицы, говорит Павел. - И великих княгинь возьмите с собой... А вы со мной побудьте! - приказывает он двум сыновьям, которые уже в полной гатчинской форме явились и ждут приказаний отца.

   И еще немало "гатчинцев" прискакало за Павлом. Хозяевами вошли они в покои, толкают, оттирают назад первых вельмож, друзей Екатерины, красу ее царствования...

   Вдруг, слышит Павел, кто-то на колени рухнул и ловит его за походные ботфорты, отирая с них пыль пышными кружевными манжетами, складками богатого жабо. Это Платон Зубов, теперь ничтожный, не нужный никому, прежний фаворит, руки простирает, лепечет:

   - Ваше величество! Помилуйте грешного раба своего... Пощадите!..

   Грудь, увешанная высшими орденами империи, прижимается к забрызганным снегом лосинам и сапогам... Рабски целует сухую руку Павла Зубов своими полными, пунцовыми, совсем женскими губами...

   Удержал прилив мгновенной злобы, презрения новый повелитель. Нельзя сразу напугать всех гневом монаршим. Сперва милость нужна.

   - Встаньте, граф! - приказывает он. - Берите свою трость дежурного генерала, исполняйте свой долг. Друг верный матери будет, надеюсь, и мне другом. Полагаю, станете усердно служить мне, как ей служили!..

   - О, ваше императорское вели...

   - Верю. Довольно. Некогда сейчас... Подымитесь... А вы, ваше высочество, - к Александру обращается Павел, как признанный государь, - к графу Зубову на половину пройдите, там примите бумаги... Не угодно ли, генерал... Распорядитесь, - кинул он властно уничтоженному бывшему фавориту.

   Тот смиренно пошел за Александром.

   Константина с Остерманом - в Таврический, тоже бумаги опечатать и разобрать посылает отец. А сам с одним Безбородкой вошел в кабинет матери. Двери закрыл за собой. Оглядывается.

   - Здесь, ваше величество, в столе бумаги важнейшие! - подсказывает ему почтительно первый вельможа в царстве.

   Подошел Павел, ящик раскрыл, пошарил, нашел большой пакет, обвязанный черным, и надпись четкая, рукой матери:

   "Вскрыть после моей смерти в сенате"...

   Жива еще мать... Хотя и на пороге смерти...

   Все равно. Сорван конверт. Дрожит плотный лист бумаги в руках. Немного там написано, но самое страшное для Павла. Он устраняется этим завещанием. Александр - наследник.

   - Что делать?.. Что делать?.. - растерянно шепчет Павел.

   - Холодно что-то здесь... Вот и камин горит... Погрейтесь, ваше величество, - многозначительно советует Безбородко, а сам наклонился к каким-то бумагам на столе, внимательно разбирает их. И не замечает, что озарилась вдруг ярким светом часть комнаты у камина... Вспыхнул конверт... Горит и самый роковой лист...

   - Мне лучше! - хриплым голосом заявляет Павел. - Позовите кого-нибудь! Пусть вынесут отсюда весь этот хлам... Мы после его разберем...

   Входят лакеи... Сваливают на простыни груды бумаг, планов, книг... Волоком тащат мимо умирающей из этих покоев, подальше... Сваливают все в пустой дежурной комнате...

   Совсем умирает Екатерина... А тут, входя и выходя от Павла, чужие люди снуют, прислушиваются к тяжкому хрипу... Мельком кидают взгляды на лицо, темнеющее все сильнее...

   Только 6 ноября в десять часов вечера вышел старый екатерининский вельможа, еще бодрый, важный день тому назад, а сейчас сгорбленный, одряхлелый за одну ночь, вышел в большой зал, где собрались все, кто мог и смел сюда прийти, и рвущимся голосом проговорил:

   - Императрица Екатерина Вторая скончалась. Да... да здравствует император Павел Петрович! Ур-ра!

   Гулко подхватили возглас "гатчинцы", стоящие в толпе... И остальные тоже кричат:

   - Ур-ра!

   Но похоронным эхом отдается оно у всех в сердцах. Рыдания сильнее кругом... Во дворце, на улицах рыдают люди, узнав, что не стало Великой Екатерины.

   Настала другая пора: воцарился император Павел I.

  

  

  

   ...Преступленье проклятое!

   Зачем рожден я покорять тебя?

  

   Гамлет. Акт I

  

   И время, и люди, и радость, и горе -

   все мимо, все мимо летит!..

   Сочти все радости, что на житейском пире

   Из чаши счастия пришлось тебе испить;

   Увидишь сам: чем ни был ты в сем мире, -

   Есть нечто более отрадное: не быть!

  

   Лорд Байрон

   Власть, почти всемогущая, в ожидании которой Павел в течение четверти века выносил тяжкое унижение и обиды, была наконец у него в руках!

   И первой мыслью у этого изломанного жизнью человека - было желание выразить свою глубокую любовь к покойному отцу, совершить святое дело справедливости, показать целому миру, что и смерть не покрывает иных злодеяний.

   Но так была искалечена душа Павла, насильственные идеи о сверхчеловеческом величии своем, тесно перепутанные с безумным страхом преследования, с воображаемыми повсюду покушениями на его сан и достоинство, до того овладели этим человеком, что даже доброе побуждение свое он проявил диким, кошмарным, нечеловеческим образом!

   Ни раньше, ни потом на страницах мировой истории не было записано подобного тому, что придумал Павел. Ни один деспот Востока так не глумился над самыми близкими ему людьми, как этот, по существу, не злой, отзывчивый на многое доброе человек.

   По приказанию сына останки императора Петра III были вынуты из гроба, где тлели ровно тридцать пять лет. Так как тело не было бальзамировано, там среди праха осталось несколько темных костей и череп на полуистлелой гробовой подушке. На этом черепе еще темнело отверстие от пролома, нанесенного злодеями во время ропшинской трагедии... И эти останки были переложены в роскошный гроб, одинаковый с гробом императрицы. На мертвый череп Павел возложил корону и заставил прикладываться к праху не только Алексея Орлова, призванного нарочно для этого, но и вся семья Павла, жена, дети, окружающие должны были дать последнее целование ужасным останкам...

   Зрелище было чудовищное!

   И так рядом простояли два гроба на роскошных катафалках положенное время, целый месяц, с 19 ноября по 18 декабря, и рядом наконец были опущены в царскую усыпальницу, на вечный покой!..

   Такому началу соответствовали и последующие дела нового государя. Не довольствуясь проявлениями неограниченного произвола на земле, он желал присвоить себе и права божественной власти: умершему давно генералу Врангелю в приказе "объявлялся, в пример другим, строжайший выговор" за вину, совершенную, конечно, еще при жизни этим служакой. Даже все искупающая смерть не спасла от немилости покойного генерала.

   Дворяне, офицеры гвардии, пожилые, заслуженные чиновники подвергались публично наказанию розгами, палками... Тысячу ударов шпицрутенами вынес несчастный штабс-капитан Кирпичников... Разжалование в рядовые, ссылка в Сибирь целыми батальонами - все это сразу стало обычным явлением. И такой гнет, от которого замирала всякая жизнь, чувствовался не только в столице, вблизи Павла, а и по всей России, где сразу была устроена густая сеть шпионства и доносчиков всякого рода...

   Из близких Павлу лиц особенно тяжело казалось переживать такую черную пору кроткому, свободолюбивому Александру.

   Физическое утомление от военной службы, или, как говорил об этом сам наследник теперь, "от выполнения унтер-офицерских обязанностей", не давало времени задумываться над положением. Но он не покидал своих заветных планов.

   Письмо, написанное в эту пору Александром к Лагарпу, ярко рисует и внутренние переживания его самого, и то, что творилось кругом.

   Вот что писал Александр:

  

   "Наконец-то я могу свободно насладиться возможностью побеседовать с вами, мой дорогой друг. Как давно уже я не пользовался этим счастьем! Письмо это вам передаст Новосильцев; он едет с исключительною целью повидать вас и спросить ваших советов и указаний в деле чрезвычайной важности: относительно обеспечения блага России при условии введения в ней свободной конституции. Не устрашайтесь теми опасностями, к которым может повести подобная попытка. Способ, которым мы хотим ее осуществить, значительно устраняет опасности.

   Вам известны различные злоупотребления, царившие при покойной императрице, которые усиливались по мере того, как ее здоровье и силы, нравственные и физические, стали слабеть. Наконец в минувшем ноябре она покончила свое земное поприще. Мой отец, по вступлении на престол, захотел преобразовать все решительно. Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернуто вверх дном, а потому прежний беспорядок увеличился еще больше.

   Военные почти все свое время теряют почти исключительно на парадах. Во всем прочем нет решительно никакого строго определенного плана. Сегодня приказывают то, что через месяц будет отменено. Доводов никаких не допускается, разве уж тогда, когда зло совершилось. Одним словом, благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые совершаются здесь. Прибавьте к этому строгость, лишенную малейшей справедливости, немалую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; заслуги здесь ставятся ни во что. Одним словом, мое несчастное отечество находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены! Вот картина современной России, и судите по ней, насколько должно страдать мое сердце. Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера. Решительно не имея никакой возможности отдаться своим любимым научным занятиям, я сделался теперь самым несчастным человеком.

   Вам уже давно известны мои мысли, клонящиеся к тому, чтобы покинуть свою родину. Но в настоящее время нет ни малейшей возможности выполнить это намерение. Помимо того, несчастное положение моего отечества дает иное направление моим мыслям.

   Мне думается, если когда-нибудь придет мой черед царствовать, то вместо добродетельного изгнания я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче: даровать стране свободу и тем спасти ее от возможности в будущем сделаться игрушкою в руках каких-либо безумцев!

   Мне кажется, это было бы лучшим образцом революции, произведенной сверху, законной властью, которая перестала бы существовать, как только конституция будет закончена и нация изберет своих представителей.

   Я поделился моими мыслями с людьми просвещенными, тоже много думавшими по этому поводу. Пока нас лишь четверо: Новосильцев, граф Строганов, мой адъютант князь Адам Чарторижский и я!

   Когда придет мой черед царствовать, нужно будет стараться образовать народное представительство, которое и составит свободную конституцию, после чего моя власть совершенно прекратилась бы и я, если Провидение благословит мою работу, удалился бы в какой-нибудь уголок, жил бы там счастливый и довольный, видя процветание своего отечества и наслаждаясь им!

   Вот каковы мои мысли, мой дорогой друг!

   Новосильцеву поручено о многом расспросить вас, особенно о роде того образования народа, которое просветило бы умы в наиболее короткий срок и возможно полнее. Вопрос этот имеет громадное значение.

   Я предоставляю г. Новосильцеву сообщить вам все остальные подробности на словах. Дай лишь Бог, чтобы мы могли когда-либо достигнуть цели даровать России свободу и предохранить ее от деспотизма и тирании. Все свои труды, всю свою жизнь я посвящу охотно этой цели, столь дорогой для меня!"

  

   В это же время, словно ожидая каждый час какого-нибудь важного переворота, Александр поручил князю Адаму составить род манифеста, в котором были изложены те же с