Жданов Лев Григорьевич - В сетях интриги

ло девяти часов утра небольшая эта компания остановилась у крайнего домика колонии, такой уютной и чистенькой на вид, как это бывает только в немецких поселках, куда бы ни забросила судьба их от далекого "фатерланда".

   Вся семья Вильдбадов, у которых и раньше бывала Толстая, вышла навстречу гостям.

   Старик и старуха, за ними сын с женой и ребенком, а позади всех стояла миловидная, белокурая, как и Елизавета, девушка - дочь. Все были в наряде прирейнских крестьян. Домики носили тот же характер, что и далекие островерхие деревенские жилища там, на берегах родного принцессе, милого старого Рейна...

   Сердце забилось у Елизаветы... Первой выскочила она из шарабана, почти не коснувшись руки Александра, поспешившего ей на помощь...

   - Здравствуйте, друзья мои! - по-немецки заговорила Толстая. - Вот мы снова по пути заглянули к вам позавтракать и выпить свежего молока. Найдется ли что-нибудь?

   - Конечно, милости просим, дорогие господа... Угостим, чем Бог послал! - степенно и приветливо отозвался старик. - Прошу в покои... В горнице чисто у нас... и ветру нет... Хорошее утро нынче... Да ветер подувает... Милости прошу...

   - Ваши гости. А видите, мы не одни... Кроме моей подруги и ее мужа, вот еще захватила моя подруга своего племянника. Бравый молодой человек, не правда ли? А, Густль? - обратилась Толстая прямо к девушке, которая откровенно загляделась на красавца Александра.

   Сконфузилась, покраснела та и убежала в дом. Мать ответила за дочь:

   - Хорош, по чести надо сказать... Я редко и видала таких!.. Моя Густль на что скромница, а залюбовалась... Милости прошу... А это тоже родственница ваша, дорогая госпожа? - указывая на Елизавету, спросила любознательная старуха.

   - Это? Нет. Это камеристка моей подруги. Немка тоже. Мы ее и взяли... пусть посмотрит на знакомый уголок... Фрейлейн Гербст ее зовут...

   - Гербст?.. Осень по-нашему? - улыбаясь, заметил старик. - А барышня на весну похожа.

   И, довольный собственной шуткой, он раскатился добродушным хохотом.

   Улыбнулись и гости.

   - Наши спутники имеют успех, надо признаться, - сказала Толстая. - Но все же соловья баснями не кормят. Идемте в дом и примемся готовить завтрак... Я все уже придумала: молоко, масло, простокваша или сметана, кто что любит... И яичница с зеленью для завершения пира. Каково?

   - Прелестно! - согласились мужчины.

   Елизавета молча вошла со всеми в дом.

   Довольно просторная парадная горница была чисто прибрана. Пол, усыпанный травой, и стены, украшенные гирляндами зелени ради близкой Троицы, казались совсем нарядными, и легкий лесной аромат наполнял комнату.

   Самопрялка в углу, тяжелый стол на резных ножках, табуреты, шкаф с посудой в углу, альков в другом - все это так напоминало Елизавете родные места...

   Пока старуха собирала провизию, сын хозяина позвал двух соседей со скрипками, с фаготом... Зазвучали медленные, упоительные вальсы, звучащие так хорошо на берегах Рейна, а здесь пробудившие невольную грусть в Елизавете.

   Она побледнела, притихла совсем, слушала, и слезы даже блеснули у нее на глазах...

   Граф Головин заметил это и захотел поднять настроение.

   - Фрейлейн Гербст! - громко обратился он вдруг к великой княгине. - Да что же вы так заленились? Пора приниматься за завтрак... Все готово. Пойдите еще только, вот здесь на огороде, нарвите нам свежей петрушки для яичницы... Нельзя сидеть и слушать без конца...

   Все улыбнулись невольно. С доброй улыбкой вскочила Елизавета, присела, кинула:

   - Слушаю, господин полковник! - И выбежала исполнять приказание...

   Когда она вернулась, завтрак был накрыт. Ей указали место тут же, и все принялись с аппетитом за яичницу, за сливки, за все, что радушные хозяева подали на стол, застланный грубой, но чистой скатертью своего тканья...

   Ребенок, лежащий в люльке, в алькове, и спавший до тех пор, вдруг заплакал. Мать, подающая что-то гостям, поспешила к малютке, покормила его грудью и успокоенного, улыбающегося снова уложила в колыбель.

   Только что мать отошла, как Елизавета осторожно подошла к низкой, раскрашенной по бокам колыбельке, опустилась перед ней на колени, склонилась над малюткой и нежно стала убаюкивать его, тихо-тихо напевая рейнский чарующий старинный вальс. Слезы снова показались в глазах молодой женщины, как будто она чуяла, что ей судьба не даст узнать радость материнской любви...

   Девушка-дочь явилась в этот миг с большим букетом роз. Голицына и Толстая живо сплели венок и набросили его на шляпу Елизаветы, которая стала еще прелестнее в этом уборе.

   После завтрака, отблагодарив хозяев, небольшая компания так же весело двинулась в обратный путь. Но небо, ясное и спокойное до сих пор, вдруг потемнело... Набежали тучи, нанесенные западным ветром... Блеснула молния... Крупные капли дождя сначала редко, тяжело, потом все чаще и звонче ударили по листам деревьев, по пыльной дороге, по дамам и кавалерам, которые не могли даже укрыться от дождя. Верх шарабана плохо защищал дам, но все же они потребовали, чтобы Александр перебрался к ним. Здесь он сел в ногах у трех спутниц, кое-как прикрылся кожаным фартуком, мало спасающим от непогоды, и обеих лошадей погнали что есть духу к дворцовым зданиям Красного Села, которые уже показались невдалеке на одной из трех дудергофских вершин.

   Бросив экипажи на попечение челяди, выбежавшей навстречу высоким гостям, все поспешили в покои дворца.

   Гроза разыгралась не на шутку. Гром грохотал часто и сильно, молнии сверкали одна за другой, озаряя синим светом наступившую сразу темноту...

   И вдруг ударил крупный, частый град, забарабанивший громко в закрытые окна дворцовых покоев...

   Через широкую трубу камина белые, обмороженные, слипшиеся по нескольку вместе градины попадали в комнату, прыгали по полу и таяли тут же...

   До сих пор Елизавета, державшая под руку мужа, притихшая, прижималась к нему, стоя у окна, и любовалась грозой. Услыша рокотанье градин, попадающих на паркет, пляшущих здесь, она кинулась к камину, стала собирать холодные, льдистые, быстро тающие жемчужины, смотрела, как быстро они превращались во влагу на ее розовой горячей ладони, и потом этой ледяной водой освежала себе виски, щеки, брызгала мелкими холодными каплями в лицо мужу, оба смеялись... и в этот миг оба так сильно, так детски любили друг друга...

   Быстро проходят летние веселые грозы. И самое лето быстро проходит за ними.

   Но Екатерина любит, чтобы до конца все пользовались простором и свободой летних дней.

   Часто раньше, чтобы поднять общее веселье, она и сама принимала участие в играх молодежи. Но сейчас уже не те времена. С трудом ходит она, хотя и скрывает от всех свои недомоганья и даже серьезные недуги.

   Только духом по-старому сильна и бодра государыня. И все должны быть веселы, бодры вокруг...

   Два легких знамени веют с двух сторон зеленой лужайки у дворцового пруда. На розовом вышита серебряная буква "А"; на голубом - такое же "К". Это два лагеря: Александра и Константина.

   Ловцы по жребию стоят посредине и стараются поймать участников игры, перебегающих из одного лагеря в другой.

   Все, и старики и молодые, участвуют в веселой забаве. Только Екатерина с двумя-тремя близкими дамами сидит поодаль на скамье и любуется играющими.

   Вот Зубов очутился в роли ловца. Бегают мимо фрейлины, дамы, кавалеры. Он ловит, но все не поймает никого. Бежит наконец и Елизавета. Свою соломенную шляпку она повесила в "городе", за чертой, на ветви куста. Волнистые волосы реют по воздуху от быстрого бега. Воздушная, легкая на бегу, но вся напряженная, сильная, она обгоняет многих мужчин. Толстый маршал Головин, выбежавший в одно время с ней, остался далеко позади. Но не его, не легкую добычу ловит Зубов.

   Стрелой устремляется он за Елизаветой. Ее решил он поймать...

   Не поддается она, ловко увертывается на бегу, если уж начинает настигать погоня... К пруду, вбок метнулась, мчится по лужайке, словно не касается ногою земли... Но настигает ее упорный Зубов. Еще поворот делает Елизавета и вдруг поскользнулась на влажной от вечерней росы траве... вот-вот упадет... словно вся зареяла, заколебалась на лету... но сохранила равновесие, удержалась... Снова хочет рвануться вперед... Нельзя. Зубов уже тут.

   - Вы падаете! - с испугом вырвалось у него, а сильные руки в то же время так жадно сомкнулись высоко, на груди у нее... И не отпускает, держит, не размыкая смелого, чересчур неловкого объятия.

   - Пустите... пустите меня... - негромко, но властно требует Елизавета, сильным движением своих рук размыкает живое кольцо, отходит, медленно идет, не оглядываясь, на место.

   - Я ловлю, - объявляет она громко. - Попалась. Берегитесь, господа... Раз-два-три... Ловлю...

   Дальше идет веселая игра... Говор, смех...

   Но наблюдательный Александр заметил все, что произошло там, вдалеке. Потемнели его глаза, затих он... Ждет, что дальше будет.

   После "города" в горелки стали бегать. Опять никого другого так не ловит Зубов, как Елизавету... И как-то вообще замечал Александр почти все лето: там старается быть фаворит, где можно встретить молодую княгиню...

   Правда, и сам Александр, зная силу Зубова, растущую день ото дня, очень любезен с этим выскочкой, даже дружен на вид... Но все-таки тот не должен, не смеет подымать глаза так высоко... из уважения не только к Александру, но и ради самой императрицы. И то стал замечать улыбки и взгляды разные юноша, которые бросают по адресу Зубова и Елизаветы, как только где столкнутся они...

   Сейчас, очевидно, Зубов решил сыграть ва-банк. Он по пятам ходит за Елизаветой, словно ищет случая что-то сказать ей важное. Так кажется Александру.

   Подошел к нему Ростопчин и, заметя, куда кидает взгляды его друг, сразу стал серьезен, негромко заговорил:

   - Что, ваше высочество, или замечаете что-либо?

   - Что ты хочешь сказать, Федор?

   - То же самое, что хотят вам сказать ваши глаза... Слава Богу еще, что они не страдают особой слепотой, как вообще глаза наших мужей... Конечно, повода никакого нет и быть не может со стороны... дамы... Но наглый кавалер прямо старается напоказ выставить свое увлечение... Нынче еще серенаду он подготовил, как я узнал... И сам будет романсы нежные петь. Совсем свихнулся черноглазый скворец...

   - Ты прав, Федор... Но я скоро поправлю дело... Увидишь. Уж если так явно? Пускай! Ему скажут: куш! И присмиреет... Вот увидишь... Нет, ты погляди, гляди!.. Жена с Барбетой Головиной, с "толстой маршальшей", пошла в ту аллею. А он обходом туда, за ними... Ну, постой же, я подловлю тебя...

   И, оставя друга, Александр поперечной аллеей пошел туда, где скрылась Елизавета с Головиной.

   Зубов еще раньше успел встретить обеих дам.

   Он медленно, с опущенными глазами, шел им навстречу и вдруг, подняв голову, изобразил удивление и радость, открыто впиваясь своими красивыми глазами в глаза Елизаветы:

   - Ваше высочество... графиня... Я задумался... не видел... и как раз думал... и вдруг...

   Он не досказал.

   - Боже, какая глубокая задумчивость, - с насмешливой улыбкой заговорила Головина, желая дать время Елизавете оправиться от невольного смущения, - не стихи ли сочинять изволили, ваше сиятельство? При всех ваших талантах только того и не хватало... Вон, даже сверточек белеет в руке... Угадала, пуговицу против червонца ставлю, угадала... Вот потеха...

   И звонким смехом огласила тишину вечерних аллей задорная "толстая маршальша".

   - Смейтесь как угодно... А вы и вправду угадали... хотя сочинение это и не мое. Новый прекрасный романс, весьма трогательный по словам! - кидая томный взгляд на Елизавету, говорит Зубов. А сам уже развернул листок. - Вот судите сами, графиня: мотив и куплеты... Я немного их заучил, даже... Кхм... кхм...

   И вполголоса он стал напевать, глядя в листок:

  

   О, сколь судьба жестока!

   Любовь хоть глубока,

   Но милая далеко...

   Как солнце далека!..

  

   - Ха-ха-ха! - еще громче расхохоталась Головина. - Вот нелепость: "глубока, далека!.." "До тех пор... пока..." Я даже поговорочку знаю одну детскую: "Река глубока, как Ока! Как, как Ока? Так, как Ока!" Ха-ха-ха...

   Смеется и Елизавета и вдруг оборвала смех, побледнела.

   Из боковой аллеи быстро показался Александр, идет сюда.

   По выражению лица княгини Зубов тоже понял, что приближается кто-то, опасный для него в настоящую минуту... Быстро сообразил положение хитрый интриган, взял неожиданно под руку Головину, не оборачиваясь, не видя подходящего, словно не слыша хрустенья песку, треска веток под тяжелой ногой, нежно склонился он к озадаченной графине и, почти насильно увлекая вперед, оставляя одну Елизавету, начал негромко говорить графине:

   - Я очень вас попрошу нынче пропеть сей романс... будет попозднее музыка в покоях императрицы... Так я надеюсь...

   Говорит, чуть не шепчет что-то... и медленно поравнялся с подходящим Александром, прошел мимо, а тот, в недоумении поглядев на пару, подошел к жене, молча поглядел на нее, предложил руку и так же молча последовал за передней парой, пока они не примкнули к остальному обществу на лужайке у пруда...

   Прошло еще недели две. Август в середине.

   Очень неприятные вести от своих друзей-приятелей с разных сторон начал получать Платон Зубов о какой-то усиленной переписке, которую возобновила недавно Екатерина с красавцем Дмитриевым-Мамоновым, предшественником Зубова в его "почетной" должности.

   Этот предшественник, к которому искренно была расположена его царственная покровительница, был ловко завлечен в ловушку, увлекся фрейлиной, княжной Щербатовой, и дело зашло так далеко, что пришлось просить Екатерину о своей "отставке", молить ее о разрешении жениться на княжне...

   С болью в душе отпустила Мамонова Екатерина, даже на прощанье щедро одарила, но еще не успел один очистить заветных покоев рядом с половиной Екатерины, как Зубов вступил в исправление обязанности, поселился в этом же уголке дворца и уж больше пяти лет был там полным хозяином.

   Мамонов с женой уехал в Москву, проживал там в своей богатой подмосковной. Доходили слухи, что семейная жизнь его сложилась очень неудачно, и императрицу даже как будто тешили эти вести... Она, как женщина, получившая укол для самолюбия, радовалась, слыша, как сама судьба "отомстила" за нее красивому, но легкомысленному, "неверному" графу!

   Тот даже одно время начал делать кой-какие шаги, писал Екатерине, молил вернуть если не прежнее счастие, то хотя бы общее доверие и милость, "ибо не вижу и не чувствую за собой иной вины, кроме своей глупости, благодаря коей по собственной воле лишен величайшего блаженства на земле", как выражался в посланиях раскаявшийся граф.

   Но Зубов в это время укоренился прочно, и письма Мамонова оставались без ответа.

   И вдруг фаворит получил неоспоримые доказательства, что Екатерина по своей воле возобновила переписку "с Москвой" и ведет ее несколько недель.

   Лукавому, но не очень умному фавориту были даже вручены черновые собственноручные наброски посланий Екатерины, будто бы случайно подобранные в кабинете ее либо добытые из корзины для ненужной, выброшенной бумаги...

   Зеленые и красные огни затанцевали в глазах малодушного, мелко честолюбивого, жадного к почету и деньгам фаворита. Все может рухнуть теперь, когда так много стоит на карте! Индийский поход, задуманный еще Потемкиным, по планам Петра Великого, начал осуществлять как раз теперь он, Зубов, и даже брата Валериана поставил во главе довольно сильной армии, удачно приступившей к делу у подножья Кавказских гор...

   Деньги, милости, почести - сыпались дождем... И все могло прекратиться сразу, если новая прихоть овладеет усталым, но жадным еще сердцем его покровительницы, или, вернее сказать, если она вернется к прежнему своему любимцу...

   Что хуже всего - Зубов чувствовал за собой такую вину, которая давала Екатерине право считать себя свободной по отношению к нему.

   Конечно, увлечение Елизаветой, которому поддался Зубов, не осталось тайной и для Екатерины. Были даже такие злые языки, которые шепотом сообщали "высокой важности секрет".

   - Государыня теперь одного желает: иметь правнуков от старшего внука для продления династии. Врачи нашли, что сам супруг мало дает на сие надежды... Вот и глядят ныне сквозь пальцы на воздыхания Зубова, который столь давно с лучшей стороны известен, как мужчина первого качества!..

   Конечно, это была злая клевета. Если Зубов и делал вид, что не смеет утверждать противного, тем не менее он хорошо знал, как неприятно Екатерине его ухаживанье за Елизаветой. Но она слишком была уверена в молодой женщине, очень самолюбивая к тому же, не желала поднимать сцен и терпеливо молчала...

   А в конце концов кроме молчания, очевидно, и действовать задумала властная женщина, стоящая так высоко, что предпочтет скорее сама дать отставку, чем быть оставленной мальчишкой Зубовым, как уже вынесла такую обиду от Мамонова.

   Все это Зубов отчасти сам сообразил, отчасти ему нашептывали друзья его. Он и подумать не мог, что они действовали по тайному поручению самой Екатерины. Заведя хорошо пружину, старая "уловительница людей" ждала: что теперь будет?

   И очень быстро дождалась.

   На другой же день после получения "улик" в виде черновиков послания Зубов бледный, печальный явился с обычными утренними докладами к императрице.

   - Что с вами, генерал? Здоровы ли? - с обычной участливостью и лаской спросила она смущенного любимца, как только кончился недолгий деловой разговор.

   - Пожаловаться не могу, государыня, - напряженным каким-то, звенящим, но сдержанным в то же время голосом ответил Зубов. - Устал, видно. Дело растет, особливо с походом с этим, с Индо-Персидским... Великая слава будет вашему величеству и всей империи. Но и хлопот - полон рот. А людей мало. Все самому приходится...

   - Вижу, ценю, мой друг... И не забуду твоих трудов, верю... А ты развлекись. На охоту поезжай либо что иное... Засиделся, правда...

   - Не то, государыня. А думается, вот надо бы поболе верных людей приставить к новым делам... И в Москве, и здесь. Ежели бы ваше величество... графа Александра Матвеича вызвали? Он много лет помогать имел счастье ваше...

   - Что?! Что такое?! - с хорошо изображенным удивлением спросила Екатерина. - Графа? Мамонова - сюда?! И впрямь нездоров, голубчик? Дай голову пощупаю... Какая муха укусила тебя? С чего это? Ах, батюшки!..

   - Удивительного нет ничего, - деланно мягким, простым тоном отозвался фаворит, решивший дойти до конца. - Вы всегда изволили доверять графу. Слышно, и теперь верите ему, а это в деле первее всего!.. И еще я слышал... - вдруг, сам себя шпоря, быстрее заговорил Зубов, переходя на французский язык, - снова с графом переписку возобновить изволили... Так я и полагаю, чем ждать, пока мне скажут... самому лучше от сердца предложить: извольте поступить, как сами желать изволите, государыня. А я ко всему готов и повинуюсь без малейшего возражения!..

   - Благодарю за разрешение, генерал. Только немного рано даете мне его. Пока я еще ничего менять ни в жизни личной, ни в делах не намерена. А насчет переписки моей? Кто это тебе сказал? Кто смел путаться?!

   - Храни Боже! Кто бы посмел, ваше величество! Судьба вывела... Случайно я и не по своей воле услышал, что люди толковали... Оказалось, правда, если и вы признаете...

   - Я все признаю, что делаю, генерал... И знаю немало. Только иной раз считаю более благоразумным помалкивать... И головой ручаюсь - это какая-нибудь из моих ближних прислужниц подшепнула вам... Может быть, даже черновички, брульоны нашла и подсунула?.. Они все без ума от моего красавца, как же!.. Чаруете их взорами невольно, как хотели бы очаровать и... великую княгиню Елизавету... Покраснел? Что, я тоже кое-что замечаю порой...

   В свой черед Зубов разыграл крайнюю степень изумления:

   - Я?! И княгиня?.. Глаза подымаю?.. Да разве?..

   - А что бы еще? Руки коротки! Молоденькая, чистая она, как цветок. Мужа-красавца любит... И муж у ней не простой... Наследник мой, все это знают! Так даже чудесные глаза моего генерала тут бессильны оказались. И это знаю. Потому и глядела... сквозь пальцы на многое... Но помни наперед! Больше не станем говорить. Надеюсь, понял меня? Я писать в Москву более не стану... А вы извольте ваши прогулки, да искательства, да серенады с романсами и подсылы всякие прекратить же! Вот скоро новый дворец внуку готов будет... В Александрии, тут по соседству. Реже будете видеть очаровательную особу и остынете скорее... Я понимаю, что такую милочку нельзя не полюбить. И не виню вас. Но!.. Словом, дело с концом. Мир, не так ли?.. Я твои проказы позабуду... и Красного Кафтана тревожить не стану, графа Мамонова. Так его звали при дворе у меня... Идет? Будет хмуриться. Это не пристало нам, право!

   Как наказанный школьник, краснеет Зубов, молчит, руки только целует своей умной, могучей подруге...

   Так кончился до развития своего роман фаворита с великой княгиней Елизаветой...

   В тот же день узнал о счастливой развязке своего дела Александр, незаметно сумевший вызвать ее двумя-тремя ловкими ходами, случайными намеками, подчеркнутыми взглядами, которые невольно были подмечены кем следует и переданы сейчас же императрице...

   Умный юноша ликовал. Тяготившая его дурного тона комедия окончилась поражением нахального, но могущественного фаворита, и отношения между ними остались по-старому: самые дружеские на вид.

   Избывшись чувства, похожего почти на ревность, Александр совершенно успокоился и особенно ревностно отдался занятиям военной службой, которую проходил теперь под начальством такого строгого и взыскательного командира, как цесаревич Павел. Последний действительно любил и знал науку плац-парадов и шагистики, хотя бы уж потому, что ею одной заполнял все свои дни...

   За последнее время прекрасного помощника нашел для себя Павел в лице капитана артиллерии Александра Андреевича Аракчеева.

   Граф Николай Иваныч Салтыков, готовый угодить всем и каждому из сильных лиц, успевший пять лет назад поставить Зубова на его "место", хотя и не без помощи Нарышкиной, любимой подруги императрицы, и других еще дам, в 1792 году одарил и цесаревича, а вместе с тем всю Россию другим "даром Пандорры" - ввел в интимный круг "гатчинцев" двадцатичетырехлетнего офицера, очень некрасивого, но такого исполнительного, усердного, так по-собачьи преданно умеющего глядеть в глаза хозяину своему, что Павел сразу оценил таланты слуги и полюбил его, привязался, почувствовал доверие на много лет.

   Аракчееву тогда же было поручено сформировать артиллерийскую роту для маленькой гатчинской армии, которая в эту пору насчитывала в своих рядах шесть батальонов пехоты, роту егерей, четыре кавалерийских полка: жандармов, драгун, гусар и казаков; полевую пешую и конную артиллерию, при двенадцати орудиях, не считая поместных батарей, включающих двадцать шесть орудий в Гатчине и двадцать - в Павловске.

   Большая двухпудовая мортира завершала список этих грозных боевых сил.

   Всего насчитывалось в армии Павла - 2399 человек, в том числе сто тридцать штаб- и обер-офицеров. Сам Павел очень серьезно относился к своей армии и особенно пристрастился к артиллерийскому ученью.

   Гром выстрелов, грохот батарей, выезжающих на позиции, тяжкий удар снарядов, хотя изредка, но попадающих в толстые деревянные щиты, изображающие цель, - все это было по душе вечно взвинченному человеку, тешило его слух, его детское во многих отношениях воображение.

   Александр тоже попал под начало Аракчееву вместе с Константином.

   Юношам понравилась новая военная забава, особенно младшему. Он и дома у себя завел небольшую "настоящую" пушечку и в свободные часы изображал и командующего офицера, и барабанщика, и фейерверкера, все вместе.

   Занятия с армией, особенно осенью, когда цесаревич устраивал осенние маневры, были очень утомительны для молодых князей.

   Фантазер Павел, одетый в прусскую генеральскую форму, гарцуя перед батальонами, одетыми на тот же старинный образец, искренно воображал себя полководцем, героем, равным самому Фридриху Великому, и только ждал минуты, когда из пределов сырой Гатчины перенесет свои воинственные подвиги на поля Европы и прославится перед целым миром!

   В ожидании этого он до полусмерти утомлял маленькое потешное войско маневрами, парадами, экзерцициями. А за малейшую провинность наказывал беспощадно, телесно, даже не только рядовых, но и офицеров, благо это был народ не обидчивый...

   Особенно большие маневры разыгрались между Павловском и Гатчиной и в этом году. Артиллерия, подтянутая и пополненная при помощи усердного и неутомимого Аракчеева, в полном блеске развернула свои батареи на высотах...

   Пехота и конница, разделенные на две враждующие армии, наступали и защищались согласно диспозиции очень хорошо... Павел носился от отряда к отряду, от батареи к батарее, находясь среди "русской" армии, которая должна лихо отразить "вражеские полчища", предводимые истым пруссаком бароном Штейнвером, главным командиром и инструктором гатчинских "легионов"...

   Сопровождаемый обоими сыновьями в качестве ординарцев, носится Павел.

   Уродливое лицо его, сейчас полное неподдельного воодушевления, раскрасневшееся от быстрой скачки и внутреннего волнения, кажется даже привлекательным.

   Вдруг он заметил, что из небольшой рощи показываются головные отряды "неприятеля". Там, где их меньше всего ожидали. Удар, задуманный хитрым пруссаком, угрожал отрезать главные силы "русской армии" от лагеря, от его базы, которую следовало защищать больше всего.

   Задергался Павел.

   - Артиллерия! Что молчит артиллерия?! Спят там, что ли? Капитан Аракчеев, что думаете? Предатель! Желает быть разбитым... Осадные орудия в дело...

   И сам помчался туда, где чернела на холмике главная сила артиллерийского гатчинского парка - двухпудовая мортира...

   Аракчеев был уже там на месте... Он еще раньше заметил обходное движение Штейнвера и кроме мортиры начал стягивать к месту полевые легкие орудия.

   Зарокотали залпы их... Павел чуть не каждый выстрел сопровождает одобрительным выкликом:

   - Так... Жарь! Наддай, матери их черт!.. Сыпь... Еще!.. "Старушку" опять подпали!..

   "Старушка" - мортира, недавно ухнувшая туда, где показался враг, снова была заряжена... Павел сделал движение вперед, приглядываясь к движениям неприятеля.

   Константин суетился около легких орудий. Один Александр, задумавшись о чем-то, остался на месте рядом с мортирой, глядя вдаль.

   Сверкнул запал... грохнуло широкое чугунное жерло особенно гулко и сильно, должно быть, от лишне переложенного пороху... Густой клуб дыма окутал и пушкарей, хлопочущих у мортиры, и прислугу при легких орудиях, и Павла с Константином, и Александра. За грохотом выстрела никто не слыхал крика боли, невольно изданного последним.

   Не ожидая выстрела, он с закрытым ртом стоял близко от широкого жерла мортиры... И едва грохнуло орудие - острая боль пронизала с левой стороны всю голову Александра, особенно отдавшись в ухе. Как будто второй выстрел раздался там, внутри, потрясая всего юношу. Он зашатался, едва удержался, чтобы не упасть.

   "Оглох! Лопнула перепонка!" - мгновенно пронеслось у него в сознании, когда он вспомнил, что не принял предосторожности, обычной перед сильными выстрелами: не отошел подальше от мортиры, не раскрыл пошире рта...

   Острая мысль как бы новой физической болью прорезала мозг... Но он овладел собою, медленно отошел в сторону, не выдавая душевного страдания и телесной боли.

   Все-таки кончить маневров ему не удалось.

   Даже Павел, увлеченный "битвой", сразу заметил, что неладное случилось с сыном. Пришлось рассказать, в чем дело, и отец приказал ему немедленно ехать домой, посоветоваться с врачами. Своим, военным, и мало доверял Павел, да и отрывать не хотел от службы, хотя бы и для помощи сыну.

   Как раз в это время под надзором двух врачей происходила жестокая экзекуция над одним из солдат, который, умышленно или нарочно, нельзя было узнать, пулю забил в ружье вместо холостого заряда и ранил одного из начальников, особенно ненавидимого за его жестокость, Федора Иваныча Линднера, пруссака, тоже успевшего прославиться потом по всей России своими зверствами в короткое царствование несчастного Павла...

   Тревога поднялась и на половине Александра, и у императрицы, когда она узнала, что случилось с внуком. Сперва он просто сослался на общее нездоровье. И наконец бабушке и жене только признался, рассказал, что случилось в Гатчине. Опасностью не грозила эта контузия. Но увечье, если оно непоправимо, конечно, должно тяжелым гнетом лечь на молодую душу.

   Александр упорно скрывал еще одно обстоятельство. Второе ухо у него тоже стало сразу плохо слышать. Звон, гул наполнял и правую сторону головы, только слабее, чем пораженную левую... Оставшись к вечеру в своем покое, лежа на постели, устроенной не в комнате жены, как всегда, а в его кабинете, он поднялся на одной руке и так полулежа долго слушал: что творится там, внутри?

   - Что, если совсем оглохну? - Эта мысль холодной змеей проползала по спине, проникала в самое сердце, и холодел весь юноша, дурно становилось ему опять, как случилось уже несколько раз в течение этого печального дня...

   Догорает свеча... ползут ночные часы... Перекликаются часовые за окнами...

   Не спит Александр. Хочет уловить: лучше либо хуже ему делается?

   То ясно слышит он голоса часовых, шорох мышей за обоями, треск сохнущих досок пола... Ловит обостренным, напряженным слухом все звуки ночные... То вдруг перестает слышать... Как будто в бездну погружается... Сон ли это короткий или постепенное лишение слуха и в правом ухе? Кто скажет? Надо ждать утра... Когда все встанут. Снова явится бабушка, доктора...

   Вдруг скрипнула дверь, отворяется осторожно.

   Испугался Александр, но сразу овладел собой...

   Чужого не может быть... Свои... Протасов либо?..

   Ну, конечно, жена. Свечу держит перед собой, отгородив ее рукою от колыхания воздуха на ходу. Легкое ночное одеяние позволяет видеть стройные плечи, шею, прелестную, трепетную грудь... Озаренное ярко свечою, лицо бледно. Голубые глаза пытливо глядят сюда, где лежит Александр.

   - Вы... ты не спишь, Александр? - с тревогой звенит милый, чарующий голос. - А я пришла взглянуть, хорошо ли ты заснул... Один... Ты не хотел, чтобы остались при тебе...

   - Конечно. Теперь не могу... Особенно чужих... Хорошо, что ты пришла, - говорит Александр. А сам ликует. Он слышит голос жены. Значит, одно ухо цело... - Сядь здесь... ближе... Скажи мне что-нибудь. Только не усиливая голоса... Я слышу хорошо. Видишь, я слышу тебя...

   - Да? Боже, благодарю Тебя... А я так боялась! - вдруг вырвалось со слезами у Елизаветы. - Я же понимаю, это так ужасно: не слышать... Я тоже уснуть не могла... А теперь рада. Ну, спи... Я пойду... Пусти меня, - слабо стараясь освободить свой стан из сильных объятий мужа, шепчет Елизавета. - Не волнуйся... тебе вредно...

   Все тише звучит ее голос... И нежно отвечают ее уста поцелуем на долгий, горячий поцелуй мужа.

  

  

   Незаметно проносятся дни, быстро мчится время, особенно в годы юности.

   Только для стареющей императрицы годом кажется иной долгий день жизни. И многие ее сверстники, "старый двор", тоже с утра ждут не дождутся, когда кончится это обычное, но такое утомительное теперь ежедневное вращение в колесе обыденных обязанностей, впечатлений и скуки...

   А молодежь иначе чувствует, иначе живет. Да еще в такую интересную пору, какую переживает северная столица, вся Россия с нею.

   Во Франции сверкает и гремит народная гроза Великой революции; вся Европа дает невнятные еще отклики мощным голосам галльского народа... Россия, придя на помощь старому порядку, готова силой оружия подавить первые ростки юной свободы... Дети России идут уже под командой чужих им по крови генералов отстаивать троны, возвращать их свергнутым, далеким королям...

   У себя дома круто изменила прежние "либеральные" сравнительно по времени государственные порядки великая Екатерина, умеющая хорошо делать даже и такие дела, которые идут вразрез с прежними широкими начинаниями этой государыни, мечтавшей о "благе народов", о законосвободных учреждениях для своей страны...

   Старики идут охотно назад, на прежние пути за своей многолетней руководительницей. Цесаревич Павел, тот впереди всех мчится сейчас к старым добрым временам. Открыто повторяет фразу, подсказанную ему пройдохой Эстергази:

   - Железная лоза нужна для управления полудикими ордами русского народа, а не либеральные "Наказы", способные стать лишь наказанием для земли...

   И только молодежь, окружающая по старой памяти императрицу, до ее старшего внука включительно, совсем иначе думает и собирается иначе поступать, когда придет и для нее черед - делать историю, ковать жизнь!

   Константин больше стоит в стороне либо открыто держится суровых взглядов отца. Он тоже за "железную лозу"... Хоть и мальчик, но уже проявить себя успел как жестокий начальник и по примеру отца дробит зубы, льет кровь солдат "своей армии", представляющей пока всего одну роту. Но и того достаточно, чтобы мог разгуляться жестокий мальчик. И бабушка даже под арест вынуждена сажать младшего внука, чтобы обуздать его жестокость, о которой только случайно сама узнала под конец.

   Особенно развернулся Константин, когда узнал, что его решили женить, то есть когда ему минуло шестнадцать лет, как и Александру перед браком...

   - Не хочу жениться... да еще на какой-нибудь косолапой немецкой княжне... Вижу я, как это забавно... Давно ли брат женат, а и то почти спинками врозь они с женой. Так что мне за охота? Дураком быть? Я и не так красив, как брат. Какая дура меня полюбит? А без любви - и жениться нужды нет. Я не наследник. От меня нечего потомства ждать!

   Так грубо режет порою Константин даже своим наставникам, Сакену, Протасову, когда те по приказанию бабушки заводят с юношей речи о браке.

   Пожимают плечами те, сами думают:

   "Пусть бурлит... Бабушку побоится ослушаться. Придет время - все образуется!"

   И они были правы.

   Правда, больше хлопот выпало на долю бабушки с женитьбой младшего внука, этого "чудака", как при самом рождении прозвала его Екатерина.

   - Представьте, - однажды при невестке и при Куракине стала громко говорить Екатерина. - Чудак наш Константин еще до рождения проявил себя! Ждали его еще числа пятнадцатого марта, а он изволил лишь двадцать седьмого апреля припожаловать... да так быстро, словно снег на голову какой свалился... В час, в полтора - и вот он тут!..

   Говорит, а сама кидает взгляды на невестку, которую очень невзлюбила с недавних пор...

   Краснеет Мария Федоровна. Куракин тоже не знает, куда глаза девать, почему-то.

   А Екатерина продолжает:

   - Вот я его тогда же чудаком прозвала. Так он и остался у нас чудаком...

   Но и это взбалмошный, капризный, упорный "чудак" вынужден был покориться воле бабушки. Восемь принцесс одну за другой вызвала в Петербург Екатерина. Решительно забраковал всех Константин. Не понравились они и самой императрице. Поэтому без дальних разговоров подарками осыпали неудачных претенденток и отсылали с Богом домой.

   Но вот в октябре 1795 года прибыла в Петербург принцесса Саксен-Заальфельд-Кобургская, супруга герцога-наследника, с тремя своими хорошенькими дочерьми-невестами: Наталией, Софией и Юлианой.

   Стоя у окна, выходящего на подъезд, императрица видела, как вышли из экипажа принцессы и сама герцогиня за ними.

   Старшая дочь торопливо выскочила из кареты, порхнула на лестницу, как будто боялась опоздать куда-нибудь. Вторая хотела догнать сестру, но от поспешности оступилась и упала тут же. Хотя она быстро поднялась без посторонней помощи, Екатерина обратилась к Протасовой, стоящей рядом, и заметила:

   - Дурная примета, душечка моя...

   Когда же третья, самая младшая, неторопливо спустилась с подножки экипажа, уверенно двинулась вперед, спокойно, с достоинством стала подыматься по лестнице, государыня подумала:

   "Вот именно - последняя! Виден сейчас характер и выдержка... Как раз что нужно моему взбалмошному мальчику... Посмотрим".

   Об этих соображениях Екатерина сейчас промолчала. Но вышло именно так, как она полагала. Константин, которому поставлено было решение выбрать одну из трех сестер, пробормотал:

   - Ну, что же, бабушка... Если уж надо?.. Так, конечно, ту... которая самая младшая. На что мне всякий старый хлам. И слушать меня не станут. А с этой я еще слажу...

   - Да ты что, милый? Полагаешь, жена тебе рядовой твоей роты? Слыхала я, машиной ты считаешь и людей, и офицеров. Так помилосердуй и жену под тот же ранжир не подводи... Осрамишь и себя и меня... На целый свет прославишь...

   - Да я ничего не говорю, бабушка. А как я знаю, написано в Законе: жена да убоится! Значит...

   - Значит, ты глуп. Это о том сказано, если что дурное на ум жене придет... Так перед ней муж чистым и безупречным, добрым и ласковым стоять должен, чтобы она, жена, даже и подумать не могла о чем плохом... Пожалуй, прошу, не пускайся в толкование Закона Божия. Рано. Молоко, гляди, на губах белеет... Да и не о чем толковать. Младшая - и хорошо. Она мне тоже больше нравится, правду сказать. Ступай к генералу Платону Александровичу. И Будберг там сейчас. Они тебе скажут, что делать надо...

   Целый день почти муштровали Константина Зубов и Будберг. Вечером 24 октября он бледный, притихший явился к принцессе-матери и дрожащим голосом объявил, по-французски, конечно:

   - Сударыня, я являюсь просить у вас руки вашей дочери... принцессы Юлианы...

   Вместо ответа взволнованная так же сильно мать обняла будущего зятя и громко зарыдала от радости.

   После нескольких теплых фраз она позвала невесту.

   Бледная, трепещущая, едва вошла девушка. Константин подошел и молча поцеловал ее холодную сейчас ручку.

   Ни звука не проронив, еще больше побледнела Юлиана, и слезы брызнули из расширенных глаз, которые она, как зачарованная, не сводила со своего будущего супруга.

   Желая нарушить неловкое и тягостное молчание, юноша наконец нашелся и негромко спросил:

   - Надеюсь... со временем вы полюбите меня? Не правда ли, принцесса?

   - Да... я буду любить вас... всем своим сердцем! - чуть слышно прошептала малютка в ответ, кидая нежный взгляд на этого некрасивого, правда, но такого сильного, симпатичного при всей уродливости юношу...

   - Мой Бог, - вдруг по-немецки воскликнула совсем растроганная матушка. - Отчего отец не может видеть этой счастливой минуты!..

   Юлиана, услыхав родную речь, напоминание об отце, которого ей вряд ли теперь суждено увидеть, закрыла личико руками и заплакала навзрыд.

   Грубый по внешности, но чуткий душой, юноша понял, что опечалило девушку.

   Он отвел ее руки от заплаканного личика, прижал их сильно, но осторожно к своей широкой груди.

   - Успокойтесь, принцесса! Клянусь вам, вы увидите вашего батюшку как можно скорее. Бог свидетель, я повезу вас в Германию сам, как только мне разрешит это ее величество, государыня-бабушка... А что я обещал, то держу крепко. Увидите...

   Улыбнулась сквозь слезы ребенок-невеста.

   Печально завязался этот союз... Кончился он и того печальней. Но сейчас все ждали только радостей впереди.

   До 6 ноября прогостила еще принцесса-мать у императрицы и у