Жданов Лев Григорьевич - В сетях интриги

е говорю от сердца, верьте, господин Лагарп, и моим сединам, и моему слову... Почва благодарная была дана вам. Вы сумели посеять в ней лучшие, возвышеннейшие, благородные мысли и чувства, семена будущих славных дел... Если только, согласно вашему учению, не вмешается всесильный, враждебный нам порою, рок. Вот и желала бы слышать: что думаете вы о грядущем Александре-повелителе? Даст ли он счастье народам? Сам - узнает ли славу, счастье и покой?

   Вызов брошен был прямо. Все ближе и ближе, медленно, но упорно подходила умная старуха к опасному вопросу. Но и соперник ее равен ей по выдержке и даже сильней в своей слабости, вынуждавшей быть осторожным выше меры.

   - Славен будет ваш внук, могу и теперь сказать это, ваше величество. Здешний стихотворец Державин, как я знаю, еще при колыбели ему пожелал: "Будь на троне человек!" Как я вижу в течение восьми долгих лет, великая бабка моего питомца того же хотела, к тому же вела юношу. Так и будет! А это одно послужит залогом редкой славы для Александра, когда двадцать, тридцать лет спустя он займет место на троне предков для блага своих народов, для блага всей Европы, как полагаю даже.

   - Двадцать, тридцать лет? Вы столько еще сулите мне жить?.. Или, впрочем, нет, понимаю!.. Да, да!.. Двадцать, тридцать лет! Целая вечность для страны, если она не идет вперед... Один миг, если гений и любовь толкает ее по пути развития... И вы полагаете?

   - Уверен, что назад не поведет России ваш внук... мой питомец, дозвольте с гордостью сказать, государыня.

   - Позволяю... прошу даже. Да, ваш питомец. Живое, совершенное существо, которому вы придали окончательный блеск и формы, признаю, Лагарп. И вот не приходило ль вам на ум порою?.. Откровенно говорите: нас не слышит никто... чужой... А я не выдам даже ошибок вашей мысли никому... Не казалось ли вам, что так досадно порою: ждать прекрасных минут, переживая плохие часы? Ни для кого не тайна, как внук мой... Нет, скажу, верите: как отец не похож на сына?! Ясно, что можно ждать от одного, что даст другой? А следуя вашей философии, переждать необходимо. Не досадно ли это, скажите, Лагарп?

   - Скажу по чести: нет! Да, да, государыня. И вот почему: мой разум, моя вера не позволяют мне предрешать ничего, тем более судить дело до его конца. Мы уж поминали, как ошибочно бывает порой мнение, основанное на внешних проявлениях событий и людей... До смерти нельзя судить людей вообще, царей - особенно. И я глубоко понимаю "Суд мертвых", творимый над фараонами Египта, лежащими в саркофаге... Я дивлюсь мудрости китайцев. В потаенных местах хранят их историки свитки, на которых записаны все явные и тайные деяния членов правящего дома... И только в день, когда старая династия прекратится сама либо будет свержена другою, открываются эти свитки и оглашается всенародно список дел. И народ решает: стоил осуждения или похвалы прекратившийся царский род?.. Это мой общий ответ! А касаясь своего питомца, скажу одно. Если и теперь он радует взоры наши, обещает так много хорошего, то через много лет, пройдя искус, какой проходят все наследники тронов, сколь выше станет разумом и душой? Как многое постигнет, чуждое ему сейчас?! Чему только не научится в трудном искусстве правления!..

   - Он и сейчас учится, Лагарп...

   - О да. И у великой наставницы, говорю открыто. Но сам он еще слишком незрел. А тогда, вспомнив бесценные уроки великой бабушки, лучше поймет их. Тогда все, даже возможные ошибки и недостатки окружающих, самых близких лиц - послужат ему на пользу. Тогда...

   - Все это верно и хорошо! - перебила нетерпеливо Екатерина, начинающая уже уставать от напряжения в этом логическом поединке. - Но лучше ли будет для страны, если на ошибках старших станет учиться мой внук? Мне сдается, со стороны судьбы, божества или там кого хотите, господин философ-стоик, было бы милосерднее и даже гораздо разумнее сразу дать земле Александра, чем иного кого?

   - Великая истина, государыня. Желать мы можем. Но что сделаешь с волей рока? Он всесилен. Разумный, честный человек покоряется и ждет, стараясь по мере сил служить добру и правде на земле, избегая всяких сомнительных, насильственных и дурных дел, именно потому, что до конца нельзя судить ни о ком и ни о чем! Я уж дважды приводил тому примеры, ваше величество...

   - Вижу, помню, слышу, понимаю, господин Лагарп! Вы превосходно знаете свой любимый предмет. Не одни события, но и самый дух истории... - не удержалась от легкой колкости Екатерина. - "Постепенность и осторожность", как было уж сказано? Не так ли? Приму к сведению, господин наставник. Верю, что много пользы еще принесете моему внуку. И вот пока прошу принять это как знак моей признательности к вашим полезным трудам! - подавая Лагарпу сложенный лист, произнесла с любезной улыбкой императрица. - Без благодарностей, пожалуйста. Это слабое вознаграждение за все, чем я и мои внуки обязаны вам. Мое уважение и дружба, которую вы можете видеть хотя бы из нынешней беседы нашей, пусть будет дополнением к этой безделице.

   Бумага была указом о награде Лагарпу в размере 10000 рублей. Он догадался о содержании указа, но не сказал ничего, повинуясь воле государыни, а только поклонился почтительно и спрятал лист.

   От напряжения беседы пот показался крупными каплями на его гладком, широком лбу. Но Екатерина еще не собиралась так скоро отпустить упорного собеседника. Она перешла к вопросам о занятиях Елизаветы, снова вернулась к своей главной мысли... И большого труда стоило Лагарпу отклонять опасное, прямое предложение, какое могла сделать Екатерина: повлиять на Александра в смысле принятия власти помимо отца... В то же время швейцарец умно делал вид, что не понимает довольно прозрачных намеков на это со стороны осторожной собеседницы...

   Два часа длилась беседа.

   Когда Лагарп, обласканный перед уходом, вышел от императрицы, голова у него кружилась, звенело в ушах от прилива крови. Но он был доволен собой и горд. Искус был выдержан до конца, и он вышел, как вошел, ничего не поняв, ни на что не дав косвенного согласия, отклонив всякую возможность прямой постановки вопроса об участии в деле, которого опасался и принять на себя не желал...

   - Нет, ты слышал, генерал?! - обратилась Екатерина к Зубову, который показался из алькова, едва Лагарп скрылся за дверьми. - Каков гусь? Он преопасная голова, этот философ из швейцарской деревушки. Очевидно, изволил задумать какую-то особливую игру. И вести ее желает за собственный счет. Поглядим, вызнаем. И ежели это так?!

   - Угадала, матушка моя. Я даже знаю... - начал Зубов, давно невзлюбивший Лагарпа.

   - Добро, добро! - перебила Екатерина. - Потом ужо... Я погляжу все-таки. Быть может, на деле он окажется понятливее и сговорчивее, чем на словах. Стесняется прямо принять сделку. За свою долгую службу империи я видела и таких. Говорит: "Нет!" Делает: "Да!" Но ежели что-либо иное?..

   - Вы отошлете его, выгоните вон зазнайку?!

   - О нет! Дадим ему почетную отставку "за ненадобностью". Назначим приличный пенсион... там, где он будет проживать, за рубежом, вне России... Чтобы не слишком ругал нас и нашу "дикую" страну...

   Так и случилось ровно через год, когда Екатерина убедилась, что швейцарец не только не помогает ее планам, но даже старается сблизить Александра с Павлом, чего особенно не хотела императрица.

  

  

  

  

  

   Любовь - это сон упоительный!..

  

   Э. Ростан

  

   Мы любим и страстью пылаем,

   жалея себя,

   От смерти уйти мы желаем...

   Но только быстрее сгораем, любя!

  

   Павел выполнил свое намерение, вызванное в нем подстрекательством Эстергази и других "друзей", и на другой же день после венчанья Александра с Елизаветой умчался в Гатчину, где заперся, угрюмый и раздраженный больше чем когда-либо. Воспрянули духом дворцовые переносчики, наушники, язвители, вся эта плесень, сытая и счастливая лишь за счет чужой жизни, чужой беды. Засновали по-старому вестовщики и тайные предатели по старым, знакомым путям, к всемогущей матери, которая все-таки опасалась круто повернуть задуманное дело; от нее юркнет один-другой куртизан или почтенная по виду приживалка, сплетница душой, дама иная дворцовая проберется к сыну, к Марии Федоровне, забегут к Зубову по пути...

   Шепчут, язвят, лгут и путают, твердо помня одно: "Глупые тягаются - умные наживаются!.."

   И все шире кипит, разливается интрига, захватывая все большие и большие круги людей разного звания и положения. Даже за стенами обширных дворцов, в городе, тоже образовались понемногу значительные кружки и партии, которые держат сторону той или другой из "важных персон", между которыми большая черная кошка пробежала сейчас...

   И как ни странно, но меньше всех кипит волнение вблизи того, кому, казалось бы, всех больше следовало принять вольное либо невольное участие в широкой политической авантюре, затеянной сейчас.

   Какой-то особой, совершенно замкнутой жизнью живут новобрачные. И не потому только, что Екатерина того желает, стараясь оградить юношу, доверчивого и впечатлительного слишком, от нежелательных воздействий со стороны ненадежных, неугодных государыне лиц...

   Сам Александр любит тихую, скромную, "приватную" жизнь. Нередко раньше с юными своими друзьями, толкуя о возможности дать счастье людям, будущий повелитель огромной империи искренно заявлял, что его не влечет это грядущее величие, пугает блеск и сила власти. Он желал бы уйти, оставить все и узнать, если возможно, простое "мещанское" счастье, доступное каждому человеку с ясным умом и чистой совестью.

   Многие причины, конечно, вызвали такое настроение в юноше. Философские уроки Лагарпа, красиво умеющего говорить о "гражданине Цинциннате", о святости личного труда, о красоте смирения, явились первым толчком. Затем слишком рано раскрылась перед Александром мишура придворной жизни, низость лиц, окружающих всякого повелителя, который не может выбирать всех слуг, а пользуется теми, которые являются сами или волей случая поставлены на места, особенно близкие к трону... Умный, вдумчивый по натуре юноша, не осуждая никого резко, в душе презирал почти всех, что изредка и высказывал в задушевных беседах с молодыми, чистыми пока своими друзьями - Кочубеем, Ростопчиным... Бабушке порой он тоже открывал свою душу, если она старалась вызвать на откровенность внука. Но, конечно, он избегал при этом больно задеть тех, кем особенно дорожила Екатерина, например Зубова. Александр даже казался дружески расположен к фавориту... И только однажды, в письме к Кочубею, прямо высказал, как по заслугам презирает этого содержанца. Брезгливо относясь, опасаясь даже Аракчеева, Александр тем не менее был очень любезен с ним, попадая в Гатчину, где царила воля необузданного Павла, а значит, и нельзя было касаться тех, кто был близок и приятен цесаревичу.

   Очень осторожно вел себя Александр, но в то же время никому не позволял проникнуть в свою душу. Разве один Лагарп порою получал возможность заглянуть в мысли воспитанника. Да и то не слишком глубоко. Эта замкнутость, это невысказанное, но проглядывающее мимо воли превосходство чистого душой юноши чувствовали невольно самые заскорузлые, грубые прихвостни и интриганы. Каждый из них смелее готов юркнуть с какой-нибудь "шиканой", с ядовитой сплетней и "шпынством" ко всемогущей и раздражительной за последнее время императрице, чем к ее кроткому, невозмутимому вечно внуку.

   Он или сразу перебьет говорящего кротким замечанием, что "дело его не касается... что лучше пойти и поговорить об этом с бабушкой, с цесаревичем или с Зубовым", смотря по тому, куда направлена стрела переносчика... Или выслушает, поглядит своими ясными глазами и заговорит совершенно о другом, словно это ветер шумел сейчас, а не человек говорил ему что-то с дурной, с доброй ли целью...

   Ученье свое тоже почти забросил Александр, склоняясь к мнению некоторых из окружающих его, что звание супруга делает юношу совершенно самостоятельным, зрелым человеком, которому даже неловко как-то сидеть рядом с мальчиком-братом в качестве "ученика" и отвечать уроки...

   - Ваше высочество уже сами можете заняться продолжением своего образования с помощью лекторов, конечно, но не под указкой таковых! - уверяют его и графиня Шувалова, и граф Толстой, и его прежние друзья Нелидов и Кочубей. Конечно, все они дают совет по разным побуждениям. Но Александр и сам давно тяготился принудительной формой ученья, установленной наказом бабушки. И теперь рад хотя бы на время, придравшись к своему "женатому положению", отдохнуть от всяких принуждений.

   Но если переплет дворцовых происков и интриг не может коснуться юноши, другая сторона придворной жизни, раньше чуждой бывшая для него, теперь охватила и новобрачного и его подругу.

   Еще и до наплыва версальских гостей двор Екатерины славился как новый "Остров любви". Важными делами правления и опасными ходами закулисных интриг занимались небольшие сравнительно группы лиц из всей густой придворной толпы, которая дает блеск и красоту двору "Северной Семирамиды". Что же оставалось делать остальным, беспечальным, здоровым от избытка, праздным до одурения?

   И любовь во всех ее видах и проявлениях была главным интересом жизни для обитателей и обитательниц всех екатерининских дворцов и других роскошных жилищ столицы, где вечным праздником протекает жизнь.

   До женитьбы Александр, как мы уже видели, знаком был и с этой стороной жизни. Но молодая стыдливость, стеснение, даже страх перед бабушкой, перед отцом налагали цепи на юношу. Он лицемерил перед другими и сам старался обуздывать себя.

   Женитьба сразу все изменила. Естественным порядком вещей недозволенное стало обычным, даже обязательным. И это сознание своей зрелости, признанной целым светом, сразу развязало не только язык юноше, но и все его чувства, излишнюю даже, но до сих пор дремлющую чувственность.

   Лишний стакан вина давал приятное возбуждение. Вольные речи, свои и окружающих, забавляли ум, горячили кровь... Брат Константин давно уже был склонен к этим пряным беседам и речам... Графиня Шувалова, словно решившая хоть чем-нибудь прикрепиться к молодым супругам, всеми силами поддерживала фривольное настроение молодого мужа. А в новобрачной в то же время исподволь, незаметно старалась посеять недовольство против супруга... Тайные цели такой игры пока были непонятны для окружающих. Но самый прием Шуваловой кидался в глаза каждому...

   Может быть, замечал кое-что и Александр. Но тут работа хитрой старухи шла в ногу с его собственными настроениями, желаниями, порывами, пробужденными тем живее, чем внезапней это совершилось...

   И с головой ушел Александр в игру любви, пока - с молодой своей женой... Но и он уже чуял, и все видели, что на этом не остановится мечтательный, ищущий быстрой смены ощущений юный супруг.

   Иначе, собственно, и быть не могло. Куда бы ни оглянулся Александр, отовсюду неслись страстные шепоты, вздохи, начиная от покоев бабушки, от будуара его матери, где он так часто заставал одного или другого Куракина в горячей беседе с княгиней; затем, минуя дышащие негой покои и будуары знакомых ему дворцов вплоть до каждого уютного, тенистого уголка в дворцовых парках, - везде давно уже и раньше замечал юноша воркующие парочки, пылающие щеки, горячие глаза и сильно сплетенные в ответном пожатии руки... Прежде он только предчувствовал кое-что, не рисуя никаких дальнейших образов и картин. Теперь неизведанное стало ему хорошо знакомо... И закружилась голова, заволновалась молодая кровь, потянуло туда, в этот розовый, томящий, упоительный туман, который так мучительно и сладко может разрываться в иные мгновенья, раскрывая рай и небеса на земле!

   Казалось, самый воздух при дворе Екатерины пропитан негой и призывами любви... Пары мелькают везде и всюду... Сходятся, расходятся... Меняются, правда, довольно часто кавалеры у дам, и наоборот. Но рисунок общего любовного хоровода остается неизменен из года в год: пары без конца...

   Одиноких не видно. Одиночество смешно, если только это не чистое, невинное одиночество детских лет.

   А легкость, с которой сходятся пары или меняют свой состав, она стала как бы законом на этом новом "Острове любви", при блестящем дворе. Мужья ничуть не обижаются на измены жен, потому что иначе с кем же придется им самим тогда запевать новые дуэты страсти, если все жены будут верны? И наконец, верная жена считает себя вправе ревновать. А ревность и смешна и тягостна для этих рыцарей Цитеры...

   Видит все это Александр. И тянет его туда, в общий водоворот. Видит это и юная княгиня, жена его. Но стоит в недоуменье, с каким-то страхом в ожидании минуты, когда и ее потянет в этот красивый, щекочущий нервы, но опасный розовый туман... Да и воспитана она была совсем иначе там, в тихом Карлсруэ, при скромном маркграфском дворе, в полубуржуазном, хотя и чрезмерно чопорном семейном кругу немецкого принца... Поэтому пока только коробит Елизавету от многого, что тешит ее мужа. Боится она того, чего ищет, к чему уже стремится он всей своей малоизведавшей, алчной душой...

   Но эти новые чары жизни, супружеская, законная любовь и ласки, предчувствие и первые поиски иных чар и ласк не заполняют всей жизни Александра. Он по-прежнему ищет, чем бы заполнить свободное время, особенно долгие летние дни, когда и праздников нет при дворе, и выезжать не приходится почти никуда...

   И забавы юности, особенно театр, по-старому заполняют у обоих братьев и у Елизаветы долгие свободные часы их жизни.

   Белая ночь спускается с прозрачно-зеленоватого неба на тихий царскосельский парк, глядит немигающими очами из-за зубчатых елей, чернеющих кружевной стеною там, на окраинах, где фиолетовые дали таинственно сочетаются с тенями вечера, где лесистые холмы и туманные перелески, поляны и луга уходят куда-то без конца, маня за собою задумчивые взоры, навевая тихую грусть...

   Свежими стружками и новым лесом, сырыми досками пахнет в небольшом павильоне греческого стиля, который красиво брошен в конце аллеи, недалеко от блестящего пруда. В одном конце этого полуоткрытого, обведенного легкими колонками павильона устроена небольшая сцена на высоте полутора аршин от пола. Неубранные обрезки балок, стружки, концы досок сохнут в углу и наполняют воздух ароматом смолистого соснового дерева.

   Несколько стульев и садовых скамеек, заполняющих остальное пространство, заменяют партер. Публика тоже почти собралась. Несколько дам Елизаветы сидят и болтают в ожидании спектакля с кавалерами Александра и камер-юнкерами - Ростопчиным, Кочубеем, Голицыным, которые удостоены приглашения к этому интимному зрелищу.

   Сам Александр, оживленный, довольный, с помощью брата хлопочет за миниатюрным богатым занавесом, который скрывает лишь мощные широкие плечи и светло-русые головы обоих князей, отвергающих всякую пудру в своем кругу.

   Что-то не ладится в механизме кукольного театра, давно уже привезенного для юношей из Нюрнберга и не раз забавлявшего державных импресарио не меньше, чем ту публику, которую собирали оба "антрепренера" на свои бесплатные спектакли.

   Пронырливый, юркий парень, смазливый лицом, с играющими глазами и краснощекий, парикмахер Роман с помощью танцмейстера Пика, режиссера "труппы", в самой глубине павильона, скрытые порталом сцены, приводят в окончательный порядок "труппу", расправляют измятые туалеты, взбивают и подправляют прически, крошечные парики, бороды... Врач Александра, высокий, умеренно полный, с округлыми манерами, мягкими движениями, с приятным сдобным голосом, немец Бек, любитель театра, даже кукольного, тут же помогает, а то и мешает порой, где, кому и чем случится. Талантливый музыкант, ловкий придворный при этом, маэстро Диц сидит в углу наготове со своей виолью д'амур, негромко настраивая ее и пробуя лады нервной худощавой рукой.

   Красивый, с маслянистыми черными глазами, такой женственный, юный на вид, несмотря на свои двадцать четыре года, Димитрий Курута, не то камердинер, не то товарищ детства Константина, сидит сзади, у самой сцены, с тетрадкой в руках.

   Благодаря его женскому голосу он читает роли за женскую половину безгласной маленькой труппы. Бек и Пик читают за мужчин.

   - Ну, попробуй, Константин... Что, хорошо? - раздался из-за занавеса голос старшего брата. - Отлично. Значит, готово. Опускай декорацию. Пик, вы готовы? Курута, на месте? Господин Бек, берите тетрадку... Роман, ты что зеваешь? Так и клади... Осторожней... Ну, Костя, начнем!

   И раскрасневшееся, юношески прелестное, совсем напоминающее черты Аполлона-Диониса, показалось лицо Александра из-за занавеса.

   С другой стороны вынырнуло круглое, несоразмерно широкое, курносое до смешного лицо младшего брата, тоже красное, в испарине, которую он и отирал широким, почти крестьянским жестом своей большой, сильной руки.

   Все обличало большую силу в этом коренастом, большом не по годам теле четырнадцатилетнего юноши. Но руки он держал как-то словно не свои, шагал тяжело, широко, голова глубоко уходила в широкие плечи, и сутулость эта совсем портила юношу, придавая особую неуклюжесть его фигуре и всем движениям.

   Странно выделялись на уродливом лице большие, навыкате красивые голубые глаза и совершенно пунцовые, полные губы довольно красиво очерченного небольшого рта. Однако и эти красивые глаза юноши так странно, близоруко глядели под кустистыми белесыми бровями, что производили скорее забавное, чем приятное впечатление.

   Грубоватым, ломающимся голосом подростка, близкого к периоду зрелости, обратился к брату Константин:

   - Сегодня сойдет, ладно!.. А там надо будет новые рейки и оболочки поставить. Я ужо скажу Майеру... пусть нам выточит в токарной. Можно начать, если желаешь.

   И он еще раз для чего-то сбоку кинул взгляд за занавес, взял конец шнурка от раздвижного занавеса, кинул его Роману.

   - Вот, бери. Только осторожно тяни, когда скажу...

   Александр между тем огляделся и, не видя жены, вышел на порог павильона и громко крикнул:

   - Луиза, где вы? Мы начинаем. Monna Lisa, andate!.. Мы вас ждем!

   - Иду, идем! - послышался голос Елизаветы-Луизы из-за соседней живой изгороди, переходящей дальше в крытую, стриженную на версальский образец, прямую аллею.

   Сейчас же показалась и принцесса в сопровождении Шуваловой и ВагЬе Головиной. Эти две дамы ревниво сторожили друг друга, давая повод острякам замечать, что "бледную царственную лилию неусыпно сторожат желтая гвоздика и пунцовый пион"...

   С подчеркнутой галантностью предложил жене руку Александр, повел ее к месту, усадил и громко проговорил:

   - Ваше высочество, разрешите бедным странствующим артистам представить трогательное изображение судьбы царицы Дидоны, покинутой коварным Энеем с залогом под сердцем!.. То есть, конечно, залог остался у нее, а не у него. Он увез с собой много хозяйского добра, но... кое-что оставил взамен... И только всесжигающее пламя люб... нет, виноват, костра не дало увидеть миру: что оставил на память Дидоне коварный Эней?.. Вы, там, за кулисами! Чего смеетесь? Роман, это ты, плут, смешливое животное? Помолчи. Итак, ваше высочество: тут будут говорить, танцевать, даже петь настоящие герои древности и талантливые актеры, ничуть не уступающие... любому из актеров каждого придворного зрелища, какие мы с вами видели не раз... Господа присутствующие исключаются. Вас я не называю искусными актерами...

   - Неискусными, это правда! - подчеркнул колкость брата слишком откровенный и не знающий порою удержу в своих шутках Константин.

   - Брат, суфлера нам не надо! Не мешай, твое дело впереди! - комически строго перебил Александр, чуть-чуть придавая голосу и манерам своим сходство с бабушкой. - Итак, - прежним напыщенным тоном глашатая продолжал он, - представление начинается! Труппа великолепная, как я уже сказал. Ее директора - всемирно известные люди. Рекомендую, ваше высочество. Диц, Пик, Бек! Самые короткие люди при дворе... по фамилии! Диц, Пик, Бек! - умышленно быстро повторил он.

   Общий смех покрыл эту шутку, когда все три названных "директора" - как нарочно, высокие, большие - появились и откланялись Елизавете.

   - Музыка, танцы и - министерство "внутренних дел", - указывая на врача, продолжал, довольный успехом шутки, Александр. - Увы, и куклам иногда приходится заглядывать... в их нутро. Почему же не иметь хорошего доктора в превосходной труппе. Но довольно предисловий. Начинаем, господа. Плата по желанию. Смеяться можно, бранить не вслух, хвалить в меру и... Впрочем, виноват! Я и забыл, что передо мной - настоящая, дворцовая публика, которую учить не надо. Шут со сцены доскажет остальное, господа. А я становлюсь зрителем. Занавес, Роман!

   Смех еще не улегся в публике, когда раздвинулся занавес и началось представление "Дидоны".

   Один только из всех здесь сидящих, казалось, не разделял общего настроения, хотя вежливо вынужденная улыбка и была у него на лице.

   Александру Яковлевичу Протасову не нравилось и это "детское" занятие, которому так горячо вдруг отдался его питомец. Коробили слух старому служаке шутки, новый, слишком развязный тон речей, по мнению старика, не подобающий великому князю, да еще женатому, хоть бы и в шестнадцать только лет.

   Он бы желал уже видеть если не Солона и Аристида, то хотя бы юного Фемистокла или Алкивиада на форуме в своем воспитаннике. А тот просто хотел веселиться и жить как в голову взбредет, пока еще придворный этикет и требования сана не наложили своих оков на поступки и слова его.

   Весело тянется спектакль, сопровождаемый аплодисментами и веселым смехом хорошо настроенной публики. Александр и Константин порою вставляют с места шутки и остроты между репликами актеров, конкурируя с неизбежным "буфоном", который и в греческой кукольной трагедии нашел свое место. Курута сладким, тонким голоском верно и приятно поет арии Дидоны, где это следует. С ним дуэтом звучит сдобный баритон Бека, тоже музыкального от природы немца. Виоль д'амур Дица издает нежные вздохи, горестные жалобы, звучит страстью и тоской в драматических сценах и положительно создает настроение, так что даже вечно тревожные, веселые и насмешливые глаза Константина становятся печальными и покрываются легкой влагой грусти.

   Иногда происходит заминка в довольно сложном механизме сцены, особенно если много лиц соберется на ней. Путаница вызывает общий смех, веселье. Один из братьев, а то и оба разом исчезают за кулисами, исправляют беду, и дальше тянется спектакль, не особенно продолжительный в общем.

   Вот и последняя картина... Плутоватый герой уплыл, и только издали видны паруса его галер... Высокий костер готов посреди сцены... Медленно под звуки священного хорала восходит на него Дидона, поет свою последнюю, лебединую песню... Загорается пламя... Вспыхивает настоящий бенгальский огонь, приготовленный для спектакля в жестяных сосудах... Багровые блики странно играют по красивой декорации театра, по колоннам всего павильона, в котором сгустились тени, словно убегающие сюда, притаившиеся здесь от чуткой белой ночи, которая гонит тени, сама прозрачная, чуждая теней, царящая сейчас там, в парке, всюду и везде...

   Рухнул искусно слаженный костер... Все кончено... Медленно задергивается занавес.

   Аплодисменты, вызовы покрывают финал пьесы. Вызывают всех - "артистов", которые низко раскланиваются, прижимая к сердцу крошечные ручки, "оркестр", который держит перед собой свою большую скрипку, заставляет ее изображать реверанс, потом кланяется сам. Являются на вызов "балет" - Пик, суфлеры - Бек и Курута, даже "перрукмейстер" - сияющий, румяный Роман.

   - Машинистов! - неожиданно звонко возглашает шаловливая Варвара Головина. Все подхватывают, топают ногами, стучат стульями...

   Оба брата, взявшись серьезно за руки, скрываются за "сценой".

   Занавес раздвигается, и в небольшой раме портала, за опустелым пространством, где сейчас работали куклы, появляются две головы, так непохожие, но и в то же время имеющие родственное сходство между собою.

   Эти две головы кажутся необычайно большими в тесной рамке кукольной сцены. Они кланяются во все стороны, усиленно шевеля глазами, и общий хохот, веселый смех, взрыв аплодисментов встречают их.

   Во весь рост перед театром появляются тогда снова оба "машиниста", делают глубокий реверанс и дружно, громко возглашают:

   - Представление кончено! Больше угощения никакого не будет! Просим об выходе, чтобы наш Роман, и в то же время Роман многих дам, главы им убирающий и так далее, мог убрать останки Дидоны вместе с прогорелым театром.

   Новый отклик смеха, и шумно, с разговором, выходит публика из павильона.

   Здесь сразу иное настроение охватило компанию.

   Кто-то словно сторожил конец спектакля, выход публики из павильона, и в этот самый миг со стороны дворца, от покоев, занимаемых Зубовым, донеслись сюда ласкающие звуки нескольких мандолин в сопровождении виол да гамба и д'аморе, исполняющих волнующую серенаду.

   Смолкнул смех, даже говорить между собой начали вполголоса те, кто сразу не оборвал своих речей.

   Как-то так вышло, что кроме Константина и старика-графа Штакельберга все вышли попарно. Елизавета, поджидающая мужа, оказалась последней. Голицына и Шувалова заняли свои фланговые места.

   Пока небольшими группами стояли на лужайке все и наслаждались музыкой, Александр подошел к жене и негромко заговорил:

   - Как хорошо это звучит. Издали еще лучше, чем было бы вблизи, не правда ли?

   - Да. В самом деле... Отчего это так, скажите?

   - Не знаю. Мягче как-то звуки, не поймешь, голос это поет чей-то красивый и сильный? Или так нежно звучат струны и откликается им дерево инструмента?..

   - Нет, просто потому, что издали все кажется нам лучше, ваше высочество, - с апломбом ответила Шувалова. - Еще вы молоды, оттого и не знаете этого. Вот, ваше высочество, даже такая детская забава, как этот театр, сегодня развлекла вас... А ведь это простые куклы... и двое господ читают и поют за всех. А сидишь подальше, как мы сидели, и тоже... сносно!.. Забавно даже вспомнить годы детства... Когда они, увы, далеко.

   Александру не понравилась скрытая насмешка над его "детской выдумкой", как окрестила Шувалова этот спектакль. Хотя действительно много еще юношеского, почти детского оставалось у него в душе, но он, подобно всем юным людям, не любил, чтобы другие подчеркивали, осмеивали его с этой стороны.

   Сдержавшись от прямой колкости, он с любезным видом обратился к Шуваловой:

   - Скажите графиня, неужели необходимо, по-вашему, чтобы живые, плохие актеры портили своим напыщенным исполнением хорошую пьесу, когда мои куклы прекрасно изобразили нам поучительную и трогательную историю покинутой женщины, сделали это очень быстро и без всяких лишних расходов? Суть - в пьесе, так мне кажется?..

   - В самом деле, - желая поддержать мужа, заговорила Елизавета. - Сюжет очень трогательный... Я совсем была готова плакать, несмотря на то что это куклы... Бедная Дидона, она так должна была страдать...

   Вместо ответа Шувалова раскатилась мелким, наполовину деланным смехом.

   - Боже мой, как это мило и как... молодо... Глупая женщина поверила мужчине... сама сдуру вообразила, что есть вечная любовь и страсть!.. А когда жизнь дала ей маленький урок благоразумия, она навсегда отказалась от наслаждений той же страсти и любви, которой так желала, от которой так была потрясена! Хороша мораль, нечего сказать. Детские прописи для кукольного театра... А вы, ваше высочество, не думаете ли убедить меня, что это настоящая драма? Ха-ха-ха!

   Муж и жена молчали, не находя сразу, что ответить этой женщине, циничной, но по-своему говорящей истину.

   Вмешался Протасов:

   - Матушка, графинюшка, что это вы нынче проповедовать взялись? Порханье любовное, по-вашему, выходит, и есть настоящее дело? А если супруга... ну, там, хотя и невенчанная, греческая. Да она по-супружески полюбила гостя. И он ее обещал супругой считать. И жили ладно. А там вдруг - фырррть! - и улетел, к другой пошел? И это мораль настоящая, по-вашему? Дивлюсь.

   - Батюшка, многому тебе еще придется дивиться на свете, коли очки на старости снимешь да кругом оглянешься... Ты, поди, стар годами, а душой, вижу, дитя грудное! Еще и их высочества помоложе... Да укажи ты мне, государь мой, не то в нашем кругу, а так, у людей, которые по-людски живут, время имеют не только работать да есть кой-как... Нет, в хорошем кругу укажи: есть ли где любовь твоя постоянная? А про высшее общество я уж и не говорю!.. Не мужики мы, слава тебе Господи. Мол, "мой муж, так и не погляди на него другая"! Либо "моя жена, так уж и в кабалу мне отдана. И любить никого, кроме меня, не смеет... И сердца у ней быть не должно. Круг налоя обвели, так и свет клином"!.. Да так ли? Сердце вольно, государь мой. Ему не укажешь! Любит - и ладно. Разлюбила - неужто силой к жене ломиться станешь, потому что законная? Подумай, батюшка! Не говори вздору, не смеши народ! Молодежь с толку не сбивай. И так много тоски на свете. А твоих моралей послушать, и совсем никому радости не видать. Я хоть и стара, а молодых понимаю. Им радость, свобода нужна. В любви особливо. А ты, государь мой... Ах-ах! Знай свои науки. А уж в сердечные дела не путайся...

   - Не путаюсь я, графиня... и никого не сбиваю воистину... А вот ежели?..

   - Что ежели? Ты вон и того не знаешь: кто кого любить может и должен? Куклы твои возьмем... Он брунет... и она того больше!.. Разве то пара? Что, не знаешь? Конечно, нет! Оттого они долго и не любились. Кровь закипела и остыла скоро. Пары разные быть должны! Тогда и любовь меж ними горячее. Почему в родне браки не водятся, почему приплод плохой? Кровь сходная, и видом близки родные между собой... Вот взять хоть простое дело: скотный двор. Что разные пары, то приплод здоровее. И в людях так. А светлый со светлой, черный ли с черной - поводиться могут, да век друг дружку любить не станут никогда! Наскучат один другому. Верно говорю. А не знать этого, станут печалиться он либо она: "Ах, любовь прошла!" Да и не было ее... Была бы, не прошла бы. Великое дело - юная любовь на земле. Настоящая. И надо искать ее жадно, чтобы найти поскорее... В ней одной и счастье, в настоящей любви!

   Хмурится Протасов.

   Слушают молодые старую совратительницу - и невольно взглянули друг на друга, и вдруг вспыхнули сразу оба отчего-то, словно от затаенной какой-то мысли.

   Не читает ли в их душах эта многоопытная в любви и разврате старуха?

   Вот стоят они друг против друга, молодые супруги. Такие сходные по наружности, голубоглазые, светловолосые. Братом и сестрой даже называли их порою близкие люди в шутку. И правда, что-то не супружеское, скорее родственное, побратимское есть даже в тех ласках горячих, которыми обмениваются супруги.

   Не кипит у него кровь от прикосновения к этой очаровательной юной женщине, как закипала не раз от других, менее красивых и юных дам...

   А о ней и говорить нечего... Совсем еще ребенок она. Покорно принимает ласки мужа - только... А меж тем грезится ей порой, против воли, что-то иное...

   Прежние девические грезы вспыхивают в душе иногда: о смуглом, сильном рыцаре, который заставит иначе сердце трепетать в груди, заставит дыхание остановиться при одном приближении его...

   Много еще примеров, соблазнительных картин, неотразимых доводов приводит графиня, чувствуя, что в цель попадают ее речи...

   Кончилась серенада вдали... Рассыпалось общество по аллеям парка, где так светло, загадочно сейчас.

   Толстой незаметно подошел, шепнул что-то Александру, Константину... Оба они кивнули головой.

   - Пока до свиданья, до ужина, мой друг! - целуя руку жены, говорит Александр. - Я еще должен поговорить о делах с Толстым...

   - До ужина, - протяжно, задумчиво отвечает Елизавета.

   Но, очевидно, она думает о чем-то другом сейчас. О чем? Сама не поймет.

   Ушли братья, Толстой, Курута, старик Штакельберг с ними. У последнего полное, красное лицо питуха и женолюба - даже словно маслом покрылось от предвкушения чего-то приятного.

   Елизавета с Шуваловой и Головиной направились ко дворцу...

   Не унимается старуха. Новое жало впускает в чистую душу Елизаветы.

   - Вот, масло-то как на воду выходит!.. Наш-то, красавчик?.. Про назидательную пьесу говорил... А сам пошел с братом и еще с кавалерами - в жмурки играть... Да, да. Я уж знаю. И дочка моя там будет. Она мне говорила... Фрейлины все молодые. Да кавалеров три-четыре, поинтереснее. Небось при вас, ваше высочество, стесняется либо вон забавой детской, глупой тешится... А как есть возможность у вас за глазами поиграть иначе, половить стройных девушек, пообнять, поприжать к груди на минутку, мимолетом... Он и пошел... Слова не сказал. И пускай, ничего. Дурного там у всех на глазах ничего не случится. Кровь пополирует и к жене придет. А пополировать кровь молодежи надобно, чтобы не закисала... Вот моя правда и выходит... А вдруг бы вы, ваше высочество, ревновать стали? Ну, не смешно бы? А, скажите?

   - Конечно, смешно, - совсем неуверенным тоном пришлось ответить Елизавете.

   Но еще задумчивее стала она, еще потемнели больше ее прекрасные глаза.

   Идут втроем. Бросает свои семена, льет капли яду старая графиня... Молчит Головина, понимая, что нельзя прямо выходить на спор с хитрой женщиной...

   И среди них обеих так одинока идет ко дворцу Елизавета...

   Но одиночество - грех при этом веселом дворе, на этом "Острове любви".

   Словно почуяв, какая королевская дичь тут близко, показался и охотник на нее, единственный, кто смеет первый поднять взоры на этот "королевский поистине кусок". Смеет хотя бы потому, что в течение пятилетнего фаворитства своего привык к истинно царственной трапезе...

   Платон Зубов, одинокий, задумчивый, показался от дворца, идя прямо навстречу трем дамам.

   И Шувалова, как будто ожидала этой встречи, замахала ему рукой.

   - Милостивец, ты как это из дворца? На прогулку? Идем с нами... Видишь, покинуты мы... Кавалеров нам не хватило... Ха-ха-ха!.. Да ты один за многих сойдешь, ваше сиятельство... Знаю я тебя... Другого не сыскать!

   - О, я так счастлив и благодарен случаю... Музыка навеяла на меня грусть... Сердце мое тоскует чего-то... Думы? Сам не знаю, где они!.. И вдруг тут... встреча такая счастливая...

   - Ну вот и развлекай... и... Ох! - вдруг вскрикнула хитрая старуха. - Графинюшка, Варвара Николаевна, дай руку на минутку... Что-то у меня с ногой... Подвернула, видно... О-ох... - стонет комедиантка, взяв под руку Головину, которая собиралась было занять место сбоку Елизаветы, как бы охраняя эту чистую душу от какой-то опасности.

   Невольно пришлось дать руку старой графине, которая тяжело налегла, медленно тащится, удерживая при себе ангела-хранителя Елизаветы...

   Как ни медленно старается идти последняя, но далеко опередили они с Зубовым своих спутниц...

   Снова зазвучала, как по волшебному приказу, волнующая далекая музыка.

   Лебеди белыми пятнами, как вешний снег среди зелени, видны на зеленой лужайке, у пруда... Огоньки краснеют из раскрытых окон дворца... Тишина и белая ночь кругом!

   И красивый, бархатистый голос подпевает порой далекой музыке, такой вкрадчивый и страстный голос!.. Темные, мерцающие, горящие даже особым светом сейчас глаза заглядывают в голубые глаза принцессы... Что-то говорит ей спутник.

   Волнение невольно охватывает молодую женщину...

   Если бы это был не Зубов... не фаворит старухи-императрицы... Если бы ее муж это был... и так бы глядел, так бы напевал и говорил с нею?! Как бы любила она его, своего дорогого Александра... Но этого нет!.. Он там, играет в жмурки с веселыми хохотушками-фрейлинами, ловит, обнимает их на лету... Пускай! А этот, фаворит?.. Она сейчас и его жалеет. Он словно птица в роскошной клетке... Ни взглянуть на женщину, ни поговорить подольше не смеет... Конечно, к ней, к внучке, не приревнует Екатерина. Вот почему, должно быть, и пришел этот сладкогласный, с бархатной речью и глазами человек... И напевает ей... и говорит что-то?.. Пускай!..

   Июньское свежее утро еще полно прохладой. Солнце недавно встало над лесистыми вершинами Дудергофа. Лучи его горят на изумрудных скатах свежих елей, нежной листве берез и вязов. Росистая трава кажется усыпанной сверкающими бриллиантами. По узкой проселочной дороге легко катится английский гиг, в котором сидит Александр в простом темном кафтане и шляпе без плюмажа рядом с Николаем Головиным, который правит резво бегущей лошадью.

   Позади, немного отстав, чтобы не попадать в облако пыли, поднятое колесами гига, в небольшой плетеной повозочке вроде почтовой сидят три дамы - Варвара Головина, Анна Толстая, Длинная, и против них Елизавета, в очень простом утреннем белом платье и в соломенной легкой шляпе на чудных белокурых волосах. Локоны, падающие по плечам, придают совершенно наивное, полудетское выражение этому очаровательному лицу. Круглая шведская лошадка горячится, рвется вперед, и едва сдерживают конька привычные, сильные руки Толстой, которая сама правит шарабаном.

   Небольшая деревушка немцев-колонистов с берегов Рейна залегла в ложбине, всего в двенадцати верстах от царскосельских дворцов.

   Узнав, что земляки живут так близко, Елизавета пожелала навестить деревушку, и непременно скрыв свое звание, чтобы не смутить простых людей.

   Императрица, готовая порадовать, чем только возможно, милую внучку, дала согласие. Александр тоже принял участие в затее, и око