Жданов Лев Григорьевич - Крушение богов

не мешает писать стихи... хотя бы и в твою честь...

   - Твой сан пресвитера?

   - О нет, Гипатия. Премудрый, блаженный Соломон. Он стоял ближе к Господу, чем сам святейший патриарх. А кто не знает, какие вдохновенные хвалы слагал он красоте, телу дивной Суламифи... Но ты сама мне помехой.

   - Я?.. Забавно. Это еще как?

   - Иди сюда, поближе... узнаешь, увидишь!

   Повинуясь жесту священника, Гипатия стала на самый край водоема. Конец ее плаща коснулся воды. Вся она четко отражалась в зеркале водоема, с ног до головы.

   - Видишь, женщина? - спросил серьезно Синезий, с тем же вдохновенным видом, с каким призывал к очищению от греха свою паству. - Видишь это живое, несравненное создание Божие? Какой Гомер, Вергилий или Гораций может создать что-либо, достойное этого совершенства? Зачем же мне срамиться, суди сама.

   - О... Да ты, аскет-христианин, самый опасный и тонкий льстец! Те трое - дети перед твоей мнимой простотою и неуклюжестью! - грозя пальцем, негромко заметила ему Гипатия и даже рассмеялась.

   Альбиций сильнее нахмурился. Кельсий, стоя рядом, улыбался, кивая головой.

   - Вот, вот. Поговорка и у нас есть. Ворует не резвый, а тихий котенок.

   - Это ты себя сравниваешь с котом? - играя созвучием, едко кинул Альбиций. Сливая предлог с существительным, он "скотом" окрестил слишком угодливого соперника.

   - Словами играешь, приятель Альбиций? Не забудь, что с... со слов не взыскивают! - скаламбурил в свой черед эллин.

   - Но ослов бьют, и очень больно, порою... знаешь, Кельсий.

   И с явной угрозой Альбиций шагнул вперед.

   - Друзья, минутку! послушайте! Что у вас за нелепые перекоры?.. Хотите, я скажу вам басню небольшую? Пока вы оба так горячо старались доказать свое расположение ко мне, природа мне навеяла несколько образов. Хотите слушать?..

   Эллин и римлянин молча кивнули, застыв на своих местах; а те, кто сидел поодаль, вскочили, сгрудились вокруг Гипатии с говором:

   - Басню!.. Внимание!.. Гипатия басню нам скажет!..

   В тишине внятно зазвучал голос девушки, которая начала медленно импровизировать. Быстро достав дощечку и стиль, Пэмантий стал записывать.

   Гипатия, глядя в синеву неба, как бы видя там что-то, заговорила напевно, как обычно читают стихи в Александрии:

  

   В Фессалии, где горы так велики,

   два мальчика тропинкой шли... Поток

   ревел внизу. Вдруг оба земляники

   они в расселине увидели цветок...

  

   Он - мой! - Нет, мой! - Заспорили ребята.

   А детям, знаете, желание их - свято.

   Спор, разгораясь, переходит в бой...

   И оба - сорвались... исчезнули в пучине...

   А падая, цветок измяли под собой.

   Так зло великое в ничтожнейшей причине

   скрывается порой.

   И там же ягод много,

   неделею поздней - созрело, налилось...

   И ели все, кому пришлось

   пройти случайно той дорогой...

  

   - Как вам нравится побасенка, мои задорные и милые друзья? - обратилась, помолчав, к Альбицию и Кельсию Гипатия.

   - Да как сказать? Мало утешительного... но я не позабуду басенки...

   - И я! Альбиций, дай руку... Не дуйся... Мы же друзья!

   - А... вижу, вы поняли меня. Я рада!..

   - Гипатия, я не успел всего записать, - подойдя, сказал один из молодежи. - Не повторишь ли конец?

   - Да я его сама забыла. Суть - не в словах, а в самой сути. Эта басня не вас касалась... Не стоит повторять того, что унеслось с текущим мгновением быстробегущей жизни... Ловите все прекрасное и доброе, что вам приносит новый миг жизни. И только дурное - пропускайте... гоните от своей души...

   Ученик, улыбаясь, отошел.

   - Да, умная и добрая у тебя дочь, Феон! - шепнул другу Плотин...

   В это время голос Петра прорезал наступившее затишье. Он старался, видимо, убедить в чем-то Пэмантия, а тот слушал внимательно и изредка спокойно, веско возражал. Гипатия тоже прислушалась.

   - Слишком буйна здешняя чернь, - с раздражением чеканил Петр. - Своей распущенностью она портит часто все лучшее, что мы затеваем для ее же блага. Бунт раздражает власть. И сам народ губит то, что ему творится на пользу.

   - На-род? - насмешливо протянул Пэмантий. - Мы сами виноваты в своих неудачах... Наши ошибки губят дело... Зачем винить толпу? Народа - нет! Это - призрачное, наивное понятие. Есть тираны, демагоги, искатели легкой наживы. А доверчивая чернь им служит... себе во вред, ты прав!.. Откуда возьмется этот великан-народ? Где этот океан, кидающий бурные волны через стены крепостей, подмывающий троны? Жрецам нужен мир для их обрядов. Мы, умудренные наукой и опытом, только и просим мира! Мой брадобрей, сапожник, колбасник и мелочной торговец, - все они читать не умеют даже по складам... Они боятся крови, тишина - их заветная мечта. Откуда же может явиться этот таинственный дух разрушения, который ты назвал народною толпою, чернью, непокорной и буйной через меру? Старое правило: если все части равны миру, я говорю, что и целое - равно миру, а не раздору и войне...

   - Народа нет? Странная мысль. И ты, Пэмантий, это говоришь? - прозвучал вопрос Гипатии.

   - Да, я. И готов повторить все, что говорил сейчас.

   - Не надо. Я слышала... Значит, по-твоему, нет стихии, в которой зарождаются, растут и гибнут государства?.. Нет воздуха, которым дышит мир? Нет того океана простых людей, могучих своим количеством среди которого зарождается отдельный гений и прорезает глубокий след? Значит, по-твоему, люди не живут общей жизнью, более могучей, чем жизнь самого яркого человека? Да разве огромная толпа, так же, как и я или ты, - не дрожит от любви, от сострадания, от гнева, от ужаса, когда на это есть причина? Не думаю, чтобы ты стал отрицать такую простую мысль.

   - Я не об этом... я говорю о другом! Если бы существовал тот идеальный, разумный народ, о котором ты говоришь, Гипатия!.. Давно бы тогда мир очистился от всех своих низких, отвратительных пороков, от дикой темноты... Счастливы были бы жалкие люди!.. А что мы видим на самом деле? Мрак тяжелый висит над миром. Обиды, поругания терпит народ. И сам кует свои оковы, служит тиранам, ради их выгоды, по их прихоти режет друг друга... Войны, междоусобья? Кому они нужны? Народу? Нет. Господа натравливают толпу, как псарь посылает борзых на волка... Нет у н_а_р_о_д_а твоего ясной цели, сознания своих собственных сил... Народ не понимает, сколько добра он может сотворить, объединяясь для общего блага! Пожалуй, народ - океан... угрюмый, вечно дикий и бурливый, который губит искры света, какие иногда мыслитель-человек стремится заронить в души собратий. Мрак и смятенье, хаос - вот что такое пучина народная.

   - Не узнаю тебя, Пэмантий! Ты, обычно молчаливый, несмелый, скрытный... Ты ли это говоришь? Какой оракул овладел тобой сегодня?

   - Скорбь владеет мною. Взгляни: вот гавань пред тобою, одна из лучших в целом мире. Как муравьи, толпятся там люди... Богатства с целого света там громоздятся, словно горы. Едва их уберут, а с кораблей - опять навалят горы дорогого груза. И отсюда - все расходятся по свету... Вон серый мол купается в зеленоватых волнах морских. А вдали это море так нежно обнимается с синевато-фиолетовой далью небес... И все это залито горячими лучами солнца. Все - живет... Все - красота! Это - лицо природы, ее творение... А вот что сделал человек, гляди! Видишь обломки колонн... остатки тяжелых аркад дворца Птоломеев?.. Развалины двух книгохранилищ, лучших на земле? Вот улицы, вдоль которых тянулись дворцы, термы, храмы, полные чудных статуй... Что видим мы теперь? Разрушенье, мусор... Кладбище грустное вместо гордых зданий. И это сделал - твой г_и_г_а_н_т - народ, Гипатия...

   - Отчасти ты прав. Но - не совсем. Есть у народа разум... но - свой, особенный... Он творит и рушит по каким-то, пока нам не понятным, законам... Мы с тобою исчезнем... Мы рождены на мгновенье... А толпа будет жить! Если даже наша земля погибнет, сознанье, в нас живущее, - оно возродится в новом виде, на другом клочке земли... И толпа - так же будет рушить и творить. Ты не забудь, толпа все это сотворила, что после она же разрушила. Но она создавала эту красоту не для себя. Может быть, потому ей и не жалко было рушить... Подумай.

   - Что ж... может быть? Но это не говорит о р_а_з_у_м_е толпы. Она могла вернуть себе свое, добра не разрушая.

   - Легко сказать, Пэмантий! Ты сам, ты разве не вышел из народа, ты - не часть его? Но ты раньше узнал просвещение... созрел, учился, ты опытом богат... за счет труда твоих рабов. И кто знает, не выкинут ли эти темные волны народные еще десятки и сотни великих умов, горячих сердец; и они, любя своих собратий, укажут им прямой путь к счастью, которого мы с тобою пока еще не видим!..

   - Я допускаю... Но когда это еще будет?! А пока - гибель и смерть кругом.

   - Думаю, и ты хотел бы лучше умереть, как Сократ, чем жить, как тиран Пизистрат? Хорошо жить ради честных, высоких убеждений... И счастлив тот, кто умеет за них умереть!

   - Для смерти ли мы созданы, Гипатия? Цель жизни - жить.

   - А сознанье ты позабыл, Пэмантий?.. Оно порою неодолимо толкает нас на гибель. Я не могла бы ради вымыслов и призрачных велений веры умереть, как делают порой безумные христиане. Но ради счастья людей, чтобы великую идею закрепить своею кровью?.. На это я готова каждую минуту...

   - Что ты, Гипатия? Что ты, дочка? Храни Юпитер тебя от этого, - с тревогой вмешался Феон, который ловил каждое слово своей дочери.

   Пэмантий, выйдя из раздумья, проговорил медленно:

   - Что ж... может быть, есть доля истины в твоих словах. Но... мне пора. Ждут ученики. Я сюда вернусь... И мы с тобою еще поспорим, мудрая девушка... да и мудреная притом!

   Все разошлись с говором, приветствуя на ходу друг друга.

   Плотин обратился к Гипатии:

   - Выслушай, Гипатия, что передаст тебе от меня отец. И если согласишься... я буду рад душевно... Добрый день.

   Он ушел за всеми.

   - В чем дело, отец? Скажи скорее. Знаешь, женщины не терпят долго. Им надо все узнать немедля.,. Что говорил тебе наставник? Обо мне?..

   - Да. Он...

   - Ты не решаешься?.. О, Музы... Не сватовство ли? Что ж, в дочери к нему пойти я согласна, только не в жены. И то, если мой отец родной, любимый ревновать меня не станет к названому отцу...

   - Не смейся, дочь. Дело серьезное. Он предлагает тебе быть наставницей в его Гимназии.

   - Мне? В его Гимназии? Но там только и есть свободная кафедра по математике и нравственным наукам. И он - мне предлагает?.. Да быть не может!.. Я верно поняла?..

   - Да, дитя мое...

   - Да что ты? Могу ли я учить, когда сама еще почти что ничему не научилась? Здесь, с молодежью, я беседую порою, как умею... Но с кафедры... учить людей, которые мудрее и старше меня?! Они придут и будут ждать, чтобы я указала им пути жизни... отогнала от них сомненья... Нет, на это у меня не хватит сил!

   - Верь не себе, Гипатия! Поверь старому мудрецу наставнику, Плотину... и мне... и всем, кто тебя знает. Ты сумеешь делать то, что предлагает наставник. Если женщина должна быть скромной... то мудрая - должна знать, кому можно верить!.. Молчишь? Не отвечаешь?..

   - Что ж... верно, вы правы! Я согласна. Скажи наставнику, что я до глубины души растрогана... и благодарна!

   - Вот... это - лучше всего. Иду, сейчас скажу. Оя будет рад.

   На поцелуй отца дочь ответила долгим поцелуем...

   - А вот Пэмантий идет опять сюда. Смотри, Гипатия! Отчего так скоро окончил ты работу, друг Пэмантий?

   - Плотин сам хотел побеседовать с учениками. Я и поспешил докончить спор с Гипатией...

   - Все вы спорите! Непримиримые... друзья... Ха-ха!.. Ну, дочка, я иду... скажу Плотину твой ответ. Да хранят вас боги!

   - Какой ответ, Гипатия? Скажи, если это не тайна. - невольно задал вопрос Пэмантий, проводив взором Феона.

   - Плотин зовет меня преподавать в Гимназии... и я дала согласье...

   - Вот радостная новость. Я слышал от Плотина... и только сомневался...

   - В чем? Подойду ли я к такому делу трудному? Ты возразил?

   - О нет... напротив...

   - А мне сказали, ты порицал меня...

   - Я? Да есть ли кафедра, которой ты не была бы достойна, Гипатия? Тебе налгали на меня...

   - Вот как? Ты то же самое сейчас сказал, что я от Кельсия сегодня слышала. Ты заметил, верно, меня он очень любит...

   - Может быть... не знаю... Тебе это виднее, девушка.

   - И очень заметно. Он никогда со мною не спорит... старается угодить.

   - Знаешь, Гипатия, - помолчав, глухо заговорил Пэмантий, - когда я мальчиком ловил синичек сизо-перых, силки в траве расставлю, бывало, и лежу, затаив дыханье, чтобы не вспугнуть добычу... А потом, в палестре, вступая в единоборство с лучшим другом, который вдвое был сильнее меня, я наносил ему удары без пощады, не уступая ни на пядь, хотя и знал заранее, что победа будет за ним.

   - Недурно придуман ответ. Но, поверь, Пэмантий, и самый хитрый птицелов меня не поймает в силки угодливости.

   - Я не о тебе и думал, Гипатия. А Кельсий?.. Что ж? Он - честен, недурен собою. Патриций, молод и богат. Его я ни в чем не могу упрекнуть плохом. Он - не хуже остальной молодежи...

   - А как по-твоему?.. Другие - плохи?..

   - Не спрашивай. Вообще, я презираю людей. Да и себя самого, заодно!

   - Всех людей? Целый мир?..

   - Почти что так.

   - За что же? Помилуй!

   - За что? За лживость... за безволие. Я слишком много испытал... и слишком глубоко изведал эту жизнь... Как думаешь, легко мне было уйти от жизни в молодые годы и погрузиться в сухие выкладки математики?.. Жить - для вычислений, мне совершенно не дающих счастья?

   - Ты был несчастлив в жизни... в любви?..

   - Я и теперь глубоко несчастен... И, что всего тяжелее, - не верю в счастье на земле... Я ищу истины... а кругом - обман и притворство... Семья моя, отец и мать? Нет, лучше и не вспоминать о них. Семья патрициев, которые не знают пределов для страстей... для самых грязных и диких желаний... И, что всего больнее, - они позабывали часто, что я живу на свете, их дитя родное... А я их любил горячо.

   - Понимаю. Говори... я слушаю.

   - Потом... я стал юношею... явились страсти... Кого я любил, те были недоступны для меня... они были слишком прекрасны, чисты. Они уже любили и были любимы. А те, кого я... покупал... или имел случайно? Прости, я лучше замолчу...

   - Нет, говори, прошу тебя. Ведь мне уже двадцать пятый год. Я не девочка. Я медицину изучала с тобою вместе. Говори!

   - Не изведав настоящей, сильной любви, я захотел власти, богатства. Я утроил... учетверил наследство, которое получил от отца. Торг - чудесная игра. Квит или вдвое! Мне сразу повезло. Одним из первых богачей считаюсь я в Александрии.

   - Вот как? А я и не подозревала. Ты так скромен с виду. Но продолжай.

   - Да нечего уж больше и говорить. Безумная жажда чистой любви, бурные желания потрясали меня. А женщины?.. Как они пылко ласкали... как были нежны. Как радовались моим богатым подаркам! И я, одарив каждую, уходил с отвращением... И вот решил погрузиться в науки.

   - Тут ты нашел свою цель, надеюсь?

   - Цель?.. Нет. Это - было средство, чтобы забыться, отогнать тоску неудовлетворенности жизнью. Я не хочу притворяться. Главная цель моей жизни - любить и быть любимым. Я по природе не искатель высшей правды. Я - человек, такой же, как и все. А без любви - для людей нет полного счастья.

   - Неужели же так трудно было найти тебе подходящую подругу?.. Здесь, где с целого света собраны красавицы лучших родов...

   - Да, здесь! Случалось, что меня любили горячо, так, не из выгоды. Но я... я долго не умел любить тех, кто мне попадался в жизни. Или в подруге находил что-то... ломавшее мою любовь. Либо я ей становился чужим... после таких чудных снов наяву, какие мы видели с нею вместе. Значит, или я должен измениться... или женщины еще не те, каких я могу любить по-настоящему... на всю жизнь?..

   - Как ты страдаешь, Пэмантий. Но... если бы тебе встретилась, наконец, женщина, способная понять, оценить твои стремленья?.. Неужели ты не мог бы полюбить больше никого?.. По-настоящему?..

   - Я не сумел бы?! Подумать больно, как бы я ее любил! Себя отдам на муки ради нее! В ней слились бы все радости моей жизни. Воображаю: вот она говорит к толпе. Ей чутко внимают люди... готовы понести ее на плечах в Пантеон. А я - тут же... Ловлю ее речи, движения рук... Потом - мы дома, вдвоем... и здесь - она только моя. Только со мною! Какое счастье!

   Пэмантий, задыхаясь, умолк, как будто у него не стало звука.

   - Значит... ты нашел такую избранницу?

   - Она - не для меня...

   - Ты так думаешь?..

   - Я не думаю, а знаю. Если бы даже она сама мне шепнула, что любит,- я бы отошел безмолвно.

   - Но почему?

   - Я... я совсем уже немолод... И девушки-богини не стою.

   - Ты любовь переплетаешь с какими-то торговыми расчетами, Пэмантий.

   - Недаром я был купцом. Но я честно вел торг! Чего не мог оплатить сполна, того я не касался.

   - И даже готов оттолкнуть от себя свое счастье?

   - Я боюсь погубить чужое счастье... не смею воровать его. Женщина способна пожалеть... увлечься... и потом, узнав меня хорошо, станет страдать от сделанной ошибки. Этого я не допущу никогда! Если бы жизнь моя зависела от одного слова... я скажу: нет! И отойду. И спокойно умру.

   - Ты - любишь? Говори...

   - Нет. Что ты?.. Нет...

   - Ты сам проговорился! Скажи, меня ты уважаешь?..

   - От всей души!

   - Так... Друг мой, Пэмантий. Скажи... я хочу знать: чей образ ты рисовал передо мною так восторженно? Я хочу услышать... если бы ты даже мне признался в страсти... Молчишь? Ну так слушай. Ты мне раскрыл себя. И я перед тобою раскрыться бы хотела. Желаешь слушать?

   - Я?.. Какой вопрос, Гипатия.

   - Я тоже однажды в жизни полюбила... еще почти ребенком. Давно... давно уж это случилось... Мы встретились случайно. Он уплывал из гавани, куда входила наша галера. Он был так чист и хорош... и так печален! И ему я отдалась мгновенно... через морской простор. Впервые в жизни... и, казалось, навсегда! И, если бы мы встретились с ним, на двух концах необъятного мира... одаренные иными чувствами... другою страстью, не похожей на земную... Я отдалась бы ему через всю мировую бесконечность... и - навсегда!

   - Молчи, Гипатия...

   - Нет, я доскажу. Прошли года... Его люблю я... как светлый сон... как любят мечту! Но - я женщина. Я должна быть матерью... женою. Только тогда у меня будет уравновешена и мысль, и дух мой. Тогда я сумею учить людей, не взволнованная игрою страстей. И... слушай, Пэмантий. Тебя я еще не люблю. Но ты - один, кого я могла бы полюбить. И полюблю, - быть может! Привыкну к твоей любви. И буду тебе платить всей нежностью, на какую только способна... Я хочу быть твоею женою. Ты - не оттолкнешь меня, скажи?..

   Глядя в глаза пораженному Пэмантию, она нежно взяла его руку.

   - Гипатия... Я грежу... Или? Гипатия... я с ума схожу! Гипатия... я...

   - Постой, подожди. Слушай. Что там опять случилось?.. Сюда бегут. За кем-то гонятся. Опять возмущение. О, боги великие!

   Она, не досказав, кинулась навстречу бегущим.

   Спотыкаясь, здоровый, рослый римлянин нес на руках ребенка лет трех. Оба были покрыты кровью, которая лилась из ран на голове, на шее, на плечах. Кто-то, очевидно, сзади догонял и резал их ножом, но не успел дорезать. Человек пятнадцать женщин, стариков, детей - бежало за первым... Все были избиты, окровавлены.

   Упав на скамью, отец с ребенком повалился совсем, шепча:

   - Защитите... убивают... язычники... укройте!

   Кровь, хлынув из горла, помешала ему договорить.

   - Что случилось, граждане? Кто гонится за вами?

   - Язычники... египтяне, сирийцы... и даже греки, кто здесь родился... кто - не христианин. И ромэйцы... Толпы по улицам бегут, кричат: "Да здравствует графс Гильдон! Смерть ромэйцам!.. пришельцам из Бизанции... гибель!" Как зверей на травле, избивают нас. А мы ничего не ждали. Нет нам защиты... укрой... спаси! Сюда не смеют ворваться.

   - Наши - вас избивают?.. Какой позор!

   - Ты - язычница. Но - ты женщина. Мы - твои сестры... спаси детей наших! - молили в ужасе Гипатию эти испуганные матери, окружив девушку.

   - Пэмантий, зови скорее учеников... собери прислугу Академии. Пусть возьмут оружие... Никто не должен ворваться сюда. Иди!

   - Да вот и наши уже бегут, Гипатия. Там запирают ворота.

   Он не успел досказать. Плотин и Феон прибежали к водоему, ведя за собою рабов Академии. Все ученики и наставники Гимназии, ученые, работающие здесь, ухватив мечи, топоры, тяжелые полосы железа, спешили за Плотином. Несколько рабов старались закрыть входные ворота, но там уже темнели первые кучки бунтующей черни и мешали закрыть вход. Раненных, испуганных христиан по знаку Плотина рабы увели в соседнее здание. Гипатия, дрожа от волнения, обратилась к окружающим:

   - Друзья... сограждане! неужели мы допустим такое зверство в стенах нашей Академии?.. Если народ стремится сбросить с шеи ненавистное, чужое ярмо, он прав. Пусть борется... пусть убивает поработителей и гибнет сам! Но нельзя проливать невинную кровь... убивать беззащитных детей, женщин... стариков! Они и так уже скоро должны умереть. Это позор! Мы не позволим этого, друзья и братья! Не правда ли?..

   - Нет... Конечно, это позорно. Мы готовы идти с тобою, куда хочешь. Веди нас, Гипатия! - со всех сторон раздавались молодые голоса.

   - Что тут толковать? - покрыл общий говор голос Альбиция. - Мы - не александрийская чернь. Римляне и греки, внуки и сыновья Леонидов и Сципионов, - мы сумеем дать отпор негодяям. Они не пойдут дальше, чем на длину моего меча... в котором - ровно три четверти!

   - Не горячись, Альбиций, - стараясь заглушить голос соперника, вмешался Кельсий. - Сперва попробуем образумить буянов словами. А если это не поможет?.. Что делать?.. Станем биться и умирать! Торопиться нечего. Не правда ли, товарищи и братья?.. Что скажешь ты, Плотин, мудрый наставник наш?

   Крики молодежи не дали Плотину ответить. Со всех сторон кричали:

   - Что скажет Гипатия? Как она решит?.. Скажи, что надо нам делать?..

   - Я выжидаю, хочу узнать, что дальше будет. Отвагой полны вы все. Так посмотрим, в чем придется проявить эту отвагу и силу духа!.. Вот они бегут. Посмотрим.

   Крики набегающей толпы покрыли голос Гипатии.

   - Сюда убежали христиане. Здесь они спрятались. Надо их найти! Смерть христианам. Бейте врагов!

   Передние уже докатились до группы, с Гипатией во главе, и невольно вынуждены были остановиться. Задние - продолжали набегать, как волна на волну. И движение понемногу затормозилось, застыло...

   - Вы, там... Тише! Здесь - свои! Не напирайте! - кричали передовые тем, кто набегал сзади.

   Толпа остановилась, но голоса рвались из живой стены людей, властные, злобные голоса:

   - Христиане сюда убежали. Пусть нам выдадут... проклятых насильников! Мы расправимся с ними... как они нас мучили и избивали десятки раз! Теперь Гильдон - наша защита!

   - Молчите... слушайте! - голос Гипатии прорезал общий гул голосов. - За что вы их хотите убивать?..

   - Христиане - враги Александрии. Они продают и предают Египет бизантийцам и римлянам! Они отнимают у нас последний кусок хлеба... отбивают работу!

   - Это кто же? Нищие старики, больные, слабые женщины, дети-малыши? Они сами живут подаянием. А вы их убиваете! Стыдитесь! Опомнитесь!..

   - Что эта девчонка там бормочет?!

   - К Сэту, в преисподнюю пошлите болтунью. Христиан идем искать! - со всех сторон неслись злобные отклики.

   Но те, кто стоял впереди, стали успокаивать крикунов:

   - Дурачье! Ихневмоны слепые! Гипатии не знаете? Она - друг правды и наш друг. Друг народа!

   - Да, я ваш друг! - прозвенел широко над толпою голос девушки, которая сейчас вся трепетала, как слишком натянутая струна. - Как друг, я говорю вам, - надо опомниться! Остановитесь! Довольно! Если бы вы напали на тех, кто управлял вами плохо... кто давит и притесняет вас... Вы не нашли бы препятствий между вашею рукою и грудью негодяев.

   - К ним пойти? Напасть на них? Попробуй. Там легионы - стенкою стоят! Ощетинились копьями! Каждому своя шкура тоже дорога...

   - Так вы убиваете беззащитных и слабых?.. Негодяи!

   - Что?.. Девчонка еще лаяться вздумала. Да я ей глотку...

   - Молчите. Слушайте, что говорю! - загремел возмущенный голос девушки. - Постыдно обижать беззащитных и слабых! Вы ожесточились... себя не помните. Но я уверена, что завтра никто из вас не убьет ребенка или женщину, хотя бы за это давали десятки талантов. А сейчас, как стая остервенелых псов, - вы набрасываетесь на жалких людей и рвете их на куски. Опомнитесь. Что вы хотите делать?.. Стыдитесь!

   Неясный, глухой говор послышался то здесь, то там в толпе.

   - Пожалуй, Гипатия права! Девушка дело толкует. Не надо бы так!

   - Врете, граждане. Сказки болтает девчонка! Мы ищем свободы. Мы должны отплатить! Закон возмездия! - рокотали другие голоса.

   - Вы ищете свободы! Лжете, трусы. Вы - грабите. Льете кровь, как бешеные звери. Вы - враги, противники свободы. Разбойники... грабители бездушные...

   - Эй, девчонка. Ты лучше не ругайся. А не то! - вырвался из толпы чей-то возмущенный голос.

   Но он сразу угас, подавленный общим негодующим криком:

   - Молчи, Клитий. Глупец! Дай говорить Гипатии.

   - Да, я скажу! Если вы не шайка гиен и трусов... Не сброд, не жалкая толпа, способная только убивать безоружных... Если готовы умереть, добывая свободу... Идемте вместе. Я укажу вам, что делать, не избивая женщин, не губя детей...

   - Веди нас! Пойдем хоть к Плутону в преисподнюю! Все - за тобою!

   Разом дрогнула живая стена и, с девушкою впереди, - обернулась, двинулась к выходу. Но навстречу нахлынул новый вал бунтующего народа. Впереди, к удивлению Гипатии и всех академистов, - шел Петр.

   - Нашли христиан? Покончили с ними? - кричали из второй толпы. - Истерзали подлых? - вырвался озлобленный женский голос.

   - Не стоит бить этих несчастных... Гипатия ведет нас! Идемте за нею! На палаты патриарха. На дворец префекта. Идем скорее!

   - Проклятая девчонка. И тут мешает, - вырвалось со злобой у Петра. - Не слушайте глупую женщину. Она вас поведет под удары мечей. За мною! Я вас не втяну в беду.

   - Он... вас ведет?.. - с надрывом, с ужасом прозвучал голос Гипатии. - Он... ты, христианин... Ты поднял нож на братий?..

   - Какие мне братья - ромэйцы и римляне? Я здесь родился и вырос. И теперь стою за Гильдона... чтобы выгнать из Египта иноземных паразитов.

   - Позор... позор! Злой братоубийца, вероотступник ведет народ? И вы за ним идете?.. Опомнитесь!

   Толпа сразу всколыхнулась, остановилась.

   - Он - отступник?..

   - Конечно! Петр... диакон из собора. Христианин!

   - Что надо ему от нас?.. Продать нас думает, как продает своих же братий?..

   - Не верьте девчонке. Я - друг Гильдона. Я - ваш друг! - старался перекричать толпу обозленный предатель.

   Но его не было даже слышно. Под крики, свист и гомон, провожаемый толчками, должен был бежать лукавый диакон от толпы.

   И только, стоя уже вдали, багровый от ярости, погрозил в сторону Гипатии.

   - Ну, гляди же, подлая тварь. Лукавая девчонка!

   Прошипел и убежал...

   В это время Плотин и молодежь окружили Гипатию.

   Альбиций, волнуясь, убеждал ее:

   - Гипатия, подумай. Там - легионы. А здесь - толпа, почти безоружная. Нельзя и надеяться на успех.

   - Альбиций, разве ты не знаешь, что иногда успевал совершить восставший народ... даже - и безоружный?.. Легионы? Они ведь из народа. На шее у них такое же ярмо. Попробуем. Может быть, у легионов не совсем угас рассудок. Они пойдут вместе с народом. Рухнет власть насильников. Трон упадет! Мы разобьем ярмо Бизанции. И вновь поставим наших прекрасных богов в их Пантеоне.

   - Слушай меня, Гипатия, - заговорил Плотин. - Неужели ты веришь сама в эту мечту? Веришь в старых богов? Я - кончаю свой путь. Мне быть отступником поздно. Но я понял и должен сознаться. Пантеон слишком был расшатан. Нам не поддержать его! Падая, он только похоронит и нас под своими руинами. Этого ли ты желаешь, Гипатия?

   - Ты можешь мне сказать, наставник, о чем думал Леонид, когда пришел к Фермопилам с тремястами храбрых? А они - спасли Грецию... спасли свободу!

   - Наш Египет... Это - не Лакедемонская, небольшая земля. И спартанцев - нет в Египте...

   - Я не отступлю, наставник. Прощай, отец! За мною, люди. Идемте. Я веду!

   Толпа, стоявшая в нерешимости, двинулась за Гипатией. Но у самых ворот все снова остановились. Обезумев от ужаса, бежал им навстречу избитый египтянин и кричал:

   - Беда... Разбегайтесь. Прискакал гонец. Гильдон разбит и убежал в Нубию. Христиане, схватив оружие, кинулись к нашим домам избивать наших жен и детей. Спасайтесь... спасайте своих!

   Задыхаясь, дальше побежал вестник скорби. Как комок ртути, упавшей на мраморную гладь, сразу разлилась толпа в разные стороны с криками ужаса и скорби.

   Долго глядела Гипатия вслед убегающим. Вдруг бурные рыдания вырвались у нее... и с рыданиями вырвалась горькая жалоба:

   - Пэмантий, Пэмантий! Мне кажется, ты был прав...

  

   Изнемогая после многих волнений, затихла чернь в Александрии. Спокойнее идут дни за днями. По-старому шумит и растет мировой торг счастливого города, который умеет удержать за собой мировые рынки.

   Не успокоился только честолюбец - Феофил.

   Молодым умер император Аркадий. Всего 35 лет свершилось владыке полумира, когда он обратился в кучу гнили. Но разлагаться стал он еще заживо. Грязное распутство, вино, возбуждающие средства - сделали свое дело. А ненависть жены и старания сестры Пульхерии, - как шептали при дворе, - ускорили развязку. Яд помог делу. Но - все осталось в стенах дворца. Пульхерия-императрица сумела лучше брата взять в свои маленькие выхоленные руки половину вселенского царства, забавляясь им, как она хотела. Сын Аркадия, император Феодосий II, - ребенок восьмилетний. Кто думает о нем?

   Кирилл написал своему дяде, патриарху Александрии, что час Иоанна, "златые уста", пробил. Императрица, весь двор - негодовали, корчились от злобы, бичуемые суровым проповедником.

   Явился в Константинополь Феофил, был созван собор епископов, как этого хотелось александрийцу. И за оскорбление царского величия, за нарушение канонов Антиохийского собора, заседавшего в 341 году, - Иоанн Хризостом был развенчан, лишен сана, изгнан, из Византии.

   Жалкий подголосок Феофила, епископ Арзакий, стал вселенским восточным патриархом, а настоящим господином явился тот же Феофил.

   Но всего четыре года наслаждался честолюбец своею удачей.

   Получив тревожную весть из Александрии, осенью 412 года явился Кирилл к дяде-патриарху и застал его умирающим.

   - Ничего, - хрипел Феофил, - я пожил довольно. 77 годков... и взял свое, что мне причиталось от жизни. Теперь - твой черед, приятель. Тебя изберут на мое место. Не спускай вожжей. Теперь настала для христиан пора полегче, чем раньше было. Готы уходят, когда Алариха не стало. Напоили его в Италии водицею византийской! Гильдон разбит и мертв. Теперь язычников можно в порошок истереть! Так их дави, чтобы они жалели, зачем я умер! Обещаешь, сынок?

   - Клянусь, блаженнейший авва...

   - Ну, то-то! Так мне легче и умирать, когда я знаю, что в хорошие, верные руки передал мое наследье. А... золото, какое найдешь?.. Оно тебе пригодится... как и мне помогало. Ты знаешь!.. И еще...

   Долго давал злые советы Феофил своему питомцу и преемнику. И затих навсегда со словами ненависти и злобы на губах.

   Пышнее кесаря схоронили честолюба-патриарха. И чтится свято день его блаженной кончины вселенской церковью...

  

  

   День нового года.

   Язычники и христиане справляют его в первый день января.

   После долгой утренней службы - отдыхает Кирилл, блаженный патриарх Александрии, в 39 лет облеченный митрою первосвященника Египта.

   Молодой, красивый монах, Гиеракс, секретарь владыки, читает ему отрывок из Платона, которого собирается разгромить ученый оратор-иерарх в своей вечерней проповеди, и записывает замечания, сделанные Кириллом во время чтения.

   Постучав, вошел привратник, отдал земные поклоны и передал Гиераксу пакет с печатью нового наместника Александрии, Ореста.

   Присланный недавно из столицы, богатый, знатный родом, новый префект сразу вызвал вражду в Кирилле, почуявшем, что этот человек не станет плясать под его флейты.

   Увидев печать наместника, Кирилл вырвал свиток у Гиеракса.

   - Ступай... я сам прочту!

   Монах ушел. Приказ был дан кстати.

   Не успел патриарх прочесть и десяти строк, как вскочил багровый от ярости, смял папирус, походил, снова расправил и стал дочитывать, тяжело дыша.

   Вот что писал духовному вождю Египта префект-наместник императора:

  

   "Быть может, все клевета, что ты блаженнейший владыка, увидишь ниже. Но люди явились... готовы жизнь отдать в поруку своих жалоб. Будто именем твоим сборщики церковные разоряют крестьян. И не только монастырских, церковных, но и свободных, периэйков. Порою просто грабят дома и села, как разбойники с большой дороги. Прошу тебя унять бесчинства. И я не потерплю ничего подобного, пока облечен в сан наместника. Есть и другие жалобы. Их даже повторить тяжело. Будто ты посылаешь людей, и они силой приводят тебе красивых горожанок. "Для покаяния", - как говорят твои посланные. "Для блуда", - как говорят эти женщины, их отцы, мужья и братья. Конечно, светская власть бессильна, она не может перешагнуть порога патриарших палат. Но надо помнить, блаженнейший владыка, что люди, посланные мною в Константинополь, и там, перед лицом августейшей императрицы и божественного кесаря, перед святыми отцами церкви - решаются подтвердить свои слова. Считаю долгом сообщить тебе об этом. Поручаю душу мою твоим святым молитвам.

   День 1-й, месяца януария, 415 года от рождества Господа нашего, Иисуса Христа".

   Прочел, скомкал окончательно, бросил в корзину послание Кирилл.

   - Гиеракс! Садись... пиши! - приказал владыка, вошедшему монаху.

   Раскрыт каламар, взята тростинка. Диктует порывисто патриарх. Быстро, с легким скрипом оставляет тростинка свой черный, извилистый след на папирусе.

   - "Оресту, наместнику.

   Как пастырь духовный всего стада верных, и твой в том числе, - я должен был бы, по букве канонов, отлучить тебя от церкви за продерзостное послание. Но смирение - высшая добродетель и пасомых, и пастырей. Оле, где взял ты яду и отваги, писать то, что писал? Сборщики мои берут законную десятину. А строптивные селяне клевещут. И ты им веришь, не допросив людей моих, церковных слуг и Божьих служителей. Смеешь ли так?

   А дальше, - и рука немеет отвечать на клевету и хулу постыдную! Хамово дело творишь, да и того хуже! Язычников и язычниц уличенных смиряет моя пастырская рука. И, уходя, наказанные несут хулу на верховного святителя церкви твоей, Орест. Поносят его, чтобы себя обелить! И ты посмел не только повторить. Грозишь, что клеветники с твоею помощью и в столицу придут поносить патриарха Александрии. Горе церкви, в которой есть такие чада. Горе царству, которому служат такие слуги неверные. О том я и напишу блаженнейшим, августейшим императору с императрицею... ранее тебя.

   Кирилл, смиренный патриарх Александрийский".

   Не успел Гиеракс приложить печать к свитку, как, без доклада, вошел Петр, и теперь занимающий место диакона при патриаршей церкви, официально.

   А на деле - он был одним из самых рьяных доносчиков и наушников патриарха,- сообщая Кириллу особенно подробно то, что касалось богатых языческих семей, еще не покинувших Александрии.

   - С чем пришел, сын мой? - благословляя Петра, спросил владыка.

   - Растет языческая наглость и отвага, святейший отец. Нынче в Академии, вопреки всем приказам кесарей, новую статую... нового идола воздвигают поклонники сатаны. Ужли дозволишь, владыко?

   - Я - дозволю?! Кто смеет?.. Своей рукой сокрушу.

   - Ох, трудно, блаженнейший отец. Не простые люди. Он - один из первых богачей. Половина Эмпориона - его лавки и склады. А жена... и того хуже. Любима, почтена не только язычниками, но и нашими братьями, из христиан, кто не видит бесовского обмана! Даже епископа Синезия обвела эта колдунья. Мудрою зовется по всему диоцезу... и даже в Афинах, в столице Византии, всюду...

   - Долго будешь тянуть? Кто это, ну?! - стукнув посохом, прикрикнул Кирилл.

   - Я полагал - и сам ты знаешь, владыка. Пэмантий и Гипатия. А с ними будут и другие знатнейшие язычники Александрии.

   - Зови служителей побольше, Гиеракс. Вели подать носилки. Ты говоришь, Петр, - в Академии? Давно я добираюсь до этого дьявольского гнезда.

   - Трудно добраться, владыка, - ехидно возразил Петр. - При дворе - сильные друзья есть у Плотина. А здесь - Орест их главный защитник и друг. Особенно - для Гипатии... для наложницы своей.

   - Ты это... правду?..