Жданов Лев Григорьевич - Крушение богов

а не мужская, старухи, судя по наряду. Наброшенный на голову край плаща совсем затенял лицо, лишенное растительности.

   - Подойди поближе, Ликий. Можешь открыться, тут нет никого! - снисходительно, но властно пригласил хозяин.

   Фигура приблизилась, открыв свою голову кастрата, одного из младших жрецов при храме Сираписа, Ликия.

   Десятилетним мальчиком продал его отец во храм, спасая себя и ребенка от голодной смерти. Жрецы оскопили Ликия, несмотря на его отчаянное сопротивление. Мальчик уже понимал, во что хотят обратить его эти упитанные, с каменными лицами люди, по знаку которых прислужник-оператор навеки изуродовал молодое, прекрасное тело.

   Ликий затаил в себе обиду и злобу, еще больше распаленную поруганиями, какие проделали над красивым мальчиком извращенные жрецы. Больше 15 лет служит он уже Сирапису и его жрецам. И не угасла эта ненависть, росла жажда мести у потерявшего пол, искалеченного юноши. Но он сумел скрыть ненависть под личиною самой горячей преданности божеству и служителям его, пользовался их особым доверием и выжидал минуту.

   Случай столкнул Ликия с Феофилом, умеющим находить клевретов в самом лагере врагов. Золото патриарха, роняемое щедрою рукою, вытеснило у храмовника всякое угрызение совести, последнее колебание. Осторожно, хитро и беспощадно предавал он врагу своего культа жрецов храма, своих личных врагов.

   Как раньше Авива, теперь Ликий повел рассказ обо всем, что происходило в Сирапеуме за время отъезда Феофила... И тот слушал предателя гораздо внимательнее, чем своего сопрестольника, архиепископа ливийского.

  

   В это самое время Фтамэзис, главный жрец Сирапеума, почти столетний старец, но с ясными, еще блестящими глазами, сидел в своей лаборатории, устроенной в одном из верхних приделов храма, куда допускались только посвященные. Прохлада ночи, вместе с лучами ярких звезд и ароматами сада, лилась в широкое окно покоя. Но старику нужно было тепло. Большая, широкая жаровня на низких ножках, художественной работы, полная углей, стояла за креслом, в котором покоился жрец, и разливала приятную теплоту. Но этого недостаточно для холодеющего тела.

   И две храмовницы - плясуньи из Сирии, вполне развитые телом, несмотря на свои 12-13 лет, - горячей грудью прижавшись к ногам старца, оживляли и грели их, застыв неподвижно, как две прекрасные статуи из золотистой бронзы, изваянные творческою рукою художника-природы.

   Против жреца сидел Мина, алхимик Феофила, ярко озаренный бронзовым светильником, стоящим на высокой, фигурно отчеканенной ножке за креслом жреца.

   С огорчением инок объяснял старику:

   - Понимаешь, наставник... Я был уверен... Все выполнено, как сказано вот здесь...

   Мина указал на великолепный том того же загадочного творения, Tabula Smaragdina, каким пользовался монах для своих опытов; только этот, в художественном, литом из золота переплете, лежал на особом столе из слоновой кости, украшенном узорами из аметистов вперемежку с изумрудами...

   - Все я выполнил... и... все-таки не вышло!.. Чего-то мне не хватает, отец. Не скажешь ли чего?

   - Ума!..

   - Наставник...

   - Да, да, ума! Да еще осторожности. Пускаешь непосвященного в свою кухню. Пускай он сто раз ваш главный иерей!.. Ты у себя - выше кесаря... равен богам, ибо можешь сотворить то, что им лишь было раньше доступно... И твой лютый начальник достаточно жаден, чтобы покориться приказу, если ты пояснишь, что его вмешательство губит дело... Ничье постороннее дыхание не должно проноситься в тайной мастерской, где варится золото. Так и сказал бы ему. А затем - ты открываешь профану свои неудачи. Не смеешь этого делать! Позоришь магию... унижаешь себя. Чужим не надо знать наших ошибок и промахов...

   - Но как же? Что мне было?

   - Рака! Глупец! Есть же у тебя запасы настоящего золота, какое дает этот ненасытный человек для опытов?

   - Есть его немало! Но что я могу, если?..

   - Не понял? Трижды глупец! - дрябло брюзжал старец. - Переплавляй ему это золото... с надбавкой чего-нибудь, чтобы изменить вес и цвет. И он будет доволен. Когда же пойдешь по верному пути... достигнешь цели... Тогда ты возместишь все, что брал у жадного тирана! Засыплешь его золотом, добытым из простых металлов. И прославится наша великая наука, тайна жрецов и магов. Возвеличится твое имя! Только... не уменьшится жадность и... кровожадность Феофила. Ты, конечно, знаешь, с чем он приехал сюда? И не сказал мне даже, сын мой?! Хотя и зовешь меня наставником и отцом. Не ожидал я...

   - Ты говоришь о декрете, наставник? Я не успел... я собирался... Но мысль о неудаче угнетала меня. И я сперва об этом... повел речь... А декрет... я могу тебе сказать подробно. Хотя, как видно, ты уже слыхал?.. Знаешь?!

   - Все отлично знаю, раньше, чем ваш корабль распустил свои ветрила в столице надменного Феодосия. И скажу тебе... А ты, пожалуй, можешь передать своему владыке... Только не назовешь меня. Скажи! Впрочем, нет! Я сам!

   - Ты, наставник? Ты будешь беседовать с патриархом? Да может ли это быть? Где? Как?.. Ведь срок близко. Когда же ты?..

   - А тебе что за дело? Ты смеешь задавать мне вопросы? Знай свои тигли, старый, глупый ихневмон. Я пояснил тебе все, чего ты не уразумел в "Таблицах". Иди... кипяти свое варево! Мне пора на отдых.

   Перстень со священным скарабеем на пальце протянул старец для поцелуя ученику своему, и Мина, отдав низкий поклон, ушел.

  

   Не ради отдыха отослал жрец своего неудачника-ученика.

   Едва только Ликий, приняв от патриарха необходимые наставления и увесистый кошель серебра, выскользнул из задних дверей дворца и садами, сгорбившись по старушечьи, заковылял домой, как диакон Феофила, предупрежденный заранее, впустил к владыке нового гостя.

   В своей тихой опочивальне принял властный грек дряхлого на вид, но сознающего свою власть и значение первосвященника языческого культа.

   Друг против друга сидят оба и беседуют так мирно на вид, любезно поздоровавшись сначала, как старые, добрые приятели.

   Выждав, пока молодой жрец, спутник старца, окутает ему пуховым покровом стынущие ноги и уйдет, - Феофил заговорил первый.

   - Жду с нетерпением услышать, что желает великий иерарх Египта сказать мне. О чем поведет речь учитель учителей и наставников наставник?

   - Об одном сне, который посетил меня минувшею ночью, почтеннейший владыка над старейшими иереями во всех храмах Египта, Пентаполиса и знойной Ливии.

   Феофил с трудом удержал улыбку, прозмеившуюся по губам.

   - И великий жрец О-Сириса-Аписа, ветхий деньми, чтимый далеко за пределами африканских земель, - архиерей Фтамэзис нарушил свой ночной покой только ради того, чтобы мне в полуночную пору сказать о сонной грезе своей? Конечно, и наше Писание знает вещие, чудесные сны. Видели их ваши фараоны. Разгадывали их патриархи израильские. Верю, что мог чудесный, пророческий сон посетить тебя, почтенный старец. Но... я не Иосиф-арамеец. Не одарен от Господа уменьем разгадывать пророческие сны.

   - Не спеши, владыко христиан. Ты не так уж молод, чтобы судить о деле, не узнав его!.. Я не так уж дряхл и слаб разумом, чтобы для забавы тревожить своих... друзей. Выслушай мой сон. Тогда поговорим.

   - Прости, если сказал не так, как надо. Говори. Слушаю!.. - проглотив тонкое наставление, сухо предложил хозяин.

   Гость заговорил не сразу. Раскрыл хрустальный небольшой флакон, на золотой цепочке висящий на груди. Сразу комната наполнилась каким-то свежим, тонко-пряным и острым ароматом.

   Образованный, умный, но суеверный, как все люди того времени, Феофил сразу насторожился, зорко следя за каждым движением жреца. Не колдовать ли задумал тот? Не отуманит ли ум и покорит его волю силою бесовских снадобий и чар?

   Но Фтамэзис, улыбаясь теперь в свою очередь, разгадал тревогу грека, медленно поднял флакон к бледным, тонким губам, каплю влаги пролил оттуда на свой язык и снова закупорил склянку. На глазах Феофила совершилось что-то похожее на чудо. Восковое, прозрачное лицо жреца слегка порозовело, словно помолодело на много лет. Стан выпрямился, голова, слегка дрожавшая раньше на исхудалой, жилистой шее, - твердо откинулась слегка назад. Губы словно налились жизнью и кровью, а глаза, блестящие и раньше, - загорелись совсем новым, юным блеском. Ясным, молодым голосом заговорил гость, словно не замечая удивления хозяина:

   - Мне снилась палата, в которой сидел великий наш август-кесарь, непобедимый Феодосий. За спиною его стояла мраморная Фемида, богиня справедливости. Он взял у нее из руки весы и бросил на одну чашку все древние храмы - Эллады, Рима, Египта, Сирии. И - всех богов Олимпа, всех до единого! А на другую чашу кинул крест голгофский, хранимый христианами в Граде Константина. И - перевесил крест! Напрасно мириады людей, еще живущих верою в старых богов, - мириадами рук уцепились за края своей чаши и тянули ее вниз. Властный сапог воина-победителя и сандалия христианского жреца, наступив на чашу с крестом, не давали ей подняться. И мраморная Фемида отвернулась, подняла край тяжелого плаща, закрыла свое лицо, чтобы мир не видел ее слез!..

   - За-ни-ма-тель-ный сон! - протянул Феофил.

   - Погоди. Он еще не кончен. От чаши весов, стоящей высоко, я опустил глаза и увидел! Сапог воина - был на ноге кесаря-августа. Сандалия иерея - на твоей ноге. Голос Судьбы зазвучал: "Вот кто решает участь старой веры. Вот кто осудил на гибель древних богов. В его руках если не спасение, так хотя бы отсрочка. Иначе, смотри!" И я увидел наш храм Сираписа, все храмы Египта - разрушенными, поруганными. Видел падение богов, крушение храмов в Элладе, во всей Восточной, ромэйской, и в Римской империи, в Европе, в Азии... повсюду... Пылало пламя. Лилась кровь. Вставали борцы на защиту веры и богов. Но ваших воинов было больше... Они, хорошо вооруженные, гибли меньше. И победа осталась за вами!

   Тяжело дыша, старик помолчал. Потом заговорил медленнее и тише.

   - И снова прозвучал голос: "Иди к нему! Скажи, что нет выгод ни для него, ни для его веры, ни для империи, если на поток будут отданы древние святилища, если рухнут они в пламени. Если собранное веками будет разграблено ликующими легионерами, озверелой толпою черни. Скажи ему, что лучшие сокровища твоего храма, вьюк десятка верблюдов получит он лично для себя. И два десятка вьюков - для своих храмов во имя распятого иудея. Но пусть задержит удар. Не вызывает междоусобной распри! С храмом Сираписа и другими святынями Египта может рухнуть и столица Птоломеев. Города и царства имеют сроки жизни, как и люди. Зачем же сокращать жизнь такой прекрасной столице мира, как Александрия? Скажи ему: тайну продления жизни, живую воду, дающую силы столетним старцам, - получит он от О-Сириса-Аписа... если не тронет жилища его, не повергнет в прах изображение великого бога, столько веков в славе и блеске стоящее во святая святых. Вот что сказал мне голос. Вот что я пришел сказать тебе, великий иерей веры распятого иудея, которого вы зовете сыном Божиим...

   Настало глубокое молчание. Старец ждал, не сводя глаз с Феофила, словно гипнотизируя его взором. Феофил был взволнован. Побагровелое лицо, порывистое дыхание, вздымавшаяся грудь - выдавали сдержанного, лицемерного грека. Наконец, он заговорил:

   - И все? Ну так слушай. Сон - за сон. Я расскажу тебе, что мне снилось... тоже прошлой ночью... Та же ставка священнейшего императора-августа. Он подписал декрет о вере. Послал его сыну-августу, в Град Константина. А друг богов языческих, один из сановников, копию декрета с быстрейшим гонцом направил сюда, в Александрию. И едва жрецы храма прочли решение августа, они приняли свое решение. Стали прятать все самое ценное и редкое в тайниках, которыми богат и самый храм, и двор, и сады его. Стали готовить какие-то запасы, чтобы уничтожить свою святыню в последний миг с теми из наших воинов и народа, кто войдет в осажденный Сирапеум. Когда не будет больше надежды отстоять его! И разослали они гонцов, сзывая поклонников О-Сириса и Зевса с Изидою и Герой на защиту старой веры. Вот что я видел во сне. Но ты сам подумай, как я, один человек, могу остановить стихию, когда два водоворота, два урагана должны столкнуться? И один из них - должен победить, другой - погибнуть? Скажи, Фтамэзис.

   - Ты можешь! Ты - вызвал ураган. Ты - в силах утушить пламя, пока оно не разгорелось.

   - Ты думаешь?.. И если я попробую?..

   - Все, что я сказал, - ты все получишь завтра же. Только попробуй. Чтобы сберечь веру - мы отдадим все золото! Слышишь, все! Оно опять придет, если будет вера. Оно вернется храму и богу. Мы ничего не пожалеем...

   - Это ты верно сказал. Будет вера - будут новые горы золота. Люди - глупы. А мы? Мы должны уметь пользоваться их глупостью. Хорошо. Я обещаю. Только... не думай обмануть меня... выиграть время для того, чтобы скрыть сокровища поважнее куда-нибудь подальше. Знай, не одна... двадцать пар глаз следят за каждым вашим шагом в самых сокровенных тайниках вашего храма и жилищ ваших.

   - Знаю, знаю! - оскалив беззубые крепко сжатые десны, пробормотал жрец.

   - И принимаете меры, я слышал! Распухший труп жреца Каллимаха всплыл на озере недавно. Но - вы ошиблись. С ним - я не имел никаких сношений, крест порукою! Слышишь?

   - Слышу. Поищем лучше. Приятно видеть лицо друзей. Но еще приятнее знать в лицо тайного врага своего... Но... думаю, и не придется искать. Мы с тобою хотим заключить честный мир. Ты - обещал. Ты попытаешься! А мы - все сделаем, чтобы...

   - Чтобы еще продлить существование свое? Понимаю. И не понимаю одного.

   - Скажи.

   - Отчего так упорно держитесь вы за свою старую веру? Чем плоха наша, новая? Особенно для вас, для жрецов? Мы - победили. Мы - хозяева мира! Крест, как ты сам признал, - перевесил весь Олимп с его мнимыми богами. Почему же бы вам?..

   - Не предать нашей веры, наших богов, хочешь ты сказать, - живо отозвался старец, снова начинающий принимать свой обычный, усталый вид. - Скажу. Или нет, задам только вопрос: что нового в вашей "новой", великой вере? Что прекрасного, великого в учении ее?.. Скажи? Ваши иконы - символы, как вы учите, - не те же ли статуи-символы, как учим мы? Вы понимаете то же, что чернь без четких образов не умеет мыслить, воспринимать что бы то ни было. Особенно если это выходит за пределы еды, труда, размножения и торговых обманов. Толпе - необходимы образы. Они у вас есть, менее прекрасные, чем наши мраморные боги. Наш О-Сирис и Бакх - рождены без нетления девой, как и ваш назареянин. Его смерть, его воскресение мнимое - это же только неумелое повторение наших, созвучных с природой и духом людей, красивых преданий о смерти и воскресении Горуса, Адониса и других им подобных символов - богов; тех, которые означают солнце для посвященных. Солнце, почти угасающее зимою. Воскресающее с вешними днями! Причастие кровью - оно было у нас...

   - Оно и есть у вас, у жрецов, я знаю!

   - Оно и есть у нас, не скрою! Великая, страшная тайна! Кровь невинной жертвы обновляет тело и дух. И в этой целящей воде есть капля жертвенной, чистой крови! - указал на флакон жрец. - И ты будешь принимать ее. А у вас, у новой веры? Что осталось от древнего, страшного обряда Арамеи? Кровь сына готов был пролить Авраам... ваш основоположник. Кровь сына позволил позорно пролить ваш нелепый старик бог для вашего спасения... А вы, вы - убоялись этой кровавой тайны. Хлебом сухим и жидким вином заменили предвечное причащение, единение Человека с Природой. Творения - с тем, что сотворило его, влив красную кровь в бледные жилы. На что же нам эта новая вера, которая старее самой старой... по ее бессилию и нерешимости?.. Но прости! Я пришел к тебе не затем, чтобы вести спор о вере. Я пришел как проситель. Мы уговорились. Я доволен. Скоро рассвет. Я ухожу. Пусть хранит тебя наша священная троица: творящий О-Сирис, рождающая Изида и Гор, бог света, бог мирового Разума!

   - Да вразумит тебя, мудрый старец, триединый наш бог отец, и сын, и дух святой! - с улыбкою поднял руку в знак прощального привета гостю Феофил.

   С улыбкой тем же ответил ему Фтамэзис, опираясь на руку подошедшего спутника и поднимаясь с места.

   Но едва он повернулся спиною к патриарху, - злобой и сдержанной яростью исказилось старческое лицо, в ладонь впились ногти свободной руки, пока другою он тяжело опирался на своего поводыря.

  

  

   Рассвет зарождался. Небо только слегка розовело на востоке. Звезды быстро гасли. Свежестью веяло от моря, от Нила, от озера Мереотис. Опаляющее дыхание ливийской необозримой пустыни, жар Сахары не заливал прямых, широких улиц Александрии, пустынных и тихих пока. А город уже просыпается, особенно там, где базарные площади собирают шумную толпу покупателей и продавцов. Но уже к одиннадцати часам нестерпимый зной наполняет воздух. Нечем дышать. И весь город тогда спешит укрыться в тень, предаться покою. Замирает жизнь, пока не свалит жара, пока лучи солнца не пронижут насквозь, с запада на восток, прозрачный фонарь Фаросского маяка. И поэтому рано начинается деловая, рабочая, торговая жизнь.

   Спешат использовать прохладные, утренние часы и жители той небольшой, но имеющей мировое значение республики, какую представляет из себя академический городок Александрии. Не встало солнце, а люди уже встали тут и жизнь кипит.

   В тени лавровишневых вековых деревьев, среди магнолий и лавровых порослей белеет мраморный фонтан в виде грота, где сидит нимфа и держит кувшин, откуда журча льется прозрачная струя воды, наполняя обширный водоем, вокруг которого стоят мраморные скамьи. Вблизи от водоема стоит прекрасная древняя герма, поседелая от времени, особенно у основания, где влага земли, поливаемой водою из водоема, темнит белизну мрамора, рождает на ней зеленоватые узоры, налеты какой-то нежной, мелкой поросли.

   Десятка два обнаженных мужских тел плещется в прозрачном водоеме, достаточно глубоком и обширном, назначенном для обычных частых омовений, какие необходимы в этом знойном климате, где зима разнится от лета только потоками бурных, затопляющих землю дождей.

   Сильные, стройные, с округленными от упражнений мускулами, тела темнокожих нубийцев, золотисто-смуглых иранцев, тяжелых римлян и гибких, проворных эллинов блестели от воды и совсем не походили на хилые фигуры средневековых келейников-ученых, книжников-гробокопателей, которые пришли на смену в следующий, христианский период европейской жизни.

   Вполне умея насладиться всеми радостями жизни, заботясь о красоте, здоровье и силе своего тела, - одаренные от природы, люди легко постигали в то же время все тонкости познания, все сложные вопросы философии и этики, какие только успел в то время выработать человеческий пытливый ум.

   И не только постигали старое, - много нового на пользу векам грядущим создавали эти, такие простые, беззаботные на вид люди, пожилые и средних лет.

   Правда, нет среди них таких, как основатели и продолжатели академической славы. Имена Платона, Ксенократа, Эратосфена, Зенона Эфесского, Феокрита, Аполлония Родосского... Архезилая, Эвклида... Потом - Филон из Иудеи, бессмертный Аристофан, Архимед-механик, Птоломей. И даже христианские мыслители первых веков, - богословы, как Климент Александрийский, еретик Ориген, могучий диалектик... Эти имена остались непревзойденными. Но и позднейшие корифеи, столпы Академии, Аммоний Саккос, Плотин, его ученик, Корнеадес, Амфилох. Они тоже оставили богатое наследство, которое сначала, в эпоху гонений, какие христианство воздвигало против свободной мысли, было погребено под спудом. Но потом оно возродилось и, вместе с великим учением всеобъемлющего Аристотеля, - это наследие дало ту богатую жатву, которую человечество сбирает и до сих пор.

   И эти люди, сошедшиеся в Академию со всех концов земли, движимые жаждой знания, несущие свои силы и гений в общую кошницу, - они сейчас так просто и беззаботно освежают свои тела купаньем, борются, как юноши в Палестре, бегают, нагие, взапуски. Только важный, немолодой уже индус - поэт и мыслитель Джагор Мачавара - успел омыться, сотворил свою сутру, сидит, размышляя о загадке мира, о тщетности жизни людской.

   Отдуваясь, быстро шагая, почти бегом появился тучный перс, ученый. Аль-Габи из Багдада. Проспав обычный час вставанья, он торопится снять одежду, совершить указанное религией погружение в воду. Затем, разостлав платок на траве, сел с поджатыми ногами, лицом туда, откуда сейчас появится солнце, и нараспев завел свой торжественный гимн, хвалу Агура-мазде, зиждителю мира, и солнцу, жизни подателю.

   Окончив утреннее омовенье, академисты расселись на скамьях, иные - лежат на траве, еще не успевшей пожелтеть под налетами мертвящего самцма. Юркий египтянин-кафеджи, устроивший свою переносную жаровню недалеко от водоема, разнес ароматный кофе желающим. И прихлебывают крепительную влагу люди, освеженные купаньем, движеньем; оживленно беседуют о событиях вчерашнего дня, о своих работах, о том, что предстоит сделать сегодня.

   Общая братская трапеза для одиноких под навесами портиков и колоннад Академии сближает еще больше всех, как бы каждый ни отличался от другого кровью, верой, складом характера и ума, направлением своих мыслей. Семейным отводится помещение, небольшое, но удобное. И там они ведут свое хозяйство, так как женщин обычно нет за столом академистов.

   Местные жители, наставники и учащиеся, - если у них даже есть свой дом или наемная квартира, - большую часть дня проводят здесь, в Библиотеке, в садах Музея, где, среди зелени и красивых статуй, легче воспринимается глубокая мудрость, быстрее разрешаются философские, научные и житейские даже задачи, какие ставят порою наставники перед учениками своими. Помня заветы несравненных Платона и Аристотеля, на ходу учат и учатся здесь люди всему, что их влечет, что может пригодиться в жизни им самим и окружающему миру.

   В помещении Библиотеки каждый имел свой угол, где мог работать, когда и как хотел, от открытия до закрытия дверей книгохранилища. Консерваторы, хранители Библиотеки, заведующие каждый особым отделом, - хорошо знали, какие сокровища здесь хранятся. Люди высокоученые, они охотно приходили на помощь молодежи и тем из наставников, которые еще сами не умели найти в море познания, в сотне тысяч свитков, здесь хранимых, то, что им было нужно для текущей работы.

   Отдохнув, группы академистов уже поднялись, чтобы разойтись по своим местам, когда общее внимание привлек спор, затеянный угрюмым Артемоном, христианским пресвитером, и Полибием, много лет посвятившим изучению Платона. Третий участник, важный, тучный, рыжебородый израэлит, Хилон, главный сборщик податей со своих единоверцев, "аль-абрэх" Египта, как его называли, ученый философ и библейский начетчик вместе, - не столько возражал обоим, сколько старался примирить их взгляды, совершенно непримиримые по существу.

   Понемногу почти все остальные, наставники Академии и приезжие ученые с несколькими учениками, подошедшими сюда раньше других товарищей, - кто стоя, кто сидя, - расположились вокруг спорящих, стали слушать, готовые каждую минуту принять участие в беседе, которая становилась все горячей и горячей.

   - Надо быть логичным, последовательным, друг Артемон, если желаешь что-либо доказать, а не навязать свое мнение. Это обязательно даже для вас, христиан, когда вы говорите не с темными, забитыми рабами, носильщиками и водоносами, а с людьми, по праву сидящими в стенах этой Академии, первой в мире. Ты толкуешь о чуде? Это я понимаю! Если у человека нет более серьезных доказательств правоты своей веры, - он нелепостью чуда покрывает свое легковерие и слабое познание природы вещей. Чудо это, или самообман, или фокус, устроенный для обмана других. Но ты смешиваешь два понятия. Твой бог, твой искупитель, - Христос, - сын предвечного какого-то бога. И послан отцом на казнь, чтобы преступных, скверных людей избавить от заслуженного ими наказания. Нелепость - жестокая, слишком явная.

   - Для такого бездушного язычника, как ты, Полибий!

   - Еще один перл нелепости. Если я живу - у меня есть душа. Ты хотел меня в чем-то укорить, - но неудачно. Не злись. Дай сказать. Потом - опровергай. Итак, чудесным образом твой второй бог, вечный и всеблагий, как ты говоришь, родился от первого, тоже вечного и всеблагого, при помощи девы; но она осталась невинной. Врачи наши скажут, что ты солгал! Ты ответишь: "Это чудо!" О чем тут спорить? Глупые тебе могут поверить; умные - тебя не поймут. Но ты же, Артемон, говоришь: "Мой Спаситель в его телесном образе - такой же человек, как я сам. А только духом он бог". Как это понять? Значит, духом ты сам можешь быть богом? И я... и тот раб, что набирает воды из водоема? Допускаю, что бог может сойти к смертным, приняв только их вид. Это - тоже сказки нашего старого мира. Но - допускаю! А чтобы ваш искупитель в одно время был и бог... и человек во плоти? Это дико! Это недопустимо, Артемон! Другие христиане совсем иное говорят. Их сказка сложена более складно, чем твоя.

   - Что мне за дело до других. Я не мудрствую лукаво. Нигде в учении Спасителя, в книге благой вести, не сказано, что Христос был бог. Он сам себя называет сыном человеческим. И я так признаю его. Он говорит: "Мои заповеди - воля Господа моего!" И я в это верю. Просто и ясно. Я прямо исповедую то, что исповедую, без разных мудреных толкований. Они лишь затемняют Евангелие, благую весть из Назарета.

   - Прямо?.. Это еще не самый короткий путь, - прямо, друг Артемон. Прямо летают только гуси, да иные глупые птицы, - прямо в силки к охотнику. А мудрая сова, быстрая касатка, - они хорошо видят все кругом... и часто бросаются туда, сюда. Ищут свободнее путь, повкуснее добычу...

   - И слепой нетопырь тоже мечется во все стороны, не видя света, Полибий. А я вижу мой свет нетленный, завет Спасителя моего. Бог единый все создал! И по его воле пришел сын человеческий по плоти и сын Божий по духу. И спас мир! А твои языческие бредни... я их знать не хочу!..

   - Лаконично, но... нелогично. И потому - недоказательно, Артемон. Языческие бредни? И это ты говоришь мне, изучившему всю глубину мудрости божественного воистину Платона, "идеи" которого во сто раз божественнее, разумнее и лучше, чем твои чудеса и рождение незаконного сына Божия от законной жены старика плотника из Аримафеи...

   - Ты смеешь?..

   - Смею, Артемон! Вся мораль вашего Евангелия, "благой вести", как ты называешь, кроется в учении Платона о добродетели и красоте жизни. Твой Бог-Вседержитель - не что иное, как Разум, Гармония мировая, о которой говорит Платон. А ваша секта смешала в одно бредни старых иудейских сновидцев и мечтания индусских созерцателей пупка своего. И дала религию нового пугала, бога-искупителя, не искупившего никого. Бога рабов, оставившего этих рабов в цепях. Тогда как учение Платона, увлекая дух к высшей мысли, к совершенству, - одно только и может освободить мир от печали и зла.

   - Ну! - вмешался Хилон, не давая Артемону бросить те жгучие слова, какие, видимо, дрожали на губах иерея. - Ну, если уж говорить спокойно и справедливо, - и Платон не совсем открыл нам истину!.. Он назвал - Идеи. А что такое - Идеи? Добро? Красота? А что такое - Добро и Красота? Тоже слова, как наш, израильский Иегова, как ихний Саваоф - Христос - дух святой. Но и в Идеях Платона, и в нашем Иегове, и в ихнем Спасителе - есть доля истины. Если новое учение, вышедшее из нашего израильского народа, - немножко пользуется образами, символами? Кому это мешает? Лишь бы конец был хороший! Лишь бы люди стали получше, помягче. И я полагаю, что мы, люди науки, мысль которых стремится к познанию мира и людей, мы не должны спорить из-за слов. Идея? Бог? Христос? Не все ли равно?..

   - Нет, не все равно! - вмешался в спор римлянин, плотный, с надменной осанкою Саллюстий Карус. - Хотя бы потому, что все эти понятия, какие ты перечислил, - совершенные бредни. И странно их слышать после того, о чем учил Аристотель. О чем еще до этого великого познавателя мира говорил бессмертный Демокрит. Помнишь ли, Полибий? И вы оба?

   - О чем это ты, Саллюстий? Опять завел о своих богах. Мы знаем.

   - А если знаете, как же вы не поймете?.. К Демокриту пришел ученик и говорит: "Наставник, можешь ли ты открыть мне всю мудрость мира... все учение твое, пока я стою на одной ноге?" Мудрец сказал: "Слушай. Я начинаю!" И вот что сказал Демокрит юноше: "Из ничего - ничто произойти не может. Что существует - не может быть уничтожено никогда и никем. Ничто не случайно в мире явлений. На все есть причина и необходимость. Нет в основе вещей ничего, кроме тончайших атомов и пустоты между ними. Все остальное - есть только суждение человека, а не существующее нечто в мире. Атомы, бесконечные по числу и по форме своей, - вечным движением, столкновением и возникающим из этого круговращением образуют видимый наш мир. Различие предметов и явлений зависит лишь от числа, формы и порядка атомов, из которых образованы предметы. Качественного различия в атомах нет; они действуют друг на друга ударами, как всякая сила. Огонь состоит из наиболее легко подвижных, всюду легко проникающих, атомов, и движение их составляет явление жизни. Дух и разум - это форма "общей жизни". Вот что сказал Демокрит. И после этого еще неученые люди могут говорить о каком-то едином строителе всего мира!

   - А мысль, а познание? А понятие божества? Откуда это, Саллюстий? Все из атомов? Их кто создал, а? Кто дал нам понятие и мысли? Наш Разум? Мертвые атомы? - спросил Хилон.

   - А ты читал Аристотеля, Хилон? Ты называешь себя ученым. Что сказал мудрец? Он признал истины Демокрита. Подтвердил, что мир состоит из четырех стихий. Эти quatuor essentiae Демокрита такие: огонь, т. е. теплое начало. Воздух - холодное. Земля - сухое. Вода - влажное. И есть еще пятое начало, quint'essentia: мировой эфир, тончайшее Нечто, наполняющее бесконечность пространства. Эфир не входит в состав атома, но он проникает во внутрь его; он есть и вокруг каждого атома, как бы тот мал ни был. Силой эфира приведен в равновесие мир... Этот эфир - не есть пустота или Ничто. Он - Нечто, еще не постижимое для ума нашего! Это - истинный Демиург, творец мира, но н_е и_м_е_ю_щ_и_й с_о_з_н_а_н_и_я н_и о с_е_б_е, н_и о т_в_о_р_е_н_и_и с_в_о_е_м! Он - наполняет пустоту вселенной, потому что Природа страшится пустоты. Пустота породила бы хаос.

   - Это мы знаем, Саллюстий. Читали, как и ты читал. Но откуда узнал это Демокрит! И твой прозорливец - Аристотель? Если Демиург, творец, не имеет сознания, откуда оно явилось у творения? - снова мягко, но едко прозвучал вопрос Хилона.

   - Отвечу тебе, поклонник единого бога "истинного", Хилон арамеец. Аристотель поясняет: "Есть ли в мире вещество? Этого доказывать не надо. Оно очевидно и ощутимо для всех. Мировой эфир - это то, что может быть заполняемо. Это - пространство и сила. Материя, вещество - это простые, бесформенные атомы. Это Начало, наполняющее мировую беспредельность эфира. Они имеют вес и меру. В этой материи все возможности бытия, и только в ней одной! Но для атомов нужны ф_о_р_м_ы. И эти ф_о_р_м_ы, постоянные, вечные, - выявляются, как только атомы приходят в соприкосновение друг с другом. Значит, сперва - атом, материя, потом - явление, вещи. И вещи эти выявляются как осуществление предуказанных, вечных, незыблемых и неподвижных форм. Формы - это высший Разум мира. Но выявление этой высшей формы, этого мирового Разума совершается не сразу, а постепенно. Потому что Идея, форма - всеобъемлюща и неподвижна. А материя, атомы - дробны и в вечном движении, в вечном взаимном борении. И уходит время на эту игру сил, на совершенствование отдельных явлений, вещей и самого Разума людского, который есть часть божественного Разума, как атом - часть мирового вещества. Ясно ли тебе, Хилон? И тебе, Артемон? Или станешь еще доказывать своего бога, мир творящего по воле своей?

   - Стану, Саллюстий. Но раньше... Гляди!

   Артемон указал на большой каменный глобус с начертанными на нем странами мира, какие были в то время уже известны древним ученым. Глобус этот на прочном основании покоился у водоема, поставленный еще по распоряжению Аристотеля, когда он помогал Александру Македонцу создать в Александрии Академию.

   Артемон двинулся ближе к глобусу. Все пошли за ним.

   Плотин и Феон с дочерью давно подошли сюда. Стоя вдали, оба философа прислушивались к спору. А Гипатия, сев на край водоема, плела венок из гвоздик и жасмина, которые нарвала по пути сюда.

   Теперь группа спорящих очутилась совсем близко от Плотина с Феоном, и задние даже расступились, включая наставников в свое кольцо.

   Артемон между тем, указывая на глобус, говорил:

   - Плоскую землю видят глаза наши. И глаза орла, парящего выше снеговых вершин, видят плоскую землю. Но разум человека учел то, что рыбаки видят на море; что видят корабельщики, встречаясь друг с другом, подплывая к пристани с домами и башнями. Верхи мачт, как из-за холма, видят прежде всего люди, встречая корабль, на море плывущий. Верхи башен и крыш видят моряки, приближаясь к городу, который, как бы из-за горы, появляется перед ними. И поняли люди, что живут на шаре, который во все стороны кругл. Поняли еще потому, что и в Азии, лежащей на другой половине земли, ночь, когда у нас день. Поняли, что и там не сразу видят плывущие и идущие люди издали все то, что лежит перед ними, потому что выпукла земля, горбится она равномерно повсюду, как это может быть только с шаром. И на шаре нанесен чертеж земли, всех стран, какие мы знаем ныне. Есть ли у кого, из здесь стоящих, сомнение, что не кругла наша земля?

   - Что за нелепый вопрос, Артемон? Мы - не темные люди, не чернь Александрии. Да и те, многие, знают уж, какую форму имеет земля.

   - Приятно! А спрошу опять: кто из нас видел круглую землю всю, в целом? Никто. Но - нет сомнений в истине этой. Земля кругла! По частным приметам мы познали общее. И вся мудрость, все познание истины - идет от частного к общему. И вера моя идет так же. Из явлений мира я познал о том, что есть создатель мира. Если бы его не было, - не явилась бы у меня и мысль о боге. В творениях познаю я творца. Господа моего. Что скажешь на это, Саллюстий?

   - Что тут можно сказать? Если сам ты не вникаешь! Прежде всего, сравнение не всегда источник истины. А затем... Глобус этот - изображение земли видимой, осязаемой, обитаемой нами. Мы сами являемся из земли и возвращаемся в нее по смерти. И правда, что касается земли, тут частные явления дают точное понятие о целом. Это так же неоспоримо, как законы сложения чисел. Один и один - есть два вместе. Но они не есть два сами по себе. А твой бог? Где и в чем выявляет он себя так же ясно, как округлость земли выявляется для моряка и путника на суше? Нигде, ни в чем! Откуда в уме, в душе твоей явилась идея о боге? И на это дают ответ учителя наши. От древности и до этих дней.

   - Послушаю, что скажешь... - улыбаясь, кинул Артемон.

   Группа теснее сплотилась вокруг спорящих. Саллюстий, собравшись с мыслями, заговорил раздумчиво, внятно:

   - Сперва - эфир и атомы. Потом - материя, явления, вещи, предметы и люди. Завершает все - форма, идея, Разум. Так идет миротворчество. Так создан мир, познаваемый нами. А другого я не знаю, как и все люди. Но и вещество, и творческая форма - неразрывно связаны друг с другом. Где происходит образование вещества, там выявление гармоничной, божественной формы неизбежно, хотя бы и не сразу. И только сознание человеческое, такое же несовершенное, как и все вещи, н_е с_р_а_з_у постигает эту связь. Понятно! Самый одаренный ребенок, из которого потом выйдет великий Платон, Пифагор, Аристотель... он сперва умеет только одно: ловить губами сосцы груди, его кормящей. Все приходит постепенно в сознание. И сознание растет не сразу. Но растет неуклонно! Оно видит, что вещество неизбежно складывается в формы, все более и более совершенные, до божественности разумные, прекрасные. И это божественное с_о_в_е_р_ш_е_н_с_т_в_о ум человека сначала принимает за нечто, отдельное от материи. И творит себе богов, гремящих на горе Синайской, или богов, истекающих кровью на позорном, голгофском кресте. Разум не сразу просветляется. Вот почему он творит богов там, где только мерцают первые проблески его собственной мысли и сознания. И перестает их творить, когда наука и познание мира просветляют человеческий ум. Ясно ли вам это, друзья мои?

   - Не совсем! - быстро отозвался Артемон. - Твой учитель Аристотель как будто борется с Идеями Платона. А на деле что же я вижу? Платон учит: "Есть предвечные Идеи. Они рождают Разум. От них - рождается форма; а вещи, явления порождаются из этой формы потом". Ты говоришь то же самое... только наоборот. Атом, сила, вещь - сперва... потом - форма. Разума! А что такое твоя форма, как не та же бессмертная, ничем не объяснимая, отвлеченная Идея Платона? Чем она отличается от моего, никем не созданного, разумного, предвечного и всеблагого Бога, создателя мира? Скажи!

   - Скажу! Первозданный, не имеющий истоков и начал, первичный атом может иметь свое бытие вне формы... не смешиваясь беззаконно, хаотически; но только - пребывая бесформенно... Однако и этого нет. Атомы неизбежно влияют друг на друга... является тотчас же вещество. В нем вечное движение материи как бы задерживается, по виду. Но на деле - оно только принимает иное направление. И тут является законченная ф_о_р_м_а, вне которой невозможно выявление вещей. Эту форму материя извечно уже носила в себе, хотя и не выявляла ее. Эта форма постоянна и неподвижна. Она пребывает вне материи, она беспространственная, неизменяемая; ей нет ни начала, ни конца. Но она - источник всех изменений. Форма - то общее, что охватывает весь мир частных явлений. Но в_н_е частных явлений, в_н_е вещи форма существовать сама по себе не может. Форма не создает, не движет чего-нибудь своею силой, механически. Она - ц_е_л_ь всякого движения. Прообраз, закон для всякого строения, на какое способна материя. Она - источник всех изменений вещества; железный, предуказанный путь, по которому идет игра сил Природы. Вот что такое форма. Немая, косная материя оживает, сливаясь с формою. Разум возникает при этом слиянии: разум, постигающий пучину, из которой он родился. И высший Разум - единое высшее божество мира!

   - За такие речи... за эти мысли - погиб Сократ.

   - Да пошлет мне великий Разум такую же смерть. Я сказал!

   - Я слушал, - вмешался новый собеседник.

   Горбатый, одноглазый старик, грязно одетый, - давно уже стоял тут, опираясь на клюку, поворачивая к говорящим одинокий, сверкающий глаз, тогда как вместо другого зияла кровавая, залитая гноем впадина. Протиснувшись к Саллюстию, он глухим голосом проговорил:

   - Могу ли задать тебе два-три вопроса, Саллюстий?

   - Прошу тебя, Амасий. Я и то удивлялся, почему не слышно нынче твоих едких шуток? Почему улыбкой мертвеца ты не холодишь наши речи? Спрашивай.

   - Да вот... - почесывая в грязных длинных волосах, откуда посыпалась тучею перхоть, начал Амасий.- Странно как-то выходит. Не стану спорить, кто более прав. Платон ли, который ставит Нечто, нереальное раньше, а потом, как фокусник из-под мышки у себя - гуся, из пустой Идеи вытаскивает целый огромный мир явлений и вещей!.. Или прав Аристотель, который всю вселенную, такую плотную, разноцветную, тяжелую, влажную, горячую и холодную, - старается запихнуть в бесплотную форму, не имеющую ни начала, ни конца, значит, - не имеющую и пространства. А мир - куда обширен! Пусть оба фокусника мысли жонглируют словами, как китаец остриями своих пик и ножей.

   - Амасий!

   - Что? Дай говорить. Я не мешал тебе. А я говорю, как умею. Как и каждый из нас. Так вот! Я с ними, с великими, не спорю. Но скажи одно. Почему Аристотель вступает в спор с самим собою?

   - С самим собою? Где же? Когда же это?..

   - Неужели ты забыл все, что говорил сейчас? Как излагал учение философа и великого испытателя природы? Я повторю. Вначале был мировой эфир и атомы. Так ты сказал?

   - Да, так!

   - Я бы мог спросить: откуда они взялись? Платон дает ответ на это: "Все порождено Идеей". Но я ответил бы Платону, что его Идеи, как он сам учит, - бесплотны, нематериальны. Они - Ничто! А из ничего - не бывает ничего; Демокрит прав, старик! Значит, мир, созданный Н_и_к_е_м, Идеями, - есть как бы греза, нереальное создание отвлеченных Идей.

   - Вот, вот!.. - вдруг подал голос красивый, пожилой индус, молчаливо, внимательно слушавший до сих пор все, что говорилось. - Наша мысль звучит в твоих словах, Амасий. Творец мира - грезит! Из ничего - создает миры! Они живут, как им это кажется. Они гибнут. Страдают и радуются. Но все это - греза Творца мира. Все Майя. И только Нирвана... только предвечное, всеобъемлющее Н_е_ч_т_о есть истинный мир, истинное божество! Так учат наши мудрецы.

   - Плохо учат, Джагар. Дай мне досказать! Ты уж потом просветишь нас. Вот, Саллюстий, я и говорю. По твоим словам, по учению Аристотеля - сперва была материя... атомы... потом вещи, явления. Но источник их бытия - Форма; хотя она предвечная, - в то же время выявляется лишь тогда, когда являются вещи. И не сразу является совершенной, а совершенствуется в вещах и вместе с ними, служа в то же время прообразом вещей и законом для их строения до самой их гибели, когда вещи снова теряют форму и обращаются в атомы. Так я понял тебя?

   - Верно, Амасий. Что же дальше?

   - А дальше моя глупая голова не может понять: как это философ-мудрец, впитавший всю науку, всю мудрость древних веков, давший новые пути науке и знанию... как он не увидел противоречия в своих же словах? Выходит, что форма, которая, как он говорит, н_е существовала до материи, до появления вещей, - в то же время п_р_е_д_в_е_ч_н_а, п_р_е_д_ш_е_с_т_в_у_е_т всему сущему в мире?

   Выходит, что форма была р_а_н_ь_ш_е игры сил, а появляется она только п_о_с_л_е их зарождения. Форма, он учит, неподвижна; она - есть вечный покой. Но она же, выявляясь в материи, есть непрестанное движение, порождает это движение по собственной воле, а не вследствие слепой игры и столкновения атомов. Откуда взялась эта разумная воля у Формы? Почему она стала не сама собою, а чем-то иным? Из покоя - движение! Из вечного - временное! Из бесконечного - конечное. Из материи и эфира - вещь, заключенная в предвечную форму?! Для меня это пахнет, прости, нелепостью, а не глубокой мыслью ученого мудреца. Или он думал иначе, или ты неверно передаешь учение Аристотеля. Этот великий испытатель природы, проникший во все тайники ее, - не может, не должен опровергать сам себя.

   - Да он и не думает! Ты искажаешь! Ты!..

   Саллюстий, вспыхнув, даже надвинулся на горбатого противника. Но тот спокойно обернулся к Плотину, стоящему почти рядом, и сказал:

   - Ты слышал, наставник. Не пожелаешь ли ты сказать: извращаю ли я слова Саллюстия или только толкую их по-своему, как понимаю сам? И кто более прав из нас, тут говоривших?..

   Плотин, невольно очутившийся в середине круга, кивнул ласково головою.

   - Изволь. Если желаете... я скажу, что думаю.

   - Скажи, говори, наставник! - зазвучали голоса.

   Поглаживая свою сократовскую лысину,