Жданов Лев Григорьевич - Крушение богов

"justify">   - Я усну. А ты - вот ключ. Пойди осмотри то, что сложено в тайнике, за статуей бога. Потом - придешь. Я скажу. Ступай.

  

   Короткая передышка была у Феофила между дневными, бесконечными службами и всенощным пасхальным бдением, которое должно скоро начаться. Но крепок, вынослив патриарх. Отпустив чесальщика, который привел ему в порядок волосы, бороду, подвил, взбил все, чтобы пышнее лежали завитки волос, патриарх призвал старого привратника, много лет живущего при Феофиле.

   - Что прикажешь, владыко? - совершая метание, спросил старик.

   - Мальчик, внук твой, который утонул вчера и вынут из воды нынче. Он у тебя в дому?

   - Лежит мой Ксанфий, владыко. Хоронить на второй день станем.

   - Иди сюда... ближе. Нагнись... слушай!

   И на ухо что-то внушительно зашептал преданному слуге Феофил.

   Сперва ужас пробежал по лицу старика. Но скоро он овладел собою, внимательно слушая властный шепот.

   - Понял? Возвеличится имя Господне... и ты будешь орудием святой воли его. Понял? Готов ли на дело святое?

   - Готов, владыко! Верю, что простится мне, если я не по правилу поступаю.

   - Благословляю и отпускаю все грехи тебе старые и впредь, какие сотворишь. Вот, дарю тебе малый крест мой с мощами. Одень на себя как знамение силы Господней. Иди... торопись. Нынче же ночью должно быть сделано!..

   - Все исполню.

   Снова отдав земной поклон, ушел старик и вернулся сейчас же.

   - Там... жрец дьявольский... из капища главного. Пустить ли?

   - Пусти скорее.

   Встревоженный Феофил поспешно двинулся навстречу Фтамэзису. Его озадачило неожиданное появление жреца. Что это? Сдача добровольная и полная?.. Или - новую хитрость придумал египтянин?

   - Привет... привет почтенному Фтамэзису! - отвечая на приветствие гостя, любезно проговорил хозяин. - Что привело тебя... почти днем... когда люди могут видеть?..

   - А что же таиться? Мы - видим игру друг друга. А до остальных - какое нам дело? Разве не мы держим в руках судьбу мириады людей, живущих в городе? Я пришел в последний раз спросить. Что же это? Ты обещал... клялся. Ну, скажем, ты сам себя можешь, как верховный жрец, освободить от клятвы... Если еще веришь в нее? Если веришь во что-нибудь... кроме своего ума?

   - Фтамэзис!..

   - Феофил! Сними покров Изиды с лица своего. Я вижу лицо это... и содрогаюсь! Ты не жалеешь никого и ничего, только бы достичь цели. 50 тысяч твоих людей, не считая легионов префекта, пойдут против такого же числа почитателей нашего бога. Сколько крови... сколько бед! И - ты дерзаешь на это... Помысли, Феофил...

   - О чем мне думать, Фтамэзис? Моя ли тут воля? Приказы кесаря. Я не мог уговорить префекта, чтоб он повременил подольше... но я еще надеюсь. Он обещал помедлить до после пасхи. Ты напрасно меня коришь. И прежде времени. Поверь. Но все-таки скажу как друг. Эти изуверы фиваидские. Они прознали насчет декрета. Их, анафем, столько набралось. Целая бесовская рать! Не 50, а гляди, и до 70 тысяч наберется. Но я смирю их. Не бойся!

   - Я никогда не боялся умереть, христианин. Это у вас там есть враги и друзья в загробном мире. А я верю в правосудие Анубиса, нашего судьи мертвых. Я честно исполнял, что мне велит моя вера, мои боги... Я жил без боязни... и без боязни готов был умереть даже юным, а не только теперь, когда две человеческих жизни ношу на своих ослабелых плечах. Вместо одной - взять три капли из этого флакона... Ты знаешь: всему конец!

   - Однако ты пьешь только по капле... поддерживаешь огонек в своей пощербленной лампаде? - с затаенной усмешкой указал первосвященник на флакон с "живой водою", висящий на груди у верховного жреца

   - Это делаю не я, Фтамэзис, сын рыбака Гилы, ребенком попавший в храм Сираписа. Этого требует совет жрецов храма, которым нужен мой опыт, моя мудрость, седою пылью осевшая на моих волосах, дрожью рук исходящая из моего тела, уставшего от долгих скитаний по земному, пыльному, тяжелому пути... Что еще скажешь мне, более юный, но не менее меня искушенный, первый слуга твоего бога и владыка Египта?

   - Это самое и скажу. Ты же видишь: победа за нами. Ты же проник во всю глубину познаний древнего Египта. Ты изучал мудрость Платона и Аристотеля. Иудейские книги и наш завет. Я знаю, они тебе знакомы не хуже, чем мне самому... Зачем же упорствуешь? Власть и могущество перед тобою. Мы вместе, соединясь, соберем огромную силу, тьмы народа. Все, что дышит на земле от реки Инда до Столпов Геркулеса, - сотни народов и племен пойдут за нами. Власть, богатство мира - наше! Рим и Бизанция - станут служить нам. И ради этого - тебе остается сделать пустяк: омыться водою крещения; ароматную и теплую приготовим для старого тела и осенишь себя крестом, - тем же знаком, какой носит твой Анубис на руке. Подумай.

   - Феофил, ты читал твое Евангелие? Смеешься? Не смейся. Одну картину из него ты... или совсем по забыл... или помнишь очень хорошо! Когда дух возмущения поднял изнуренного, умирающего от голода вашего Иисуса и сказал: "Мир отдам тебе во власть. Поклонись мне!" И услышал ответ: "Мимо иди ты, чье имя гордыня!" Не думаешь ли ты, что я - слабее того назареянина, вашего "бога"... мнимого сына Божия?..

   - Да ведь я знаю!.. И ты не отопрешься: вы - морочите народ! Ради благ мирских...

   - А... вы что делаете, Феофил?..

   - Мы?.. Мы учим добру и всепрощению...

   - Я скоро увижу, так ли это! - подымаясь и призывая своего проводника, проговорил жрец. - Слова хорошие у вас. А дела - и того лучше! Я твердо знаю, владыки душ и тел людских, ваши дела когда-нибудь научат людей, что им надо сделать, чтобы добиться счастья на земле!..

   - Бунт? Ты говоришь о бунте против власти? Ха-ха! Это не скоро будет. Я - не увижу этого. А что увидят внуки... мне все равно. Прощай! Живи спокойно. Ты сам скоро увидишь, как я держу свое обещание...

   До самого выхода из покоя проводил хозяин жреца как почетнейшего гостя.

  

   Когда старца подняли и сажали в пышные носилки, прокаженная, видимо, уже дряхлая старуха, с лицом, скрытым под темным покрывалом, - постукивая издали клюкою о металлическую, широкую кружку, чтобы люди не подходили к ней, - эта пария издалека тянула свою кружку и неразборчиво гнусавила что-то, моля о подаянии. Спутник Фтамэзиса швырнул ей целый кератий.

   Монета покатилась, утонула в лужице, и старуха кинулась, стала жадно рыться, искать щедрую подачку.

   Когда носилки скрылись, старуха сразу выпрямилась, быстро прошла во двор и постучала в боковую дверь жилища патриарха.

   ...Феофил уже на ходу выслушал доклад Ликия и задумался на несколько мгновений.

   - Ну, ясно! В капище огня поджигать не надо. Оно нам нужно. Храм во имя святого Аркадия, покровителя юного Августа, я решил там создать. Оттуда надо убрать все, что служит для первого поджога: серу, селитру и все! А в книгохранилище? Там оставь как есть. Пусть будет наготове. Я подумаю! Где ключ от двери... от тайного входа, о котором ты говоришь? Дай!

   - Я... я, владыко, не мог еще его принести. Когда ваши будут у самого храма... Я принесу тебе... отдам!

   - Вот что!.. Ты, значит, явно решил перейти к нам? В добрый час. Я рад. И двойная награда ждет тебя за такой подвиг. Иди!.. Мне пора во храм.

   Торжественно идет пасхальная служба в старом соборном храме, где стоят гробницы первых епископов Александрии, Дамасия и Петра. Здесь же схоронено и несколько патриархов Египетского диоцеза.

   Живой духовный повелитель, патриарх Феофил, в богатом, но еще темном облачении, сидит, как на престоле, на своем высоком патриаршем месте, следит за ходом обрядов.

   Чтобы разноплеменные молящиеся могли понять заветы Христа, четыре протодиакона, с могучими, необъятными голосами, на четырех языках - еврейском, греческом, латинском и сирийском, - один за другим читают очередное Евангелие, силою своих октав заставляя колебаться языки пламени в лампадах и у восковых столпообразных свечей, пылающих кругом. Поет молитвы искусно подобранный хор, где мощь басов и баритонов гармонично сливается с детскими дискантами, альтами, со сладкими, но сильными, совсем женскими контральто и сопрано кастратов-певцов. Время от времени эти звуки, как отрадное дуновение ветерка, проносятся в спертом воздухе собора, где дышать нельзя от жары и духоты.

   Медленно тянется служение, и, несмотря на всю его театральную пышность, красоту, - усталь овладевает молящимися. Много часов уже изнемогают люди, особенно набожные старухи и молодые женщины, забравшиеся сюда до начала службы, чтобы занять места получше, поближе туда, где оставлено свободное пространство для почетных богомольцев, для властей и самых богатых горожан. Теперь нельзя уж выбраться отсюда, пока не двинется, не пойдет вся стена живая, весь народ, набившийся сюда.

   И многие спят стоя, сжатые соседями до того, что тронуться нельзя; многие и сознания лишаются, лицо синеет. Тогда их подымают над головами и передают к выходу, где они на воздухе понемногу приходят в себя. Иные, не имея сил удержаться, тут же совершают свои отправления, заражая воздух смрадом... И тогда, как верблюда в игольные уши, их выпирают, протискивают через толпу вон, наружу. А там, под градом насмешек, укоров и толчков, они скрываются во тьме безлунной ночи...

   Вокруг церкви - такая же давка, особенно ближе ко входам. Десятки тысяч пришлых людей, анахореты из Нитрии, из Фиваиды - впереди всех. Колышется море голов и тел на всем пространстве вокруг собора, переплескивая за церковную ограду, разливаясь широко-широко. Очень и здесь тесно, но не так смертельно душно, как в соборе. В тихом воздухе огненными мотыльками колыхаются огоньки свечей в руках у молящихся.

   Наконец, загудели металлические голоса, говорящие о том, что наступила полночь. "Воскрес" сын Божий, умерший и погребенный.

   Епископы, пресвитеры, патриарх, клир и хоры, все в сверкающих белых парчовых облачениях, ослепляя толпу великолепием и пышностью, озаряемые светом факелов, восковых светильников, фонарей на древке, вышли из собора, чтобы обнести вокруг плащаницу с изображением Иисуса как доказательство, что он воскрес.

   И вместе с клиром десятки тысяч голосов затянули если не стройно, то громкозвучно, пасхальную песню:

  

   Христос воскресе из мертвых

   смертью - смерть попрал

   и сущим во гробах жизнь даровал!

  

   Не успела пышная процессия обойти и половины пути, из темноты улиц, как бы откликаясь на гимн воскресения и жизни, прозвучали мольбы о помощи, неистовые крики:

   - Спасите... помогите... Убивают. На помощь!

   Процессия дрогнула. В окружающей толпе загудели голоса:

   - Что такое? Кого?.. Где убивают?.. За что?.. Пойдем... узнаем...

   Кой-кто помоложе посмелее отделился от черного материка толпы, кинулся туда, откуда неслись вопли. Но крики уже раздались ближе... совсем близко.

   Патриарх, как только заметил смятение, кинул приказ - и шествие, не останавливаясь, двинулось дальше с плащаницей; громче зазвучали голоса клира. Но скоро отчаянные вопли властно врезались в ликующие-напевы воскресения, говоря о гибели и смерти.

   Человек пятнадцать женщин, мужчин, в оборванной одежде, окровавленных, вынырнули из ночной полутьмы, ворвались в круг ликования и света, дико вопя:

   - Спасите!.. убивают!.. Режут!..

   За ними показалось больше ста разъяренных, остервенелых отшельников, грузчиков, кожевников, мясников, колбасников с ножами, здоровых, опьянелых и от вина, и от крови, которая оставляла след на земле, где пробежали избитые люди.

   Пожилой, видимо, зажиточный эллин, как можно было судить по остаткам плаща и хитона, бежавший впереди избитых людей, прорвался к Феофилу, упал к его ногам, охватил их с мольбою, марая светлые ризы и сандалии патриарха кровью, текущею из раны на голове.

   - Блаженнейший господин... Спаси, защити! Звери... напали... уби...

   Он не договорил, упал, обессиленный потерею крови, ужасом этой минуты.

   Брезгливо отстранил иерей ногою голову старика, из которой кровь уже текла слабо, медленно, - отступил, видя перед собою поднятые руки других беглецов, упавших тоже перед ним на колени с мольбою о помощи. Преследующие, сгрудясь, сбившись в беспорядочную кучу, как бы сразу очнувшись, быстро крестились на плащаницу, бормоча тот же гимн торжества жизни над смертью. В левой руке у каждого были дубины, камни, ножи, которыми они избивали несчастных.

   - Что случилось? Отчего возникла драка?.. Говори! - обратился Феофил к здоровяку-отшельнику, нумидийцу, который вел за собой остальных.

   - Не было драки... Мы шли мирно... Они напали сразу!.. - торопливо заговорила женщина, прижимающая к груди мальчика лет четырех, лицо которого тоже было покрыто кровью.

   - Молчи. Я его спрашиваю!.. Отвечай, сын мой. Что случилось?

   - А вот что случилось... Сам посмотри.

   Отшельник раздвинул толпу своих спутников. Вперед выступил привратник при патриаршем доме, держа на руках тело внука, обнаженное, носящее следы каких-то уколов или порезов ножом на груди, на спине, повсюду.

   - Вот, святейший владыко... Внук пропал у меня. А нынче мы нашли его близ Сирапеума... Видишь... Кровь взята у него... язычниками... для ихних бесовских жертвоприношений и чар. Я сказал добрым людям, кто погубил моего Ксанфия. Мы встретили язычников... стали проклинать их! Они смеялись. Мы не выдержали. Месть за моего мальчика! Око за око, гласит Писание! Пусть ее сын заплатит за моего внука. Пусть!..

   - Все они должны поплатиться за свое идольское мучительство над христианами! Гибель поганым!

   Снова поднялись руки, сверкнули ножи.

   - Помилуй! Защити! Клевета! Мы не проливали крови. Нет у нас такого закона!

   - Спаси невинного ребенка моего! Кровью твоего Спасителя заклинаю! - обезумев, молила мать, охватывая колени Феофила.

   - Постой... не мешай! - оттолкнул ее патриарх. - Я скажу...

   Нападающие остановились. Тысячная толпа кругом замерла, ожидая, что скажет глава церкви.

   Громко, внятно прозвучал надо всеми голос вождя духовного:

   - Не знаю... для нынешнего праздника, может, и не нужна язычникам кровь невинной жертвы. Быть может, правду говорит эта женщина. Нет у них в законе повелений для человеческих жертв... поскольку этот закон открыт для народа. Но вот что я сам слышал от верховного жреца Сирапеума. Есть у них тайная жертва... нужна жрецам кровь невинная для их чар. Чарами теми слепят они очи, туманят души людям... привлекают их на поклонение идолам! Вот, кладу я руку на изображение Господа моего, ныне воскресшего, в истине слов моих. И пусть он так же пошлет мне спасение, как правду я сказал. Вы, несчастные, отойдите. Не мешайте нам! Да свершится воля Божия.

   Феофил умолк. От напряжения силы покинули его, волнение сломило этого неукротимого человека. Поспешно открыл он заветный флакон, висящий на груди, каплей чудотворной влаги оросил язык - и сразу ожил, воскрес на глазах у всех, а не так, как его "спаситель", нарисованный на белоснежной плащанице, украшенной по краям золотыми шнурами и жемчугом.

   Еще не смолкли последние слова патриарха, как яростные крики толпы слились в какой-то протяжный вой.

   - Гибель людоедам! Смерть язычникам! Бей их!

   Лежа на земле, втянув голову в плечи, закрыв ее руками, омертвелые, лежали избитые люди, видя, что гибель неизбежна. Ждать им пришлось не долго. Процессия тронулась вперед, а их схватили сотни рук... бросили в водоворот людской толпы... и через две-три минуты куски тел остались на земле, а озверелая толпа кинулась по улицам с громкими криками:

   - К Брухиону! В квартал язычников! К Сирапеуму! Там наших режут на куски, заживо... Разрушим идольское капище! С землею сровняем его!

   И потоками кинулись люди... Фиваидские изуверы-отшельники - впереди. А Феофил в светлых, сверкающих ризах, только кой-где пурпурных от брызнувшей крови, заканчивал шествие с плащаницей вокруг храма "Бога любви и милосердия", сын которого, по словам иереев, принесен в жертву отцом за грехи темных людей.

   Под неудержимым натиском стотысячной толпы христиан, предводимых фиваидскими пустынниками, - египетские аскеты из Абидоса, окруженные двадцатитысячной толпой язычников, отбиваясь, как могли, отступили постепенно, сперва из садов к наружным дворам храма, окруженным высокими стенами. Но христиане лились, валились лавиною, перекидывались через стены, влезая, вместо лестниц, друг на друга.

   И только когда язычники укрылись во внутренних дворах, с очень высокими, крепостными стенами, с тяжелыми воротами, с бойницами и заняли места у этих бойниц, сталкивая нападающих, обливая их кипятком, бросая в гущу врагов большие глиняные горшки с пылающим греческим огнем, - тогда только могли передохнуть преследуемые.

   А христиане, оставив под стенами груды тел ошпаренных, обожженных, ушибленных камнями, падающими сверху, - отошли подальше и стали совещаться: как быть теперь?

   Падающие с высоты глиняные сосуды с горючим составом разлетались на куски, и эти черепки, наполненные ярко пылающим, дымным огнем, багровым светом озаряли все кругом.

   - Близко утро! - крикнул один из коноводов, плотный нубиец-отшельник, бывший и вблизи христианского собора вожаком озверелой толпы. - Тесным кольцом надо оцепить капище и дворы его. Чтобы ни один язычник не мог улизнуть. А я и другие братья пойдем просить помощи у патриарха, у наместника. Воины все почти христиане. Они явятся с машинами, с камнеметами. В мгновение ока мы ворвемся туда. И уж тогда не будет никому пощады!

   - А сколько там золота, серебра, шелков! Сколько припасов у проклятых! - злобно прозвучали кругом голоса.

   - Мы голодаем, а язычники блаженствуют! Теперь сквитаемся за все!

   - Работу отбивают, проклятые! Им чары помогают! Они - искуснее нас! А мы дохнем с голоду! Вон всех мастеров-язычников из Александрии!

   - И менял... И торговцев... Всех долой!

   Говор, гам и отдельные выклики неслись со всех сторон. Спящие в гнездах птицы в испуге метались над деревьями сада, кидались, слепые во тьме, во все стороны, налетали на догорающие языки греческого огня и падали с опаленными крыльями. Запах жареного мяса наполнял воздух.

   Дети и подростки, набежавшие с толпою, обитатели площадей и улиц, живущие дома впроголодь, набросились на даровое угощение, с кожей срывая опаленные перья, пожирая полусырое мясо дроздов и других птиц, которые днем так весело оглашали трелями заросли старого, векового парка.

   Совы, покружившись над гудящим парком Сирапеума, замахали быстрее крыльями и потянули далеко, на восток, к дельте Нила...

  

   Низко висел еще багровый солнечный диск над дельтою Нила, когда наместник, во главе сильного отряда, с катапультами, с одной небольшой баллистою, подъехал к главным воротам огромного первого внутреннего двора, где, за вторым внутренним двором, темнели стены Сирапеума и окружающих его храмовых построек.

   На шум и говор подходящего отряда ожила стена с бойницами, окружающая двор. Служители храма, жрецы, отшельники из развалин Абидоса, самые молодые и сильные, с секирами, копьями, с большими горшками, в которых тлели фитили, появились на гребне стен.

   - Что угодно высокочтимому наместнику кесаря-августа, блаженнейшего Феодосия, в такую раннюю поpy? - крикнул со стены пожилой жрец, один из главных в Сирапеуме.

   - Немедленно открой ворота. Я должен огласить приказ божественного августа, императора Феодосия. Ваш верховный жрец, Фтамэзис, обязан немедленно выслушать и исполнить все, что велит его блаженство кесарь.

   - Ты знаешь, высокочтимый стратиг, бешеная толпа врагов, отшельников фиваидских и черни городской, осаждает храм. В городе убито много наших... Сюда, в Сирапеум, кинулся каждый, кому угрожает насилие черни и безумных монахов. За тобой, за твоими легионерами ворвутся тысячи убийц. Ворот мы не откроем и никого не пустим, пока ты не велишь толпам разойтись... пока их не разгонишь. А сейчас прошу мне сказать, о чем говорит декрет кесаря. Мы исполним это.

   - Вы нарушаете все декреты! Торжественно в своем капище творите обряды, приносите жертвы. А это давно запрещено!

   - Там, в Ромэйском царстве, где очень мало людей, чтущих древних богов, я знаю, там это запрещено. Но здесь? Иудеи, их не больше 200 тысяч. Они строят свои храмы, молятся в них. А нас - вдвое больше! Неужели мы не смеем?

   - Да. Конец вашим нечестивым сборищам! Этот храм будет отдан под христианскую церковь. И вы даже в своих жилищах не смеете поклоняться идолам. Такова воля кесаря, равная воле самого Бога.

   - Тогда нам не о чем говорить. Только силой войдешь ты в священные пределы Сирапеума. Говорю тебе, стратиг, не мои слова. Так решил весь синклит наших старейшин и жрецов, служителей всемогущего Сираписа. Смертью и гибелью грозят нам приказы милостивейшего августа. Так мы умрем в борьбе, сражаясь, а не позорно, на крестах и в пытке, как умер ваш мнимый бог. Я сказал...

   Жрец скрылся. Погрозив рукою, пробормотав проклятие, отъехал префект, дав знак начальнику Александрийского гарнизона, клиссурарху Клитию.

   По команде Клития зазвучали рожки и трубы, засвистали флейты сигнал наступления. Тронулся с места осадный таран на тяжелых колесах, который только что медленно докатился до ворот, влекомый двумя десятками быков. Подняв над головою тяжелые щиты, македонским строем двинулся к воротам и к стене первый отряд воинов.

   Загудела тетива катапульты. Заскрипели снасти баллисты. Первые дротики и камни, выпущенные из этих машин, просвистали в воздухе над стеною, не задев никого...

   Древний воинственный клич пронесся по рядам защитников. Тучей оттуда понеслись стрелы из длинных луков, старинного оружия этой земли, опасного не меньше, чем дротик метательной машины и камень баллисты. Целые гранитные глыбы посыпались на воинов Клития, подошедших к самой стене под прикрытием щитов. Щиты и каски дробились вместе с черепами. Люди падали.

   Глиняные сосуды с пылающим греческим огнем остановили наступление новых колонн, падая сверху, разбиваясь в гуще людей, обжигая их до самых костей языками дымного пламени, которое нельзя было утушить ни водою, ничем! Только толстый слой песка или земли гасил это пламя.

   Первый приступ оказался неудачен. Стенобитный таран, защищенный со всех сторон тройною кожаной обшивкою, успел подкатиться к воротам и раз пять уже ударил по ним, но и он был подожжен потоками греческого огня, и его пришлось скорее оттащить, чтобы громоздкая, дорого стоящая машина не сгорела дотла со всеми, кто в ней сидел.

  

   К вечеру клонится день.

   Почти все силы стянул префект к Сирапеуму. Только одну когорту направил к Академии, где, во имя приказов императорских, нельзя ничего громить. Даже вход народу не разрешен в сады и здания, принадлежащие Музею, чтобы спокойно протекали занятия наставников и учеников, собранных здесь отовсюду.

   Несмотря на это, как только долетел в Академию слух о грозном взрыве бунта, о бесчинствах черни и пустынножителей, вся Академия взволновалась. Дым и зарево пожаров, охвативших в Брухионе жилища богатых и даже менее зажиточных язычников, заразили тревогою академиков.

   - Темная, опьянелая, разъяренная толпа, она в руках отшельников-христиан. А эти изуверы... они давно кричат, что надо уничтожить наш мирный приют науки и мысли свободной. Они кинутся сюда, в Академию.

   Так решили более опытные, пожилые наставники, давно знакомые с тем, что называется бунтом в Александрии. Сколько прекрасных зданий, редких произведений искусства разрушено в такие минуты.

   Молодежь не могла помириться с мыслью о подобном варварстве. Раздавались голоса:

   - Этого не должно... не может случиться! Мы же видели, как целая когорта пришла на защиту Академии. Мы сами, наконец... у нас есть оружие! Мы сумеем...

   - Что? Погибнуть, потонуть в море народного бунта, когда тысячи, десятки тысяч ворвутся к нам? А все сокровища Музея, книгохранилище его погибнет, как три века назад, когда Юлий Цезарь взял город и отдал его на разграбление своим солдатам... Этого ждать нельзя! Теперь же надо вынести из книгохранилища все самое редкое, ценное, древние списки, рукописи, папирусы и пергаменты, которых нельзя найти больше нигде в мире. Нет уже второй библиотеки из Пергама, которую Август подарил Клеопатре взамен первой, сожженной Цезарем в Александрии... За дело, друзья!

   И сотни людей, как муравьи, потянулись в просторные залы, где хранилась вся мудрость тогдашнего мира.

   Каждый знал уже, какие папирусы, свитки и таблицы особенно нужны, ценны и незаменимы. Грудами уносили свою святыню академики. Прятали в погребах, у себя в жилищах, зарывали в садах, обернув свитки просмоленным холстом, приготовленным для парусов.

   В полдень, в зной, и тогда не прекратилась работа. Но очень немного успели спрятать академики, когда первые толпы фиваидских монахов, за которыми валили толпы христианской черни, ворвались в пределы Академии и прямо кинулись к Библиотеке. Вел их сам Аполлинарий, сын непримиримого врага языческой науки и мысли, епископа лаодикейского, с определенной целью взятый Феофилом в Александрию.

   Напрасно турмарх, начальник отряда, посланного для охраны Академии, пытался уговорить, даже силою разогнать ворвавшихся людей.

   - Ты что же? Пришел сюда своих убивать? - задал властно вопрос Аполлинарий. - Мы не станем разрушать здесь ничего. Только сожжем дьявольские писания языческие, чтобы ярче воссиял свет христианской веры.

   Турмарх не решился на самом деле пустить в ход оружие против своих же единоверцев.

   - Ну что ж... Хорошо... Я не трону вас, пока вы не коснетесь здесь никого из живущих. Строжайшими декретами августов обеспечена неприкосновенность Академии и всех, кто в ней. А книги... рукописи?.. Что же, жгите их, если уж так нужно для прославления Господа нашего. Я не грамматик, не богослов. Не очень разбираюсь в этом...

   И дикая расправа началась.

   Огромными кострами сваливались самые редкие и дорогие сочинения, древние папирусы, таблицы. Все, что не успели унести и спрятать перед этим академики. Ярко пылали высокие костры. И вместе с дымом на многие века, а то и навсегда улетели в пространство величайшие творения ума человеческого, что было создано напряжением воли и духа гениальнейших людей в течение нескольких тысячелетий... Все ярче пылали костры! А на пустеющее книгохранилище, на сады и здания Академии, на всю Александрию, на целый мир спускался тяжелый ночной мрак...

   Перед утром - рассеяться должен мрак этой ночи. Но долго останется тяготеть над миром мрак, который пополз и опутал все человечество на целые века из опустелых стен Александрийской библиотеки.

   Пыхтя и ворча, испуская проклятия, спешил к месту пожарища Феон. Гипатия едва поспевала за отцом, умоляя остановиться. Но он только кидал ей нетерпеливо:

   - Оставь, не мешай! Уйди... не ходи за мной! Тебе не надо! Подумай, какая глупость! Какой туман нашел на меня. Забыть... забыть... не взять прежде всего древнейшего списка творений Демокрита и Фалеса?! Все брал... всякую дрянь... А это - забыл... там, в углу... в дальнем покое, что смотрит на запад окнами... Может быть эти звери еще не успели? Я посмотрю. Может быть, спасу... Ведь после этого жить не стоит... если сожжены бесценные списки!

   И, не слушая молений дочери, толстяк добрался до здания хранилища. Здесь кипел целый ад. Костры высоко пылали. Аскеты Фиваиды, в звериных шкурах, в колючих верблюжьих власяницах, а то и голые, с поясом на бедрах, таскали охапками свою добычу, кидали в пламя, ликуя, пели гимны и прыгали от радости вокруг костров, выкликая:

   - Да сгибнет эллинская мудрость лукавая... создание сатанинского ума! Да просияет свет веры истинной! Да воскреснет Бог и расточатся враги его!

   Вне себя, с растрепанными седыми волосами, пробежал Феон в покой, где были дорогие ему свитки. Покой уже ограблен, пуст. Так и застыл ученый в горе и отчаянии. Гипатии с трудом удалось вывести отца из здания.

   - Пропало... все пропало! - шептал толстяк побелевшими губами. Слезы катились из добрых, как у вола, очей.

   Оба уже были у выхода из ограды книгохранилища, когда приземистый, хромоногий аскет, полунагой, покрытый корою грязи, замахнулся дубинкой на Феона и закричал:

   - Язычник! Ты зачем здесь? Чары сеешь! Так погибни, толстая свиная туша! Ступай в ад!

   - Стой! Что делаешь? - зазвенел, обрываясь, голос Гипатии. Ухватясь обеими руками, она отвела руку аскета с дубиной, повисла на ней, повторяя:

   - Что ты делаешь?.. Стой! Отца своего убиваешь. На отца поднимаешь руку...

   - Отца? Моего? - переспросил изумленный аскет. - Что ты путаешь, девчонка? Мой отец - старик... он доживает век в селении близ Таниса. А с этим я... с врагом моего Христа!

   И он сделал движение освободить руку с дубинкой.

   - А этот старик что тебе сделал, подумай! Что сделал он твоему Богу?

   - Распял его!

   - Да совсем не он... Мы - эллины! А там были римляне. Пилат дал приказ. Иудеи исполнили его... А мой отец... он чистокровный эллин. И чтит истинное божество.

   - Слышишь, брат Агатон? Они же нашей веры... - вмешался молодой, красивый аскет с истощенным лицом. - Зачем огорчать такое дивное создание Божие, как эта гречанка? Пусть идут.

   - Ну, нет... я вижу, это разодетые язычники! Нет на них благодати! В ад я отправлю и эту тушу и его колдунью-дочку. Меня она не очарует, как успела тебя, брат Гервасий.

   И изувер сильно рванул дубинку. Но на помощь девушке пришел Гервасий. Пока те боролись, Гипатия почти силой увела оцепенелого Феона. Когда они уже достигли ворот, им навстречу прошел отряд воинов, посланных на помощь турмарху, который не мог справиться с разбушевавшейся толпою, после разгрома Библиотеки ринувшейся грабить другие помещения и склады Академии.

   Начальник отряда велел двум легионерам проводить до жилища Феона с дочерью.

  

   Когда после нескольких неудачных приступов воинам префекта удалось пробить, сорвать с петель главные ворота Сирапеума, за ними оказалась новая преграда: целый высокий завал из огромных стволов и камней. И везде за сбитыми воротами оказывались такие же завалы, насыпи, из-за которых осажденные осыпали нападающих стрелами, камнями и заливали потоками греческого огня. Но сопротивление слабело постепенно, а натиск увеличивался каждую минуту.

   - Через час или полтора звери ворвутся во все дворы. Будут у стен храма! - донесли жрецы Фтамэзису, который сидел, закрыв глаза, как будто дремал, не слыша, что творится кругом. Как рыдают испуганные матери, прижимая к себе детей... как молятся старики, как богохульствуют трусы и проклинают нерешительные, прибежавшие сюда, в стены храма, вместо того, чтобы отражать врага.

   Раскрыв глаза, старец кивнул головой.

   - Хорошо. Что написано в книге судеб, то должно свершиться! Ступайте, старайтесь успокоить народ. Лучше умереть без страха и тревоги. Так много легче. Идите.

   Жрецы отошли. Остался один Ликий.

   - Теперь время! Ступай и ты. Исполни, как сказано. Здесь раздуй пламя... а потом там, в книгохранилище!.. Сокровища, увезенные к Абидосу... возьмешь их себе, если враг не узнал еще, что мы их там укрыли. И разделишь с теми, кто уцелеет сегодня. Много будет горя, слез... сирот и жалких, беспомощных жен, стариков. Придет гибель на город. Зараза поразит и тех, кто разбит, и тех, кто ликует. Приди тогда на помощь нашим. Я все сказал. Бери! Сверши!

   Из-за пояса старец достал большой ключ, отдал его Ликию. Тот, поцеловав почти прозрачную руку, принял из нее ключ и быстро ушел.

   За статуей Сираписа, нажав на бронзовое украшение стены, он увидел, как большой камень повернулся на оси, пропустил его в небольшой покой и снова стал на место. Из этого покоя витая лестница вела во второе помещение, где Ликий нашел сотни пудов заготовленного греческого огня необыкновенно большой взрывчатой силы. Запалы, в виде кувшинов с серою, селитрою и нефтью, стояли повсюду наготове, снабженные короткими фитилями.

   Ликий быстро вытянул все фитили, высыпал серу и селитру через отверстие, заменяющее окно, во внутренний двор, куда выходил этот покой.

   Спустившись затем вниз снова, он пошел по коридору, знакомому еще раньше жрецу. Он вел к выходу за оградой храма; выход был замаскирован снаружи небольшим саркофагом, каменная крышка которого подымалась довольно легко.

   И этим путем вышел из храма Ликий.

  

   Отдав ключи от тайного прохода турмарху легиона и описав подробно, как можно проникнуть в самое святилище храма, Ликий пошел искать Феофила. Ему сказали, что патриарх знает о близком падении Сирапеума и со всем собором идет сюда, чтобы видеть конец сражения.

   Когда жрец в своей повязке проходил мимо христианских воинов, они сурово осматривали его, посылая вслед кастрату тяжелые, солдатские шуточки:

   - Эй ты... бабья рожа, мужская кожа! Ночь еще не настала. Рано вышел на заработки. Попозднее к нам приходи!..

   - Как тебя зовут, жрец диавола? Он... она... или оно?.. Колбасу ел давно?..

   И громкий хохот провожал Ликия. Но тот, не обращая внимания, спешил найти Феофила, чтобы под его охраной видеть гибель своих врагов, жрецов Сирапеума. Вот вдали уже слышно пение клира. Быстрее зашагал Ликий. Ему дорогу сразу заступил аскет Агатон, злившийся на себя за то, что упустил язычника, толстяка Феона.

   - Ты что? Ты куда? - хватая сразу за грудь жреца одною рукой, стал трясти его здоровый изувер. - Бежать хочешь, собака? Не убежишь! Вот тебе!

   Дубинка свистнула и опустилась на плечо Ликию, который успел отклонить голову. Переломленная рука сразу повисла.

   Дико закричал Ликий:

   - Не смей... не убивай!.. Я - ваш!.. Я иду к патриарху... Он звал меня! Я сам открыл...

   - К патриарху? Колдовать? Врешь... не пущу! - снова подымая дубину, кинул злобно Агатон. Дубинка взлетела. Но Ликий с бешеным усилием рванулся, кинулся навстречу подходящему со всем духовенством Феофилу.

   - Заступись, спаси!.. - прозвучал дикий, протяжный вопль жреца.

   Феофил слышал крики, узнал бегущего. Но шел молча, благословляя на все стороны народ, толпящийся по его пути.

   Агатон догнал. Дубинка опустилась опять на плечо. Ликий упал. Толпа, видя, что жрец убегает от монаха, накинулась. Замелькали руки. И скоро комок чего-то похожего на груду кровавого мяса остался лежать на мостовой. А шествие с патриархом медленно подвигалось к воротам Сирапеума, где шла последняя схватка между защитниками и нападающими.

   Проходя мимо кровавой груды мяса, Феофил подумал: "Так лучше! Он мне теперь ни на что больше не нужен, этот предатель!"

   И, благословляя народ, прошел мимо.

  

   Если бы сама смерть явилась в адитоне из-за огромной статуи Сираписа - не так бы устрашились жрецы, как при виде легионеров турмарха, попарно, одни за другими, щиты вперед, мечи наготове, - выходящих оттуда без конца. Все, кто был в адитоне, кинулись во храм, в гущу народа, от которого, казалось, раздавались самые стены, так теснились там люди. По головам бежали жрецы к выходам. Проваливались, подымались снова на плечи людям и бежали.

   Дрогнула людская лавина. Обернулись к выходам люди, покатились сплошным потоком, разделяясь на ручьи обезумевших живых существ у каждого выхода. Сильные, более ловкие, по примеру жрецов, взбирались на плечи другим и бежали по головам, по живой массе, как по кочковатой дороге, ныряя и подымаясь снова. Задавленные насмерть в давке, особенно у выходов, люди продолжали стоять и плыли с толпой, пока их не выносила живая волна обезумевших людей наружу. Тут живые разбегались, а мертвые падали у выходов, накопляясь все больше и больше, целой кучей, через которую пробегали новые толпы, давя ногами теплые тела, еще содрогавшиеся в последнем издыхании. Но скоро и во дворе набралось столько людей, что в два ряда, один над другим, рвались люди к воротам. Перелезали через стену... падали под ноги осаждающим, тут же наносящим смертельные удары смертельно напуганным людям.

   А из всех, раскрытых теперь, ворот, навстречу бегущим, рубя направо и налево, прорезались в живой сплошной громаде тел легионеры турмарха.

   В адитоне остался сам турмарх с десятком легионеров.

   - Разбежались, крысы поганые! Ну, да не уйдут от своего, - кинул начальник своим спутникам. - Вот один старик остался. Сидит и смотрит. Какой бесстрашный. Ну, вставай, Фтамэзис! Идем к патриарху. Он приказал. Слышишь?

   Турмарх, видя, что старец не встает, грубо потянул его за руку.

   Покачнувшись, тело жреца упало ничком со своего высокого трона на плиты адитона. Лицо, бледное перед этим, сразу посинело, стало быстро чернеть.

   - Мертв! Хотел бы я знать: от страху или... нет... вот! Скорей уходите!

   С ужасом указал турмарх на раскрытый флакон, висящий постоянно на груди у жреца. Жидкость из флакона разлилась, и вокруг распространился приятный, легкий аромат. От него голова сразу закружилась у турмарха и у спутников его. Они бросились из адитона туда, в храм. Но последний, задержавшийся у входа, пока пробегали другие, упал, как пораженный молнией. Лицо его стало быстро синеть и чернеть...

   Когда Феофил подошел к воротам Сирапеума, воины гнали и секли бегущих в паническом ужасе людей. Турмарх, бледный, с посинелыми губами, едва мог ему сказать, что было в адитоне, и ушел, поддерживаемый двумя своими спутниками. Живая вода была и водою смерти в большом количестве. Феофил это знал... и крепче нажал пробку флакона, висящего на груди, память Фтамэзиса.

   Вдруг глухие удары раздались в той стороне, где стояло книгохранилище Сираписа. Аполлинарий, получив указания от Феофила, нашел запасы горючего, поджег их. И теперь с громким шумом лопались бронзовые, плотно закупоренные, запаянные, большие сосуды с нефтью, накаляясь в огне пылающей серы, смешанной с селитрой и другими горючими веществами.

   Всю ночь горела библиотека Сираписа, и только к полудню другого дня начало угасать пламя, когда не стало для него пищи. Пергамская библиотека, заменившая первую, Александрийскую, погибла вся, дотла.

   А Феофил в это время, приказав очистить от трупов проход в храм, вытащить тела из храма, вошел туда со своим клиром. Окропил святой водою стены и приказал служить первый молебен, благодарственный, за одержанную над врагами победу в стенах прежнего капища, которое отныне приняло имя храма св. Аркадия.

   Немедленно был отправлен в Константинополь гонец к августу Аркадию с этой благою вестью.

   Еще гнали и секли, кололи, топтали конями воины безоружных людей. А в храме звучал широкий напев. Клир пел: "Спаси, Господи, люди твоя!"

   И Феофил, стоя на возвышении, предназначенном для Фтамэзиса, сказал первое поучение верным в этом бывшем капище:

   - "Бог - есть любовь!" - до конца долгой жизни повторял апостол Иоанн Патмосский. И в этот день мы видим, как правдиво слово апостола. Бог возлюбил детей своих. Он нас соединил в одно великой, братской любовью. И, как воск под лучами солнца, растаяла сила вражеская. Рассеяна тьма неверия. Свет истины воссияет над великой и могучей Александрией, первым городом мира. Так возлюбим же друг друга еще больше! Возлюбим и врагов наших побежденных. Заставим их познать веру истинную, спасем от огня вечного. А теперь возблагодарим Господа и попросим его даровать мир и радость народу своему!

   Он умолк. Грянул хор победную песнь, хвалу богородице, которая, кроме прочих своих свойств, могла помогать и боевой резне.

   "Взбранной воеводе победительная!" - гремел клир. И колыхались хоругви: иконы в золотых окладах, принесенные сюда, отражали огонь светильников и восковых факелов, еще не успевших догореть в храме, из которого ушли одни люди и куда пришли другие толпы с мольбою к неведомым, несуществующим богам.

  

   Крепко, спокойно уснул в эту ночь Феофил. Но перед самым утром ему снился тяжелый, странный сон.

   Громада Сирапеума стояла рядом с суровыми очертаниями холма Голгофы. И он, Феофил, кинул факел в стены языческого храма. Запылали стены, стали валиться колоннады, падали статуи, как белые призраки, со своих подножий...

   Ликовал во сне владыка. Это - боги Олимпа валились в огонь. И очертания эллинского Олимпа