Зарин Андрей Ефимович - В поисках убийцы

к говорится, мир и любовь!

   Прохоров горячо поцеловал его.

   - Мы вас приглашаем заранее на свадьбу.

   - Буду рад, - засмеялся Патмосов. Вернувшись в "Китай-город", он сказал Чемизову:

   - Можете ехать на все четыре стороны. Алехин и Дубовский, вы свободны!

   С этими словами он повернулся и вышел из комнаты.

   - Ну, кончили это поганое дело, - сказал Патмосов своим помощникам. - Спасибо вам, господа. - Он вынул сто рублей. - Вот ваша плата. Не поминайте лихом!

   В тот же вечер Борис Романович сел в поезд, направлявшийся в Минск.

  

  

   Станислав Казимирович Личинский в большом полутемном магазине выписывал за конторкой счета, когда дверь отворилась и в магазин вошел улыбающийся Патмосов.

   - Можно ли мне видеть Станислава Казимировича Личинского? - спросил он, снимая шляпу.

   - А то я! - отозвался Личинский, отложил перо и вышел из-за конторки.

   Это был огромный мужчина с красным лицом и черными длинными усами. Его голубые вытаращенные глаза смотрели уверенно и губы улыбались, открывая беззубый рот.

   - А то я! - повторил он. - Что пану потшеба?

   - А я - Иван Кузьмич Овсюхин, купец из Петербурга, - ответил Патмосов. - Мне про вас сказывал Франц Феликсович Поплавский.

   - Франек! Будем знакомы! Франек - мой друг, настоящий друг. Что пан потшебуе?

   - А хочу в Петербурге открыть магазинчик. Так он меня и направил к вам по части товара.

   - О-о! Это я могу. Отлично помогу вам. Пшепрашам пана, я зараз освобожусь. Казя, коли кто придет, так скажи, что я у Янковского. Отправки сделайте, упакуйте как следует - и наложенным платежом. Ну, я пошел. Дай мне шляпу, пальто, палку! Ну, живо!

   Рослый детина выскочил из другой комнаты, торопливо принес хозяину вещи и помог ему одеться.

   - Пойдем, пан. Здесь есть добрый ресторан Янковского. Мы там за чаркой и поговорим, а то насухую не люблю разговаривать, - Личинский засмеялся, и они. вышли вместе на Немецкую улицу. - Здесь, в Вильне, - сказал Личинский, - у меня у одного такой магазин. Больше ни у кого нет! Я торгую не только на губернию, а на всю Россию. Вот! Я пана всему научу и отпущу ему наилучший товар.

   Они вошли в небольшой чистый ресторан. Рыжий поляк, стоявший за стойкой, дружески закивал Личинскому.

   Тот подал ему руку и сказал:

   - Будем угощать пана из Петербурга. Дай нам старой вудки и настоящих колдунов. Ну, пан, присаживайтесь, будем разговаривать.

   Патмосов сел к столу, Личинский опустился против него, и Борис Романович стал рассказывать ему о том, что хочет открыть в Петербурге магазин с продажею вещей по двадцати копеек каждая, а для такого магазина надо сделать набор всякого товара.

   - Хороший магазин, - оценил Личинский. - Универсальный! Ха-ха-ха! И запонки, и игрушки, и китайская ваза, и все по двадцати копеек! Покупай, денег не жалко. - Он громко рассмеялся. - Я сам торгую больше по объявлению. У меня все есть, а как подходит Рождество, так я на всю Россию торгую: убранство для елок от трех рублей до семидесяти пяти! Кто бы подумал, из Сибири выписывают. Да! Разные часы, разные такие шахер-махерства, пустяки - все выписывают. Сочинил я раз очки, в которые видно то, что за сто верст, - и те покупали! Народ дурак. Магазин с каждой вещью по двадцати копеек - очень хороший магазин. Я пану покажу весь товар. Теперь уже темно у меня в магазине. Завтра придете, я вам все покажу...

   Патмосов с трудом перебил его:

   - Брахман вам кланяется, с женой своей.

   - О то Брахман! Хорошо тоже торгует! Часовой магазин открыл, а раньше только починкой занимался. Это как швейцарские часы в Берлине по два целковых появились, а он их по четыре; на том и нажился. Мы с ним большие друзья. Хороший человек!

   - Он мне про вас много рассказывал; сообщил, между прочим, о том, как вам тут посылочку прислали. Ха-ха-ха!

   - О, черт бы побрал их! - Личинский ударил кулаком по столу. - Жить буду, никогда не забуду. Такая пакость случилась, что вы себе и представить не можете!

   - А что за штука? - спросил Патмосов. - Правда, женская голова и мясо?

   - Ну да! Вот пан Янковский знает, - и он указал на буфетчика; тот лукаво улыбнулся. - Приносит ко мне повестку с вокзала сторож и говорит: "Пожалуйте, вам посылка". Прихожу я на вокзал, а там картонка такая - я такие картонки из Лодзи получаю, - а подле картонки и начальник станции, и жандармский офицер, и унтер-офицер, и господин в штатском. И все кричат мне: "Пожалуйте! Что это вам за посылка?" Я смотрю и читаю: "Вильно. Станиславу Личинскому, Немецкая ул., 68". Говорю: "Мне, надо быть, из Лодзи товар". - "Будьте добры, вскройте". Подхожу я к картонке и слышу - дух из нее странный. Как раскрыл ее... Пан Йезус Христус! Что это? Голова изрезанная и какое-то мясо нарубленное. Я думал - упаду! А они говорят: "Позвольте узнать, от кого?" Да я почем знаю? Уж меня после таскали-таскали! А посылку в Петербург отправили.

   - А вы не знаете, от кого посылка?

   - Да убей меня гром! Как я могу знать, какой мерзавец мне это послал? Я после говорю Плинтусу: "Ты это сделал, такой-сякой" - а он божится: "Стану я это делать". Жена его даже побледнела от страха и вся так и затряслась. А мне горе одно.

   - А кто этот Плинтус? Может быть, шутник?

   - Какой шутник! - Личинский махнул рукой. - Плинтус, Генрих Брониславович. У него в Лодзи универсальный магазин, а из этого магазина я беру весь товар. Смотрю, коробка как будто от него, ну, и подумал сначала: "Товар от Плинтуса". А разве станет он такую мерзость посылать? Тьфу! Даже вудку испортил. Пей, пан, за твое здоровье!

   Патмосов выпил крепкой старой водки, и затем они стали закусывать горячими колдунами.

   - Я пану весь товар предоставлю и магазин научу, как открыть, - продолжал говорить добродушный Личинский, после того как они выпили целый графин старой водки.

   Борис Романович распрощался с ним и пошел к себе в гостиницу, а Личинский поплелся в свой магазин.

   Придя в свой номер, Патмосов зажег свет, присел к столу, вынул записную тетрадь и стал делать в ней отметки. По его лицу пробежала улыбка. Он был доволен. На следующее утро Борис Романович еще спал, когда к нему постучались и за дверью послышался голос Личинского:

   - Пан спит еще? Вставай!

   Патмосов открыл дверь.

   - Вот те и купец! - смеясь, сказал Личинский, вваливаясь в комнату. - Десять часов, а он спит. Этак, пан, проторгуешься скоро. А я образцы товара принес; после пойдем ко мне смотреть.

   - Ну, пока что надо чаю напиться и закусить.

   - О то добре! - воскликнул Личинский, видимо готовый во всякое время и попить, и поесть.

   Патмосов позвонил коридорным и заказал обильный завтрак. Появились на столе старая водка, венгерское и коньяк.

   Личинский пил, ел и без умолку говорил о своих делах.

   - Генрих Брониславович, - сказал он и прищурился, - вот ловкий малец! Он в Лодзи имеет самый универсальный магазин! У него и манто, и шубы, и отрезки сукна для костюма, и мерлушковая шапка, и музыка, и граммофон, а теперь кинематографами торгует домашними. Он всем торгует. Как вы читаете объявление: "Лодзь, универсальный магазин", то это - Плинтус. Я от него весь товар имею, а потом уже продаю. Без Плинтуса было бы плохо. Славный парень!

   - Один?

   - Кабы один! У него жена Стефания, бой-баба, ух какая! Совсем они были бы друг другу пара, если бы она не была ревнива, как черт. Вот из-за того у них всегда перепалка. Я пану так расскажу: была у них кассиршей Берта Шварцман, красивая такая девица, кровь с молоком, глаза черные, высокая, стройная. Ну, Генрих за ней и приударил. Стефания так и рвала, так и рвала. Жить не давала Берточке. Я говорю: "Берта Эдуардовна, идите ко мне на службу", - а она плачет. "Нет, - говорит, - не могу его оставить". А Генрих ходит мрачный такой. Я говорю: "Что ты такой?" - "Заела меня жена моя". А он Берту-то любил. Так все ж Стефания ее сплавила, вот какая! Уехала это с нею товар продавать, а вернулась без нее. Генрих потом сам не свой был, метался: куда делась Берта? А она с паспортом так и пропала. Стефания очень смеялась: "Ищи ее, - говорит, - она на нас плюнула, на другое место пошла". Генрих Брониславович три месяца ходил, руки опустив; после оправился. Теперь уж на стороне завел; оно и весело. Ну, однако, пан, пойдем товар смотреть.

   Патмосов встал.

   - Смотреть - так смотреть, - сказал он. - Пойдем!

   Он пошел вместе с Личинским в его магазин и долго осматривал его товар, спорил, оценивал, торговал и наконец отобрал кучу.

   - Вы мне, пан Личинский, после пришлете счет и марки приклеете; мы с вами дело и сделаем. А сегодня проведем время вместе, - сказал он, хлопая Личинского по плечу.

   - О то люблю! Мы с вами пообедаем, после обеда в театр, из театра в клуб поедем, а в клубе пульку преферанса сыграем и поужинаем. Я тут только немного распоряжусь и сейчас с вами.

   Личинский стал распоряжаться в своем магазине.

   Патмосов, делая вид, что интересуется его торговлей, между тем наблюдал за всеми.

   Кончив дела, Личинский сосчитал и уложил деньги в толстый бумажник, застегнул пиджак, оделся и взял Патмосова под руку.

   - Я, пан, сначала босиком бегал, газеты продавал, а потом понемногу-понемногу расторговался и вот теперь целый магазин имею и живу слава Богу. Только жениться не хочу. А ну ее ко псам, женку эту! Попадется такая же, как Стефания, так она тебе жизнь заест, как ржа - железо. А тут я - вольный казак.

   Они вошли в ресторан, и Станислав Казимирович стал распоряжаться.

   На другой день Личинский до вечера прождал своего покупателя, а потом пошел в гостиницу и с удивлением узнал, что купец Овсюхин уехал.

   - О то лайдак! - выругался Личинский. - И на кой бес он меня морочил!...

   А Патмосов уже ехал в Лодзь.

  

  

   Генрих Брониславович Плинтус был красивый мужчина, лет сорока. Его бритое лицо с большими глазами выражало самодовольство. Золотое пенсне сидело на большом, горбатом носу, сочные губы всегда улыбались, открывая белые крепкие зубы. Он был всегда весел, оживлен, разговорчив, и женщины невольно тянулись к нему. Его жена, Стефания Фадеевна, несмотря на то что была замужем уже пятнадцать лет, была влюблена в своего мужа.

   Худощавая, как палка, с острыми плечами, таким же носом и тонкими губами, она следила за ним повсюду ревнивым взглядом, и бедный Генрих Брониславович тотчас же смущенно смолкал, едва она вставляла какое-нибудь язвительное замечание. Он панически боялся жены, и в сущности на свете было два Генриха Брониславовича: один - дома, подле Стефании со своими детьми, другой - на свободе, в обществе своих приятелей. Плинтус имел в Лодзи большой универсальный магазин, представлявший скорее складочное место, нежели магазин. Главная торговля у него велась оптом с другими магазинами и по объявлениям, которые он печатал во всех газетах. Покупал он по случаю сукно, и тотчас появлялось объявление, что за баснословно дешевую цену можно иметь отрезок великолепного трико для пиджачного костюма. Доводилось ему в таможне купить партию конфискованных или невостребованных часов - и объявление гласило о часах, которые лучше золотых, а ценою всего два рубля штука. Со всех концов России к нему поступали заказы, и он не успевал распродать партию товара, как требовались уже новые закупки. Плинтус был ловкий и оборотистый торговец, и дело у него всегда кипело. С самого раннего утра он уже находился в магазине. Его жена Стефания сидела за конторкой, вела счета, выписывала накладные и ходила сама на почту за получением наложенного платежа. Плинтус приобретал товар и торговался с покупателями, а трое шустрых мальчишек метались по магазину, исполняя его приказания; за кассой сидела девушка, и все эти люди составляли энергичную торговую семью и оплетали паутиной доверчивого обывателя.

   Было уже два часа дня, когда к ним в магазин вошел Патмосов.

   - Могу я видеть Генриха Брониславовича Плинтуса?

   - Я к вашим услугам, - Плинтус приподнялся со стула у конторки. - Чем могу служить?

   - Мне нужно бы повидать Берту Эдуардовну Шварцман, - сказал Патмосов. - Она у вас служит, кажется, в качестве кассирши?

   Словно бомба разорвалась в магазине. Генрих Брониславович отшатнулся и поднял руки, Стефания Казимировна вышла из-за конторки.

   - Не могу ничем помочь вам, - ответил Плинтус. - Она была у меня и служила очень исправно, но уже месяца три, как она уехала.

   - Вам для чего знать про эту девицу? - резко спросила Стефания.

   - Я ее родственник, и мне очень хотелось бы ее найти.

   - Родственник? Ха-ха! Не поздравляю вас с такой родственницей! - засмеялась Стефания. - Мы о ней сейчас ничего не знаем; пока она служила у нас, вела себя легкомысленно и потом ушла от нас, не сказав даже "спасибо".

   - Она ушла прямо отсюда? - спросил Борис Романович.

   - Уехала с ней, - ответил Плинтус, указывая на жену.

   - Я тут ни при чем, - отрезала Стефания. - Мне по делам надо было ехать, а она отправилась а, мной, чтобы помогать в торговле, и по дороге оставила меня.

   - А в каком городе, мадам?

   - В Петербурге оставила. Мы теперь о ней ничего не знаем, и очень жалко, что вы к нам обратились. Мы - не справочная контора, - и Стефания, поджав губы, ушла за конторку и погрузилась в свое писание.

   Плинтус смущенно поправил на носу пенсне, закурил папиросу и вполголоса сказал:

   - Пропала... Я... мы ею очень дорожили. Прекрасная была служащая и ушла, оставила...

   В его голосе почувствовалась грусть.

   - Мы ее нисколько не жалеем, - отозвалась Стефания из-за конторки.

   - Так вы о ней никаких сведений больше дать не можете? - спросил Патмосов.

   - Затрудняюсь. Служила - пропала... месяца три назад. Вот все, что могу сказать. Да, в начале... в конце ноября они уехали, а после жена вернулась уже без Берты. Верно, Стефа?

   - Я чисел не помню, и меня это совершенно не интересовало. Лучше всего ее искать в Петербурге. Вероятно, она в каком-нибудь кафешантане поет.

   Стефания обмакнула перо в чернила и стала с такой яростью писать, что перо заскрипело, брызнуло и сделало огромную кляксу. Стефания с яростью придавила ее пресс-папье, как будто давила под ним отсутствующую Берту Шварцман.

   - Не буду вас больше беспокоить, - Патмосов приподнял шляпу, но приостановился. - Если потребуются от вас какие-нибудь сведения, вы не откажетесь дать их?

   - О, с полным удовольствием! - воскликнул Плинтус.

   Уже у себя в гостинице, в общем зале ресторана во время обеда, сыщик подозвал управляющего:

   - Я - приезжий, мне скучно. Может быть, вы присядете к столу?

   - Пожалуйста! - воскликнул тот.

   - Бутылочку лафита?

   - Можно.

   Патмосов заказал вино и, чокаясь с управляющим, заметил:

   - Хороший, большой у вас город.

   - О да! - ответил тот. - Необыкновенно богатый. Скоро будет вторая Варшава.

   - Есть и почтенные люди... вот, например, этот Плинтус, - сказал Патмосов.

   - Плинтус? Да! - согласился управляющий и при этом ухмыльнулся. - Веселый мужчина, жить умеет. Совсем был бы хоть куда, если бы не жена...

   - Жена? А чем ему мешает жена?

   - Я вам скажу, - управляющий наклонился поближе к собеседнику, - она всем была бы хороша: деловая, хозяйственная и торгует отлично, но... ревнива! Господи Боже мой! Так ревнива, что вы себе и представить не можете. Иногда Генрих Брониславович сидит здесь у нас и разговаривает со мной и еще с каким-нибудь приятелем, и вдруг приходит его жена. Если он сидит только с нами, тогда ничего, но если, спаси Бог, с нами сидит еще какая-нибудь дама, ну, скажем, моя жена или сестра моего приятеля, ну, скажем, просто кто-нибудь, - что тогда делается с госпожой Плинтус! Она загорается как бенгальский огонь, из ее глаз, можно сказать, искры сыплются. Бросается к Генриху Брониславовичу, трясет его за рукав и кричит на весь зал: "Иди домой, бесстыдник! У тебя дети, а ты здесь сидишь чуть не до поздней ночи". И он делается маленьким, опускает свою голову и идет домой. Он боится жены, как огня.

   - Говорят, любит ухаживать... за своими кассиршами, ха-ха-ха!

   Управляющий тоже засмеялся.

   - Отчего человеку не доставить себе удовольствия? Вот у него была кассирша Шварцман. Ах, какая красивая женщина, если бы вы ее видели! А что вышло? Ее госпожа Плинтус поедом ела, и она наконец убежала. Уехала вместе с госпожой Плинтус, а потом Плинтус одна вернулась. Шварцман по дороге взяла вещи - и была такова.

   - Что же, тосковал сам Плинтус?

   - Тосковал! Два месяца места не находил, посылал справки, искал кассиршу. Нет, пропала! Да оно и понятно: девушка хорошая, замуж выйти за него не могла, влюбиться, может, и влюбилась, а тут эта госпожа Плинтус ее каждый день мучает, до слез доводит. Какая тут жизнь? И убежала, - управляющий покачал головой. - Нет, не дай Бог иметь такую жену! Я вам скажу, что Генрих Брониславович был бы в сто раз лучше и в десять раз богаче, если бы не его жена. Я даже не знаю, как он смеяться может. Другой бы только плакал, а этот - нет: и веселый, и балагур, и всегда у него такая замашка, что, как женщину увидит, сейчас за ней приударяет.

   Патмосов, довольный, предложил вторую бутылку.

   Разговор завязался, и скоро Борис Романович узнал всю подноготную каждого торгового дома в Лодзи. Только к вечеру он поднялся в свой номер. Лицо его улыбалось, он с удовольствием потирал себе руки. Открыв записную книжку, сделал в ней отметки и улегся спать, имея намерения на следующий день ехать в Петербург.

  

  

   Весь загорелся Семечкин, когда узнал, что Патмосов уехал в Москву по вызову Прохорова.

   - Значит, его поймали? - спросил он у Кати.

   - Папа говорил, что теперь этот Чемизов не ускользнет.

   - В кандалы его, мерзавца! Борис Романович своего не упустит.

   - Да. Папа еще ни одного преступника не выпустил.

   - Значит, барышня, я уж к вам буду заглядывать: как и что? Не оставьте!...

   - Сделайте одолжение.

   - А я вам конфеток...

   Семечкин не находил себе места. Каждый день Катя получала коробку конфет, но зато по нескольку раз в день должна была подходить к телефону по вызову Семечкина и, наконец, поручила горничной Маше вместо себя каждый раз отвечать ему: "Ничего не известно".

   - Господи, Боже Ты мой, душу мою вымотали, - жаловался Семечкин Авдахову.

   - Ништо, Егор Егорович! Что ты за нетерпеливый человек? Если там Сергей Филиппович да Патмосов, о чем тут беспокоиться? Быть на аркане мазурику; не увернется.

   - Так-то так, а хочется скорее узнать, как они его там ловят, где они там. Сел бы да поехал.

   - И только дело испортишь, - уговаривал его Авдахов. - Пойдем лучше политуру наводить.

   И они шли в трактир.

   Семечкин утратил сон и аппетит. Он беспокойно бродил по улицам, или сидел у себя в номере мрачный, задумчивый, или ехал к Авдахову и с ним отправлялся на какой-нибудь кутеж с дебошем.

   - Сил моих нет, - кричал он. - Подайте этого мерзавца! Я из него душу вытрясу! - а потом плакал пьяными слезами и говорил: - Настенька моя, Настенька! Что с тобой сделал этот разбойник? Жить не буду, коли не отмщу за тебя.

   - Брось, - говорил Авдахов. - Все по-хорошему кончится, а я тебе здесь невесту найду.

   - Отойди! - кричал Семечкин.

   После сильного кутежа он спал тревожным, беспокойным сном. Нелепые сновидения беспокоили его. Он то и дело вскрикивал и просыпался.

   В дверь раздался стук.

   - Кто там? - спросил Семечкин хриплым голосом.

   - Отоприте, Егор Егорович, это я...

   - Пафнутьев? - воскликнул Семечкин, узнав голос, и в один миг соскочил с постели.

   Семен Сергеевич вошел и сразу очутился в объятиях Семечкина.

   - Злодеи, разбойники, что же вы томили меня! - воскликнул последний. - Рассказывайте, рассказывайте, Семен Сергеевич! Что, нашли? Арестовали?.. Задушили?

   Пафнутьев закрыл дверь, разделся.

   - Все сделали, Егор Егорович. А теперь одевайтесь скорее; я вам буду все по порядку рассказывать. Нам с вами ехать надо.

   - Куда? Я хоть сейчас, живо! Чаю хотите?

   - Вы одевайтесь, а я позвоню.

   Пафнутьев нажал кнопку звонка и приказал коридорному подать чай. Семечкин торопливо одевался и из-за занавески продолжал сыпать вопросами.

   - Погодите, я вам такое расскажу, что вы до потолка прыгнете, - засмеялся Пафнутьев. - Собирайтесь, собирайтесь! У нас с вами времени имеется только до одиннадцати часов, а тогда шапку в охапку, пальто на плечи, и айда!

   - Куда?

   - А вот я вам и расскажу. Садитесь!

   Коридорный внес булки и чай.

   - Ну, присаживайтесь! Будем пить чай, - предложил Пафнутьев.

   - Ни к чему не притронусь, пока всего не расскажете. Ну, говорите!

   Пафнутьев начал рассказ.

   - Ах он негодяй! Ах разбойник! И ее загубить хотел! - восклицал Семечкин, а Семен Сергеевич продолжал.

   Он сообщил, как они задержали Чемизова.

   - Теперь, значит, его под конвоем и сюда? В кандалы, мерзавца!

   - А мы его отпустить хотим.

   - Как? - Семечкин так и подскочил. - Отпустить? Его?.. Да никогда! Я сам сейчас побегу и заявлю в полицию. Чтобы такую гадину, да на волю?..

   - А вы послушайте, какую он штуку сказал.

   - Ну?

   - Сказал он, что если мы с вами поедем в Лугу - адрес дал, - то найдем там одну барыню... Понимаете? И эта барыня будет... госпожой Коровиной, Настасьей Петровной.

   - Что?!

   Семечкин упал в кресло, раскрыл рот и вытаращил глаза.

   - Вот что, друг мой! - сказал Пафнутьев. - Этот мерзавец не убил Настасью Петровну, а только выманивал у нее деньги и дурманил. Он ее гипнотизировал. Заставил отдать ему все деньги, а потом бросил.

   - Жива? - шепотом произнес Семечкин.

   - Жива! - ответил Пафнутьев. - Мы с вами сейчас найдем ее.

   - Ее, Настеньку?.. - Семечкин встал, всплеснул руками и снова упал в кресло. По его лицу текли еле зы, губы судорожно дергались. Пафнутьев смущенно отвернулся, а Семечкин прерывающимся голосом повторял: - Жива... Господи, Боже мой!... Настенька моя, милая, увижу я тебя! Да что же она там-то, в Луге?

   - Я еще сам как следует не знаю, - сказал Пафнутьев. - Приедем, увидим. Она там под чужим именем.

   - Господи, Боже мой, да ежели это правда, так я, Семен Сергеевич, вас озолочу.

   - Ну, мне вашего золота не надо; у меня и свое есть, - засмеялся Пафнутьев.

   - Ну, я... я... часовню выстрою, ей-Богу. Вот вернусь в Саратов и часовенку... в честь преподобной Анастасии... Господи! Да ведь это - такое счастье, такая радость!... Жива!... Боже Ты мой, Боже! Так едем! Чего же мы сидим-то?.. Едем, Бога ради, Семен Сергеевич!

   - Что же делать, ежели поезд в половине двенадцатого отходит.

   - Да мы автомобиль возьмем; мы на автомобиле.

   - Оставьте. Какой же автомобиль за поездом угонится? Где же нам полтораста верст на автомобиле катить? Сумасшедший вы. Вот погодите. Поезд курьерский, в два с половиной часа и домчимся.

   - Боже Ты мой, Боже Ты мой!... Не могу сидеть дома. Поедем!...

   Семечкин метался. Он садился, вставал, бегал по комнате, ерошил волосы, начинал одеваться, и Пафнутьеву стоило много труда удержать его.

   - Ну, поедем! - поднялся он наконец. Семечкин бросился к вешалке, оделся в одну минуту

   и стал торопить Пафнутьева.

   Они вышли. Семечкин прыгнул в пролетку, торопя Пафнутьева, и крикнул извозчику:

   - На Варшавский вокзал! Гони в хвост и в гриву!

   Они быстро мчались к Варшавскому вокзалу. Семечкин то и дело погонял извозчика, но Пафнутьев с улыбкой удерживал его:

   - Да бросьте, все равно мы поспеем.

   - Ах!... Если бы вы понимать могли, - говорил Егор Егорович. - Ведь что вы мне сказали! Ведь вы мне, можно сказать, свет открыли: Настенька-то жива! Я-то по ней за упокой панихиды служил, а она жива. Надо телеграмму в Саратов послать, чтобы не служили панихид, а то ведь каждый день, каждый день. Ой, Господи, и жива, и не убита!... И сейчас ее голос услышу... Несчастная моя Настенька, сколько пережила, сколько перестрадала! Господи... Ну, стой, стой! - Семечкин выскочил из пролетки, кинул десять рублей извозчику и бросился в подъезд вокзала.

   Пафнутьев едва поспевал за ним.

   Они взяли билеты и заняли место в вагоне.

   Семечкин горел как на угольях. Наконец зазвенел звонок, разнеслась трель кондукторского свистка, поезд громыхнул цепями и плавно покатил по рельсам. Егор Егорович перекрестился.

   - Много ли езды-то?

   - Два с половиной часа. Приедем, не бойтесь.

   Казалось, не было конца пути. Семечкин бледнел, краснел, пробовал сидеть спокойно, вскакивал, говорил без перерыва, размахивал руками, взглядывал в окошко и часто-часто смотрел на часы, говоря: "Скоро ли?"

   - Приедем.

   Пафнутьева наконец утомило волнение Семечкина; он прислонился к спинке дивана и задремал. Вид спокойно дремлющего человека успокоил Семечкина. Он присмирел и весь погрузился в мечту о свидании с Коровиной.

   Наконец поезд прибыл в Лугу. Егор Егорович выскочил из вагона и чуть не побежал. Пафнутьев нанял извозчика, приказал ему:

   - На Покровское шоссе, дом Беляковой!

   Низенькая лошаденка медленно потащила пролетку по непролазной грязи, Семечкин вдруг присмирел, весь побледнел, осунулся, и на лице его отразилась мучительная тревога. Пафнутьеву стало жаль его.

   - Бодритесь, - сказал он ему, пожимая его руку. Егор Егорович только качнул головой.

   Они ехали мимо церкви, свернули направо, переехали через мост, проехали несколько домов и остановились подле маленького покосившегося домика.

   - Здесь, - сказал извозчик.

   Семечкин уже не бежал вперед, а робко шел позади Пафнутьева. На большом дворе залаяла собака, срываясь с цепи, на покосившееся крылечко вышла женщина в платке.

   - Вам кого? - спросила она.

   - Белякову.

   - Я и буду.

   - У вас живет Александра Кирилловна Подберезина?

   - Здесь, - ответила Белякова и недоверчиво посмотрела на них. - А вы кто будете?

   - Знакомые, - сказал Пафнутьев и смело двинулся вперед.

   Белякова невольно посторонилась и пояснила:

   - Через кухню прямо и в дверь направо; там и она. А вы деньги за нее заплатите?

   - Заплатим, заплатим! - ответил Пафнутьев. - Веди нас, матушка!

   - Да вот! - Белякова выступила вперед и стукнула в грязную дверь. - Александра Кирилловна, к тебе пришли.

   За дверью царило молчание.

   - Бессловесная она больше, - сказала Белякова. - Вы так войдите.

   Пафнутьев толкнул дверь с низкой притолокой и, наклонившись, вошел в комнату. Семечкин робко следовал за ним.

   Крошечная комната с двумя оконцами, сквозь которые тускло пробивался свет, производила жалкое впечатление. Потрескавшиеся обои, закопченный потолок, два каких-то портрета на стене, засиженные мухами, премия к иллюстрированному журналу. У одной стены стояла узкая железная кровать, покрытая ватным ситцевым одеялом, у другой - комодик с осколком зеркала. Между кроватью и комодом - табуретка с чашкой и кувшином, а в простенке между окнами - небольшой стол с остатками еды.

   У окна в порванном кожаном кресле сидела высокая, худая женщина и безучастным взглядом смотрела на вошедших. Пафнутьев увидал красивое испитое лицо, большие ввалившиеся серые глаза, бледные губы. Одета женщина была в ситцевое черное платье с белыми крапинками, голова ее была повязана платком.

   Семечкин выступил вперед и остановился. Пафнутьев взглянул на него и прочел на его лице смешанное чувство удивления, жалости и радости.

   Все это произошло в одно мгновение. Женщина обратила к ним бледное лицо и тихо спросила:

   - Вам кого надобно?

   - Александра Кирилловна Подберезина вы будете?

   - Я - Подберезина, - ответила слабым голосом женщина.

   В это время Семечкин бросил на стол шапку и надорванным голосом сказал:

   - Настасья Петровна, вы ли это?

   Женщина вздрогнула, испуганно взглянула на Семечкина, а потом торопливо сказала:

   - Я - Подберезина, Александра Кирилловна, а Коровина - это другая.

   - Мы вовсе и не говорим про Коровину, - поправился Пафнутьев. - Мы приехали к вам от господина Кругликова.

   - Кругликова? - глаза несчастной женщины оживились, потом потускнели. - Я не знаю Кругликова, - сказала она, - никого не знаю.

   - Как вы сюда попали? - спросил Пафнутьев.

   - Не помыло. Я здесь давно; может быть, сто лет тут.

   Семечкин горестно воскликнул:

   - Настасья Петровна, неужели вы меня не узнаете? Егор Егорович Семечкин, ваш старый приятель. Вспомните, голубушка моя, вспомните!

   - Какая я Настасья Петровна? Я - Александра Кирилловна. Что вам надо?

   - Видите ли, вам необходимо ехать в Петербург. Так вот мы приехали за вами.

   - А я не могу ехать, мне не приказано.

   - Кто вам не приказал?

   - Так, у меня есть такой приказ, чтобы не ехать отсюда никуда, ничего не знать, все забыть. Я ничего не помню.

   - О, Боже мой! - Семечкин бессильно опустился на стул.

   Пафнутьев не терял надежды.

   - Все-таки вам надо ехать со мной, - твердо сказал он несчастной женщине. - Это уже не я, а он требует. И вы, пожалуйста, нас не задерживайте. Соберите вещи, и едем!

   - Что же, - растерянно сказала она, - если он приказывает... А какие мои вещи? У меня нет ничего. Степановна! - крикнула она.

   В комнату тотчас вошла Белякова, очевидно все время подслушивавшая за дверью.

   - Чего тебе? - сердито спросила она.

   - А вот они говорят - ехать мне, а какие у меня вещи?

   - Никаких вещей, - ответила Белякова, - а коли говорят ехать, так уезжай. Только пусть они деньги за тебя заплатят. Мне с тобой возиться тоже не радостно. Нужно ехать - и поезжай. Вот платок есть - в платок завернись, а больше никаких.

   - Господи, Господи! - повторял Семечкин, склонив голову и чуть не захлебываясь слезами.

   - Я сейчас достану пальто, - сказал Пафнутьев. - А сколько вам надо денег?

   - Денег сколько? Да вот считай! Привез он ее и говорит, чтобы я держала ее, и кормила, и поила, и всякое. И сговорились мы по двадцати пяти рублей в месяц. Пятьдесят рублей он дал, а потом и пропал.

   - А сколько времени?

   - Вот теперь - апрель, а был он в декабре. Значит, январь, февраль оплачены, а за март и апрель не дадено. Пятьдесят рублей.

   - Хорошо, я заплачу тебе пятьдесят рублей, а ты снаряди ее. Может быть, купишь ей пальто? Здесь есть где купить?

   - А как же! - Белякова сразу изменила тон и стала внимательной и услужливой. - Тут у нас Гостиный двор и всякие вещи первый сорт можно купить.

   - Ну, вот и купи пальто первого сорта. А мы здесь посидим, подождем.

   - Я мигом! Приказчик придет и принесет, а вы выберете.

   - Отлично!

   Белякова поправила на голове платок и быстро вышла из комнаты, а Пафнутьев сел рядом с Семечкиным, обменявшись с ним безнадежным взглядом. Коровина сидела с безучастным лицом и не смотрела на них, устремив взор в противоположную стену.

   - Разбойник, - проговорил дрогнувшим голосом Семечкин. - Это хуже, чем убить ее.

   - Ничего, не унывайте, - сказал Пафнутьев. - Мы ее вылечим, как только приедем в Петербург.

   Луч надежды скользнул по лицу Семечкина.

   - Нешто можно?

   - И очень легко.

   - Господи, чего бы я не дал!

   - А это - она? Коровина?

   - Да как же! - воскликнул Семечкин. - Настасья Петровна, да неужто вы меня не узнаете?

   Коровина обернула к нему безучастное лицо.

   - Это вы меня Настасьей Петровной зовете, а я - Александра Кирилловна.

   - Бога побойтесь! - завопил Семечкин. - Да когда же вы были Александрой Кирилловной? Вы - Настасья Петровна Коровина, купеческая вдова из Саратова; встретили мерзавца Кругликова, чтоб ему провалиться...

   Семечкин приходил в ярость, Пафнутьев удержал его за руку.

   Белякова скоро вернулась в сопровождении молодца из лавки, который нес на плече охапку драповых пальто с бархатной отделкой. Пафнутьев выбрал из них потеплее, сторговался, Семечкин заплатил. Вслед за тем они расплатились с хозяйкой дома, позвали извозчика и увезли Коровину. Пафнутьев с вокзала отправил телеграмму Патмосову. Всю дорогу до Петербурга Настасья Петровна безучастно сидела в углу дивана. Семечкин казался убитым. Пафнутьев сказал ему:

   - Мы пока поместим ее в комнате, у вас в номерах, а завтра позовем профессора, все расскажем, и он нас научит. В Петербурге есть один, специально занимающийся гипнотизмом.

   Семечкин тяжело вздохнул.

   - Никаких денег не пожалею. Ах, мерзавец, мерзавец! Что он с ней сделал, душу вынул!

   - Вернем, вернем, прежняя Настасья Петровна будет! - утешал его Пафнутьев и пожимал ему руку.

   Действительно, на другой день в номера, где жил Семечкин, приехал профессор. Он подробно расспросил Пафнутьева, осмотрел Коровину и сказал:

   - Необходимо поместить ее в клинику. Будьте покойны, мы ее вылечим.

   - То есть ничего не пожалею, - воскликнул Семечкин. - Спасите ее!

   Он вытер платком слезы.

   - Не беспокойтесь, поправим! И будет она снова здоровой и бодрой. Я осмотрел ее, она совершенно здорова. Сегодня же поместите ее в клинику; я распоряжусь.

   Снова унылые дни потянулись для купца Семечкина. Каждый день заезжал он в клинику, беседовал с профессором, а потом входил в комнату Коровиной. А она так же отстраненно сидела в глубоком, спокойном кресле, как в той убогой комнатенке в Луге.

   - Настасья Петровна, да неужто вы не узнаете меня, Егора Егоровича? - восклицал Семечкин, и в ответ она неизменно говорила:

   - Я - Александра Кирилловна и не знаю, почему вы меня зовете Настасьей Петровной?

   Семечкин уходил. Даже Авдахов не мог успокоить его.

   - Не бойтесь, выздоровеет она. Сразу это сделать нельзя, - уверял его Пафнутьев.

   Профессор каждый день усыплял Коровину и повторял свои внушения, пытаясь вернуть ее к воспоминаниям о прежней жизни. И наконец долгожданный час настал: Семечкин приехал в клинику, вошел в комнату Коровиной и увидал на ее лице краску, а в глазах - осмысленный взор. Он подошел к ней и дрогнувшим голосом сказал:

   - Здравствуйте, Настасья Петровна! Она кивнула ему.

   Он просиял.

   - Узнаете вы меня? Я - Егор Егорович Семечкин; в Саратове мы с вами были...

   - Нет, как будто бы не знаю... А может быть... смутно что-то... Я не знаю даже, кто - я. Странно как-то!

   Семечкин вышел от нее и прошел в кабинет профессора.

   - Все идет по-хорошему, - ободряюще сказал тот. - Еще немного, и Настасья Петровна выздоровеет.

  

  

   Патмосов возвращался домой.

   Было раннее утро. Катя хлопотала по хозяйству и поджидала Пафнутьева, который неизменно являлся с утра и проводил с ней весь день, весь в радостном ожидании, что их любовь наконец завершится свадьбой.

   Катя давала распоряжения Маше и вдруг услыхала стук входной двери; выбежав в прихожую, она увидала отца.

   - Папа, здравствуй! - крикнула она. - Как тебе не стыдно, что ты не известил о своем приезде!

   Патмосов нежно поцеловал ее и шутливо ответил:

   - Хотел свою хозяюшку врасплох застать. Ну, чем отца покормишь?

   - Покормить?.. Маша, что у нас