Зарин Андрей Ефимович - В поисках убийцы

аном врывается жизнь какого-то нового индивида, ранее чужого, и происходит катастрофа. В мире всегда так. Никто не знает, зачем что-либо случится, куда влечет судьба, откуда является какое-либо влияние и для чего свершается то или иное событие. То, что люди зовут случаем, чаще бывает неизбежным и роковым.

   Чемизов проводил Дьякову и поехал к себе домой; генерал Чупрынин доиграл девятый робер и отправился домой со своей генеральшей. Хрюмин и прокурор тоже вернулись в свои квартиры. Горянины проводили последних гостей и стали устраивать себе спальню в кабинете, так как их обычная спальня, превращенная в карточную, носила следы пребывания многих гостей. А судьба плела свой узор и вплетала нити жизни в клетки своей канвы.

  

  

   Генерал Чупрынин с женой всем рассказывали про вчерашнюю находку их Милорда. Прокурор, бывший на вечере у Горянина, лично заинтересовался этим делом, и в течение недели во всех слоях общества только и говорили что о таинственных кровавых находках, а в газетах репортеры наживали денежки, спеша производить во всех статьях не только сообщения из полиции, но даже собственные соображения на тему: "Таинственное преступление".

   Суд передал это дело следователю по особо важным делам, а градоначальник на обычном докладе начальника сыскной полиции сказал ему:

   - Особенно прошу обратить внимание на это преступление. Оно наделало много шума, да и вообще в столице не может быть не раскрыто такое страшное дело.

   - Употреблю все старание, ваше превосходительство, - ответил начальник сыскной полиции и, вернувшись с доклада, сказал своему помощнику: - Во что бы то ни стало, Август Семенович, это дело надо распутать. Нашумело оно, и мы должны отыскать преступников.

   - Употреблю все старание, ваше превосходительство, - ответил помощник.

   - Что нашел доктор?

   - В чашке нарублено мясо всего трупа. Доктор нашел там большой палец руки, пальцы ноги, внутренности.

   - Я думаю сначала поручить дело этим... как их?.. которые нашли.

   - Чухарев и Калмыков.

   - Вот им. Каковы они?

   - Старательные и горят рвением.

   - Ну, ну! И каждый день мне доклад.

   - Слушаю, - сказал помощник начальника сыска и, выйдя из кабинета последнего, тотчас вызвал к себе Чухарева и Калмыкова. Когда те явились, он сказал им: - Его превосходительство поручает вам расследование дела о таинственном преступлении. Теперь у вас случай отличиться. В городе только и говорят об этом деле.

   Лица Чухарева и Калмыкова просияли.

   - Употреблю все старания, - сказали они в один голос.

   - Ну и с Богом! Каждое утро мне докладывайте, как идет дело.

   Агенты поклонились и вышли из кабинета помощника начальника.

   Маленький, рыжий и более экспансивный Чухарев, едва они вышли в коридор, сказал Калмыкову:

   - Мы, Потап Никитич, пройдем в "Плевну" и поговорим. Надо действовать согласно; дело мозговое.

   - Пройдем! - мрачно ответил Калмыков.

   Они спустились вниз, оделись и через двадцать минут уже сидели в отдельном кабинете трактира "Плевна". Перед ними стояли графин водки, селедка, грибы, вареный картофель и горячая солонина; несмотря на раннее время, из общего зала до них доносились звуки вальса "Дунайские волны".

   Чухарев налил в рюмки водку, чокнулся с Калмыковым, опрокинул рюмку с таким видом, словно это была вовсе не водка, а уксусная эссенция.

   - Вот и поговорим! - начал Чухарев. - Прежде всего это - несомненное преступление...

   - Дурак, - лаконически сказал Калмыков. - Кто же не знает, что это - преступление?

   - Я это для слога. Ну, хорошо. Итак, убита женщина.

   - Опять это все знают.

   - Ах, не перебивай! Убита женщина. Но чего ради? А? Из ревности - раз; чтобы отвязаться - два; чтобы ограбить - три.

   Чухарев отложил вилку и, выставив красную, веснушчатую руку, загибал на ней пальцы.

   Калмыков слушал и ел с таким мрачным видом, словно на тарелках лежали не солонина, картофель, грибы и прочее, а куски изрезанной женщины.

   Но Чухарев забыл о еде и продолжал:

   - Разберем. В первом случае я допускаю женщину, но в остальных двух - только мужчина. Ищи мужчину. А какие следы? А?

   Калмыков, продолжая хранить молчание, налил себе четвертую рюмку водки, выпил и стал доедать солонину.

   А Чухарев продолжал:

   - А какие следы? Никаких. Но есть кончики, - он поднял палец, увидел себя в зеркале и лукаво подмигнул себе, - и какие кончики!...

   - Да говори, черт тебя возьми, попросту! - вдруг почти крикнул Калмыков, окончив еду, потому что на тарелках ничего не осталось.

   Чухарев обидчиво взглянул на собутыльника и торопливо проговорил:

   - Я разумею веревки, клеенку, картонку и глиняную чашку.

   - Это значит, ты полагаешь необходимым разведать, кто купил эти предметы?

   - Единственный способ.

   - Неделю тому назад, десять дней, две недели? - вопросительно произнес Калмыков.

   - Единственный способ, - повторил Чухарев.

   - По всему Петербургу?

   - Единственный спо... - начал было опять Чухарев свои излюбленные слова, но Калмыков не дал ему договорить, а прервал его выкриком:

   - Ну, ты и ищи!

   - А ты?

   - А я буду опознавать личность - предъявлю фотографию по участкам.

   - Без носа?

   - И без носа.

   Чухарев обиженно засопел:

   - Что же, мы друг другу не помешаем. Иди опознавай, а я искать буду. Только вот... - лицо его приняло умильное выражение, - что откроем, так вместе. Идет?

   Калмыков кивнул.

   - Ну, и отлично! - оживился Чухарев. - Выпьем и идем. Эй, малый! - и он, ухватив звонок, стал неистово звонить.

   В кабинетик влетел половой.

   - Чего изволите?

   - Графинчик, солонинки и поросеночка.

   Половой взмахнул грязной салфеткой, сунул ее под мышку и исчез.

   - Пойдем и прославимся, - сказал Чухарев, потирая руки.

   Спустя два часа они выходили из трактира "Плевна", пылая рвением сейчас же пуститься на розыски, и никто не заподозрил бы их в том, что они только что расправились с тремя графинами водки и с полудюжиной бутылок пива. Только Чухарев несколько оживленнее махал руками и чаще смеялся, а Калмыков стал еще мрачнее и угрюмее.

   Помощник начальника сыскной полиции, узнав о том, что надумали эти два агента, беспрекословно распорядился отпечатать фотографию убитой по количеству участков для Калмыкова и выдать Чухареву веревки, клеенку, коробку и чашку.

   На другой день агенты принялись за работу. Она была немаленькая.

   Чухарев с утра до поздней ночи ходил с веревками по всем лавкам, спрашивая, не помнят ли покупателя этих веревок, но веревки были самые обыкновенные, и первый сыщик только и слышал один ответ: "Мало ли народа ходит? Где всех упомнить? Такая веревка везде есть. Может, и у нас куплено. А как узнаешь?" Но Чухарев не унывал и продолжал свой обход с настойчивостью монаха, давшего обет.

   Калмыков не отставал от него в упорстве. Он взял список всех гостиниц и меблированных комнат и, пока фотограф печатал копии снимков с обезображенной головы, с одним экземпляром фотографии совершил обход всех вышеуказанных учреждений с целью опознания убитой. Но и его преследовала неудача. Хозяева, хозяйки, коридорные, прислуга при взгляде на мертвую голову с безносым лицом вздрагивали от ужаса и омерзения, а потом говорили: "Как такую узнать? Не припомним!" Однако Калмыков тоже не унывал.

   Каждое утро оба этих агента аккуратно являлись к помощнику начальника сыскной полиции и уныло говорили:

   - Ничего не нашли. Ни следа.

   - Ну, молодцы! - укорял их помощник. - А я еще вас хвалил. Ищите, а то худо будет.

   Агенты выслушивали этот укор и снова отправлялись на поиски.

   Между тем помощник начальника сыскной полиции в свою очередь являлся к своему патрону и, разводя руками, заявлял:

   - Ничего не нашли, стараются, но никаких следов.

   - Ах, Господи! Режете вы меня, Август Семенович! - восклицал начальник. - Пригрозите им, пусть стараются.

   - Я и то...

   А начальник, в свою очередь окончив доклад градоначальнику, говорил последнему:

   - А по розыскам об изрезанном трупе еще ничего не открыто.

   - Возмутительно! Вероятно, мало стараетесь. Этак нельзя. Необходимо раскрыть это дело, необходимо!

   - Приложу все старания, ваше превосходительство! - бормотал начальник и возвращался в свою канцелярию не в духе. - Черт знает что, - горячился он, обращаясь к помощнику. - Ведь убийца должен быть, Август Семенович? А? Так его непременно найти надо. Вот что.

   - Приложу все старания, - отвечал помощник и на следующее утро распекал Чухарева и Колмыкова.

   А они ли уже не старались? Чухарев обошел все лавки с веревками и теперь ходил с клеенкой, Калмыков разослал карточки по участкам, и их видели все дворники, а результат был все тот же, вернее - никакого результата.

   Калмыков стал еще мрачнее и даже на время отказался от водки, а Чухарев потерял всякую развязность и ходил как мокрая курица.

   Преступление налицо, а преступник исчез, как ключ в воду. А ведь, сколько людей его видели и могли бы уследить! Где-нибудь жила его жертва, и он посещал ее, и кто-нибудь отворял ему двери, помогал раздеваться и провожал его. Кто-нибудь продал ему и веревки, и клеенку, и чашку, и картонку, кто-нибудь нес его страшный багаж; кто-нибудь писал и выдавал ему квитанцию. И вот, если бы собрать всех этих людей и расспросить...

   Чухарев хватался за голову и рычал так, что его жена испуганно вздрагивала.

   "Собрать и расспросить", - сказать это легко, но когда в столице насчитывается чуть ли не два миллиона жителей, это является невозможным делом.

   - Путилин и тот отказался бы, - шептал Чухарев, в отчаянии всплескивая руками.

   - Завтра отказываюсь. Ну их, пусть выгоняют! - вдруг заявил Калмыков, выйдя однажды от помощника начальника, от которого только что получил обычный разгон.

   - И я с тобой, - подхватил Чухарев. - Найти невозможно.

   И вдруг в эту самую минуту появился человек, который не только знал убитую женщину, но указал и убийцу.

   Чухарев и Калмыков сразу ожили.

  

  

   Как раз в ту минуту, когда Чухарев высказал полное сочувствие своему сотруднику по розыску, подошел господин и сказал, видимо теряясь:

   - Как бы мне господина начальника повидать или кого из старших?

   - Вам на что? - быстро спросил Чухарев. - Если заявление о краже или просто пропажа, то надо к дежурному.

   - Что дежурный! - откликнулся посетитель. - У меня важнейшее дело. Во какое!

   - Тогда к начальнику, - сказал Чухарев и закричал сторожу: - Степан, к его превосходительству.

   Сторож обратился к посетителю:

   - Как доложить о вас?

   - А скажи - купец Семечкин, саратовский купец. Так и скажи! Егор Егорович Семечкин.

   Сторож ушел докладывать, а Чухарев внимательно оглядел купца Семечкина. Это был плотный, коренастый мужчина, лет сорока трех, с типичным лицом русского смышленого человека. Его серые глаза глядели с легкою усмешкой, сочные губы слегка улыбались; у него были русые волосы, рыжеватая борода, красные, крепкие щеки. Одет он был в клетчатую тройку; толстая золотая цепь висела у него на жителе, а на указательном пальце правой руки сверкал крупный бриллиант.

   - А по какому делу? - не удержав любопытства, спросил Чухарев.

   - Сродственница тут у нас пропала. А у вас... - начал Семечкин.

   Чухарев так и впился в него взором, но в это мгновение к ним подошел сторож и сказал купцу:

   - Пожалуйте!

   Семечкин не окончил фразы и пошел за сторожем.

   - Подождем! Кажется, по нашему делу, - сказал Чухарев Калмыкову, весь дрожа от волнения.

   Калмыков только кивнул, и они прошли в общую комнату, где собирались агенты всех участков.

   Тем временем Семечкин вошел в кабинет начальника сыскной полиции, сел по его приглашению и рассказал ему свое дело:

   - Сродственница жила у меня в Саратове, не так чтобы близкая, вдова моего троюродного брата, купца Коровина. Брат, как помер, весь ей капитал и торговлю оставил. На рынке он торговал, большущий магазин имел - посуда, керосин, свечи и отделение с бакалеей. Хорошая торговля была. А я, собственно, по хлебной части, мельница у меня.

   Семечкин достал платок и вытер лицо. Начальник слушал его, нетерпеливо барабаня пальцами по столу.

   - В чем же дело?

   - Дело-то тут и начинается, - сказал Семечкин и, спрятав платок, продолжал: - Как брат это, значит, помер, и осталась Настасья Петровна молодой вдовой с магазином, капиталом и как есть одна...

   - Без детей, хотите вы сказать?

   - Вот именно-с... Тут все за ней. Известно, невеста очень интересная. И я тоже вроде как бы жениха.

   - Молодая, говорите?

   - В самый аккурат. Тридцать два года. Ну-с, а она веселится и живет. И все "хи-хи-хи" да "ха-ха-ха". И вдруг это к нам гость из Питера. И через кого втерся - не пойму... так, навождение. Сам, значится, курский мещанин, я уж потом справился, Антон Степанович Кругликов, а уж ловкий да обходительный, что тебе барин первостатейный.

   - Вы, пожалуйста, о деле. Ведь это - рассказ какой-то, - нетерпеливо перебил его начальник сыскной полиции.

   - О деле и говорю-с, по порядку докладываю, - ответил Семечкин и невозмутимо продолжал: - Усы рыжие, борода рыжая, волосы рыжие, а лицо белое-белое, что маска. Губы красные, а глаза бегают, как жуки. Говорить мастак, да все эдак деликатно, а уж франт - не приведи Бог! Джентльмен - одно слово. И бабы все от него без ума, только и слов: "Кругликов" да "Кругликов". А пуще всех Настасья Петровна.

   - Это - вдова?

   - Она самая. Прошло немного времени - и вдруг она решила магазин продавать и в Питер. Тут на нее все напустились, и я тоже. Как можно! Я на коленках стоял, просил. Ни-ни... "Еду", да и все. А тот, Кругликов то есть, уехал и письмо к ней. Я уж это доподлинно знаю. И продала... за тридцать тысяч с товаром и лавкою. Лавка-то каменная, особнячок. Да-с, так вот продала, значится, вдовушка дело свое, деньги собрала и уехала.

   Семечкин замолчал.

   Начальник сыскной полиции, видимо еще ничего не поняв и теряя терпение, спросил:

   - В чем же дело?

   - А в том, что пропала наша вдовушка, что сквозь землю провалилась... то есть ни слуха ни духа. Писем никаких. Ейная сестрица у нас, в Покровской слободе, замужем за Козявкиным, дюже забеспокоилась. Стали через знакомых справляться, не слыхать ли что-либо, значит, о беглой вдовице - куда тебе! Нет. Теперича я на розыски поехал, и нет ее ни в Москве, ни в Петербурге.

   - Ну-с, так что же, собственно, вам надо? Она - женщина свободная, совершеннолетняя, со средствами. Может, она по России катается, может, за границей, - сказал не без раздражения начальник.

   - Так-то оно так, - ответил Семечкин, - только сдается нам, что здесь что-то неладное. Думается, что этот самый Кругликов ей голову смыл. И вот по этому самому, чтобы помощи у начальства поискать да все разузнать, я к вам и явился.

   Начальника вдруг озарила мысль. Он нажал кнопку звонка к помощнику и, когда последний явился, сказал ему:

   - Дайте-ка сюда, Август Семенович, фотографию той... из посылки.

   - Слушаю-с! - и помощник немедленно удалился.

   - Сейчас я вам покажу карточку, - продолжал между тем начальник, обращаясь к Семечкину.

   Через минуту помощник вошел с фотографией. Начальник взял ее и передал Семечкину. Тот взглянул на нее и завопил:

   - Она... она! Настенька, милая, что он с тобой сделал?! И нос, паршивец, отрезал!... Ой, чуяло мое сердце! - и купец, вынув платок, стал вытирать катившиеся из глаз слезы. В своем горе он был истинно жалок. - Вот, - всхлипывая, продолжал он, - ведь упрашивал ее, словно чуял беду, - не послушалась. Эх, Настя, Настя!

   - Так вы признаете ее? - быстро спросил начальник.

   - Да как же-с? Пошлите в Саратов, каждый ее признает.

   - Август Семенович, это очень важно. Мы сразу открыли ее. Теперь только схватить преступника, - сказал начальник сыскной полиции помощнику, а затем обратился опять к купцу: - Позвольте вас спросить...

   - Спрашивайте! Я сам ничего не пожелею, лишь бы найти мерзавца, погубившего Настеньку, - энергично сказал Семечкин.

   - Прежде всего вы. Кто вы? Где остановились?

   - Я же говорил, - ответил Семечкин, - саратовский купец первой гильдии Егор Егорович Семечкин, вдовый, православный, сорока трех лет. Живу здесь на Невском, в меблированных комнатах "Монплезир".

   - Так! Вас к следователю вызовут.

   - А куда хотите, лишь бы схватить того мерзавца, то есть Кругликова.

   - Ну, теперь он не уйдет, - с улыбкой сказал начальник сыскной полиции. - Много через неделю вы его увидите здесь. А теперь повторите, как вы назвали убитую.

   - Вдова купца первой гильдии Анастасия Петровна Коровина, тридцати двух лет, из Саратова.

   - Так. Нет ли у вас ее фотографии?

   - Как же-с... с собой принес. Извольте! - и Семечкин подал начальнику фотографическую карточку.

   Тот увидел жизнерадостное молодое лицо типичной русской красавицы и воскликнул:

   - Отлично! Ну, а того как звать?

   - Курский мещанин Антон Степанович Кругликов.

   - Вы записали, Август Семенович?

   - Все.

   Начальник встал, давая понять Семечкину, что прием окончился.

   - Идите к себе домой и ждите. Вы увидите, как мы его живо сцапаем. Да! И сами не уезжайте... ни-ни! Вы еще нам пригодитесь.

   - Никуда-с... будьте без сомнения, - сказал Семечкин, кланяясь и на цыпочках уходя из кабинета.

   Начальник радостно потер руки и сказал помощнику:

   - Вот удача-то! А? Сразу все открылось - и жертва, и преступник. Увлек, завел, убил и ограбил. Ну-с, Август Семенович, будем действовать. Наши молодцы здесь?

   - Кажется, здесь еще. Сейчас! - помощник выскочил в коридор узнать, не ушли ли Чухарев с Калмыковым, и тотчас же вернулся в кабинет начальника, - Здесь.

   - Так, - сказал начальник и нахмурился. Потом он встряхнул головой и решительно заговорил: - Пусть идут в адресный стол и узнают, где жили этот Кругликов и Коровина. Потом один пойдет по указанным адресам и разузнает все про их жизнь. Пусть возьмет фотографию. А другой пусть пройдет по участкам, где они были прописаны, и тоже наведет справки. Затем пошлите телеграмму с допросом, что за птица этот Кругликов. В Курск пошлите, затем в Саратов - откуда он взялся и куда выехал, затем в Москву, не жил ли такой, и по всем большим городам. Поняли? И делайте это сейчас, не медля.

   - Слушаю-с, - сказал помощник и, выйдя из кабинета, тотчас приказал позвать к себе Чухарева и Калмыкова.

   Те оба сразу ожили, едва услыхали сообщение помощника.

   - Теперь уж он от нас не уйдет. Мы живо, - воскликнул Чухарев. - Я, Август Семенович, сразу почувствовал что-то, едва увидел этого Семечкина.

   - И я, - мрачно сказал Калмыков.

   - Ну, хорошо! Вот вам инструкции - и с Богом, - сказал им помощник начальника и углубился в составление телеграмм.

   Чухарев и Калмыков прямо направились в адресный стол. Они прошли в справочное отделение и, как свои люди, начали перебрасывать карточки. Чухарев искал Кругликова, а Калмыков - Коровину.

   - Есть! - сказал Калмыков.

   - И я нашел, - отозвался Чухарев и, вынув бумажку, взял карандаш и начал делать выписки. "Приехал 10 октября, прописан по Литейному проспекту, в д. No 51, меблированные комнаты. Жил до 1 ноября. Прописан в Толмазовом переулке, в д. No 3, меблированные комнаты. Жил до 25 ноября. Прописан - Невский пр., дом No 54, меблированные комнаты. Жил до 5 декабря. Выехал". Больше справок не было. Хотя после каждой справки значилась отметка: "Выехал из города". - Так, - сказал Чухарев, - а у тебя?

   Калмыков показал свою выписку, и она оказалась с теми же адресами.

   - Значит, вместе. Ну, тем легче, выходит. Ты теперь по участкам, а я - по адресам, - и Чухарев, встряхнув руку сотоварища по делу, вышел из помещения адресного стола.

   Он решил идти по порядку выписки и посетить сперва дом No 51 по Литейному проспекту.

   Меблированные комнаты Галушкина занимали в этом доме четыре квартиры. Чухарев прошел к самому хозяину и спросил о Кругликове и Коровиной.

   - Как же... у меня жили. Снимали двадцатый номер. Переехали. Позвольте! - Галушкин взял со стола книгу, посмотрел в нее и сказал: - Въехали вечером девятого октября с вечерним поездом. Оба вместе, как муж и жена. Я даже так поначалу подумал. А уехали, как есть, тридцать первого числа. Он сказывал, что к себе, в Сибирь куда-то.

   - В Сибирь он потом пойдет, - с усмешкой сказал Чухарев, записав показания. - Ну, а как они жили?

   - Да и это сейчас объясним, - сказал Галушкин и позвонил.

   Вошел слуга.

   - Позови мне Машу! - распорядился Галушкин и, когда слуга вышел, объяснил Чухареву: - Это - горничная из того коридора.

   В комнату вошла миловидная девушка.

   - Вот, Маша, - обратился к ней хозяин, - расскажи этому господину, как жили Крутиков и Коровина. Помнишь их? Он такой рыжий, с бородой.

   - Очень хорошо помню, - ответила девушка. - По-хорошему жили... как муж с женой. Она раз мне даже сказывала, что бумаги у них не все еще выправлены, а как выправят, так и поженятся. Все целовались. Больше дома сидели, а как вечер, так и в театре.

   - Заходил к ним кто-нибудь?

   - Не помню... кажись, никого. В одиночестве жили.

   - И не ссорились?

   - Никогда.

   - А в чем дело-то? - спросил Галушкин.

   - Ее убили и изрезали на куски. Вот голова ее, - сказал Чухарев, показывая фотографию.

   - Ай-ай-ай! - изумился Галушкин, беря снимок. Маша подошла и тоже стала разглядывать его.

   - Не признаю, - сказал Галушкин, - да и видел я ее мало - только как приехала.

   - Она! - закричала Маша, взглянув на фотографию. - Вот как живая.

   Чухарев ушел. Первый успех ободрил его. Он сознавал, что напал на след, и шел по нему, как добрая ищейка.

   В Толмазовом переулке меблированные комнаты занимали целый надворный флигель в два этажа. К Чухареву на лестницу вышел сам хозяин, лысый старик в темных очках, и провел его в свободную комнату.

   Чухарев объяснил, кто он и зачем пришел.

   - Как же!... Очень хорошо помню. Приехали вечером тридцать первого октября. Хорошо помню. Еще у меня тогда жилец из третьего номера сбежал. Номер четырнадцатый заняли, отличный... два рубля в сутки.

   - Как жили? Кто им прислуживал?

   - Прислуживала Анютка. Только ее нет теперь - прогнал я ее, подлую. А как жили, я знаю. Я всех жильцов знаю - время есть, я и слежу.

   - Дружно жили? Бывали у них кто-нибудь? Заезжали?

   - Дружно, очень. Видно, любовники. Днем спали, потом шли обедать вместе, а вечером в театр или куда. Дел никаких не делали, и никого у них не было. А потом вдруг она хворать начала, да все круче, круче. Он беда как убивался, все мне жаловался. "Боюсь, - говорит, - умрет". Я говорю: "Доктора позовите!" А он: "Нет, - говорит, - я ее лучше домой увезу". И увез. Закутал всю, - шалями покрыл и увез.

   - Когда и куда?

   - Позвольте... Это было... сейчас после Екатерины... Да, да, двадцать пятого ноября увез. Сказывал, домой - в Красноярск, что ли. "А в Москве, - говорит, - полечу".

   Чухарев прошел на Невский проспект, в дом No 54. Там его встретила хозяйка.

   - Кругликов? - заговорила она. - Такой рыжий, с бородой? Как же, помню! Он недолго жил - всего неделю или дней десять. Приехал с больной женщиной, и как ввел ее, так они и заперлись. Редко даже прислуга входила. Он то придет, то уйдет, а она все лежит... даже неприятно было. А потом один раз вывел ее, всю закутанную, и увез. "В больницу", - говорит. А там через три дня и сам уехал... один.

   - А поклажа была?

   - Как же! Чемодан слуга выносил, а с ним сверток с подушкой, сумочка дорожная, да в руке еще картонка.

   - Зашитая?

   - Да. Будто от платья.

   - Справьтесь: когда въехал и выехал? Когда ее выписали?

   - Сейчас! - Хозяйка поднялась с кресла, достала книгу, надела очки и стала искать по страницам. - Вот, - и она указала на записку.

   Чухарев нагнулся и прочел: "Кругликов, Антон Семенович, мещанин, приехал из Петербурга 25 ноября. Комната No 8, выехал 5 декабря. Коровина, Анастасия Петровна, купеческая вдова, приехала из Петербурга 25 ноября, комната No 8, выехала 1 декабря".

   - Благодарю вас, - сказал Чухарев и вышел.

   Жар его остыл сразу. Что же дальше? Ну вот, проследил он Кругликова до самого конца, и все. Сперва тот ее, то есть Коровину, вывез, а потом сам уехал. Черт знает что! Ничего и не разобрать!

   Сыщик покрутил головой, тихим шагом направился в знакомый ему трактир "Плевна" и, к своей радости, увидал там Калмыкова.

   Тот с мрачным, сосредоточенным видом пил пиво. Кругом полупьяные мужчины и веселые женщины оглашали зал смехом, визгом и говором, орган с увлечением гудел "Гейшу", а Калмыков сидел мрачнее тучи.

   - И ты тут? - окликнул его Чухарев.

   - И я тут.

   - Ну, что сделал? - спросил Чухарев, а затем, не дожидаясь ответа, сел к столу, подозвал лакея, заказал ему водку и еду и снова повторил свой вопрос.

   - Ничего, - мрачно ответил Калмыков. - Везде прописан по порядку. Паспорта как паспорта. Выписывали везде в отъезд, и все. Ищи ветра в поле! Нет, я откажусь. Решено. Ну их! А ты?..

   Чухарев вздохнул, переждал, пока ему подали то, что он заказал, потом выпил водки, закусил и лишь после этого сказал:

   - И я тоже. Ходил, ходил, все будто делаю что - а там хлоп, и ничего нет. Был этот самый Кругликов и весь вышел. Не сыскать его, нет!

   - Главное - следов нет, - сказал Калмыков.

   Чухарев кивнул головой, выпил еще рюмку и стал жадно есть, а Калмыков молча пил свое пиво.

   Потом и Чухарев перешел на пиво, и поздно вечером они, взявшись под руку, пошатываясь, направились к своим домам. Встречные хулиганы и жулики узнавали их и с почтением здоровались с ними.

  

  

   В буфетной комнате при совете присяжных поверенных в углу за столиком сидели Горянин и его друг Прохоров, тоже присяжный поверенный.

   - Да ты изменился, - сказал ему Горянин, продолжая разговор.

   - Изменишься! - желчно ответил Прохоров. - От тебя я не скрываюсь. Я влюблен в нее, как гимназист. Одно время она как будто отвечала мне. Помнишь - в театре? Евгения Павловна пошутила насчет свадьбы, и она ничего...

   Горянин молча кивнул головой.

   - И вдруг, - со злобой в голосе сказал Прохоров, - является этот Чемизов - и все прахом. - Он стукнул по колену сжатым кулаком и замолчал. Его красивое, с тонкими чертами лицо омрачилось, густые брови сдвинулись, серые глаза потемнели. - Скажи мне, Алексей Петрович, - продолжал он, - откуда этот Чемизов? Где ты достал его?

   Горянин беспечно пожал плечами.

   - Встретился с ним в кружке Полонского. Кого там не бывает! Разговорились, и он вдруг оказался моим товарищем по гимназии. До пятого класса шли вместе, а там он в юнкерское перешел. Вот и все. Где он был по сие время - не знаю, что он и кто он - тоже. Живет хорошо, видимо, обладает средствами, холост и, главное, занимателен...

   - Черт знает! - возмутился Прохоров. - Ты вводишь его в свой дом, со всеми знакомишь...

   - Ревность? - засмеялся Горянин. - Да отчего же не ввести мне его в дом? Он вполне приличен, интересен, знает массу анекдотов. К тому же в нем есть что-то таинственное.

   - Вот-вот! Елена Семеновна убеждена, что это - необыкновенный человек, - сказал Прохоров.

   - Моя Евгения Павловна - тоже, - подхватил Горянин. - Он у нас раза три в неделю бывает. А согласись, - сказал он, смеясь, - тогда, вечером, он всех занял?

   - Простой опыт гипнотического внушения, и попался ему дурачок Хрюмин.

   - Ну, мы бы и этого не сделали.

   - Потому что не фокусники, а если бы и сделали, то не для увеселения публики...

   - Ну, ты совсем взбесился! - пожав плечами, воскликнул Горянин и встал. - Пойду в канцелярию, почитаю дело. До свиданья! Заходи!

   - Зайду, - Прохоров задержал руку Алексея Петровича, - а про Чемизова этого я наведу справки. А?

   - Наводи, коли охота есть, - и Горянин, кивнув головой, вышел.

   Прохоров опустил голову и задумался.

   С год тому назад он познакомился с Еленой Семеновной Дьяковой и полюбил ее. Она не отклоняла его ухаживания, появлялась с ним и на вечерах у знакомых, и в театре, и на выставках, позволяла касаться интимной стороны жизни и вдруг сразу словно отрезала - с того злополучного вечера у Горянина.

   Если бы это случилось сто лет тому назад, Прохоров просто зарезал бы этого Чемизова. А теперь...

   Прохоров вздохнул, встал и уныло побрел по коридору.

   "Сегодня же увижу ее и объяснюсь", - решил он и вдруг ободрился.

   Дома он пообедал, отбыл свои приемные часы, к восьми часам вечера оделся и поехал к Дьяковой. Горничная встретила его и, не растворяя двери, через цепочку сказала:

   - Барыни дома нет. Уехали в театр.

   - Одна?

   По лицу горничной скользнула чуть заметная усмешка.

   - С Григорием Владимировичем. Они теперь завсегда с ними ездят.

   У Прохорова закружилась голова.

   - Кланяйся барыне, скажи, что я был, - проговорил он, стараясь казаться равнодушным, и стал спускаться с лестницы.

   На улице он очнулся. Тоска охватила его жгучей болью.

   - О, черт! - вслух произнес он. - Не гоняться же мне за нею.

   Вдруг он услышал возглас: "Сергей Филиппович! Наше вам!" - и, подняв голову, увидел купца Авдахова, которого однажды защищал в суде.

   - Савелий Кузьмич, здравствуйте! - сказал он.

   - Вот рад-то! - воскликнул Авдахов, запахнув дорогую шубу. Его лицо лоснилось, глаза маслились, губы затягивала блаженная улыбка, и только теперь адвокат заметил, что купец немного пьян. - Вот рад-то, - повторил тот. - Вы куда изволили?

   - А никуда, так...

   Авдахов восторженно всплеснул руками и завопил:

   - Ловлю, коли так, не выпущу. Едем с нами! Уж и угостим же мы вас!... Сегодня вы - мой... Егор! - крикнул он. - Ходи сюда!

   Прохоров оглянулся и увидел, как из широких саней, запряженных парой под синей сеткой, стал выходить крепкий, коренастый мужчина в дорогой шубе и бобровой шапке.

   - Егорий! Вот друг, - крикнул Авдахов, - господин Прохоров, адвокат... Меня спас, всему научит. Зови с нами! Это, - сказал он Прохорову, - мой кум, Егор Егорович Семечкин, купец из Саратова. Тоже по хлебной части.

   Семечкин протянул руку Сергею Филипповичу и сказал:

   - Сделайте честь! Не побрезгуйте!

   Прохоров был рад забыться.

   - С удовольствием, - согласился он и через минуту сидел в санях против купцов-приятелей.

   - В "Самарканд"! - крикнул Авдахов своему кучеру.

   Сани двинулись и понеслись по снежным улицам.

   А в это время Дьякова переживала давно забытые чувства.

   На сцене знаменитый артист в костюме Демона пел свою песню Тамаре, и мягкие звуки ласкающей струей вливались в душу Елены Семеновны. У своего локтя она чувствовала руку Чемизова, и от его прикосновения острая дрожь проходила по всему ее телу.

   - "В любви, как в злобе, верь, Тамара, я неизменен..." Не смею сказать: велик, - прошептал Чемизов, когда певец под гром рукоплесканий окончил свою арию.

   Дьякова чуть заметно вздрогнула и окинула своего собеседника томным, разнеженным взглядом.

   По окончании каждого акта она выходила в фойе и, опираясь на руку Чемизова, прогуливалась там, среди оживленно гудящей толпы.

   Чемизов был красив. Его лицо со строгими, правильными чертами, с глубоко сидящими и сверкающими глазами невольно останавливало на себе внимание; какую-то особую торжественность приобретало оно от гладко выбритых усов и бороды. Он был высок ростом, строен, в безукоризненно чистом белье, и вся его фигура производила впечатление аристократичности. Дьякова шла, опираясь о его руку, и с тщеславным удовольствием замечала, какими взглядами окидывают ее спутника встречающиеся девушки и дамы.

   - Когда я смотрю на вас со стороны, - сказала она своему кавалеру, - вы мне кажетесь чем-то вроде великого магистра масонской ложи.

   Чемизов, улыбнувшись, сказал:

   - Может быть, это и так.

   - В вас есть что-то недосказанное, - сильнее опираясь на его руку, сказала Елена Семеновна, - словно тайна. И это влечет...

   - Вы верите в симпатию и антипатию? - спросил он.

   - О да!

   - Я сразу почувствовал, что вы станете на моей дороге, едва увидел вас, - тихо продолжал Чемизов. - До этих пор я считал себя свободным, как сокол.

   - А теперь? - тихо спросила молодая вдовушка.

   - Теперь я связан...

   Эти слова, сказанные почти шепотом, были для Дьяковой слаще всей прослушанной музыки. Она взглянула на своего спутника и увидела строго сжатые губы, нахмуренный лоб и сосредоточенно смотрящие пред собою глаза. Что-то роковое показалось ей в его лице, и она почувствовала власть этого человека над собой. Спектакль окончился.

   - Ну, домой! - весело сказала Елена Семеновна.

   Чемизов помог ей накинуть ротонду, надеть капор, и они вышли на широкую площадь, залитую электрическим светом.

   Был легкий мороз. В воздухе кружились снежинки, тихо спускаясь на одежду и на землю нежными сияющими звездочками.

   - Хотите прокатиться? - сказал Чемизов.

   - О, с радостью! - ответила Дьякова.

   Чемизов выбрал лихача, бережно усадил свою даму в санки, сел рядом, охватил ее талию правой рукой и сказал кучеру:

   - По Каменноостровскому на Острова и назад.

   Лихач тронул вожжами, и сани понеслись.

   Они миновали город и помчались по широкому проспекту. Их сани обгоняли звенящие бубенчиками тройки. Навстречу тоже проносились сани и тройки, и на проспекте чувствовался разгул лихой жизни.

   Но вот сани свернули налево, на Каменный остров. Шум проспекта остался позади, и Чемизова и Дьякову вдруг охватила торжественная тишина зимней ночи.

   Кучер сдержал широкий бег рысака, и они двигались среди деревьев, опушенных снегом, сверкающих и искрящихся в волшебном лунном свете.

   Все было словно сказка. Вокруг них, казалось, был сказочный, заколдованный лес; город с его шумом и жизнь с ее суетой остались далеко-далеко. Они были теперь словно Царь-девица и Иван-царевич на Сером Волке. Нет ничего, только они одни. Сладкая истома охватила Дьякову. Она почувствовала, что рука ее спутника крепче обняла ее, а вслед за тем другая рука проникла за полу ее ротонды, и их руки сплелись в горячем пожатии. К лицу Дьяковой склонилось лицо Чемизова, пред нею, как звезды, сверкнули его глаза. Она откинула голову, и в тот же миг его губы впились в ее и замерли в поцелуе. Небо, сверкающее звездами, казалось, приблизилось к ним. Елена Семеновна на миг потеряла сознание, и острая до боли истома охватила ее.

   Но в этот момент кучер дернул вожжами, и сани понеслись в легком беге коня. Они свернули и снова выехали на проспект. Замелькали фонари, зазвенели бубенчики троек. Чемизов отнял свои губы и пожал руку Дьяковой. Она очнулась. Они уже были в городе.

   - "Миг один, и нет волшебной сказки, и душа опять полна возможным", - продекламировал Григорий Владимирович.

   - Ты любишь ме