Волконский Михаил Николаевич - Князь Никита Федорович

стояли недвижимы и тихи.

   Разглядывая танцующих, Бестужев сейчас же заметил среди них свою дочь, которая шла в первой паре. При виде ее в нем было снова проснулось недовольство ее поступком с герцогинею, но он постарался сдержать себя.

   "С кем это она?" - подумал он, стараясь рассмотреть, с кем танцует Аграфена Петровна, и, наконец, узнал Волконского.

   По сияющему радостному лицу князя Никиты и в особенности по смущению дочери, которое не могло скрыться от отцовского глаза, Петр Михайлович догадался, что между ними что-то происходит теперь, что и князь, и его дочь не совсем равнодушно ходят в паре под звуки этого польского. И вдруг он вспомнил недавнюю охоту, и та тоже показалась ему подозрительною.

   "Так вот оно что!- решил Бестужев.- Ну, хорошо, посмотрим..."

   В нем закипели досада и гнев против дочери. Положим, он никогда не был приверженцем старых московских порядков: сына весьма охотно отдал на воспитание в Берлин и радовался, когда тот, окончив там курс, поступил на иностранную службу; сам он, наконец, служил за границей и, давно став европейским человеком, держал дочь свободно, вовсе не по-московски. Но теперь, когда на самом деле, видимо, происходило то, о чем он проповедовал так часто на словах, в нем невольно поднялось скрывавшееся где-то на дне души чувство слепой отцовской власти над дочерью, и он возмутился ее самостоятельностью, которую сам же допустил и которой не стеснял никогда до сих пор. Он вспомнил свою собственную женитьбу, вспомнил, как еще сравнительно недавно девушка не смела смотреть даже на жениха, а не только на постороннего молодого человека - и вдруг его родная дочь вот так свободно разговаривает с приезжим князем Волконским, у них, быть может, решается что-нибудь, а он, отец, ничего не знает, и он большими, тяжелыми шагами спустился с лестницы и направился к площадке.

   В эту минуту как раз кончился польский, и пары с глубоким поклоном расходились в разные стороны.

   Бестужев, сдвинув брови и сердито опустив углы губ, подозвал к себе дочь.

   - Отчего ты танцуешь с Волконским?- спросил он, не скрывая своего гнева.

   Аграфена Петровна удивленно взглянула на него.

   - Надо же с кем-нибудь танцевать,- ответила она,- для того и бал.

   - Хорошо... Но больше ты не будешь танцевать с ним во весь вечер. Слышала?

   - Я избрана царицей бала,- возразила с улыбкой Аграфена Петровна,- и здесь, по закону и обычаю, все в моей власти: я могу делать все, что хочу, и танцевать, с кем мне угодно.

   Она была права - обычай был действительно таков. Петр Михайлович ничего не мог сказать ей; его родительская власть здесь не имела силы.

   - Черт возьми ваши обычаи и эти танцы!- процедил он сквозь зубы и на весь вечер остался уже молчаливый и неприветливый, с нетерпением ожидая, когда, наконец, разъедутся гости.

   Черемзин, как маршал, распоряжавшийся танцами, велел играть менуэт и стал устраивать пары. Аграфена Петровна танцевала менуэт опять с Волконским.

  

  

   Проводив последнего гостя, Бестужев, несмотря на поздний час, направился прямо в уборную дочери. Аграфена Петровна, утомленная весельем этого дня, сидела у зеркала в большом мягком кресле, медля позвать своих служанок. Она желала остаться несколько минут теперь одна, сама с собою, после всего этого бального шума, пестроты, суетни и блеска. Она откинулась на спинку кресла и сидела так, не меняя положения и наслаждаясь тишиной и покоем.

   Отец вошел быстро, не постучав предварительно в дверь, и большими шагами приблизился к креслу.

   Аграфена Петровна вздрогнула.

   - Господи, как вы меня испугали!- проговорила она.

   - Спасибо, Аграфена Петровна, зело тебе спасибо!- начал тот сердитым голосом.- Скажи, пожалуйста, что все это значит?

   Бестужева не была удивлена ни вопросом, ни вообще неудовольствием отца. Она знала заранее, что дело не обойдется без серьезного объяснения, но не ожидала того тона, которым говорил теперь Петр Михайлович. Он никогда не обращался так с нею.

   - Простите, батюшка, но сегодня я просто не могу говорить: я устала, нездоровится мне, завтра...

   - Если я говорю, так не завтра, а сегодня!- резко перебил Бестужев.- Да изволь встать, когда говоришь с отцом!-вдруг крикнул он и отвернулся.

   Аграфена Петровна испуганно подняла свои прекрасные, выразительные глаза на отца, недоумевая, что сделалось с ним, и тихо встала с кресла, опустив голову и покорно сложив руки, готовая теперь слушать и подчиняться ему.

   Эта ее покорность,- напускная покорность, как воображал Бестужев,- только больше взбесила его. Он хотел, чтобы лучше она рассердилась, вспылила, расплакалась, наконец, хотя он терпеть не мог слез, только бы она дала ему повод вылить, в потоке укоризненных слов, накипевшую в его груди злобу. Но она стояла пред ним, тихая и милая, в своем великолепном наряде, который удивительно шел к ней.

   - Извольте ж отвечать, сударыня!- проговорил, едва сдерживаясь, Петр Михайлович.

   - Да в чем же я виновата?- произнесла, вполне овладев собою, Аграфена Петровна.

   - Мебель... мебель - это раз!- снова закричал Бестужев, раздражаясь уже резким звуком собственного голоса и в особенности тем, что не может сдержать гнев.

   - Это - не более, как случайность; почем же я могла знать, что это так выйдет?

   - Знаю, все это я знаю тоже, что не случайность... меня-то, матушка, не проведешь!.. Ты вот тут думаешь о своем самолюбии, а мне приходится расплачиваться за это,- горячился Петр Михайлович.- Что ты думаешь, о_н_а,- он произнес это слово так, что было ясно, что он разумеет герцогиню,- не напишет теперь обо всем в Петербург, не станет жаловаться?.. Легкая штука - нечего сказать! И попомни мое слово, даром тебе эта мебель не пройдет... Вот увидишь, когда-нибудь да вспомнится... отмстит она тебе!.. Ну, а затем Волконский...

   - Что же Волконский?- спросила вдруг Аграфена Петровна.

   Бестужев остановился, подыскивая выражение, которое соответствовало бы тому, что он хотел сказать.

   - Что у тебя было с ним, а?

   Она не ответила.

   - Что у тебя было с ним?- повторил Петр Михайлович.

   - Решительно ничего... Что ж, я только танцевала... я могла сделать это. Тут не было ничего дурного...

   Бестужев закусил губу.

   - Ах, знаю я это все!- повторил он.- Да ведь ты: же понимаешь... ведь видишь, что он без ума от тебя...

   - Если вы все видите, так должны и об этом знать,- возразила она, пристально взглядывая на отца, ожидая, что он ответит.

   - Та-ак!- протянул он.- А если, по-моему, и сама ты...

   - Что я сама?.. Ну, это - неправда, неправда, ничего я сама... для меня Волконский решительно как все другие,- волновалась Аграфена Петровна, а в голове у ней мелькало в это время: "Господи! неужели заметно?.. неужели я в самом деле?., да нет, нет!.." - Этого не может быть,- продолжала она вслух!- Кто вам сказал это? Или вы сами заметили?

   - Это все равно, но если это так, то я тебя предупреждаю, что этого никогда не будет, я не позволю. Слышишь? не позволю... Я тебе дам без отца, никогда не спросясь... замуж выходить!.. Ишь, выдумала... волю забрала! Так я сумею привести тебя на путь истинный!

   И Бестужев, круто повернувшись, ушел, застучав каблуками и не простившись с дочерью.

   Аграфена Петровна долго оставалась пред зеркалом, так, как оставил ее отец. Мысли с особенною, необычайною быстротою менялись в голове. Гнев отца, торжество над герцогиней, невыясненное до сих пор и вдруг получившее теперь точно какую-то определенную форму чувство к Волконскому,- все это волновало ее, тревожило, не давало успокоиться. Она забыла об усталости и чувствовала, что сон не придет к ней... Грудь ее точно была стеснена чем...

   "Шнуровка,- пришло ей в голову, и она, подумав о своем наряде, оглядела себя в зеркало с ног до головы.- "Eine Fürstin - настоящая княгиня",- вспомнила она слова Розы.

   Аграфена Петровна позвала Розу, велела раздеть себя и подать свой широкий шелковый шлумпер.

   - Я еще не лягу в постель,- пояснила она и, сев за свой маленький письменный стол, тщательно очинила перо и начала письмо к брату в Ганновер.

   Она по-немецки писала ему о перемене в отце, об его вспышке и о том, что он вдруг выразил желание стать тираном ее души в противность тому просвещению, которое столь свойственно всему роду Бестужевых. О Волконском, разумеется, в письме не было речи. Да и не о нем теперь беспокоилась Аграфена Петровна. Ей важно было выяснить при помощи брата, неужели, если действительно она полюбит кого-нибудь, то отец может положить запрет на ее свободную любовь, на лучшее чувство ее души?

   Анна Иоанновна в этот вечер тоже долго не ложилась спать и тоже писала. Она писала медленно, постоянно морщась и с неимоверным трудом обдумывая "штиль" своего письма. Вернувшись домой, она быстро скинула свое ярко-желтое платье и тут же подарила его камеристке, потом прогнала всех из комнаты и села писать прямо к дяде-государю. Она долго перечеркивала, переписывала и переделывала, но, составив, наконец, слезную жалобу на Бестужева царю Петру, перечитала ее и изорвала. Она положительно не могла написать так, как следовало. Все письма к государю сочинял ей Петр Михайлович, и теперь некому было заменить его.

   "Господи, что же делать мне?" - спрашивала себя Анна Иоанновна.- Матушке написать, она - моя единственная защитница,- решила она, и уже без помарок и перечеркиванья, написала многословное послание к царице Прасковье, в котором жаловалась на терпимые ею в Курляндии притеснения и просила, чтобы матушка умолила своего деверя-царя отозвать отсюда Бестужева.- Ну, Петр Михайлович, посмотрите вы с вашей Аграфеной теперь! Уж я терплю-терплю, а потом добьюсь своего, посмотрим... Заговорите вы, как уберут вас отсюда!" - думала она, заранее радуясь тому, как "разжалуют" Бестужева, в чем она не сомневалась, надеясь, что государь ни в чем не откажет своей покорной золовке.

   На другой же день Петр Михайлович узнал, что герцогиня послала уже рано утром секретного гонца в Петербург с собственноручным письмо к матушке-царице Прасковье. Цель этого послания и содержание письма были ясны Бестужеву.

   Когда он по обыкновению приехал к герцогине утром с докладом, та не приняла его. Дело выходило серьезным, так как Анна Иоанновна, видимо, начала открытую борьбу, и Петр Михайлович задумался, не зная на этот раз силы противника. На такой явный разрыв с ним герцогиня могла решиться, только заручившись твердою поддержкою в Петербурге, а Бестужев знал, что такая поддержка не невозможна для нее. Он выждал несколько дней, не одумается ли Анна Иоанновна и не пришлет ли за ним; но она не присылала. Тогда он еще раз попробовал явиться в замок, но его опять не приняли. Очевидно, герцогиня не боялась его.

   Петр Михайлович дома ходил сердитый, не в духе, упрекал дочь за случившееся, и его обхождение с нею совершенно изменилось. В обществе он старался казаться равнодушным и веселым, но многие замечали, что это равнодушие и веселье служили только маскою для того беспокойства, от которого не был в силах отделаться Бестужев.

   Анна Иоанновна, в ожидании ответа из Петербурга на свое послание, переехала на житье в Вирцау, и - странное дело - митавский замок с отъездом хозяйки не только опустел, но, напротив, в нем точно проснулась жизнь. Население замка, не стесняемое теперь присутствием герцогини, оживилось, в саду появились гуляющие, на дворе показалась прислуга, в окнах дольше обыкновенного по вечерам блестели огни, и только покои герцогини темнели по-прежнему.

   Волконский с утра выходил в сад, не боясь уже встретиться с герцогиней, и подолгу гулял там со своею книжкой.

   Он находился теперь в самом блаженном состоянии счастливого влюбленного и, наслаждаясь воспоминаниями бала, думал только об Аграфене Петровне и искал с нею встречи.

   Черемзин рассказал ему, что на днях будет храмовый праздник в церкви Освальдского замка, где жил старый граф Отто, и что в этот день вся Митава бывает у него в гостях. Князь Никита сейчас же подумал, что наверно там будут Бестужевы и что хорошо было бы попасть туда, если это возможно.

   Замок Освальд, расположенный недалеко от Митавы, вверх по реке Аа, на левом ее берегу, на небольшом холме, был основан в 1347 году рыцарем Ливонского ордена Освальдом и сохранил все свое прежнее величие, несмотря на пронесшиеся над его стенами века. Народное движение, реформация и, наконец, распадение ордена прошли для него бесследно, и в начале XVIII столетия живший там бездетный старец граф Отто - последний Освальд - оставался верным католиком и ревниво охранял свой замок от всякого новшества. Граф никого не принимал и сам не выходил за черту своих окопов. Народ про него рассказывал басни; говорили, что он -алхимик и чародей, а в Митаве считали его просто выжившим из ума сумасбродным стариком, хотя и отзывались о нем с уважением.

   Замок со своими высокими стенами, рвами, башнями и бойницами, с подъемным, гремевшим цепями мостом, имел снаружи странный, таинственный вид и казался необитаемым. Только в утренний час обедни из-за этих стен раздавались мерные удары колокола.

   Старый граф жил у себя, как хотел, никому не мешая, и не позволял, чтобы мешали ему. Он рабски придерживался дедовских обычаев, завещанных ему отцом, на которого был очень похож своими причудами и странностями.

   В обыкновенное время ворота замка никогда не растворялись для случайного посетителя или гостя. Раз только в год, в престольный праздник замковой церкви, эти ворота были отворены для всех желающих, и тогда всякий, кто хотел,- и знатный, и простолюдин - мог идти в гости к старому графу. Для народа устраивалось угощение на дворе, а благородных гостей провожали в столовый зал к графу.

   Таким образом, попасть туда Волконскому было очень легко и возможно.

  

  

   - Да вставай, брат, вставай!.. Не то опоздаем,- будил давно умытый, причесанный и почти одетый князь Никита лежавшего еще в постели Черемзина.

   - А-а-а, который час?- зевнул Черемзин.

   - Скоро шесть...

   Было еще половина шестого утра, но Волконский нарочно сказал больше.

   - Так рано еще - успеем,- сонным голосом отозвался Черемзин и повернулся к стене.

   - Ну, что мне с тобой делать?- беспокоился Никита Федорович.- Где же мы успеем? Ты одеваться будешь полтора часа по меньшей мере... Да сам ты вчера говорил, что до Освальда час езды будет, значит, приедем туда в половине девятого, а нужно быть в восемь.

   - Значит, приедем в половине девятого,- согласился Черемзин, садясь на постели, потягиваясь и мигая еще слипавшимися от сна глазами.- Знаешь, князь,- вдруг, сообразил он,- мы вот что сделаем - вовсе не поедем...

   Волконский только рукой махнул.

   - Ведь все равно опоздали,- продолжал Черемзин.

   - Да встанешь ли ты, может, и не опоздали.

   - Да ведь ее не будет...

   - Кого ее?

   - Не знаешь?- и Черемзин лукаво прищурил правый глаз.

   - Послушай, наконец...- начал было уже рассердившийся князь Никита.

   - Ты погоди злиться. Я тебе приятную новость могу сообщить.

   - Ну?- спросил, меняя тон, Волконский.- Да, верно, опять врешь что-нибудь.

   - Нет, не вру. Вчера я положительно узнал, что Бестужева отзывают отсюда.

   - Ну, что ж из этого?

   - Ну, значит, он будет в немилости, лишится своего положения, может быть, состояния. Герцогиня вот уже сколько времени не принимает его, словом, Бестужев накануне падения.

   - Так что ж тут приятного?

   - Для Петра Михайловича, конечно, ничего, но для тебя это очень хорошо.

   - Да что ты, не проснулся, верно? Что ты за вздор говоришь?

   - Нет, не вздор, голубчик. Ведь ты Аграфену Петровну любишь?

   Волконский молчал.

   - Любишь ты ее или нет, я тебя спрашиваю?

   - Ну, хорошо... Дальше что?

   - А если ты ее любишь, то ни на богатство, ни на протекцию ее отца внимания не обращаешь. Значит, то, что казалось невозможным или трудным, когда Бестужев был в силе, станет просто и даже очень достойно с твоей стороны, когда он впадет в немилость...

   - То есть?

   - Да сватовство к Аграфене Петровне!- отрезал вдруг Черемзин и, спустив ноги с кровати, быстро стал одеваться.

   На этот раз он окончил свой туалет довольно поспешно, и не было еще половины седьмого, когда они выехали верхом, быстрою рысью, за город.

   Слова Черемзина всю дорогу мучили Волконского. Он не мог не сознаться, что эти слова были счастливою и чудною истиной, но, несмотря на это, для него Аграфена Петровна все-таки казалась так недосягаемо прекрасна, что то счастье, о котором говорил Черемзин, представлялось неземным, нездешним и потому для простого смертного невозможным.

   - Фу! Я с ума сойду!- повторял он, схватываясь за голову.

   Они подъехали к замку как раз вовремя, когда только что загудел церковный колокол, и ворота отворились.

   Толпа народа, ожидавшая этой минуты, повалила в ворота, пропуская вперед господских лошадей. Все торопились, потому что с последним ударом колокола ворота снова затворялись и в продолжение всего дня, до вечера, нельзя было ни войти в замок, ни выйти из него.

   Узенький первый двор замка, стиснутый между двумя почти лишенными окон стенами, был вымощен плоскими квадратными камнями, между которыми пробивалась сорная трава, и казался пустынным и неприветливым. Но за вторыми - башенными - воротами открывалась широкая обсаженная деревьями и усыпанная песком площадь, где готовилось угощение для простонародья.

   Обогнув эту площадь, благородные гости подъезжали к длинным ступеням главного подъезда, у дверей которого вытянулись и застыли, словно каменные, держа наотмашь свои алебарды, два латника в старинном наотмашь и блестевшем на солнце вооружении.

   Волконский слез с лошади и, отдав ее конюху, стал вслед за другими подыматься по лестнице в покои графа.

   Знакомый теперь князю Никите митавский замок Кетлеров, где жила герцогиня со своею свитою, был почти на целое столетие старее Освальда, но имел гораздо более современный вид, даже снаружи, не говоря уже о внутреннем убранстве. Два высоких со стрельчатыми сводами и окнами зала, которые миновали гости, имели строгий, до мельчайших подробностей, характер глубокой старины, тщательно сохраненной. Узкая галерея, с длинным рядом фамильных портретов графов Освальдов, вела в церковь, где начиналась обедня. Эта церковь, освещенная прозрачною мозаикой мелких разноцветных стекол, с открытым католическим алтарем, была невелика. Впрочем, и гостей, допущенных сюда, было немного. Впереди, в особом, обтянутом красным сукном месте, сидел сам старик граф Освальд, одетый в черный бархатный кафтан покроя шестнадцатого столетия. На плечах у него была графская мантия. Гости разместились по скамейкам: в первых рядах дамы, мужчины - позади.

   Вся эта обстановка замка и граф в своем черном одеянии резали глаз непривычною важностью и по-своему были величественно красивы, но как-то уж слишком "по-своему", в особенности, в сравнении с шуршавшею своим атласом и шелком толпою гостей, в нарядах, к которым привык глаз Волконского.

   Но Никита Федорович не обращал почти ни на кого и ни на что внимания, потому что та, для которой он приехал, была здесь.

   Бестужев нарочно явился с дочерью в Освальд, желая показать, что его дела идут вовсе не дурно и что он совершенно спокоен и весел.

   Служба была продолжительна. Сначала патер произнес длинную проповедь по-немецки, потом началась торжественная обедня при звуках органа и пения. Волконский нетерпеливо ждал окончания службы, чтобы иметь возможность подойти и заговорить с Аграфеной Петровной, но эта возможность представилась не скоро. Когда вышли из церкви, Бестужева с отцом и прочими важными людьми прошла вперед, и Никите Федоровичу неудобно было попасть в их среду; но он видел, что Аграфена Петровна, пройдя мимо него, заметила его и знала, что он здесь и любит ее, и восхищается ею. Этим сознанием он утешился.

   После обедни граф, перейдя в зал, приветствовал важных гостей и здоровался с остальными, которые по очереди подходили к нему и которых, не ошибаясь, называл графу мажордом, неизвестно как и откуда уже узнавший их имена.

   Представление кончилось, раздался звук рожка, и два пажа в серебряных епанчах с гербами графского дома Освальдов настежь распахнули большие дубовые двери в соседний зал, где был приготовлен стол для угощения.

   Этот стол имел форму подковы и был сплошь заставлен тяжелою серебряною посудой, кубками и кувшинами. Пред каждым стулом с резною высокою спинкой на столе стояли серебряные тарелки, но ни ножей, ни вилок, запрещенных в старину в католических монастырях, не лежало возле них. На середине стола и на обоих концах его, в серебряных бассейнах били небольшие фонтаны белого и красного вина. Тут же стояли затейливые сооружения из теста, украшенного разноцветною глазурью: высокий замок с башнями, дверьми и окнами, корабль с парусами и снастями, огромный павлин, распустивший свой хвост, мельница с вертящимися крыльями, увитый плющом Бахус на бочке. Белая реймская скатерть была увешана и покрыта гирляндами цветов.

   - Что, хорошо?- спросил Черемзин Никиту Федоровича, усаживавшегося с ним за стол.

   - Что ж, хорошо,- согласился Волконский, оглядываясь и напрасно ища салфетки и прибора.- Только как же есть?

   Хотя отсутствие прибора и не особенно поразило его - сам царь Петр ел часто просто руками,- но он сделал свой вопрос, потому что Аграфена Петровна могла увидеть, как он будет пальцами пачкаться в кушанье. Однако Черемзин успокоил его, что у графа такое обыкновение, да и кушанья будут подаваться совсем особенные.

   Действительно, князь Никита никогда еще не пробовал сухого винегрета из бараньих языков, приправленных разными пряностями, с которого начался обед. За этим первым блюдом следовал бесконечный ряд разных разностей: цыплята в уксусе, кабанье мясо с каштанами, телячьи сосиски, рыба сушеная и вяленая, дичь с золочеными клювами и ногами, паштеты из ласточек, артишоков, каплунов и бычьих языков, потом спаржа, сыры, засахаренные огурцы, компот из слив, наконец, торты и пироги итальянские, слоеные, на сливках и на белом вине. Волконский не только не мог все это съесть, но даже запомнить по порядку.

   После каждого блюда пажи с кувшинами розовой воды обходили гостей и подавали им мыть руки.

   Граф сидел все время молчаливо и неподвижно, мало ел и изредка пил что-то особенное из стоявшего пред ним человеческого черепа, обделанного в серебро в виде кубка.

   - А знаешь ли, ужасная тоска!- шепнул Волконский Черемзину, на что тот лишь повел бровями, как будто говоря: "Ведь я предупреждал, что не стоило вставать так рано".

   Никита Федорович даже не мог глядеть на Бестужеву - хвост стоявшего на столе пред нею павлина заслонял ее. И напрасно Волконский ждал, когда, наконец, дойдет очередь до этого павлина в ряду кушаний графского стола.

   Этот бесконечный ряд блюд, эти кувшины розовой воды, отсутствие оживления и однообразное журчание фонтанчиков стали вдруг производить на князя Никиту самое угнетающее впечатление.

   "И к чему это все?" - думал он.

   В это время на средину зала вышел одетый в плащ и с арфою на плече старик с длинною седою бородой и старческим, тихим, но сохранившим свою музыкальность и певучесть голосом спросил по-немецки:

   - Что будет угодно дамам, графу и его высоким гостям, чтобы спел я?

   Черемзин, которому уже надоело сидеть не меньше, чем Волконскому, не предвидя от этого пения ничего хорошего, от души пожелал старику охрипнуть.

   - Песню об Алонзо!- послышалось на вопрос певца.

   - Кольцо!- проговорил женский голос.

   И старик, почтительно склонившись в его сторону, запел песню о кольце.

  

      Я взошла на высокую гору,

   Лес шумел вдалеке под горой.

   Здесь три князя ко мне выезжали

   И один был из них молодой.

      Он с руки снял серебряный перстень,

   Свой серебряный перстень он снял

   И мне отдал серебряный перстень,

   И, его отдавая, сказал:

      - Если спросят, откуда взяла ты,

   Этот перстень откуда взяла?

   Отвечай, то в лесу, под горою,

   Этот перстень сегодня нашла.

      - Нет, не буду я лгать, что сегодня

   Этот перстень нашла под горой,

   А скажу, что серебряным перстнем

   Мой жених повенчался со мной.

  

   Общую натянутость и тоску живо чувствовала и Аграфена Петровна, и для нее они были еще несноснее и неприятнее, потому что самой по себе ей было далеко не весело. Она почти не притрагивалась к кушаньям и сидела, низко опустив голову над столом, внимательно глядя на свою руку, которою слегка поглаживала скатерть.

   - Ах, как хорошо, очень хорошо!-сказал сидевший рядом с нею оберрат, когда кончилось пение.- А моя дама не любит пения?- обратился он к Бестужевой.

   Она подняла на него глаза. Оберрат, очевидно, недаром наполнял часто свой кубок во время обеда. Его нос и щеки были красны, и глаза подернулись влагой.

   "Противно смотреть",- подумала про него Аграфена Петровна и, ничего не ответив оберрату, снова опустила голову. "Господи, когда же будет этому конец?" - мысленно повторяла она.

   Старик еще что-то пел, но Бестужева его уже не слушала, всецело охваченная своими грустными, тяжелыми мыслями.

   От этих мыслей ее как бы разбудили вдруг резкие звуки роговой музыки, должно быть, раздавшиеся после пения старика. Она огляделась и увидела, что из-за стола вставали, с шумом отодвигая тяжелые стулья.

   Сырой воздух зала давно отяжелел от запаха вина, кушаний, розовой воды и приторно-ароматного чада четырех высоких курильниц, дымивших все время в углах. Истомленная долгим сидением и скукой Аграфена Петровна чувствовала, что просто нечем дышать, что она не может дольше оставаться здесь. Она, бледная, едва добралась до дверей и, выйдя из зала, попала в какую-то многоугольную, с низким потолком, комнату, заставленную шкафами с книгами.

   "Библиотека",- догадалась Аграфена Петровна и пошла дальше, потому что здесь низкий потолок давил ее.

   Она увидела в стене маленькую дверь, за которою сейчас начиналась узкая лесенка наверх, и стала подыматься по ней. Куда она шла - ей было решительно все равно, но ей хотелось куда-нибудь, лишь бы вздохнуть свободно, одной. Лестница освещалась маленькими окнами и вела, очевидно, наверх одной из башен замка.

   Бестужева несколько раз останавливалась, тяжело дыша и прикладывая руку к сильно бившемуся сердцу, как бы желая остановить его, и потом опять шла кверху, боясь поскользнуться на каменных, старых ступенях.

   Наконец, она вышла на свежий воздух, на вершину высокой башни, окруженную толстыми, неуклюжими зубцами, которые снизу казались удивительно легкими и маленькими. Поднявшись, она с наслаждением порывисто вздохнула и опустилась в прогалине меж двух зубцов, на грубый камень, тепло согретый солнечными лучами. Она чувствовала, что голова у нее кружится, и боялась некоторое время смотреть вниз, чтобы не упасть, но потом провела руками по лицу и, приходя в себя, невольно стала любоваться непривычною картиной открывшегося пред нею вида.

   Внизу, у самых стен замка, слегка покачивался своими верхушками лес, точно двигавшаяся бородавчатая, покрытая щетиной, спина неведомого зверя; за лесом расстилалось поле с серебряною лентою реки, а там, далеко, сплошною пестрою полоской виднелась в тумане Митава. Мост замка был поднят, и глубокий черный ров правильным кольцом опоясывал со всех сторон замок.

   "Выхода нет!" - подумала Аграфена Петровна.

   Этот крепкий каменный непобедимый, заполонивший ее на сегодня, замок с удивительной ясностью напомнил ей ее положение. Она кругом и вполне зависела от отца. Отец был раздражен беспокойством о своих служебных делах; он мог еще больше рассердиться, и вот она ничего не в силах сделать, она связана по рукам и ногам. Что ж она такое?.. Бедная, ничего сама по себе не значащая дочь важной до поры до времени персоны в Митаве. Но сама по себе она - пока ничто, решительно ничто!..

   А между тем эта высота, на которой сидела теперь Аграфена Петровна, и открывшаяся пред нею, точно подвластная ей ширь, говорили ей, что душе ее родственна и близка прелесть независимости, власти и значения и что, раз она может понимать это, значит, должна достичь.

   "Но ведь выхода нет,- повторила она себе.- А он должен быть".

  

   "Отвечай, что в лесу под горою

   Этот перстень сегодня нашла!" -

  

   вспомнила вдруг Аграфена Петровна и, прислушиваясь, наклонила голову.

   По лестнице поднимались шаги. Кто-то шел к ней.

   "Да, серебряный перстень,- продолжала она думать.- Но кто же это будет?"

   Шаги были совсем уже близко. Еще секунда - и на площадку башни вошел Волконский. Он сейчас же заметил внизу исчезновение Аграфены Петровны и невольно стал искать ее.

   - Насилу-то!..- проговорил Никита Федорович, с трудом переводя дух от ходьбы по лестнице.

   Бестужева не глядела на него.

   Как ни странно это было, но ей казалось теперь, что именно князь Никита должен был прийти в эту минуту и что он должен был искать именно ее.

   - Господи, я измучился, истомился без вас,- заговорил Волконский, сам удивляясь своим словам и их смелости,- такая тоска тут... Да и везде без вас тоска,- вдруг сказал он.

   - Вы знаете старую сказку о спящей принцессе?- спросила Аграфена Петровна:- Помните, как она проснулась в замке, который сто лет спал вместе с нею? Знаете, мы точно попали на это пробуждение. Этот замок словно проснулся сейчас, заснув несколько десятков лет тому назад,- до того здесь все по-старинному... Только принцессы нет, пожалуй...

   Никита Федорович смотрел на нее счастливыми, блестящими глазами.

   - А вы? Вы... Аграфена Петровна?.. Господи! Я с ума сойду!- повторил он с утра преследовавшие его слова.

   И он, и она знали, что сейчас, сию минуту, должно выясниться то, зачем их свела судьба случайно, как сначала казалось, и выясниться это должно теперь или никогда.

   Князь Никита сделал несколько шагов к девушке и подошел совсем близко. Зачем он сделал это - он не помнил и не понимал, потому что ничего не мог теперь помнить и понимать. Она также бессознательно двинулась к нему и, почувствовав его близость, любовь, смущение и радость, вдруг просветлела вся, и ей стало ясно, что она любит этого человека, верит ему и что с ним приходит к ней новая жизнь, свободная и прекрасная. Она ничего не могла сказать ему, но руки ее поднялись послушно и доверчиво и бессильно упали на плечи князя.

   - Моя!.. моя!- прошептал Никита Федорович, прижимая ее к своей груди.

   В это время на лестнице опять раздались чьи-то шаги, и Аграфена Петровна пугливо отстранилась.

   На башню вошли несколько гостей, пожелавших осмотреть замок. Волконский и Бестужева стояли вдали друг от друга и внимательно, как казалось, разглядывали Митаву, споря о том, какая это церковь видна справа. Один из пришедших постарался объяснить им и сам заспорил.

  

  

   Наступил август месяц, а положение Бестужева в Митаве нисколько не выяснилось.

   Герцогиня жила в Вирцау и не виделась с ним. Из Петербурга не было никаких известий.

   Петр Михайлович сидел у себя в кабинете, в утреннем шлафроке. Был восьмой час утра. Он только что встал. Поместившись поудобнее в кресле у письменного стола, Бестужев задумчиво смотрел на строки письма, привезенного оказией еще вчера вечером и давно уже прочитанного. Письмо было из Ганновера, от сына Алексея, который, получив от сестры известие о замеченной ею в отце перемене, сейчас же сел сочинять к нему длинное, на немецком языке послание, строго придерживаясь изученных в берлинской академии стилистических правил. Замысловатые, вычурные фразы письма составляли целый философский трактат о том, что женщина может выбирать себе мужа по сердцу. Алексей Петрович ни словом не обмолвился, что речь идет об Аграфене Петровне и об отношениях к ней отца. Но тот сейчас же понял, в чем дело.

   Горячий, как казалось, великолепный стиль письма нравился ему. Он с горделиво-самодовольной отеческой улыбкой перечитывал письмо и несколько раз подумал о том, что сыну его предстоят, вероятно, в будущем большие успехи.

   Письмо освежило Бестужева, дало ему новую нить мыслей и окончательно побороло проснувшееся старомосковское чувство отеческой власти. Петр Михайлович сознался сам пред собою, что готов был повернуть назад с того пути, по которому шел до сих пор неуклонно.

   Начав думать в этом направлении, он все более и более убеждался в своей неправоте, наконец, вдруг поспешно встал с кресла и с добродушною усмешкой направился на половину дочери.

   Аграфена Петровна рассеянно слушала неумолчную болтовню Розы, когда в дверь раздался легкий стук.

   - Войдите!- ответила она.

   Дверь отворилась, и на пороге показался Бестужев, как он был в шлафроке, колпаке и туфлях.

   - Ach, Gott {Ах, Боже! (нем.)}! - воскликнула Роза, притворяясь сконфуженною.

   Петр Михайлович, не заметив горничной, прямо подошел к дочери и поцеловал ее в лоб.

   Та сделала знак Розе, что она может выйти, и удивленно взглянула на отца, на письмо, которое он все еще держал в руках, и постаралась разгадать, почему явилась в нем снова прежняя ласковость, исчезнувшая со дня истории с желтою гостиной.

   "Верно, из Петербурга хорошие вести",- догадалась она.

   - Я получил письмо от Алексея,- заговорил Петр Михайлович.- Славно он пишет...

   Аграфена Петровна вдруг густо покраснела. Она тоже вчера получила от брата письмо в ответ на свое и знала теперь, о чем он мог писать отцу.

   Петр Михайлович ласково смотрел прямо в глаза дочери, точно старался заглянуть в самую ее душу.

   - Ты вот что,- начал он,- я был вот тут все расстроен, беспокоился и говорил тебе...- Бестужев замялся.- Так это ты забудь,- добавил он вдруг.

   - О чем забыть, батюшка?

   - Ну, там... я тебя, словом, неволить не стану... Если захочешь замуж... так выбери жениха - я благословлю...

   Аграфена Петровна, чувствуя, что краска не сбежала еще с ее лица, опустила голову, напрасно стараясь овладеть собою. Она понимала, что отец сам не выдержал долгой своей строгости к ней и что письмо Алексея Петровича было скорее предлогом, чем внезапною причиной того, что эта строгость была заменена прежнею милостью.

   - Я еще не собираюсь замуж... мне и у вас хорошо,- сказала она.

   - Не ври!.. Зачем врать?.. Ты думаешь, я не вижу... князя Никиту-то... не вижу? а?

   Аграфена Петровна не могла сдержать своего волнения.

   - Ах, батюшка, не надо, не надо об этом!- заговорила она, не имея силы побороть себя.

   Какие-то глупые, ненужные, но счастливые слезы подступали ей к горлу.

   - Да ведь что ж... когда-нибудь нужно будет все равно - зачем тянуть понапрасну?.. Ведь он любит тебя,- ну, и Христос с вами!..

   Аграфене Петровне, несмотря на все ее смущение, захотелось вдруг, чтобы отец сейчас же подтвердил, что Волконский любит ее, чтобы он представил ей доказательства этого, чтобы он успокоил ее, как будто она и в самом деле не знала и сомневалась, что Никита Федорович любит ее больше жизни. Она потребовала этого от отца не словами, не вопросом, но только взглядом своих влажных блестящих глаз. И Петр Михайлович понял этот взгляд.

   - Ну, да... сам молод был... и сам был такой, как твой Волконский,- прошептал он, стараясь незаметно провести рукою по глазам.

   - Батюшка, что с вами? Слезы у вас?..- заговорила Аграфена Петровна, обнимая отца и пряча у него на груди свое лицо.- Полноте, батюшка!..

   Она привыкла видеть его всегда ровным, спокойным, скорее суровым, думала, что изучала характер его и знала, как обращаться и говорить с ним, но никогда не ожидала, чтобы у него, у ее старика отца, показались слезы на глазах и что он т_а_к любил ее.

   Подбородок ее сильно дрожал, дыхание сделалось чаще, и она, крепко прижавшись к отцу, заплакала, как ребенок, согретый наконец такою ласкою, по которой давно тосковала душа его.

   Успокоив дочь, и сам Петр Михайлович вышел от нее успокоенный и веселый. Камердинер давно уже ожидал его с платьем, удивляясь, почему нынче так долго барин не идет одеваться.

   - Что, заждался?- спросил его Бестужев:- Ну, давай скорей, и без того поздно!

   Петр Михайлович ощущал теперь в себе особенную легкость, точно гора свалилась у него с плеч, и мысленно почему-то несколько раз повторил себе: "Ну, теперь, кажется, все будет хорошо". Беспричинно он чувствовал, что совсем успокоился, и, к своему удивлению, вскоре увидел, что это чувство явилось у него недаром.

   Из замка приехал Черемзин с известием, что герцогиня вернулась в Митаву и сегодня же сама навестит Петра Михайловича. Это был неожиданный для Бестужева и самый блестящий исход всех его беспокойств и неприятностей.

   Анна Иоанновна действительно приехала, как сказал Черемзин. Бестужев встретил ее у крыльца. Она вышла из кареты, молча направилась по лестнице и также молча прошла вплоть до самого кабинета Петра Михайловича.

   Бестужев почтительно следовал за нею, стараясь ничем не показать своего торжества, которое тем не менее так и светилось в его глазах.

   Герцогиня казалась несколько бледною, пригнула голову и смотрела в пол. Войдя в кабинет, она опустилась в кресло, тяжело дыша.

   Бестужев постоял пред нею и, видя, что она, должно быть, ждет, когда он сядет, чтобы начать разговор, тоже сел и всем существом своим постарался выразить, что готов внимательно слушать то, о чем ему будут говорить.

   Герцогиня все молчала, поправляясь в кресле и, очевидно, не зная, с чего начать. Положение казалось неловким, но Петр Михайлович терпеливо ждал, не желая помочь Анне Иоанновне.

   - Петр Михайлович,- заговорила она наконец,- ты меня знаешь... я всегда была расположена к тебе...

   Бестужев наклонился.

   - Ну, так вот, Петр Михайлович, как ты думаешь, сладка моя жизнь здесь или нет?

   - Ваша светлость...- начал было он.

   - Нет, ты прямо ответь - сладка моя жизнь? Молчишь - ну, конечно, сказать тут нечего... Я сердилась на тебя; так вот, видишь ли, ты не сердись на меня за это...

   Она говорила отрывисто, с трудом подбирая слова и повторяя их, хотя заранее обдумала все, что скажет и как именно скажет, но теперь перезабыла все придуманное и не знала, как ей быть.

   - Конечно, я теперь вижу, что ты - человек хороший,- снова заговорила она,- и разумный, и все такое... и зла мне не пожелаешь,- промолвила она, и хотя это было опять