Волконский Михаил Николаевич - Князь Никита Федорович

л, изредка лишь вставляя свои замечания.

   - Ну, а Феофан,- сказал он,- этот поневоле будет на их стороне. Великий князь ему не простит "Правду воли Монаршей".

   - Что, что?.. Феофан?- опять загорячился Веселовский.- А дело Маркелла? Нынче Маркелл обвиняет его в Преображенской канцелярии. Нет, он не страшен!

   - Гвардия, гвардия страшна!- как бы про себя проговорил Черкасов, ходивший по комнате с серьезным лицом и опустив голову.

   Но для Веселовского, видимо, не существовало никаких препятствий.

   - А украинская армия?- воскликнул он.- Князь Михаил Михайлович двинулся, и уж на этот раз оно верно.

   - Да, кажется, что двинулся,- подтвердил Нелединский,- пора ему...

   Аграфена Петровна, довольная, что в ее доме идет как следует серьезный разговор, сидела, удобно прислонившись к спинке дивана и, одобряя улыбкой гостей, играла веером, который, по принятой еще в Митаве моде, был весь покрыт автографами выдающихся лиц.

   - Абрам Петрович,- обратилась она к Ганнибалу,- вы должны мне тоже написать на веере что-нибудь.

   - Если вы меня признаете достойным,- ответил с поклоном арап и улыбнулся своими белыми, ровными зубами.

   Абрам Петрович был очень нужный для Волконской человек, так как он, преподавая, по поручению государыни, математические науки великому князю, считался в числе его наставников и близких к нему лиц.

   В это время лакей доложил о приходе Пашкова.

   Пашков вошел в гостиную, как свой человек, и, поздоровавшись, с улыбкой подал Аграфене Петровне грязный клочок грубой бумаги, сложенный в виде письма.

   - Это что?- спросила княгиня, отстраняясь и брезгливо поднимая руки.

   - Должно быть, подметное письмо,- объяснил Пашков.- Я его у вас на крыльце нашел.

   - Вот, нашли, куда подкидывать письма!- засмеялся Веселовский.

   - Ах, это, должно быть, очень интересно!- сказала Аграфена Петровна, все-таки не касаясь письма.- Прочтите же скорее!

   Пашков развернул бумагу и стал читать: "Известие детям Российским о приближающейся погибели Российскому государству, как при Годунове над царевичем Дмитрием учинено: понеже князь Меншиков истинного наследника, внука Петра Великого, престола уже лишил, а поставляют на царство Российское князя Голштынского. О, горе, Россия! Смотри на поступки, их, что мы давно проданы!"

   - А ведь ловко составлено!- заключил Пашков.- На народ может подействовать.

   - Любопытно, кто этим занимается?- спросил Черкасов.- Видно, что человек не простой.

   Пашков смял письмо и, подойдя к печке, бросил его туда.

   - А вы знаете новость?- спросил он, поворачиваясь на каблуке и захлопнув заслонку.- Рабутин приехал.

   Граф Рабутин, которого уже несколько времени со дня на день ждали в Петербурге, был посол Карла VI, императора римско-немецкого.

   Глаза Аграфены Петровны заблестели, и лицо оживилось.

   - Так что ж вы молчите до сих пор и не скажете? - заговорила она, придвигаясь к столу.- Когда он приехал? Откуда вы знаете это, кто вам сказал?

   - Сам видел, сейчас, едучи к вам. Дом ему приготовили у Мошкова; проезжаю - вижу, зеленая карета стоит; гайдуки, кучера - тоже в зелень с белым одеты; ничего, красиво. Спросил, кто приехал,- говорят: Рабутин... вещи его вынимали.

   - И много вещей?- осведомился Веселовский.

   - Да, изрядно.

   Аграфена Петровна задумалась с торжественной улыбкой на губах.

   - Прие-хал!- протянула она.

   - А отчего вы так интересуетесь им, княгиня?- спросил Пашков.- Я не знал, а то бы поспешил сообщить первым делом...

   - Да как же не интересоваться?- наперерыв всем крикнул Веселовский.- Ведь Петр Алексеевич, со стороны своей матери,- родной племянник австрийской императрицы,- значит, Рабутин будет на стороне великого князя, а ведь это - сила!

   - Хорошо бы с ним знакомство свести поближе,- заметил Нелединский.

   - Что ж, это можно, я думаю, вот через Абрама Петровича или Маврина,- проговорил Черкасов, снова заходивший по комнате.

   - Можно еще легче и проще,- сказала Аграфена Петровна.- В первый же раз, как Рабутин будет у меня вечером, я приглашаю вас к себе...

   Черкасов приостановился; остальные, как бы удивленные неожиданностью, посмотрели на княгиню, и она наивно оглядела их, точно говоря:

   "Ну, да, Рабутин будет у меня, и тут нет ничего удивительного".

   На другой же день весть о приезде Рабутина разнеслась по всему городу и отодвинула на второй план все остальные толки.

   Городские рассказы и пересуды следили уже почти за каждым шагом австрийского посла. Казалось, узнали всю подноготную: каков он собою, сколько у него платья, слуг, как он держит себя - и все отзывы были благоприятны. Впрочем, одного не могли узнать - самое главное - зачем появился Рабутин в Петербурге?

   В придворных кружках говорили, как будто под секретом, но на самом деле желая, чтобы оно стало гласным, что австрийский посол приехал для заключения договора ее величества с его царским величеством относительно турецких и иных дел, общих для обоих государств. Но этого было мало. У нас был свой представитель в Вене - Лонгинский: отчего он не мог заключить договор?

   Стали следить за Рабутиным, к кому он поедет и с кем сведет знакомство.

   Рабутин, тотчас по своем приезде, был принят государыней частным образом, прежде торжественной аудиенции. Затем он был у великого князя и его сестры, потом объехал важных персон в Петербурге, безразлично, к какой бы партии они ни принадлежали, но у Меншикова был наравне с другими, не выделив его из числа прочих.

   У крыльца дома княгини Волконской тоже видели зеленую карету австрийского посла.

   Князь Никита, переселясь в угоду жене в Петербург, невзлюбил этого города, тонувшего, как ему казалось, в болотах. Он так и не мог отделаться от того ужасного, тяжелого впечатления, которое произвели на него,- когда они подъезжали по топкой, глубоко засасывавшей колеса, дороге к Петербургу,- обезображенные тлением трупы лошадей, валявшихся по сторонам этой дороги. Дождливая, мрачная, сырая петербургская весна всегда оказывала на него удручающее действие. Приближения этого времени он ждал с внутренним безотчетным страхом. Он знал, что весна не обойдется для него без страшных головных болей, которые аккуратно повторялись у него и мучили, точно какие-то твердые подушки неумолимо сдавливали ему виски и затылок.

   Волконскому, который страдал теперь этими своими головными болями, было не до Рабутина и не до его приезда. Он уже недели полторы не выходил из своей комнаты, где сидел, поджав ноги, на диване, в халате и с обвязанной теплым платком, наподобие чалмы, головою - единственным средством, которое помогало ему.

   Аграфена Петровна привыкла к головным болям мужа, знала, что они пройдут, что ему нужно только отсидеться со своим платком на голове, и не беспокоилась. Она часто заходила к нему и спрашивала, не нужно ли чего. Никита Федорович - если это было во время приступа боли - обыкновенно махал ей рукою, чтобы она ушла, или - когда ему бывало легче - делал односложные вопросы, и княгиня садилась и рассказывала ему.

   - Ты знаешь,- заговорила она в один из таких промежутков,- к нам сюда приехал австрийский посланник Рабутин. Он нужен мне... и очень даже нужен,- добавила она, запинаясь.

   Волконский, боясь пошевельнуть голову, показал глазами, что понимает это и на все согласен. На самом же деле ему было решительно все равно.

   - Ну, так вот,- продолжала Аграфена Петровна,- он уже был у меня утром, и мне нужно сделать для него вечер, пригласить своих - это необходимо.

   Она остановилась и вопросительно посмотрела на мужа.

   Он, не двигаясь, молчал, глазами только спрашивая: "в чем же дело?"

   - Да я не знаю, как тебе? Тебя это не обеспокоит? Впрочем, ведь мы будем далеко от тебя, в гостиной, и тебе ничего не будет слышно.

   - Ах, пожалуйста, что ж мне!.. пожалуйста!- с трудом выговорил Волконский и, почувствовав от движения ртом новый приступ боли в голове, закрыл глаза и болезненно сморщил щеки.

   - Что, опять?- тихим, соболезнующим шепотом спросила его жена.

   Он только махнул рукою и застонал.

   Аграфена Петровна осторожно, на цыпочках, вышла из комнаты.

   Вечер княгини в честь Рабутина удался как нельзя лучше и был вполне блестящим. Съехалось почти пол-Петербурга, и в городе забеспокоились и заговорили о том, что могло быть общего между Аграфеной Петровной и Рабутиным, который, видимо, относился к ней очень внимательно. Мало того, после вечера он продолжал уже запросто посещать княгиню, и больной Никита Федорович, на свой обычный вопрос жене, кто был у нее сегодня, чаще и чаще стал получать ответ: "Граф Рабутин!" - так что, когда наконец Волконский отсиделся от своей болезни и вышел из комнаты, этот австрийский посланник, о котором он слышал то и дело, был уже и ему интересен.

   - Познакомь же меня с твоим Рабутиным,- сказал он жене, к ее удивлению, потому что очень редко интересовался теми, кто бывал у нее.

   И в первый же раз, как приехал Рабутин, она послала доложить об этом мужу.

   Никита Федорович почему-то составил себе понятие о графе Рабутине, как о семейном человеке, приехавшем с важным поручением, гордом и смотрящем несколько свысока, но умном и бывалом, с которым, может быть, будет интересно поговорить.

   Из всей "компании" своей жены он любил беседовать только с Ганнибалом да имел некоторые сношения с Веселовским, который через своего брата, проживавшего в Лондоне, доставал князю кой-какие книги.

   Однако, войдя в гостиную Аграфены Петровны, он увидел, что настоящий Рабутин вовсе не похож с виду на того Рабутина, каким он его представлял себе. Это был молодой человек, стройный и изящный, с красивыми, нежными чертами лица и изысканными манерами. Он так ловко встал и поклонился, так ловко сидел на нем белый гродетуровый французский кафтан с зелеными отворотами и так красиво на его белом камзоле лежала зеленая орденская лента, что князь Никита невольно смутился и почувствовал, что отвык от общества этих блестящих светских людей и пожалел, зачем ему захотелось знакомиться с Рабутиным.

   Граф, поклонившись Волконскому особенно вежливо, причем, однако, было ясно, что он кланяется таким образом не именно Волконскому, а просто потому, что привык так кланяться всем без исключения,- сел довольно развязно в кресло и, обратившись к Аграфене Петровне, продолжал начатый с нею разговор о своих впечатлениях в Петербурге.

   Рабутин говорил по-французски с несколько худо скрываемым немецким акцентом и неправильностями, но живо и остроумно. Волконский заметил, что Рабутин знает, что его разговор жив и остроумен, и как будто сам слушает себя. Это ему не понравилось. Не понравилась также князю Никите та учтиво-приличная развязность, с которою граф, поджав ноги в шелковых, ловко обхватывавших его красивые икры чулках, и как-то свободно держа треугольную шляпу с пышным пером, смотрел прямо в глаза Аграфене Петровне, в эти милые, дорогие для князя Никиты глаза, светившиеся до сих пор для него лишь одного счастливою улыбкой. Видимо было, что Рабутин привык смотреть так на всех хорошеньких женщин и, собственно говоря, никто не мог бы придраться к нему за это, но Никите Федоровичу неприятно было, как смел этот красивый, чужой, Бог знает, зачем приехавший молодой человек относиться к его Аграфене Петровне, как ко всякой другой хорошенькой женщине.

   Волконский знал, что она была хороша и что лучше ее не было на свете; но при чем же тут Рабутин и какое дело ему до всего этого? А между тем этот Рабутин смеялся, разговаривал, шутил и был очень доволен собою, как будто все, что он делал, было очень хорошо и необходимо и доставляло неизъяснимое удовольствие Аграфене Петровне.

   Никита Федорович постарался поймать ее взгляд, но она не смотрела в его сторону. Правда, она ни разу не взглянула и на Рабутина, но Волконскому уже казалось, что она нарочно делает это в смущении, хотя он знал, что если бы она посмотрела теперь на Рабутина,- он, Никита Федорович, не ответил бы за себя.

   Недавние головные боли были тому причиной, или просто Волконский отвык от этого обращения молодых людей, но только он чувствовал, что ему нестерпимо противен изящный Рабутин с его лентой и зелеными икрами, и что он не может оставаться дольше в этой гостиной, но вместе с тем и ни за что не уйдет из нее, ни за что не оставит и_х одних.

   Он сидел, стиснув зубы и зло уставившись на Рабутина, который несколько раз заговаривал с ним, но каждый раз получал такой односложный ответ, что перестал обращаться к князю Никите.

   Волконская видела состояние мужа и боялась, чтобы он не наговорил Рабутину дерзостей.

   - Что с тобою?- проговорила она наконец, когда ее гость, раскланявшись, уехал.

   Князь Никита только теперь, оставшись один с женою и видя ее по-прежнему милое лицо, пришел в себя и опомнился.

   - Ничего!- ответил он, проведя рукою по голове.- Ничего... только я к этому Рабутину никогда больше не выйду.

   С этого дня Волконский каждый раз, как узнавал, что у его жены был Рабутин, болезненно морщился и не расспрашивал о нем.

   Частые посещения молодого, красивого иностранного графа в доме Волконской неминуемо должны были подать повод к перешептыванию в петербургских гостиных, и мало-помалу началась создаваться сплетня.

   Рабутин принадлежал к числу тех дипломатов, которые, благодаря данным им от природы средствам, не только составляют через женщин свою собственную карьеру, но и устраивают многие дела, порученные их ведению. Рабутин по этой части давно приобрел и выдержку, и опыт.

   Правда, сплетня, еще глухо ходившая из уст в уста в виде догадок, не могла дойти до Никиты Федоровича. Но появление Рабутина уже принесло в сердце Волконского каплю горечи, которую он напрасно старался заглушить. Он предчувствовал и знал, что стремления жены не могут торжествовать над его правдой, которая отвергала эти стремления, и хотел, чтобы она собственным опытом убедилась в этом, и не боялся до сих пор за свое счастье; но теперь вдруг, когда он увидел этого графа, в его душе шевельнулось чувство, похожее на страх, и он впервые ощутил раздражение и недовольство затеями жены, которые сам же допустил. Разумеется, нечего было и думать идти назад. Но прежде ему не приходило в голову вмешиваться в дела жены, он просто ждал развязки, уверенный в том, какова она будет, а теперь он уже не мог отогнать от себя беспокойную мысль о том, в чем, собственно, заключаются эти "дела". Конечно, он верил в свою Аграфену Петровну, иначе нельзя было бы жить, и все-таки это глупое беспокойство мучило его. Но как узнать и как заговорить с нею?

   А Рабутин продолжал бывать. Аграфена Петровна писала ему записки и отправляла при его посредстве какие-то письма. Она каждый вечер подолгу сидела у своего стола и исписывала большие листы бумаги. Она стала казаться рассеянною, беспокойною, нетерпеливою, ожидала каких-то известий, много выезжала из дома, не пропускала ни одного мало-мальски выдающегося собрания в Петербурге и несколько раз ездила во дворец к великой княжне Наталии Алексеевне.

   Наконец Волконский застал жену такою, какою никогда не видел ее без себя,- такою она только бывала в лучшие минуты их счастья! Она сидела вся сияющая, радостная, и бесконечно счастливая улыбка была на ее лице. Она блестящими глазами точно впилась в письмо, которое держала в руках, ничего не слышала кругом и не видела.

   Князь Никита близко подошел к ней; она вздрогнула и быстро спрятала письмо.

   Много раз Никита Федорович заставал ее за чтением своей корреспонденции, но никогда она не пугалась так, никогда у нее не бывало этого счастливого лица и никогда она не прятала писем.

   - Покажите мне письмо!- вдруг проговорил Никита Федорович.

   Аграфена Петровна засмеялась каким-то мелким, не своим, неприятным для князя Никиты смехом и, отстранившись от мужа, как кошка, вырвалась от него и ушла к себе в спальню.

   Волконский стоял, точно кто-нибудь неожиданно больно ударил его и исчез.

   Что это было за письмо, откуда?.. И письмо ли это было? А может быть, просто записка, но от кого? Не от Рабутина же?

  

  

   Никита Федорович должен был сознаваться сам пред собою, что он ревнует. Это скверное чувство неожиданно возмутило его душевный покой, в котором все до сих пор казалось так ясно и неизменно. Он никак не предвидел волнения именно с этой стороны. Положим, князь Никита сознавал, что его ревность неосновательна и что он не имеет никакого права на нее, потому что в четырнадцать лет его семейной жизни Аграфена Петровна не подала ни малейшего повода к тому; он соглашался, что ревновать было глупо, смешно, может быть, но тем не менее не мог лукавить, не мог скрыть пред собою свое скверное чувство и мучился, стараясь успокоить себя и победить явившегося в нем беса.

   Разумеется, он скрывал это от жены, чтобы не оскорбить ее. Но Аграфена Петровна была так занята, что, казалось, не замечала, что происходит в душе мужа, как будто ей было вовсе не до него.

   Все это время она, при постоянных приемах и выездах, тратила особенно много денег. Между тем средства Волконского вовсе не соответствовали тем требованиям, которые к ним предъявляли.

   Из деревни, где Волконский запретил всякие крутые меры, оброк получался туго; Петр Михайлович в последнее время присылал из Митавы все меньше и меньше. Князь Никита отказывал лично себе во всем, но его мечта уделять другим из своего дохода не только не осуществлялась, а напротив, нужно было так или иначе покрывать с каждым днем увеличивавшиеся недостатки.

   Они содержали целый штат дворовых, у княгини было несколько пар лошадей, кареты, провизия была дорога, и ко всему этому нужно было расплачиваться по сделанному для постройки дома долгу.

   Князь Никита считал необходимым делать все это для жены, твердо уверенный, что настанет время, и, может быть, очень скоро, когда Аграфена Петровна откажется от Петербурга, и они уедут навсегда, одни, в деревню. Это было самое сокровенное желание Никиты Федоровича, и исполнение его казалось вовсе не невозможным: ему так не нравился Петербург, что он не сомневался, что Аграфена Петровна не может не увидеть, что в деревне лучше.

   Однако пока она не убедилась в этом, нужно было дать полную ей возможность испытать самой на опыте все, дать полную волю, чтобы она сама нашла дурное дурным. А для князя Никиты лучшею в мире женщиною была Аграфена Петровна, и, по его мнению, эта лучшая женщина могла только временно ошибаться, но если ей дать свободный выбор, в конце концов она станет непременно на ту сторону, где правда. И он старался не отказывать ей ни в чем.

   Бестужевы жили всегда большим домом. Петр Михайлович баловал дочь, и она, почти никогда не знавшая ни в чем отказа, никак не могла и не умела войти в мелкие расчеты и понять, что может не быть денег, когда их нужно.

   Первого мая было назначено катанье в Петербурге. Волконская хотела поехать с сыном и за несколько дней пред этим пришла к мужу, чтобы переговорить о предстоящем развлечении. Никита Федорович сидел у своего письменного стола и при входе жены отклонился назад, по привычке перекинув через спинку кресла руку, в которой держал перо.

   - Ты занят?- спросила Аграфена Петровна. Князь Никита ласково взглянул на нее и, улыбаясь, покачал головою. Он любил жену и был влюблен в нее так же, как и на другой день их свадьбы. Никогда не расставаясь с Аграфеной Петровной, он, видя каждый день ее милое лицо, решительно не замечал в этом лице никаких изменений: ему она казалась совершенно такою, какою он увидел ее в первый раз, и он всегда с одинаковою нежностью и восторгом любовался ею.

   - Прелесть моя, радость!- проговорил он и хотел взять ее руку, чтобы поцеловать.

   Аграфена Петровна видела, что он в особенно кротко-любовном настроении; но она пришла для разговора, который не совсем подходил к этому настроению, и потому она суше, чем следовало, поспешно протянула мужу руку к губам и проговорила:

   - А я к тебе.

   Никита Федорович поморщился. Он знал, что значили эти слова: Аграфена Петровна пришла просить денег.

   - Я получил письмо сегодня от твоего батюшки,- сказал он, снова пригибаясь к столу и перебирая лежавшие на нем бумаги.- Вот,- добавил он, найдя письмо,- прочти!..

   Аграфена Петровна взглянула на знакомый, неясный почерк отца и с первых же строк поняла, в чем дело, Петр Михайлович писал, что ему нынче положен запрет в Курляндском герцогстве вступаться в тамошние управления и таможенные сборы и других всяких доходов, и велено отнюдь ни до чего не интересоваться, кроме одних местностей, определенных вдовствующей герцогине. Жалованья он-де получает немного, да и не в срок, а потому выслать денег не может и не знает, когда вышлет.

   - А ты ждал денег от батюшки?- спросила Аграфена Петровна.

   - Конечно, ждал.

   - Значит, мы не можем заплатить за свечи? У нас их много вышло, я велела еще взять, это необходимо.

   Никита Федорович пожал плечами.

   - Зерно, крупа, к_а_ж_е_т_с_я вышли,- неуверенно произнесла Аграфена Петровна.

   - Нет, зерна и крупы хватит еще,- утвердительно произнес князь Никита.

   - Ну, а как же я заплачу за локоны?- спросила вдруг Волконская.

   - Какие локоны?

   - Да по счету там нужно заплатить сто пять рублей, кажется... вот тебе и счет, чтобы ты не думал, что я лгу.

   Никита Федорович, который вовсе и не думал, что она лжет, взял из рук жены золотообрезную бумажку, на которой было четко и красиво написано:

   "Щет, коликое число сделано про сиятельную княгиню и милостивейшую государыню Аграфену Петровну, княгиню Волконскую, локонов и протчего камердинером ее императорского величества Петром Вартотом.

  

   Февраля 8 дня 8 малых машкаратных локонов - 25 р.

   Машкаратные же турецкие длинные волосы - 10 "

   Фаворитов 8 пар - 16 "

   4 штуки долгих волос - 8 "

   2 поручки маленьких длинных - 32 "

   За переправку локонов - 12 "

   Итого - 03 р.

   Pierre Wartot".

  

   Волконский, просмотрев счет и наморщив лоб, стал, придавливая, тереть его, точно у него чесалось там внутри головы.

   - Как же это?- проговорил он наконец.- Знаешь, Аграфенушка, это все чересчур - так мы не проживем, пожалуй.

   - Ах, опять ты за старое!- заговорила, начиная уже волноваться, Аграфена Петровна.- Сколько раз я тебе говорила, что мы живем так скромно, как только можно! Только самое необходимое... Ведь не могу же я не быть окружена обстановкой, соответствующей моему положению?- сверкнув глазами, добавила она.

   - Да все-таки можно бы сократить кое-что.

   - Что, что сократить? ты скажи, ну, назови!

   -- Да я не знаю... ну, вот хоть для Миши опять новые башмаки купили; ну, зачем ему столько башмаков? - слабо возразил Никита Федорович.

   Аграфена Петровна рассердилась за то, что он так скоро нашел свой пример и, дернув плечами, ответила: "Ведь не водить же мне его босиком?" - и отвернулась, недовольно надув губки.

   Волконский давно привык к манере жены отвечать, когда она сердилась, всегда преувеличивая слова говоривших с нею, и потому только укоризненно тихо произнес:

   - Аграфенушка, ну, когда же я говорил, чтобы ты водила его босиклм?

   Когда он говорил "Аграфенушка", все шло еще ничего, но при второй половине его фразы Аграфена Петровна вдруг обернулась к нему и нервно, с внезапно поднявшеюся злобой, заговорила, торопясь словами, точно боялась, что сердце пройдет у нее раньше, чем она кончит говорить:

   - Да что это ты выдумал читать мне наставления, словно кто дал тебе право? Я - не батрачка, не подлая тебе раба, я не в неволе у тебя... и сама могу иметь свою волю... Если ты сидишь в одном месте и ничего не хочешь делать - так я не могу так. Понимаешь, я хочу и буду делать, что мне нравится... Да, вот что! Не нужно мне твоих денег, слышишь, не нужно!- встав уже с места и возвысив голос, сердилась она и, не найдя, что сказать еще, скорыми шагами вышла из комнаты, хлопнув дверью.

   Никита Федорович грустно опустил на руки голову и задумался.

   Эти вспышки жены, казавшиеся как будто беспричинными, обыкновенно до глубины души огорчали его. Но он всегда старался объяснить их себе и, разобрав подробности, всегда находил роль последовательных причин и оправдывал свою Аграфену Петровну.

   Однако сколько он ни думал теперь, ничего не мог найти в оправдание сегодняшней вспышки. Главное, он не знал, почему жена так скоро рассердилась и почему пришла уже раздраженною, готовая встретить целою бурею малейшее возражение.

   Очевидно, у нее было что-то свое, скрытое от Никиты Федоровича, волновавшее ее, чего он не знал, и не вполне еще побежденный недавний бес снова проснулся в нем.

   Волконский встал из-за стола и быстрыми шагами заходил по комнате. Оба они теперь - Аграфена Петровна на своей половине, он у себя в кабинете,- чувствовали, что поссорились, и никто не хотел идти мириться.

   Кончился день, и на другое утро они встали с окрепшею, принявшею уже известную форму, злобою. Никита Федорович не пошел на половину жены; она не шла к нему.

   Над Петербургом разразилась первая весенняя гроза, и давивший с утра жаркою тяжестью воздух разрядился и, словно промытый дождем, благоухал распускавшимися почками зелени.

   Князь Никита открыл окно и с удовольствием вдохнул этот воздух. На него повеяло свежестью еще холодновато-сырого вечера, но эта свежесть была приятна, и Никита Федорович, облокотившись на подоконник, стал смотреть на расстилавшийся пред его глазами широкий, своеобразный вид сравнительно недавно возникшего Петербурга.

   Из-за низких крыш наскоро устроенных мазанок виднелась торжественная, огромная река своею гладкою, озаренною красным огнем заката поверхностью, с профилем крепости, где высилась тонкая, красивая колокольня собора. Оголенные еще деревья Летнего сада причудливою, темною сеткой вырисовывались на терявшем с каждой секундой свою лазурь небосклоне. Вечер был совсем весенний, не петербургский, напоминавший Никите Федоровичу далекую деревню.

   У Волконского отек, наконец, правый локоть, на который он упирался, и он машинально перегнулся на левый, но это свое движение он заметил лишь потому, что ближайшие предметы передвинулись у него направо. Теперь Бог знает откуда торчавшее деревце заслоняло своими тощими, голыми веточками часть крепостной колокольни. Он подвинулся еще чуть левее, и колокольня почти совсем заслонилась.

   "Странно!- мелькнуло у князя Никиты:-как это ничтожный пучок прутьев может вдруг заслонить то, пред чем он - такое ничтожество!- И невольно у него это деревце получило связь с тем, на что целый день были направлены сегодня его мысли.- Неужели,- пришло ему в голову,- могут минутные размолвки с женою заслонить счастье стольких лет супружеской жизни?"

   Он закрыл окно и почувствовал, что давно уже перестал сердиться на жену и что сейчас же должен пойти к ней, посмотреть на нее, посмотреть ей прямо в глаза и рассмеяться в ответ на ее улыбку, которою она наверно встретит его.

   Аграфена Петровна была в маленьком кабинете - своей любимой комнате, очень уютной. Здесь стояла привезенная еще из Митавы легкая мебель желтого тополя, а стены были расписаны но холсту французскими художниками, приехавшими вместе со знаменитым Леблоном, по проекту которого строился и сам дом Волконских. Комната, освещенная двумя окнами, в которые слабо гляделись сумерки угасшего дня, была полутемна.

   Никита Федорович, войдя, сейчас же увидел профиль жены, темневший пред одним из окон. Она сидела у своего столика и была, очевидно, занята чем-то очень серьезно.

   Князь Никита сделал шаг вперед. Аграфена Петровна считала деньги. Часть лежавших пред нею золотых монет выравнялась уже в аккуратные стопочки, остальные - лежали еще порядочною кучкой.

   Волконский предполагавший, что жена ждет его примирения, что ее сердце так же, как у него, и так же, как это бывало прежде, давно прошло - и она только первая не хочет идти мириться, ждал совсем другого; он никак не думал, что Аграфена Петровна совсем забыла о нем в эту минуту, что он может каким-нибудь образом п_о_м_е_ш_а_т_ь ей. А между тем она обернулась, и по ее холодному, недовольному лицу он видел, что действительно она в эту минуту вовсе не думала о нем, и он помешал ей.

   Но откуда при всем этом были у нее деньги?

   "Что это? Долг, сделка, продажа каких-нибудь вещей? Рабутин!" - вспомнил Никита Федорович.

   И вдруг небывалое бешенство охватило все его существо, он задрожал всем телом - и не своим, сдавленным голосом проговорил, чувствуя, что не он сам, но бес владеет им:

   - Откуда... откуда деньги?

   Аграфена Петровна встала, оперлась рукою на стол и, выпрямившись во весь рост, высоко закинув голову, грозно ответила:

   - А тебе какое дело до этого?

   Ее лицо было искажено злобою и гордостью и отталкивало от себя Никиту Федоровича.

   - Что? Какое мне дело?.. мне? А такое мне дело, что я знаю, откуда эти деньги!- Он все больше и больше задыхался, его сердце билось до боли сильно, грудь сдавилась, словно тисками.- Знаю, что они от Рабутина!- вдруг выкрикнул он и, упав в кресло, закрыл лицо руками.

   Он не помнил уже, что говорил и делал. Он боялся отнять руки, открыть глаза и посмотреть, что с женою; он не понимал, как язык повернулся у него нанести ей это оскорбление, и не мог сообразить, что должно случиться теперь.

   Но Аграфена Петровна оставалась совершенно спокойною, все также опершись рукою на стол и гордо закинув голову.

   - Да, от Рабутина... "вы" угадали!-подтвердила она.

   Князь Никита ожидал всего, но только не этого. Он отнял руки от лица и остановился на жене долгим, бессмысленным взглядом своих вдруг помутившихся, необыкновенно широко открытых глаз. Его лицо стало изжелта-бледным и губы посинели.

   "Господи, что с ним?" - мелькнуло у Аграфены Петровны.

   И вдруг правая щека князя Никиты часто и судорожно задрожала, жила на левой стороне шеи стянулась, рот дрогнул и скривился, плечи заходили мелкою дробью, и кисти рук неудержимо замотались в разные стороны.

   Смятение, страх, раскаяние и жалость, главное - жалость, охватили Аграфену Петровну, и она, забыв уже всю свою гордость, обиду и злобу, кинулась к мужу.

   - Милый... родной... погоди! Что ты?- проговорила она голосом, в котором звучала неподдельная нежность.- Воды тебе, постой!

   Она принесла мужу из спальни воды, заставила его выпить и, положив ему на плечи руки, смотрела на него испуганная, но снова любившая и потому по-прежнему прекрасная.

   Князь Никита тяжело дышал. Судорог в лице у него уже не было, только руки вздрагивали.

   Он силился улыбнуться и успокоиться. Ему было довольно взгляда жены, ее ласкового слова, чтобы вновь почувствовать радость и жизнь.

   - Да что ты так... что?- спросила Аграфена Петровна.- Ну, скажи все, что с тобою было?

   Она села мужу на колена и обняла его одною рукою.

   Спокойствие почти вернулось к нему. Своим чувством любви, которое никогда не обманывало его, он уже знал, что жена ни в чем не виновата пред ним, что все объяснится, и его Аграфена Петровна останется чиста, как прежде. Он постарался подробно рассказать ей все свои тревоги последних дней, сообщил о письме и о Рабутине. При упоминании этого имени он было снова заволновался, но Аграфена Петровна перебила его вопросом:

   - Да ты знаешь, зачем он приехал в Петербург?

   - Говорят, что заключать какой-то договор.

   Волконская улыбнулась.

   - Да, это так говорят, а на самом деле он здесь, чтобы хлопотать за великого князя.

   - Петра Алексеевича?

   - Ну да! Видишь ли,- заговорила Аграфена Петровна,- императрица хочет сделать наследницею престола одну из своих дочерей. Герцог Голштинский, муж старшей царевны Анны Петровны, входит теперь в мельчайшие подробности правления, словно будущий супруг будущей государыни. Они хотят обойти великого князя. Ну, а это не так-то легко,- у него тоже есть преданные люди, да и со стороны своей матери он - родня Гамбургскому дому; значит, для этого дома весьма важно, чтобы русский престол занимало лицо, находящееся в близком родстве с ним. Вот австрийцы и послали...

   - И ты в числе преданных людей великому князю?- спросил Никита Федорович.

   - Это - старая история; брат Алексей уже давно в сношении с австрийским двором, еще с тех пор, как в Вене скрывался от своего отца царевич Алексей Петрович.

   - Значит, вы играете в руку австрийцам?

   - Как, в руку австрийцам?- встрепенулась Аграфена Петровна, вставая от мужа.- Желать, чтобы в России царствовал коренной русский государь, единственный мужской потомок Романовых, родной внук императора, и всеми силами противодействовать воцарению женщины, рожденной от иностранки и вышедшей замуж за иностранца же, который придет и будет господствовать над нами,- по-твоему, значит, играть в руку австрийцам? Пусть австрийцы теперь пока помогают нам с их Рабутиным, а потом увидим еще, будут ли они иметь возможность сесть нам на шею.

   Выражение жены "австрийцы с и_х Рабутиным" было особенно приятно Никите Федоровичу.

   - Но зачем же ты берешь от него...

   - Деньги?- перебила Аграфена Петровна.- Затем... затем, что у нас их нет, затем, что они нам нужны, и что борьба без денег немыслима. Я смотрю на эти деньги, как на средство борьбы за благое дело. Это все равно. Отец в Митаве брал деньги даже у евреев, когда они ему были нужны... Я беру у австрийцев. Придет время - и отдам!

   - Постой!.. Но при чем же тут ты? Отчего же ты являешься каким-то чуть не главным лицом здесь?

   - Главным - нет,- скромно опуская глаза, но самодовольно улыбаясь, ответила Аграфена Петровна,- а одним из главных, может быть.

   - Каким же образом? Для этого нужно все-таки иметь положение, ну, хоть при дворе.

   - Я его уже имею или все равно что имею!- ответила она и, открыв средний ящик своего столика, достала одно из лежавших там писем.- Прочесть?- лукаво щуря глаза, спросила она мужа.

   - Да ну!- нетерпеливо проговорил он.

   И Аграфена Петровна, объяснив, что письмо от брата Алексея, стала читать.

   "Как к Рабутину отсюда дано знать,- писал Алексей Петрович,- так я к великому двору, дабы он, Рабутин, инструктирован был стараться о вас, чтобы вам при государыне великой княжне цесарского высочества обер-гофмейстериной быть.. Вы извольте с упомянутым Рабутиным о том стараться; что же касается меня, и я намерен потерпеть дондеже вы награждение свое, чин обер-гофмейстерины, получите, ибо награждение мое через венский двор никогда у меня не уйдет. Согласитесь с Рабутиным о себе, такожде и о родителе нашем прилежно чрез Рабутина стараться извольте, чтоб пожалован был графом, что Рабутин легко учинить может".

   - Аграфенушка, так это - то самое письмо?- спросил Волконский, краснея.

   - Ну, разумеется! А ты что думал?

   Аграфена Петровна хотела еще сказать что-то, но муж не дал ей договорить и, вскочив, стал целовать ее.

   - Так это ты будешь обер-гофмейстериной при Наталье Алексеевне?!-проговорил он наконец.

   - Ну, да, при сестре великого князя.

   Волконская сияла и вследствие состоявшегося примирения с мужем, и вследствие радостных надежд, которые теперь, при разговоре о них, снова взволновали ее. Она была искренне рада и ей захотелось увидеть сочувствие в муже, ей захотелось, чтобы и он радовался вместе с нею.

   Но Никита Федорович только улыбался жене, как улыбается взрослый человек, смотря на восторг ребенка, восхищенного, положим, тем, что ему удалось состроить из чурок высокую башню. Точно так же, как князь Никита не мог бы искренне огорчиться, если бы башня эта развалилась во время постройки, или радоваться, когда она была сложена,- точно так же он не мог радоваться удавшимся планам жены или огорчаться, если бы они не удались.

   - И неужели все это тебя тешит?- серьезно спросил он.

   - То есть как, т_е_ш_и_т?- с оттенком обиды спросила Аграфена Петровна.

   - Ну, ведь мы же помирились!- сказал Никита Федорович.- Чего же ты обижаешься?

   И он снова не дал ей говорить, начав целовать ее.

  

  

   У герцогини Курляндской Анны Иоанновны было много женихов, потому что она являлась одною из завидных невест, принося за собою в приданое курляндскую корону. Говорят, их было до двадцати, но свадьбе каждый раз мешали политические соображения.

   Наконец, в 1726 году явился в Митаву молодой, красивый и ловкий граф Мориц Саксонский, прогремевший своими успехами чуть ли не при всех европейских дворах. Он, поддержанный незаконным своим отцом Августом, королем польским, приехал, как претендент на герцогский титул и как жених. С первого же взгляда, с первого же слова герцогиня Анна почувствовала неудержимое влечение к этому человеку, который хотел и мог стать ее мужем.

   Казалось, счастье теперь улыбнулось ей. Главного препятствия - непреклонного, неодолимого запрета дяди-императора - не могло быть, потому что дядя уже умер.

   У Морица был сильный заступник и покровитель - его король-отец. Следовательно, если только Морица выберут в Курляндии в герцоги, никто не посмеет помешать ее счастью. И курляндский сейм выбрал графа Саксонского. Мориц мог по праву взять за себя и так долго томившуюся в одиночестве Анну, но вдруг все счастливые грезы исчезают, мечты тают, как дым, а в действительности в Митаву приезжает из Польши Василий Лукич Долгорукий и объявляет выборы незаконными. Мало того, получается известие, что сам Меншиков уже подъехал к курляндской границе. Он сам захотел быть герцогом, и Анне Иоанновче хорошо было известно, что Александр Данилович - не такой человек, чтобы не достигнуть того, чего пожелает. Она уложила самые необходимые вещи и с одною лишь девушкой, в коляске, поехала навстречу Меншикову. Они встретились в Риге.

   Однако из этого свидания ничего не вышло для Анны Иоанновны. В Петербурге было получено письмо светлейшего на имя государыни, которое стало известным и в котором Меншиков писал, что после разговора с ним герцогиня, убежденная его, Меншикова, доводами, согласилась, что ей неприлично выходить замуж за Морица, "сына метрессы", и что избрание графа в герцоги Курляндские причинит вредительство интересам российским.

   Но почти одновременно вместе с этим письмом пришли в Петербург известия о том, как действует появившийся в Митаве Меншиков. Долгорукий писал своим родственникам, Бестужев - дочери. Левенвольд, имевший в Курляндии немало знакомых и приятелей, получил от них послание с ужасающими подробностями.

   Меншиков явился в Митаву, собрал почти насильно депутатов курляндского сейма, грозил им Сибирью и, стуча палкою и крича на них, дерзко требовал своего собственного избрания. Граф Мориц вызвал Меншикова на дуэль, но тот прислал в Митаву 300 солдат арестовать Морица; однако тот отбился.

   Обо всем этом в Петербурге заговорили, стараясь придать поступкам Меншикова характер чуть ли не покушения на правительственную власть.

   Анна Иоанновна, потерпевшая неуспех в Риге, отправилась лично хлопотать в Петербург за своего "Морица". Она знала, что здесь, прямо у государыни, для которой Меншиков был сила, возведшая ее на престол, она, Анна "Ивановна", как звали ее при дворе, ничего не может значить, и ее непосредственное заступничество не принесет никакой пользы. Нужно было действовать через людей, имевших связи и хорошо знавших все ходы, чтобы бороться с волею временщика. Но к кому обратиться?

   К заведомым врагам Меншикова - Долгоруким, Голиц