Волконский Михаил Николаевич - Князь Никита Федорович

улыбнулся.

   - Аграфенушка!- протяжным, долгим, тихим шепотом сказали его губы.

   Это лицо, этот шепот, эта кротость и улыбка были трогательны, жалки и беспомощны; но никому из присутствующих не показались они такими, или, вернее, никто из присутствующих не счел уместным показать, какое впечатление производил этот человек, привезенный Бог знает откуда, по капризу своевольной повелительницы.

   Однако молодые фрейлины опустили глаза; им хотелось плакать, и они мысленно уже читали молитву, чтобы прошло для них благополучно это испытание.

   Одна только Анна Иоанновна продолжала торжествующе весело смотреть на князя Никиту.

   "А ведь ты знала его,- где-то глухо говорил в ней какой-то голос,- знала совсем иным и не ожидала, что он стал таким. Тогда было другое, тогда он молодой был, на лошади, в ярком шелковом кафтане; потом с книгой у окна; но и ты была тогда другая..."

   Шут Педрилло в своем пестром камзоле вдруг нагло подошел к Волконскому и, посмотрев ему в глаза, хлопнул по плечу, а затем стал с ним рядом.

   - А ты, князь, повыше моего будешь,- это хорошо!- одобрительно сказал он.

   Ничего не было ни смешного, ни остроумного в этих простых и грубых словах, но Анна Иоанновна вдруг раскатилась громким, неудержимым смехом, как будто этот смех давно уже был готов сорваться у нее, но только раньше не было к нему ни малейшей причины, а теперь явилась возможность - и она рада была придраться.

   И вслед за нею кругом захохотали все, захохотали неестественно, притворно. Громче и голосистее всех смеялся Педрилло.

   Среди этого смеха, который вдруг поразил князя Никиту своим особенным, давно уже не слыханным им гамом, в тумане, застилавшем мысли князя, вдруг стал образовываться светлый промежуток.

   "Где я, что со мною? - думал он.- Куда я попал, и кто эти люди?"

   И он стал пристально всматриваться в хохотавшую пред ним, с трудом узнавая в этой, казавшейся старше своих тридцати восьми лет, растолстевшей женщине с огромным красным лоснящимся лицом прежнюю герцогиню Курляндскую, Анну Иоанновну.

   У ног ее дрожала, робея и с испугом оглядываясь на смеющихся людей, как бы спрашивая, что с ними, маленькая собачка-левретка.

   Анна Иоанновна перестала смеятся, мало-помалу точно удерживаясь, и сделала вид, что отирает с глаз выступившие от смеха слезы, так уж все это было забавно ей. Наконец она опустила руки на колена и подвинула ноги вперед, словно от усталости. Левретка, которую она задела, чуть отодвинулась вперед.

   - Ах, и ты здесь?- обратилась к ней императрица.- Ну, поди-ка, куси, кси, обижают!- произнесла она притворно-жалобным голосом, показывая на князя Никиту.

   - Куси... кси... ксс...- послышалось кругом.

   Левретка еще больше сгорбила свою и без того горбатую, тонкую спину и, обернувшись с оскаленными зубами по сторонам, медленно перебирая лапками, подошла к князю Никите и завиляла хвостом.

   Он никак не мог понять, что все это значило.

   В это время сзади него послышался шум быстро растворенной двери, и Чернышева вбежала стремглав. Анна Иоанновна вздрогнула и с испугом и гневом взглянула на нее. Но та не смутилась.

   - Письмо от его сиятельства графа Бирона,- смело проговорила она, подавая письмо.

   Теперь уже истинное, настоящее удовольствие осветило лицо императрицы; она поспешно выхватила письмо из рук Чернышевой и, сделав знак, чтобы все вышли, стала распечатывать его.

   Уехавший ненадолго к курляндской границе, навстречу своей семье, недавно пожалованный граф Российской империи, обер-камергер и первое лицо теперь в государстве, Эрнст Иоганн Бирон писал, что на днях вернется в Петербург.

   Князю Никите показали отведенную ему во дворце, внизу по коридору, комнату. Придя сюда, он не заметил, что маленькая левретка увязалась за ним и прошмыгнула в дверь. Она попалась ему под ноги, но он не обратил внимания.

   Он сел на свою постель и, опустив на колени руки, задумался. Теперь он узнал дворец, узнал Анну Иоанновну и понял, что он в Петербурге.

   Он успел спросить про Лаврентия, ему сказали, что тут никакого Лаврентия нет.

   Князь Никита не разбирал, зачем он снова попал в Петербург, зачем его привезли сюда; об этом он решил подумать после, как только разберется сначала в другом каком-то нужном вопросе. Что-то в голове вертелось у него важное, но он не мог вспомнить.

   "Да, где она?" - как будто вспомнил он, и это, казалось, было то самое, что нужно было вспомнить, но он почти сейчас же забыл опять.

   - Ах, нет,- проговорил он вслух и сморщил лицо,- один, один я - вот что, вот что надо решить! Никого ведь нет, и поговорить даже не с кем.

   Он несколько раз отмахнулся от себя рукою, словно хотел прогнать муху, снова положил руки на колена и затих.

   Левретка давно уже сидела прямо пред ним на полу и, будто стараясь заглянуть ему в глаза, умильно помахивала хвостом.

   Наконец она, поняв, должно быть, что князь все-таки не замечает ее, быстро прыгнула в постель и, дрожа и прижимаясь к нему, сунула мордочку к его руке и осторожно, как бы спрашивая, можно ли,- лизнула эту руку.

   Никита Федорович не испугался и не отнял руку. Он с удивлением взглянул на эту маленькую собачку, вдруг, видимо, сразу почувствовавшую жалость к нему и приласкавшую его. Да, она робко, по-своему, по-собачьему, приласкала его. И это было единственное существо, отнесшееся к князю здесь дружелюбно; это была первая ласка, полученная им в последние четыре года!

   Левретка умными, выразительными глазами смотрела на него.

   "Ты не один, ты не один",- будто говорили эти глаза.

   Волконский невольно стал гладить собачку, и она, сознавая, что ласка ею принята, и притом, как должно, снова стала лизать гладившую ее руку.

   Что-то давно неизвестное зашевелилось в груди князя Никиты, давно незнакомые, теплые слезы показались у него на глазах и потекли, принося и печаль, и облегчение.

   Его оставили в покое три дня, как будто забыли о нем.

   Он узнал, что граф Бирон вернулся с курляндской границы и теперь был при государыне.

   "А ведь где-то был тут, в Петербурге, мой дом... наш дом,- подумал князь Никита, и новый прилив тоски охватил его при этом воспоминании.- Пойти разве, отыскать его?- Но через минуту он подумал:- Господи, все это - томление духа, одно томление духа. Когда же, когда придет освобождение?.. Поскорей бы, поскорей! Господи, да будет воля Твоя!"

   Под конец третьего дня он ходил искать свой дом, но никак не мог найти его и даже прежнего места не узнал.

   Князь вернулся во дворец. Вопрос: зачем он попал в Петербург, так и остался для него нерешенным, потому что для него опять наступила потеря сознания.

   Что было потом, и сколько прошло времени - Волконский не помнил.

   Новый светлый промежуток явился к нему, когда он увидел себя в штофной комнате дворца с позолотой и зеркалами, сидящим почему-то в кресле, поставленном в ногах кушетки, на которой полулежала Анна Иоанновна. Неподалеку на полу сидел на корточках шут Педрилло; рядом с ним - калмычонок. Чернышева стояла у печки и без умолку, как заведенная, тараторила.

   В двери входил граф Бирон. Калмычонок и человек в пестром камзоле (князь Никита не знал, что это - Педрилло) быстро вскочили при его появлении. Бирон покосился на оставшегося спокойно сидеть на своем месте Никиту Федоровича, подошел к императрице и почтительно поцеловал ей руку.

   - Сейчас был в сенате,- заговорил он по-немецки.

   - Ну, что там?- спросила Анна Иоанновна.

   - Это невозможно, неслыханно, колоссально! Когда я недавно в Курляндии ездил - все мосты были никуда не годны, и карета моя совсем испортилась. Я призвал сенаторов и сказал, что я велю их для исправления вместо мостов положить.

   Государыня рассмеялась.

   - Я вот им в сенаторы князя Никиту дам,- сказала она,- князь Никита, хочешь в сенаторы?

   - Нет, не хочу,- совершенно просто ответил Никита Федорович слабым голосом.

   Императрица еще больше рассмеялась.

   Князь Никита сознавал теперь все окружающее, но чувствовал во всем теле удивительную слабость. Он говорил с трудом. В голове, во всех мускулах лица, а главное, в затылке он ощущал ноющую болезненную усталость.

   Анна Иоанновна видела, как поморщился Бирон на не вставшего пред ним князя Никиту, и заметила, что ему не приятно было, зачем она допустила это.

   Ей хотелось разговорить графа.

   - А вы знаете, что завтра будет?- обратилась она к Бирону.- Завтра на рассвете при хорошей погоде,- впрочем, и при дурной тоже - по Невской першпективе по гладкой дорожке повезут на салазках железную клетку, и в этой клетке будет сидеть красавица писаная, разубранная во весь свой наряд, в великолепном одеянии, с метлой на голове и в рогожной шали, с пеньковыми буклями... Кто бы вы думали?

   Бирон, улыбаясь, уже смотрел прямо в глаза ей.

   - Не знаю,- сказал он.

   - А вот женка его Аграфена. Я ее на свидание с муженьком выписываю,- спокойно проговорила, хитро прищурясь, Анна Иоанновна, показывая на князя Никиту.

   Волконский не мог побледнеть, потому что на его лице давно не было ни кровинки, не мог ужаснуться, потому что он давно носил в душе чувство, которое был и мучительнее, и сильнее всякого ужаса. Он видел теперь только, что силы совсем оставляют его и что он не может ничего ни сказать, ни сделать.

   - Что князенька, невеселы стали?- вдруг обернулась к нему Анна Иоанновна.- Али осердились на меня? Простите меня, сироту вдовую!- Она рассмеялась.- Ну, помиримтесь, полно... нате, целуйте!- и она протянула князю Никите свою обутую в кожаную туфлю ногу.

   Волконский не двинулся.

   Нога оставалась протянутою.

   Бирон несколько раз взглянул бегло то на Никиту Федоровича, то на ногу и вдруг вскочил со своего места. Он казался очень возмущенным.

   - Неблагодарный шут!- сказал он.- Позвольте мне, государыня!- и он наклонился.

   - Нет, зачем?- застенчиво проговорила Анна Иоанновна.- Оставьте его - он блаженненький, пусть его, а вам руку,- и она подала Бирону свою пухлую, с короткими пальцами и плоскими, с резкими черными каемками на концах, ногтями руку.

   Граф взял ее своими белыми, тонкими пальцами в кольцах и бережно поднес к губам.

   Князь Никита все сидел по-прежнему.

   - Шут,- наконец слабо, едва слышно проговорил он:- Чем я шут? А впрочем, там, где немецкий конюх первым министром,- там русскому князю, чтобы не становиться с ним на одну доску, пожалуй, остается одно уж...

   Бирон не дал ему договорить, он вскочил. Но императрица тоже вскочила и, умоляюще отстраняя графа, громко вскрикнула:

   - Ах, только не при мне! Завтра я все велю...

   И она выбежала из комнаты.

   Бирон бросился за нею.

   Князь Никита вдруг встал и, сам не зная как, точно его кто-то вел, вышел на улицу. Через несколько минут его уже искали по всему дворцу.

   Никита Федорович шел по улицам Петербурга так же, как ходил в поле своей деревни - без цели, не зная расстояния и забыв время. Иногда прохожие сторонились от него и с удивлением смотрели вслед этому человеку, одетому в грубый нескладный кафтан деревенского покроя, без шапки и теплого платья. Князь шел, не замечая холода, напротив, его голова горела, и точно какой-то молот стучал в ней.

   "Что она сказала, что сказала? В клетке железной... Господи, за что?- думал он.- Завтра утром, на рассвете, если даже и дурная погода... Но скоро ли этот рассвет?.. Когда он?"

   И он снова шел. Руки его костенели, и коленам было холодно.

   "Странно, отчего это мне холодно?- рассуждал он.- Что это за длинная улица? И какая широкая... А! Это здесь повезут ее... это - Невская першпектива".

   Он остановился. Здесь нужно было ему быть, здесь остановиться.

   Князь огляделся. Небо стемнело, должно быть, давно, потому что в нем горели яркие звезды, и луна большим серебряным кругом светила со своей высоты.

   Над Петербургом стояла ночь. Улицы затихли. И впервые в жизни князю Никите стала страшна луна, то есть не самая луна, а неровные тени, лежавшие на ней, когда он смотрел на нее, как будто это были какие таинственные, неразгаданные знаки, страшные, непонятные. Князь хотел оторваться от них, но не мог. Он смотрел на месяц, хотя это было страшно, и месяц смотрел на него и говорил с ним своими знаками. Он вздрагивал иногда. Кто был этот он, кто вздрагивал - месяц ли или сам князь Никита, последний не знал; впрочем, ему казалось, что месяц. Знаки все время двигались, медленно расплываясь и меняясь, опять повторяясь. В них была удивительная сила, но только понять их было нельзя.

   И долго Волконский мучился так.

   Наконец это мучительное состояние тревоги начало мало-помалу таять.

   Перешедшая на другую сторону неба луна стала бледнеть, а звезды начали застилаться светом зари и пропадать в нем одна за другою.

   Где-то близко, сверху, почти над самым ухом князя Никиты, раздался удар колокола. Он поднял голову и увидел, что стоит у церкви.

   Первая мысль, которая пришла ему в голову, была - войти в Божий храм.

   "Рассвет!- остановился он.- Ее повезут сейчас! В груди моей скорпионы, и змеи в сердце моем, и черви разъедают мозг мой!- чувствовал он в себе.- Ожидание, ожидание, ожидание... Вот ее повезут сейчас".

   Князь, закостенелый, холодный, прижался к холодной стене церкви и безумными глазами смотрел на дорогу.

   Народа был еще мало; улица казалась пустынной. Лишь несколько богомольцев прошли в церковь.

   "Не скоро еще!" - подумал князь Никита и вздохнул.

   Какая-то старушка с очень умиленным, слезливым лицом и склоненною набок головою, проходя мимо, набожно сунула ему грошик в руку и прошла, часто закрестясь. Никита Федорович бессознательно зажал в кулак этот зачем-то поданный ему грошик.

   На дороге в это время показалась вдали лошадь, которая везла за собою что-то. Так и народ шел.

   "Она",- мелькнуло у князя Никиты, и он свободною рукою схватился за стену, однако рука скользнула, он едва удержался на ногах.

   Лошадь, тряся головою, придвигалась. За нею шла другая, потом третья и еще. Это был просто обоз. Чухонцы,, привозившие провизию на рынок, шли тут же в своих особенных шапках с наушниками.

   "Господи, поскорей бы!" - думал Никита Федорович.

   Мало-помалу улица оживлялась. Никого не везли и никакой клетки не было, да и не могло быть: рассказ Анны Иоанновны о клетке был только шуткою.

  

  

   В первое время трудно было Аграфене Петровне Волконской в монастыре. Раннее вставание, долгое стоянье в церкви, мало питательная и однообразная пища, размеренная и строго определенная жизнь, требовавшая ежеминутного подчинения,- тяготили ее. Несмотря на то что она не была пострижена, но только жила в монастыре под "строгим надзором" игуменьи, она должна была вследствие этого строгого надзора безусловно подчиняться всем монастырским порядкам.

   Ей не позволяли никому писать и не допускали до нее никаких писем, так что она даже не знала, были ли на ее имя письма. Таким образом ни о муже, ни о сыне, ни о ком из своих она не имела известий.

   Политические события доходили до монастыря в рассказах, почти всегда преувеличенных, сбивчивых, в которых трудно было разобраться. Однако из них Аграфена Петровна могла узнать, что великая княжня Наталья Алексеевна скончалась в Москве, затем умер молодой император, и на престол взошла Анна Иоанновна, которую стали поминать на ектениях.

   О Меншикове рассказывали, что он после своей ссылки показал удивительный пример смирения и стал совсем другим человеком. Однако он вскоре тоже умер.

   "Да, ему легко теперь,- думала Аграфена Петровна.- Если б и мне!.. Все равно!.. Разве это - жизнь, как я живу теперь?"

   Но сейчас же наряду с этой мыслью у нее являлась почти безумная надежда, что вдруг каким-нибудь непонятным, чудесным образом наступит ее освобождение, кто-нибудь явится и выведет ее. И она задумывалась об этом невозможном счастье и, поняв его невозможность, снова впадала в уныние.

   Дни тянулись одни похожие на другие. Время шло, казалось, очень долго и вместе с тем скоро. Оно было слишком однообразно, не давало никаких событий, которые выделялись бы из ряда вон, и потому все давно прошедшее казалось свежим и недавним.

   В особенности в первое время Аграфена Петровна не могла принять никакого участия в монастырской жизни.

   Так прошло около двух лет, и она попривыкла, наконец, освоилась.

   При своем уме и уменье жить она сумела поставить себя в монастыре и с матерью-игуменьей, и со старыми монахинями.

   Мало-помалу игуменья стала менее строго относиться к ней, разрешала не так часто ходить в церковь, звала к себе, любя ее беседу, трапезовать.

   Наконец Волконской был передано письмо от брата Михаила Петровича, который прислал в монастырь вклад и обещался не оставлять и впредь денежными высылками.

   Игуменья поставила для переписки Аграфены Петровны ограничения, но согласилась на то, чтобы она получала известия о своих близких. Ограничения состояли в том, что письма должны быть непременно на русском языке, не затрагивать никаких других дел, кроме семейных, и главное - получаться как можно реже. Игуменья прочитывала все письма и, если бы условия эти не были соблюдаемы, прямо могла уничтожить письмо.

   Самой Аграфене Петровне было запрещено писать. О ней сообщала сведения родным сама игуменья.

   Как бы то ни было, для Аграфены Петровны и это было уже не малое облегчение.

   О болезни своего мужа она узнала от Михаила Петровича, который со всякими осторожностями сообщал ей, что Никита Федорович впал в слабоумие, и что он, Михаил Петрович, взял Мишу к себе.

   За сына теперь Аграфена Петровна была спокойна.

   Но вскоре последовали невеселые вести.

   С воцарением Анны Иоанновны отец Аграфены Петровны, Петр Михайлович Бестужев, был назначен губернатором в Нижний Новгород. Это назначение равнялось ссылке. Михаил Петрович должен был жить у себя в Белозерском имении. Один брат Алексей уцелел у себя в Копенгагене.

   Избрание Анны Иоанновны было для Волконской, находившейся вдали от двора и всех его интриг и хитросплетений, такою неожиданностью, какою ей показалось бы только ее собственное освобождение. Но она знала, что теперь более чем когда-либо немыслимо это освобождение.

   Вместе с тем она понимала, что теперешняя ее ссылка в монастырь спасла ее от многого гораздо худшего.

   Теперь у Анны Иоанновны руки были связаны. Что она могла сделать с ней? А что она желала бы сделать? Желала бы, припомнив и Митаву и, может быть, Петербург, отмстить ей - в этом Аграфена Петровна не сомневалась.

   "Но неужели она, она стала самодержавною правительницей Русского царства?- спрашивала себя Аграфена Петровна.- Господи, если бы знать раньше!.. Но кто же мог думать?.. Нет, это просто невозможно, это - неправда!"

   Однако каждый день, слушая, как в церкви поминали благочестивейшую, самодержавнейшую императрицу Анну Иоанновну, она могла убедиться, что это правда.

   Близилась четвертая уже весна, с тех пор как княгиня Волконская поселилась в монастыре.

   Аграфена Петровна сидела в своей "комнате", как все-таки по-мирскому называла она отведенную ей келью, и расчесывала свои длинные волосы, которые стали и гуще, и шелковистее, с тех пор как она перестала завивать их и прятать под фальшивые букли. Сегодня утром она мыла голову, и ей нужно было расчесать волосы.

   Она смотрела в стоявшее пред нею зеркальце и почти машинально проводила гребнем по длинной пряди, которую прихватила левой рукой. Она смотрела на то лицо, которое было теперь в зеркале,- ее и вместе с тем не ее лицо. Оно сильно изменилось после того, каким помнила его Аграфена Петровна в Петербурге. Маленькие, но заметные уже морщинки легли у углов глаз, веки были красны от частых слез, губы потеряли свою свежесть, и под ними, от носа, легли тенью две складки. Щеки обтянулись, и на них показалась матовая желтизна. Правда, слюдовое оконце мало пропускало света и как бы особенно подчеркивало эти морщинки и складки, но все-таки они были.

   "Да, не такая я была!" - подумала Волконская.

   И ей невольно вспомнилось, как она, бывало, сидела пред большим трюмо, и Роза со служанками суетились вокруг нее.

   "А где-то теперь Роза?" - мелькнуло у нее.

   Она еще раз провела гребнем по волосам и опустила руку, оглядев свою черную полурясу.

   "Нет, вздор - все!- вдруг решила она,- не то... Все бы отдала, если бы только увидеть их - Мишутку моего и его... Что он теперь, бедный?.. В деревне, верно... Лаврентий с ним"...

   Она тяжело вздохнула, и глаза ее наполнились слезами.

   Княгиня отбросила гребень и, положив локти на стол, опустила голову на руки. Она чувствовала, как слезы смачивают ей ладони, но не хотела вытереть их.

   - Во имя Отца!- послышался тоненький голосок за дверью.

   Аграфена Петровна поспешно провела руками по глазам и, моргая глазами, чтобы не был заметно, что плакала, ответила:

   - Войдите!

   В комнату вошла девочка-служка с черненькими, как вишенки, глазками и быстро заговорила своим тоненьким голоском:

   - Матушка прислала меня спросить, как здоровьице вашей сиятельности, и еще письмецо вам, и еще приказать изволили, если вам неможется, то чтобы к вечерне не ходили.

   Из всего этого Аграфена Петровна услышала и поняла одно только слово "письмецо", поглотившее для нее все остальное.

   - Где письмецо?.. Давай!- и она нетерпеливо протянула дрогнувшую от волнения руку.

   Девочка взглянула на нее своими вишенками и подала письмо.

   Аграфена Петровна схватила его и, быстро повернувшись, стала распечатывать, подойдя к окну.

   Служка, подождав немного, скользнула в дверь, видя, что "княгинюшка" так занялась письмом, что забыла даже приказать благодарить "матушку".

   Аграфена Петровна распечатала письмо с радостью, но едва увидела первые строчки, как удивленно наклонилась, чтобы ближе и лучше рассмотреть написанное. Этот неправильный, ломаный, писанный почти по складам почерк совершенно не был знаком ей. Она перевернула страницу и посмотрела на подпись. Там стояло: "Авдотья Чернышева".

   "Какая Чернышева?" - удивилась Аграфена Петровна, и опять взглянула на начало письма:

   "Аграфена Петровна!- так начиналось письмо. Живите щастлива на приказе. А пишу вам по приказу Осударыне Царице. Велено вам мине штатс-даме Ее Величества и сделать отписку сию-штоб вы не беспокоитца изволили на-сшот мужинька свово князя Никиты, понеже он здрав и не вридим. И Осударыня Царица по неизреченной милости своей пожаловала ево ко двору в Питербурх перевести. И тут он вельми забавен кажет. Место ему определино завидное, поставлен он всемилостивейши смотрэть за собачкой Ее Императорского Величества"...

   В глазах Аграфены Петровны потемнело. Она с трудом пробегла еще несколько строк и трясущимися руками разорвала письмо на мелкие клочки.

   - Господи, что они сделали с ним! - с лицом, искаженным ужасом и страданием, воскликнула она, всплеснув руками и сжав их, подняла кверху.

   "Больного, слабоумного, несчастного не пожалели!- мучилась она.- Из-за меня не пожалели... Нашла, нашла, чем доконать меня!.. Господи! Но он-то, он, бедный, за что страдает? Впрочем, что ж ему - он не может понять, он уже не от мира сего... Нет, но ведь я, я его имя ношу! Ох, лучше бы меня сослали в Сибирь, в каторгу, лучше голову долой - только не это!.. Только не это!"

   - О-ох!- застонала княгиня, схватившись за сердце, а затем, тяжело ступая, отрывистыми шагами подошла к постели и упала на нее.

   Она долго лежала неподвижно, с уставленными в потолок глазами, потом поднялась, села на постель, опять сложила руки, стиснула их, прошептав: "Господи, Господи!" - и снова легла.

   Несколько минут княгиня лежала так, как каменная, только подбородок ее сильно дрожал; потом она вскочила на ноги.

   По коридору в это время послышались шаги.

   "Знаю,- решила вдруг в один миг Волконская,- знаю, сюда идут. Игуменье написано, чтобы она дала знать, как будет принято мною письмо. Ну, что ж, пусть, я выдержу".

   Дверь действительно отворилась, и на пороге показалась игуменья.

   Аграфена Петровна стояла посреди своей кельи, гордая, наружно спокойная, холодная, спиною к окну, чтобы не было видно ее лица, и заслонила собою брошенные на пол клочки разорванного письма.

   Игуменья сделала какой-то вопрос и ушла.

   И едва ушла она, Аграфена Петровна снова без сил упала на кровать.

   Анна Иоанновна отмстила ей.

  

  

   Долго напрасно искали придворные слуги князя Никиту, после того как он, ответив Бирону, ушел из дворца.

   Дали знать генерал-полицеймейстеру, и наконец на другой день утром генерал-полицеймейстер нашел Волконского, совсем закостенелого, у церковной стены.

   Никиту Федоровича привезли во дворец без чувств, недвижного, с крепко зажатым грошиком в левой руке.

   Оскорбленный Бирон сказался больным и не прибежал в этот день к государыне.

   Анна Иоанновна быстро ходила по своей опочивальне, ожидая результатов розыска, когда ей доложили, что князя Никиту привезли без чувств.

   - Привести в чувство!- приказала она.

   Но это приказание не могло быть исполнено.

   Когда через несколько времени Анна Иоанновна осведомилась через Чернышеву, что с князем Никитой, ей доложили, что он "кончается".

   Государыня вздрогнула и набожно перекрестилась. Она не ожидала этого.

   - Что с ним?- спросила она.

   Оказалось, что Никита Федорович, как его привезли, не открывал уже глаз и все время лежал без движения, а теперь уже "обирать себя начал" и по лицу его "тень прошла".

   - Доктора!- проговорила Анна Иоанновна.- То есть нет, священника - причастить его.

   Князь Никита открыл глаза, когда его причастили. Он спокойно проглотил Святые Дары, сделал медленный, большой крест над собою и потом затих.

   Никто не видел, как и когда он скончался, но во всяком: случае эта кончина была тихая и светлая. Мертвое лицо князя с застывшею, ясною и кроткою улыбкою говорило об этом.

   Волконский был так торжественно спокоен, как будто с радостью, с полным сознанием своего "освобождения", о котором думал всю жизнь и которого только и ждал от жизни, встретил свою последнюю минуту здешней, земной, давно тяготившей его суеты. Он нашел наконец, чего искал, и успокоился, постигнув таинство смерти. Тут не было ничего ужасного, ничего страшного - жизнь была гораздо ужаснее и страшнее. Томление духа князя Никиты прекратилось, он был свободен теперь.

   К вечеру Анна Иоанновна послала Чернышеву узнать, что с Волконским.

   Чернышева застала его на столе. Его уже "убрали", и маленькая комнатка его перестала быть жилою; в ней было холодно, пахло ладаном, свечами.

   Авдотья Ивановна боялась мертвецов, но при взгляде на этого, лежавшего со сложенными руками на столе, спокойного, кроткого, точно заснувшего, человека, или, вернее, того, - что было человеком, ей нисколько не стало страшно, и она совсем без всякой робости положила земной поклон, а затем поцеловала закостенелую, уже безжизненную руку.

   Она вернулась к Анне Иоанновне, растроганная, взволнованная и старающаяся скрыть свое волнение, и, чтобы не пугать государыни присутствием мертвого во дворце, решила не говорить ей о случившемся.

   Но Анна Иоанновна догадалась.

   - Кончился?- спросила она.

   Чернышева молчала.

   - Кончился, спрашиваю я?!- грозно переспросила государыня, и статс-дама должна была ответить:

   - Да!

   Анна Иоанновна опять заходила по комнате.

   Наконец она подошла к большому киоту с образами и грузно опустилась своим большим, тяжелым телом на колена. Перекрестившись, она сложила руки и начала молиться, кладя земные поклоны.

   Чернышева прислонилась к печке и, боясь шелохнуться, притаила дыхание.

   Анна Иоанновна, поклонившись в последний раз, не без труда встала с колен и оглянувшись, как бы спросила глазами Чернышеву:

   "Ах, ты еще здесь? Да, ты мне нужна".

   - Вели, чтобы там, у него, все хорошо было!- сказала она ей.- Да вели заложить карету и приготовить в летнем дворце несколько покоев: я сегодня там ночую.

   Она ни разу в продолжение дня, с тех пор как ей сказали, что князь Никита "кончается", не спросила про Бирона.

   На другой же день императрицею был послан нарочный в Белозерское имение Бестужева с приказанием привезти сына Никиты Федоровича.

   Анна Иоанновна определила Мишу в только что учрежденный ею кадетский корпус и отнеслась к нему весьма милостиво.

   Впоследствии князь Михаил Никитич Волконский - генерал-аншеф и всех российских и польских орденов кавалер, был известный главнокомандующий Москвы времен императрицы Екатерины II. Он отличился в войне с турками и затем был послан в Польшу полномочным министром. Потом он участвовал в походе против Пруссии. Екатерина II назначила его сенатором и своим генерал-адъютантом. Во время междуцарствия в Польше князь Михаил Никитич, по высочайшему повелению, вступил в эту землю со вверенным ему корпусом и помог избранию в короли Станислава Понятовского. В 1711 году он был назначен главнокомандующим Москвы.

   Один из современников так отзывается о нем:

   "Князь Михаил Никитич, одаренный от природы необыкновенным умом, любил благодетельствовать, был великий хлебосол, обходителен с низшими, но горд с временщиками. Императрица Екатерина два раза мирила его с Потемкиным".

   Первая мысль о разделе Польши принадлежит Михаилу Никитичу. Он же составил проект о лучшем учреждении судебных мест и разделении империи на губернии.

   Аграфена Петровна кончила дни свои в Тихвине.

   Князь Никита Федорович Волконский похоронен рядом со своими родичами в Боровском-Рождественском-Пафнутиевом монастыре, при защите которого родной прадед его, Михаил Константинович, пал у самого гроба св. Пафнутия.