Волконский Михаил Николаевич - Князь Никита Федорович

sp;    - Теперь?.. что ж теперь?.. Да вот самое дело у меня,- я прочту, если хотите.- Апраксин взял подшитые одна к другой бумаги толстою тетрадкой, отвернул несколько листьев и стал читать:-"Дворовые люди, Зайцев и Добрянский, явились в Андрею Ивановичу Остерману..."

   - А!- беспомощно произнес князь Никита.

   Апраксин мельком взглянул на него и продолжал, как бы желая успокоить:

   "Донесли, что помещице их, княгине Волконской, велено, за продерзости ее, жить в деревне, не выезжая в Москву (слово "продерзости" он проглотил как-то), а она постоянно пребывает в подмосковной деревне двоюродного своего Федора Талызина, откуда ездит тайно в Москву, в Тушино, для свидания с Юрием Нелединским и с другими некоторыми людьми, между прочим, виделась и с секретарем Исаком Веселовским; ведет тайную переписку со многими лицами в Москву и другие места; недавно же привез тайно из Митавы, от отца ее, Петра Бестужева, человек его письма, зашитые в подушке..."

   - Ну, тут идет переписка,- сказал Апраксин, снова переворачивая сразу большую пачку разноформатной исписанной бумаги,- а вот мнение совета...- Он пробежал глазами несколько строк про себя и опять громко прочел,- "Княгиня Волконская и ее приятели делали партии и искали при дворе его императорского величества для собственной своей пользы делать интриги и теми интригами причинить при дворе беспокойство, и дабы то свое намерение сильнее в действо произвесть могли, искали себе помощи через Венский двор и так хотели вмешать постороннего государя в домовые его императорского величества дела. Сверх же того проповедовали о делах Верховного тайного совета..." - Апраксин пропустил еще несколько строк. "За такие вины,- продолжал он,- совет рассудил: княгиню Волконскую сослать до указу в дальний женский монастырь и содержать ее там неисходно под надзором игуменьи; сенатору Нелединскому в сенате у дел не быть; Егору Пашкову в военной коллегии не быть; Веселовского сослать в Гилян, Черкасова - в Астрахань к провиантным делам..."

   Апраксин, видимо, разошелся, попав на разбор дела и, по привычке к докладам, не мог остановиться и покатился, желая представить дело как можно обстоятельнее. Он уже сам себя слушал:

   - Вышереченное мнение,- заговорил он приятным голосом,- было отправлено к князю Алексею Григорьевичу Долгорукому при следующем письме: "Сиятельный князь! Понеже дело княгини Волконской и прочих по тому делу ко окончанию приведено, того ради ваше сиятельство просим, изволите по тому мнению его величеству доложить, и что изволит указать, о том нас уведомить". И князь Алексей прислал немедленный ответ таковой: "Сиятельные тайные действительные советники, мои милостивые государи, по письму ваших сиятельств и по присланном приговоре его императорскому величеству докладывал, и через сие мое объявляю: его величество по приговору ваших сиятельств быть повелел, и тако сие донести пребываю и прочее..." Так вот,- заключил Апраксин и, подняв взор на князя Никиту, ужаснулся тому, что сделал.

   Волконский сидел пред ним, точно хотел вскочить и вцепиться в него. Особенно страшны казались его глаза, щеки дергались.

   - Так вот,- заговорил он,- что ж, вы хотите разлучить меня с нею? Разлучить?.. Да разве это в вашей власти?.. Разве это в вашей власти, спрашиваю я вас? - И вдруг он захохотал, захохотал так, что Апраксину сделалось холодно.- Да, я смеюсь,- силился проговорить он сквозь смех,- я смеюсь над вами и презираю вас, как презираю ту разлуку, какую вы здесь придумали. А вы забыли дух... Дух!- вскрикнул Волконский, вскакивая с места и махая плавно, но неестественно своим словам руками.- Я захочу - и буду возле нее сейчас, духом моим буду... Он вечен... Я вечен. Разлука ваша - лишение... лишение человеческое... испытание духа. Я выдержу его. Это так ничтожно, временно. Здесь мне ничего не нужно... Суета!.. Все - суета и томление духа... Я над вами смеюсь...- и он снова засмеялся.

   Добродушный старик Апраксин растерянно смотрел на него, держа наотлет свою табакерку с платком. Вдруг, точно он вспомнил что-то, он встал и старческими, особенно старческими в минуту сильного волнения шагами подошел к Волконскому. Он всем телом дрожал.

   - Успокойтесь, князинька,- проговорил он,- успокойтесь, голубчик; вот пройдемте сюда!- и он своей трясущейся рукой силился поднять князя Никиту.

   Волконский перестал смеяться, тихо поднялся с кресел, огляделся и покорно пошел, куда его вел Апраксин. Тот довел его до двери, втолкнул в маленькую соседнюю комнатку и быстро запер дверь.

   С этой минуты князь Никита долго не помнил ничего.

   Сначала была какая-то тишина и стемнело. Потом опять рассвело. Кажется, кто-то приходил, какие-то веревки стягивали неловко ему руки; потом стук колес, и снова тишина - долгая, долгая тишина.

   После этой долгой тишины он вдруг почувствовал, что грудь его дышит, и сердце бьется в ней. Он открыл глаза и огляделся. Он лежал в полутемной комнате с каким-то окошечком наверху; под ним почему-то вместо постели была солома. Он ощупал себя руками и разглядел их. На них, повыше кисти, были заживающие уже поперечные ссадины.

   "Меня связывали,- догадался князь Никита,- но зачем?"

   - Вот он тут у меня,- послышался за деревянной перегородкой голос.- Лежит вторую неделю без движения; теперь столбняк на него нашел. Я вам говорю, совсем без ума, все равно, что зверь без души.

   Никита Федорович узнал говоривший голос. Это был Феденька Талызин.

   - А доктору показывали?- спросил другой голос, тоже знакомый.

   - Да что ж, доктору? Вы знаете, ведь там у докторов на цепь сажают и обращение уж очень крутое,- здесь, у меня, ему все-таки лучше. Вот вас дожидался, а теперь посмотрим... Вы все-таки хотите пройти к нему?

   - Да, - ответил все тот же знакомый голос.

   - Ох, не ходите, Михаил Петрович, неровен час! "Михаил Петрович!- подумал Волконский.- Это - П_а_н_т_а_л_о_н!" - вспомнил он почему-то именно прозвище шурина.

   - Да отчего вы его держите взаперти,- опять спросил Бестужев,- разве он буен?

   - Нет, не буен - смирный. Но тогда, как он убежал от нас, мы, как ни искали, не могли найти его. Думали уже, что кончил с собою, да вдруг он явился в Москве, к самому Апраксину-старику, наговорил ему всего совсем несуразного, уверял, что он - дух, а не человек, смеялся, кричал, что он вечен и всемогущ. И смех, и горе просто... Напугал так старика... Тот его насилу в комнату запер. Прислал за мною... Ну, вот я привез его к себе и боюсь, чтобы он снова не ушел да не натворил чего.

   - Ну, а "ей" не сказали, что он сошел с ума?

   - Нет, она не знает, ей только сказали, что он болен. А очень ей хотелось видеть его, как уезжала.

   - Пустите меня к ней!.. Не сумасшедший я вовсе!- вдруг ясно и отчетливо крикнул князь Никита.

   - Слышите? Очнулся!- проговорил Талызин.

   - Ну, да, пойдемте к нему!

   Замок щелкнул. Маленькая дверь открылась, и в ней показалась фигура Михаила Петровича. Талызин не вошел.

   Бестужев поздоровался с князем Никитой, пощупал его голову, оглядел руки и спросил, давно ли Никита Федорович был на воздухе.

   - Не помню,- ответил он совершенно твердо.

   - А хотели бы пройтись?

   Никита Федорович вместо ответа бодро встал со своей соломы.

   Бестужев взял его под руку и вывел на свет.

   Волконский вышел, щурясь после своей полутемной комнаты.

   - А где Миша, Лаврентий?- спросил он.

   - Они придут, придут,- успокоительно произнес Михаил Петрович.

   Лаврентий действительно сейчас же пришел. Волконский при его помощи умылся, надел чистое белье, камзол и башмаки и вышел в сад к Михаилу Петровичу. Талызин не показывался.

   Никита Федорович долго ходил по саду с Бестужевым, стараясь как можно разумнее доказать, что он не сумасшедший, и, беспрестанно повторяя это слово, говорил по чести, что все может понять и понимает.

   Михаил Петрович не только не возражал, но часто одобрительно кивал головою, как будто верил в каждое слово Волконского, вполне разделял его мнение и убеждался его доводами. Наконец он будто совсем убедился и ушел в дом по аллее, с видом человека, которому предстоит еще много дела.

   Никита Федорович остался ходить в саду с Лаврентием, который почему-то счел нужным поддерживать его под руку, хотя князь шел совсем бодро. Волконский, как бы не желая обидеть Лаврентия, не запрещал ему делать это, если ему так казалось лучше, и продолжал ходить молча.

   Наконец в аллее показался Талызин, неуверенно подходивший к князю Никите. Волконский остановился навстречу ему. Феденька подошел на приличное все-таки расстояние и участливо, стараясь говорить как можно спокойнее, спросил:

   - Ну, что, как вы? Не хотите ли отдохнуть? Вам уже пора спать, я думаю.

   Это значило другими словами - ступайте под замок.

   Волконский ничего не отвечал. Прошло несколько времени неловкого, тяжелого молчания.

   Наконец выступил вперед Лаврентий.

   - Батюшка-барин,- заговорил он, повалясь Талызину в ноги,- отпустите нас к себе! Мы никому зла не сделаем. Отпустите, что вам теперь... мы уедем, ей-Богу, сейчас уедем... Чего вам бояться отпустить нас...

   И Лаврентий стал просить и доказывать, что лучше всего для его князиньки уехать к себе, и что он будет жить там, голубчик, никого не трогая.

   - Конечно, пустите меня домой,- проговорил князь Никита так просто и здраво, что Талызину показалось это, наконец, вполне должным и возможным.

   - Как угодно,- протяжно проговорил он.- Как угодно вам... Что ж, я сейчас же велю заложить коляску... я сейчас...

   - Благодарю вас,- сказал Волконский, протягивая руку.

   - Я сейчас,- повторил Талызин и, быстро повернувшись, почти бегом направился в дом.

   В это время со стороны двора, у крыльца дома, стояла уже коляска Михаила Петровича Бестужева, и возле нее хлопотали люди с вещами.

   Сам Бестужев, одетый по-дорожному, стоял тут же, держа за руку Мишу, которого увозил с собою, к себе, не желая оставить его на руках Талызина, а тем более сумасшедшего отца.

   - Просится к себе. Как вы думаете, отпустить? - спросил, подходя, Талызин, бровями показывая, что говорит про того, кто в саду.

   - Отпускайте, все равно,- бегло, сквозь зубы произнес Михаил Петрович, тоже показывая глазами на Мишу, чтобы Талызин замолчал при нем: дескать, вы там, как хотите, мне все равно, а ребенка дайте увезти спокойно.

   - Дяденька,- сказал Миша,- мне хотелось бы повидать на прощанье батюшку.

   - Я сказал тебе, что отец твой болен и лучше не беспокоить его,- ответил Бестужев,- он скоро выздоровеет и приедет к нам.

   Миша недоверчиво, глубоко вздохнул.

   - Ну, готово!- проговорил Михаил Петрович.- Едем!- и он стал прощаться с Талызиным.

   Через час другая коляска стояла у крыльца. Князь Никита с Лаврентием уезжали к себе.

   - А Миша, где же Миша?- беспокойно спрашивал Никита Федорович.

   Ему сказали, что Миша ждет его у них в деревне, и князь Никита уехал домой в надежде, что увидит там сына.

  

  

   Когда князь Никита приехал к себе в деревню и не нашел там сына, он принял это гораздо спокойнее, чем думал Лаврентий, как будто он ждал этого и был готов к тому, или как будто это новое несчастье кольнуло его в такую душевную рану, боль которой была уже настолько сильна, что ее ничем, никаким новым несчастьем нельзя было увеличить.

   Он поселился в опустевшем теперь для него доме и по целым дням ходил, не проронив ни одного слова. Ужение было оставлено. Медицина и книги - все оставлено. Постройка, которую не для кого было делать, стояла в запустении, доски мало-помалу разносились, кто хотел ими пользоваться, и пробитая к ней тропинка заросла свежею, зеленою травой.

   Князь Никита ничего не делал и ни с кем, даже с Лаврентием, не говорил. Ел он редко, когда попадется, спал, когда случится, иногда среди дня, где-нибудь в углу, на кресле. Ночи почти всегда были у него бессонные.

   "Ух, тяжело!- думал он всегда одно и то же,- тяжело вот тут,- он брался за грудь и сдавливал ее.- Один... один... Всех взяли, всех увезли... Но я снесу... И его увезли... Тяжело!.. Они думают, что я сумасшедший,- но мне легче было бы, если бы я с ума сошел. Я не понимал бы тогда, а тут я живу, я понимаю..."

   Иногда он пробовал закрывать глаза и, закрыв их, вызывал пред собою милые ему образы,- и тогда недавнее прошлое представлялось ему так ясно, так подробно, как будто он все еще жил в нем. Это облегчало на один миг, на один миг приносило отраду; но глаза открывались - и действительность становилась еще мучительнее, чувствовалась еще живее.

   Князь Никита не пропускал ни одной церковной службы.

   Он часто тоже молился пред большой киотой в спальне, пред которой столько лет каждый день утром и вечером читал молитвы, стоя вместе со своей княгиней. Порою, когда он с закрытыми глазам и со сложенными руками опускался теперь здесь один на колена, ему вдруг казалось, что рядом с ним снрва шепчет милый, тихий голос, повторяя за ним. Это был голос ее, Аграфены Петровны, и князь Никита обыкновенно слышал его так ясно, что верил, что это она, действительно она приходила к нему.

   Он писал длинные письма и жене, и сыну, и Михаилу Петровичу, но не получал ответа, словно его письма не доходили никуда.

   Так прошло месяца три.

   Князь Никита все молчал по-прежнему, подолгу глядел в одну случайно попавшуюся на глаза точку, выходил из дома с непокрытою, несмотря на дождь и непогоду, головою и по целым дням без отдыха и устали бродил, не замечая, куда он идет. Он часто подходил так к обрыву реки, но также бессознательно поворачивал назад, как и подошел, словно кто-нибудь удерживал его и отводил от опасного места.

   Крестьяне уже привыкли встречать его так, и с сожалением, соболезнуя, долго провожали глазами "своего несчастного князиньку", как они говорили.

   Наконец душевное состояние князя Никиты дошло до таких пределов невыразимой, безмерной муки, что он по временам терял сознание под ее безысходным гнетом.

   У него явились совсем особенные, не свойственные другим людям движения. Так, по временам он выставлял пред собою согнутые руки и, плавно и мерно приседая, поводил ими вперед и назад, будто плыл. Ему все казалось, что внутри его будто колыхается что-то, точно хочет поднять его от земли.

   Раз он вернулся после целого дня ходьбы в таком состоянии, что даже привыкший к его виду Лаврентий поразился. Князь Никита, как лунатик, не видя ничего по сторонам, прошел прямо в комнату, которая прежде называлась его комнатой (теперь такое название не имело уже смысла - он был один во всем доме), и приблизился к столу.

   "Что-то мне тут нужно было?- вспоминал он.- Но что?.. Я зачем-то шел сюда..."

   На глаза ему попался ножик; он отбросил его.

   "Библия!" - вспомнил князь и взял со стола запыленную толстую книгу.

   Прежде он часто, когда его мучило что-нибудь, брал эту книгу, развертывал ее наугад и всегда находил себе ответ. Он вспомнил это теперь и хотел посмотреть, что скажет ему Библия.

   Он зажмурил глаза, как всегда делал, взял обеими руками книгу, повернул ее вверх обрезом и, перебрав большими пальцами края листов, быстро раскрыл, словно сломал ее на две части.

   Ему открылся тридцать седьмой псалом:

   "Сердце мое трепещет, оставила меня сила моя, и свет очей моих - и того нет у меня.

   Друзья мои и искренние отступили от язвы моей, и ближние мои стоят вдали.

   Ищущие же души моей ставят сети, и желающие мне зла говорят о погибели моей и замышляют всякий день козни.

   А я, как глухой, не слышу, и как немой, который не открывает уст своих.

   И стал я, как человек, который не слышит и не имеет в устах своих ответа.

   Ибо на Тебя, Господи, уповаю я; Ты услышишь, Господи Боже мой..."

   - Ты услышишь, Господи Боже мой!-повторил вслух князь Никита и положил книгу на место.

   И ему стало легче.

   Теперь душевная мука как-то меньше мешала его мыслям слагаться последовательно и связно. Теперь он мог заняться ими и хоть на некоторое время отвлечься от своих мучении.

   "Что-то важное нужно мне было обдумать,- рассуждал он.- Да! Весь вопрос в том, болен я или нет, сумасшедший я или не сумасшедший. Впрочем, это все равно. Но как поступил бы здоровый человек на моем месте?"

   Он первый сомневался в здравости своего ума.

   "Конечно, я болен,- решил он,- разве здоровый человек сидел бы так, когда никто не мешает поехать хоть сейчас к ней и жить возле ее Тихвинского монастыря".

   Волконский узнал через Лаврентия, что Аграфена Петровна была сослана в Тихвинский монастырь.

   "Однако эта мысль все-таки пришла мне в голову,- сейчас же подумал он,- значит, я еще не совсем того... Завтра же подумаю, как ехать туда... Но отчего же завтра?.. А вот отчего: имею ли я право ехать туда, если так нужно, чтобы мы некоторое время были по-человечески розно?.. Я могу поехать, но это будет слабостью... Значит, я нарушу испытание, и освобождение моего духа отложится... Это так, а теперь оно близко... близко".

   Князь пошел к образу и забыл, о чем только что думал.

   Через несколько дней он опять вспомнил об этом и стал собираться в Тихвин, но мысли его опять рассеялись, словно растаяли. Однако он все-таки не решил окончательно не ехать, а только как-то не мог во всех подробностях мысленно охватить свое предположение; всегда, дойдя до известного места, рассуждения его сворачивали в сторону так же невольно, как он сворачивал, близко подойдя к обрыву реки.

   Вечера с каждым днем становились длиннее. Наконец выпал снег, и наступила зима, принесшая со своим снегом, холодом, ранними сумерками и заунывным воем метели еще больше тоски и томления. Но и зимою князь Никита по-прежнему выходил из дома, и если б следивший за ним Лаврентий не успевал накидывать на него его беличью короткую шубку, он так и шел бы на мороз без верхнего платья.

   А через несколько времени, в январе 1730 года, скончался от оспы в Москве молодой император Петр Алексеевич. Российский престол снова был свободен, и снова поднялся вопрос: кто займет его?

   В деревню князя Никиты эти новости хотя и дошли очень скоро, и Лаврентий сообщил ему их, но князь как-то не придал важности этому событию. Ему не пришло в голову, что участь его Аграфены Петровны зависит теперь от лица, которое взойдет на этот престол, и что княгиня Волконская, обвиненная по проискам Остермана, сильного в царствование молодого Петра, может получить помилование теперь, если при изменившихся обстоятельствах сам Остерман впадет в немилость.

   Екклезиаст говорил:

   "Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда.

   И сказал я в сердце своем: праведного и нечестивого будет судить Бог; потому что время для каждой вещи и суд над всяким делом там".

   В конце февраля стояли еще морозные дни, но они были ясны, и снег ослепительно блестел под игравшими на нем лучами солнца.

   Князь Никита в своей беличьей шубке прошелся далеко полем по дороге и возвращался через деревню домой.

   Какое-то непривычное, странное оживление было заметно на деревне. Староста с дубинкой ходил под оконца изб, постукивал и вызывал мужиков. Те выходили, оправлялись и нехотя, но все-таки поспешно подвигались к церкви. Бабы прятались.

   У церкви собралась уже большая толпа. На паперти стояли несколько приезжих военных, губернаторский чиновник и деревенский священник во всем облачении и с крестом в руках.

   Князь Никита не спеша подошел к толпе, которая все прибывала. На паперти, видимо, заметили его приближение, потому что офицер, показывая на Волконского, спросил что-то у чиновника и кивнул головою.

   - Дядя Ермил, али драть кого будут?- спросил неподалеку от Никиты Федоровича подбежавший парень, обращаясь к стоявшему сзади толпы мужику и вздрагивая плечами, не обходившимися еще на морозе.

   - У, дурень, драть!- ответил Ермил.- Слышь царский указ читать будут.

   - Это чтобы сейчас вольная?- беспокоился парень, но дядя Ермил уже не ответил ему.

   Две какие-то бабы с коромыслами на плечах подошли было тоже к толпе, но, увидев на паперти чиновника, ахнули и, побросав ведра, стремглав, сдуру, кинулись прочь бегом.

   В это время староста, степенный мужик, обойдя, должно быть, деревню, подошел без шапки к губернаторскому чиновнику и с низким поклоном доложил ему что-то.

   Чиновник даже не обернулся на этот низкий, почти земной поклон старосты и, махнув рукою остальным мужикам, и без того стоявшим без шапок, в полном молчании, развернул большую бумагу с печатью. Военные приложили руки к шляпам.

   Чиновник прочел манифест о восшествии на престол государыни императрицы Анны Иоанновны. Он читал очень дурно, и чтение продолжалось очень долго, он давно охрип, видимо, не в первый уже раз читая манифест на холоде.

   Когда чиновник кончил, толпа некоторое время оставалась сначала безгласною. Потом вдруг откуда-то из задних рядов послышался пробасивший голос:

   - Не согласны!

   Стоявший у самой паперти староста вздрогнул и, побледнев, беспокойно обернулся, отыскивая глазами того, чей был этот голос. Но этот голос сейчас же стал голосом всей толпы.

   - Не согласны, не согласны,- сдержанно, но потом все смелее послышалось кругом.

   Чиновник растерянно оглянулся и посмотрел на офицера, как бы ища его помощи. Офицер молча смотрел на толпу, сурово поводя глазами и наморщив брови.

   А волнение толпы разрасталось.

   - Ишь нашли - императрица! Как же... когда сам царь Петр жив... жив... пра-а!.. К нам едет... Не согласны... как же... а энто опять... Жив... И по старому закону...

   Толпа гудела бессвязные, бессмысленные речи. Очевидно, ходившие толки повлияли на мужиков, они что-то слышали и хотели как-то показать свою разумность, протестовали против чего-то. Но князь Никита, следивший теперь за всем происходившим, понимал только одно - и это было для него главное в эту минуту,- что эти люди, запротестовавшие под влиянием сбившей их с толку молвы и неожиданного объявления о воцарении новой императрицы (он не успел еще вспомнить, что это была та самая Анна Иоанновна, которую он знал бедною, забытою герцогиней в Курляндии),- бормотали свои несуразные слова, собственно, не желая никому зла; вместе с тем князь Никита видел, что стоявший на паперти офицер тоже зла никому не хотел, но лицо его становится все грознее и грознее, и пройдет еще минута - и офицер велит бить этих людей, и им будет больно, и это будет ужасно, и, главное - не нужно.

   Князь сделал шаг вперед. Толпа вдруг расступилась пред ним, пропуская его.

   Да, пред этим спокойным, неподвижным, тихим лицом и нельзя было не расступиться толпе. Князь Никита сильно изменился в последние полтора года. Бледный, высокий лоб его покрылся морщинами, щеки, покрытые сквозною бледностью, ввалились, в глазах светился лихорадочный огонь, губы побледнели, и весь он исхудал, как только может исхудать человек.

   Высокий, строгий, смотрящий прямо пред собою, он прошел среди толпы, которая вдруг вся, заметив его, притихла, поднялся на две ступени паперти и высоко поднял правую руку.

   Священник, воспользовавшись минутой тишины, начал читать слова присяги, и князь Никита слабым, но внятным голосом стал присягать, как помещик за себя и за своих крестьян новой императрице Анне Иоанновне, а затем, кончив присягу, спустился со ступеней паперти, и снова, не обращая ни на кого внимания, ушел по дороге в поле.

   Чиновника и военных угощал в барском доме Лаврентий.

  

  

   Никита Федорович, как обыкновенно, сидел вечером дома в большом кресле и не то грезил наяву воспоминаниями прошлого, не то дремал, потому что спать он не мог.

   На дворе крутила метель, с подветренной стороны заносившая маленький домик снегом выше окон. Метель жалобно пела свои бесконечные песни и белыми вертящимися призраками носилась кругом, словно ища, с которой стороны ворваться ей в жилье, и сердилась, что это жилье не пускало ее.

   Восковая свеча тускло горела на столике у кресла, где лежала развернутая Библия.

   Вдруг в этих однообразных, надоевших и приучивших к себе ухо звуках метели послышался какой-то новый, задорный, привходящий звук. Это были колокольчик и бубенчики.

   Князь Никита прислушался: колокольчик звучал под самыми окнами.

   Лаврентий хлопнул дверью своей комнатки и тяжелыми, быстрыми шагами побежал в сени.

   Скоро в сенях послышались стук, кашлянье и возня. Кто-то приехал.

   Но Никите Федоровичу было безразлично. Пусть приезжают! Это его, как ничто другое, не могло интересовать.

   - Батюшка, князинька,- послышался голос Лаврентия,- посмотрите, приехал-то кто?

   В комнату входил Черемзин.

   Волконский как-то написал ему, и, получив это письмо и узнав обо всем случившемся, Черемзин при первой же возможности собрался и приехал навестить князя Никиту.

   Об истинном положении "князиньки" Лаврентий успел уже в передней доложить Черемзину, который, впрочем, и по письму уже догадывался.

   Никита Федорович быстро встал навстречу гостю и исподлобья взглянул на него, точно конфузясь и стыдясь приятеля. Он остановился с опущенными руками, выпрямившись во весь рост...

   - Батюшка-барин, садитесь,- заговорил Лаврентий, подставляя посетителю стул,- сейчас я вам принесу с дороги-то закусить, да горяченького чего-нибудь... я сейчас, сейчас!- и взволнованный старик слуга, подбирая слезы, побежал за горяченьким.

   Черемзин сел против князя Никиты, который вместо радости, вместо всякого другого чувства, продолжал ощущать все свою неловкость, охватившую его при появлении нежданного гостя.

   Эти два человека, сидевшие с глаз на глаз и начавшие когда-то почти вместе жизнь, были теперь совершенно не похожи друг на друга. Никита Федорович был худ, бледен, изнеможен и едва держался в коже и косточках, как говаривал Лаврентий, Черемзин же был румян, бодр, здоров, видимо, привык встречать только улыбку жизни и избалован ею, казался не только свежее, но и моложе своего товарища детства.

   Черемзин думал, что он сделал все от него зависящее - приехал за тридевять земель, специально для того, чтобы навестить Волконского, помочь ему и утешить его, но теперь видел, что тут ни помочь, ни утешить нельзя. И чувство конфузливости и неловкости стало мало-помалу овладевать и им.

   - - Вот беда - спать не могу совсем!- произнес вдруг почему-то князь Никита, как⁷ будто все его горе и заключалось только в этом.

   У Черемзина сердце сжалось щемящею болью. Ему было невыносимо жалко смотреть на Волконского. Он только теперь понял все его ужасное положение, которое издалека казалось ему не таким беспомощным.

   Лаврентий принес закусить.

   - Ну, как вы, барин?- спросил он Черемзина.- Как изволите жить? Давно ведь не видели - с самого последнего приезда.

   Черемзин был благодарен Лаврентию, что тот заговорил и дал, так сказать, возможность выйти из неловкого молчания. Действительно, трудно был начать о чем-нибудь беседу. Говорить о самом князе Никите и его горе - значило еще больше растравлять его. О самом себе Черемзин боялся говорить, потому что был слишком счастлив, слишком избалован своею жизнью.

   - Жениться изволили? Деточки есть?- спросил между тем Лаврентий.

   - Да, я женат и дети есть,- ответил Черемзин тихо, точно извиняясь за свое счастье.

   - Ты женат?- спросил Волконский.

   - Да, на Трубецкой, помнишь? и тебе обязан этим.

   - Как мне?- удивился князь Никита.- Отчего мне?

   - Да как же! Помнишь, когда я приезжал...- Он хотел сказать "к вам", но удержался,- приезжал сюда, отчаявшись, что моя Ирина Петровна будет когда-нибудь моею... Тогда старый привередник-князь - он жив до сих пор и уже во многом переменился,- не желая отдавать дочь за меня, придрался к тому, что я не на десять лет старше ее, а только на девять.

   - Ну?- спросил Волконский, и в его глазах появилось как будто внимание.

   Этот свежий, здоровый голос Черемзина и сам Черемзин, говоривший о вещах, совершенно противоположных тому, о чем князь Никита думал изо дня в день, перебили его думы, ворвались к нему и готовы были охватить и хотя на миг рассеять его.

   Никита Федорович невольно подчинился рассказу гостя и стал следить за ним.

   Хотя ему говорили, что все это он должен был помнить, однако, он ничего не помнил и слушал как новое, но тем не менее почему-то занимательное.

   - Ну, и ты же мне помог тогда,- продолжал Черемзин с большим оживлением, видя, что его слова производят благоприятное действие.- Ты меня уговорил ехать назад в деревню к себе и дал мне с собою запечатанную бумагу. В ней я нашел расчет, по которому выходило, что я старше Ирины Петровны на столько именно лет, на сколько требовал ее отец. Трубецкой только развел руками и согласился.

   - Как же это так? - опять спросил Волконский, придвигаясь.

   Он чувствовал, что рад, что ему говорят о постороннем, и что он может направить свои мысли на это постороннее.

   -- Очень просто,- пояснил Черемзин, делая вид, что тут не было ничего странного в том, что князь Никита забыл об этом.- Видишь ли, я родился в 1689 году. В 1727 году, когда я женился, Ирине Петровне было двадцать девять лет. Старик Трубецкой вычел тогда 1689 из 1727 и решил, что мне 38 лет, понимаешь? Но дело в том, что я родился в октябре. Ты и вспомнил, что у нас до 1700 года новый год встречали в сентябре, и только с этого года - с января. Таким образом вышло, что в 1699 году было два октября. В первый октябрь мне минул десять лет, во второй - одиннадцать, а в октябре 1700 года было уже двенадцать. Значит, в 1727 году мне было тридцать девять лет... и я оказался старше своей невесты ровно на десять лет. Она же родилась в июле, и поэтому относительно ее не могло произойти ошибки.

   - Так!- произнес Волконский.- И неужели это я придумал тогда?

   - Да, ты.

   Разговаривая таким образом, Черемзин ни разу не намекал, ни коснулся того, что могло бы затронуть и разбередить душевную рану Никиты Федоровича.

   Он пробыл у князя опять недели две и все время был разговорчивым и занимательным. Он знал, что помочь Волконскому ничем нельзя, а можно было только облегчить его нравственные страдания, и это облегчение состояло лишь в том, чтобы по возможности рассеять его.

   Он звал Никиту к себе.

   - Куда мне!- грустно ответил Никита Федорович, и Черемзин перевел разговор на другую тему.

   Через две недели он уехал к себе в деревню, к своей Ирине Петровне, любящей и любимой, с которою в первый раз после свадьбы расстался, чтобы навестить друга. Он невольно стремился к ней, к своей счастливой, тихой жизни. Теперь он чувствовал еще глубже, еще осязательней то счастье, которое выпало на его долю.

   Приезд Черемзина освежил Никиту Федоровича.

   Он с Лаврентием проводил гостя, как близкого, как родного человека.

   - И посмотрю я на вас, князинька,- сказал Лаврентий Никите Федоровичу,- за что судьба слепа так! Отчего другим счастье здесь посылается, а вам не дано оно? Чем, правда, прогневили вы Господа? Кажется, другого такого я и не видывал, а вот доброта ваша не имеет награды!.. Уж я и так думал: правда, есть несчастливые, и еще несчастнее вашего, да нам-то от этого разве легче... легче разве?- с сокрушением повторил он.

   Никита Федорович сидел, опустив голову на руки, и задумчиво слушал старика слугу.

   - Ты жалеешь меня,- вдруг сказал он,- находишь несчастным, потому что у нас был добрый человек, которому здесь, на земле, хорошо живется. Вот ты и меня пожалел. А чего жалеть меня? Я не жалею. Недолго осталось. А здесь жизнь все равно - испытание; и ему,- он говорил про Черемзина,- в его счастье испытание, и мне в моем горе - тоже испытание. И его испытание гораздо труднее моего. Нет, жалеть меня не нужно... не нужно, Лаврентий!- заключил князь Никита и снова задумался.

   Лаврентий взглянул на него молча, вздохнул и ушел к себе.

   Вскоре после отъезда Черемзина Никита Федорович, облегченный ненадолго в своем страдании, снова был охвачен им, и снова его мысли сосредоточились на прежнем, и недуг завладел им.

  

  

   Та самая Анна Иоанновна, незначительная герцогиня маленькой Курляндии, которая содержалась в Митаве из политических видов, у которой никто не справлялся, не спрашивал, нравится ли ей самой тоска и скука, которую она испытывала, проводя лучшие годы взаперти,- та самая герцогиня Анна, которая робела пред Меншиковым и приезжала в Петербург хлопотать за своего Морица и которой запретили думать о Морице и велели снова ехать в ненавистное ей "свое" герцогство,- та самая, которая так недавно еще беднялась, жаловалась на свою судьбу, не видела выхода впереди и со "вдовьим сиротством" переносила свое положение - теперь вдруг стала могущественной государыней России.

   Обстоятельства сложились так, что чем забитее, чем униженнее была удаленная от двора и всех его интриг дочь Иоанна Алексеевича, родного брата императора Петра, тем оказалась вернее и надежнее дорога ее к Российскому престолу.

   По смерти Петра II члены Верховного тайного совета рассудили ограничить императорскую власть и получить львиную часть в управлении государством.

   - Батюшки мои, прибавьте нам как можно больше воли!- слышалось тогда на совещаниях.

   И вот была избрана смиренная, как думали, привыкшая к подчинению герцогиня Курляндская, то есть лицо, которое вполне соответствовало планам "верховников", как называли тогда господ, захвативших в свои руки власть.

   Ей посланы были в Митаву приглашения и ограничительные пункты, которые она должна была подписать.

   Анна Иоанновна, подписав пункты, явилась в Москву государыней. Но как только верховная власть перестала быть отвлеченною, воплотилась в живое лицо, так всякие мудрые и хитрые ограничения пали сами собою. Анна Иоанновна явилась государыней, и Россия, вопреки "верховникам", назвала ее самодержавною, потому что не хотела и не могла полюбить другую власть.

   Ограничительные пункты были разорваны, "верховники" подчинились без возражений, и Анна Иоанновна короновалась единовластною и самодержавною. Полученные ею в молодости предсказания о короне сбылись.

   Первые два года своего царствования Анна провела в беспокойстве в Москве, не зная, насколько сильна она, и насколько серьезна та опасность, которая может возникнуть от готовых с каждым днем появиться придворных интриг.

   Это беспокойное, переходное состояние наконец выяснилось к концу второго года. Главная надежда была на гвардию, в преданности которой нельзя было уже сомневаться, и Анна Иоанновна решилась переехать в Петербург на постоянное жительство, со спокойным сердцем оканчивая свое временное, тревожное пребывание в Москве.

   Торжественный въезд императрицы в Петербург состоялся в начале января 1732 года.

   Анна Иоанновна поселилась в старом зимнем дворце и уже на свободе устроила свою жизнь так, как ей хотелось.

   Дела государственные ведал учрежденный ею вместо прежнего Верховного совета кабинет министров.

   Совершенно неподготовленная к тому месту, которое судьба предназначила ей, Анна Иоанновна занималась с гораздо большею охотою своими личными делами. И в этих личных делах был один маленький уголок, было одно воспоминание, которое не раз уже приходило ей в голову с тех пор, как она стала всемогущею повелительницей.

   Многие из тех, против кого она прежде имела что-нибудь, получили уже, по ее мнению, "должное", но Аграфена Бестужева, по мужу княгиня Волконская, жила, сосланная в монастырь: ее "дело" был давным-давно закончено и рассмотрено, и для его возобновления не было повода. Аграфена Петровна со своим монастырским житием как-то уходила из-под власти новой государыни, становилась для нее как бы недосягаемою, словом, к ней нельзя было подойти ни с какой стороны.

   "А где ее муж?" - вспомнила однажды Анна.

   Ей доложили, что он - слабоумный, проживает у себя в деревне.

   Анна Иоанновна приказала представить ко двору "слабоумного" князя Волконского и сама написала о том в Москву, к Салтыкову.

   С этим письмом поскакал нарочный в Москву, и Салтыков поспешил исполнить приказание государыни.

   В феврале в придворной оранжерее созрели ананасы. Анна Иоанновна со всем своим штатом ездила смотреть эту диковинку, только что появившуюся из жарких стран, сама собственноручно срезала два ананаса и, оставшись очень довольна этим, вернулась во дворец веселая и в духе.

   Там ей вдруг стало жаль своего хорошего расположения. Она в полдень пообедала, до ужина еще было далеко, а делать, казалось, решительно было нечего, и Анна Иоанновна боялась, что ей станет скучно.

   Спросить сластей и есть она не могла, потому что покушала в оранжерее ананаса; заставить фрейлин петь,- но тогда ничего не останется к вечеру. По вечерам обыкновенно она заставляла фрейлин тешить себя пением.

   Она уже начинала хмуриться, как вдруг расторопная, говорливая Авдотья Ивановна. Чернышева, стоявшая у ее кресла и следившая за выражением во всех подробностях изученного лица государыни, сказала как раз вовремя:

   - Матушка императрица, сегодня из Москвы привезли слабоумного - князя Никиту привезли.

   Лицо Анны Иоанновны оживилось.

   - Что ж раньше мне никто не сказал?- воскликнула она.- Приведите его, приведите!

   Несколько фрейлин бросились исполнять это приказание.

   Князя Никиту ввели, и Анна Иоанновна остановила на нем долгий-долгий, казавшийся насмешливым взгляд.

   Он стоял, глядя прямо пред собою и, казалось, не только не обращал ни на что внимания, но даже не понимал, где он и что с ним. Глаза его остановились где-то сверху, повыше Анны, лицо был серьезно, только рот сложился в неестественную, жалкую улыбку.

   С тех пор как его одного, запретив ехать с ним Лаврентию, взяли из деревни, и он очутился в темном, узком пространстве возка, откуда его не отпускали всю дорогу, он потерял всякое сознание окружающего.

   Жизнь, к которой он привык в последние четыре года, то есть с тех пор как взяли у него жену и сына, была перебита. Он единственно хотел двигаться и все ходил, все ходил, и от этой ходьбы, от утомления телесного, ему становилось лучше, и душевная боль стихала, и мысли были яснее; но когда его вдруг заперли в темный возок, лишили света и движения, мысли его остановились, потом рассыпались, растаяли, и он вовсе потерял сознание.

   Князь был привезен с утра, ему дали пройтись по саду и, кажется, облили голову холодной водой; но он все-таки никого не узнал, когда ввели его к императрице.

   - Ну, здравствуй, князь!- ласково произнесла она.- Аль не узнал меня?

   Никита Федорович не только не узнал ее, но даже не слышал ее голоса. Он по-прежнему стоял, жалко улыбаясь, и смотрел пред собою.

   Анна Иоанновна подождала.

   - Да ответь что-нибудь!- сказала она наконец.- Ты глухонемой стал, что ли?

   И вдруг на спокойном, восковом лице князя Никиты появилось выражение неизъяснимой кротости, он точно, просиял весь и еще