Тан-Богораз Владимир Германович - Союз молодых

ретьим прислали тщедушного и старого отца Алексея.

   Авилов принял их сидя. Дулебов и Мухин сидели поодаль на лавках.

   - Челом! - сказал Архип Назарьич, кланяясь.

   - Ниже, - ответил Авилов своим густым басом.

   Архип удивленно тряхнул склоненною кистью руки и опустил ее до самой земли.

   - Ниже, - неумолимо повторил Авилов, пока Архип Макарьев не склонился своею косматой головой до самой земли.

   - Вот это челом!..

   - Вы что же, бунтовать? - сказал Авилов с угрозой. - Советские порядки наводить?

   Он превратился давно в белого полковника, не за страх, а за совесть, но попрежнему его раздражало особенно стремление красных к порядку.

   - Те, что бунтовали, ушли, - сказал рассудительно Макарьев. - Придите навести свой собственный порядок.

   Глаза Авилова зажглись зловещим огнем:

   - Хорошо, наведем. Мы вам покажем порядок.

   Отец Алексей подошел последним.

   - Попов не люблю, - сказал откровенно Авилов. - Почто, батька, людей не учил, чтоб жили по-людски, не по-собачьему?

   Отец Алексей покачал головой. Он очень одряхлел от последних событий и голова его тряслась.

   - Как мне их учить, - сказал он смиренно, - мы сами мало учены.

   - Ага! - вторично пообещал Авилов, - ничего, мы вас научим.

   Слова его звучали угрозой, но он включал в них отчасти обещание. Он действительно думал устроить в колымской глуши особую базу для себя и для своих близких, Колымское княжество, отчего бы не так? Был же у чукоч до самой войны особый король, поставленный русскою властью, - с наследственным званием, на-зло безначалию и буйству неукротимых чукоч.

   Колыма далеко от России. Три года скачи, пожалуй, сюда не доскачешь. Здесь можно отсидеться от всяких врагов... Княжество Колымское. Великий князь Викентий Авилов I.

   Белые вступили в Середний под звук колоколов, т. е. под звуки единственного колокола, тикавшего жидким тенорком на своей деревянной караулке: "Омуль, омуль, линь, линь".

   Так колымчане толкуют колокольные звуки, вместо обычных российских: "Четверть блина, полблина, блин".

   Одряхлевший отец Алексей служил благодарственный и приветственный молебен. На помощь отцу Алексею выступил было пышнобородый Палладий Кунавин, но торговцы, забыв о благолепии места, встретили его криками: "вон, прочь!" Они не могли ему простить его летнего предательства и всей его последующей красной славы.

   Несчастный отец Палладий, проклятый недавно максолами и отвергнутый "большими людьми", остался ни в тех и ни в сех и поспешил сокрыться в спасительной тени своего собственного дома.

   В церкви ожидали Авилова, вместе с офицерством. Но Авилов церквей не любил. По части безбожия оса был, пожалуй, почище максола.

   Он приехал на двор к Архипу Макарьеву, прошел в лучшую горницу, стукнул прикладом об пол и громко объявил:

   - Реквизирую этот дом, и объявляю его своей штаб-квартирой.

   Несчастный Макарьев, после местной колымской макаризации, попал под настоящую, доподлинную реквизицию, прибывшую с юга. Он чувствовал себя скверно. Надежды на белых были, очевидно, нелепы.

   Чувствовал себя Макарьев соответственно жуткой пословице: "кума, а кума, выбирай сама, на какой веревке тебя повесить, на мочальной али на пеньковой".

   - Старосту сюда, - потребовал Авилов.

   И пришлось отправляться к Авилову тому же Макарьеву.

   Авилов встретил его с нескрываемой насмешкой.

   - Здорово, знакомец! Давайте квартиры, еду. Да живо у меня! Слышишь!

   После того Авилов встал и величественно проследовал в главную комнату, махнув рукой Дулебову.

   - Вот что еще, - заговорил Дулебов мягким и почти ласкающим тоном. - Зачинщиков выдайте, какие у вас есть виноватые.

   И Макарьев рассудительно сказал, как недавно в Евсеевой:

   - Которые были - убежали, виноватых у нас нет.

   Архип Макарьев был все же колымский патриот и не хотел проливать крови в своем родном городе. Он ведь и Митьке сказал: "Уйдите добром".

   Мало народу на скудной Колыме. Долго ли всех перебить...

   Но Дулебов мягко поправил старика:

   - Не может того быть. Везде виноватые ость.

   Вопрос о квартирах решился легко. Полицию, новейший "кимитет", правда, максолы запакастили так, что она не годилась. Но белые заняли просто дома бежавших красных. Правда, то были люди бедные, бобыли, пролетарии. Белые все же захватили их избушки с утварью и семьями и сразу вошли во все права, супружеские и отцовские, над женскими и детскими элементами.

   С едою было гораздо хуже. Из казенных магазинов вынули остатки общественных запасов, бочку брусники, какую-то заплесневелую сушеную юколу, похожую больше всего на змеиную кожу, и мясо чукотских оленей. Его было много. Диктатор Ребров спрятал его с прошлого года на самый черный день. Оно давно уже протухло, потом замерзло, растаяло и протухло еще раз. Черкес интендант отбросил с отвращением эти безобразные запасы и на его угрозы и ругательства колымским богачам пришлось раскрыть свои потаенные склады, куда не добрался даже Митька Ребров с недопесками, и кормить эту белую рать изысканными лакомствами колымского стола, которые сохраняются в течение нескольких лет, нисколько не портясь: провесным балыком и мягкою "порсой" и "барчей", тертыми из лучшей рыбы, вместе с очищенным жиром, прозрачным, как слеза. С крупчаткой пополам, которую привезли белые, это давало недурное питание.

   На этот раз хуже всех купцов поплатился Ковынин, так как Архипа Макарьева вычистили основательно Митька и его дружина. Особенно обидно было Ковынину, что он должен отдать свои милые запасы пришлым обжорам по собственной воле. Никто не принуждал его, не обыскивал дома, не являлся с реквизицией. Но было очевидно, что белые не будут шутить. Они не шутили на Евсеевой заимке. Их ружья стреляли быстро и метко, ножи их кололи глубоко.

   С болью и желчью выкатывал Ковынин из задних погребов заветные бочонки и фляги, вынимал из холодных подпольев обмороженную нельму, покрытую снаружи толстым слоем льда, как будто какая археологическая редкость. В начале сентября, в глухую полночь, словно заговорщик, он сам ледянил ее над прорубью, спускал, вынимал на мороз и опять опускал, наращивая слоями ледянистый футляр, охраняющий от порчи. От Митьки и Викеши уберег и припрятал. Теперь приходилось своими руками отдавать всю эту благодать другим отбирателям.

   - Ничего, мы им покажем, - шипел Ковынин. Но это "им" относилось не к новым обжорам, а к старым, откатившимся прочь.

   В тот же вечер Ковынин пожаловал с визитом в штаб-квартиру Авилова.

   - Ты зачем, рыжий? - окликнул его недружелюбно Архип. Они с Ковыниным были приятели, соседи и соперники. Но особенной любви между ними не было. Уж очень они были разные. Волчьей природе Архипа претила лисья ухватка соседа, его трусливая жестокость. Самая наружность Ковынина внушала ему отвращение. Ковынин был щуплый, недорослый и вдобавок, как баба, страдал меряком. Внезапным окриком его можно было вызвать на самые нелепые ответы и поступки. - Зачем ты?

   - К начальнику, затем, - ядовито ответил Ковынин. - Хитришь ты, Архип, сума переметная. Нет, я им покажу!

   Он был налит злобой доверху, как скверный сосуд. И его рыжие зрачки и даже борода как будто кровянились жаждою убийства.

   К Авилову его не пустили, но он прошел к капитану Дулебову и просидел у него не больше минут десяти.

   И после того Карпатов с чувашскими солдатами забрали из разных домов тридцать человек и: загнали под арест в максольскую казарму, в ожидании суда.

   Тут была Овдя Чагина, которую рыжий недоносок ненавидел от всего злого сердца. Арсений Дауров, казак середнего зажитка, который не дружил ни с партией Митьки, ни с партией торговцев. А главное, несколько приезжих людей, которых революционная Якутия понемногу, по одиночке, стала присылать на Колыму. Забрали Данила Слепцова, родом якута из Якутска, учителя семинариста. Его прислали вместе с военным инструктором и для него, как и для инструктора, еще не отыскалось настоящего дела.

   Но рыжий Ковынин школу ненавидел с фанатической злобой. Взяли фельдшера Макурина вместе с больничным служителем, Мартыном Виноватых, - последнего, должно быть за фамилию. Двоих сифилитиков взяли из городской больницы и даже одного прокаженного. Забрали с десяток мальчишек и девчонок, возраста такого же, как бежавшие максолы. Но никто из них не был максолом, кроме Проньки шаманенка, именуемого Савкой по деду.

   Савка уйти не решился. У него в это время умирал настоящий Савва, шаман, якутский протопоп. И нельзя было бросить его, не приняв его дьявольской силы. Сын шамана, Пронька, - тоже Пронька, без прозвища, совсем не годился для этого. Он был человек смирный и духов боялся хуже, чем русских попов.

   Очередь выпадала молодому внуку. Он колебался и не верил, и даже насмехался, и все же было ему любопытно узнать, какие у деда "дьявола".

   Но вместо шаманских дьяволов и духов он попал в переплет к русским телесным дьяволам, пришедшим из далекого Охотска. Ахнула на утро Колыма. Ничтожный городишко разделился на три части. Первая часть убежала в леса, а вторая часть третью загнала в караулку и дала на убой незнакомым пришельцам карателям.

   Собственные свои семена истребляла обезумевшая Колыма.

   Овдина дочка, Матрена, пробралась к Архиповым задворкам, вышибла стекло и просунула голову. Она угодила как раз на Авилова.

   - Чего тебе? - спросил он равнодушно, без гнева, без удивления.

   - Мамоньку мою убивают! - кричала Матрена. - Лицо ее было страшно. Если бы она могла забраться в горницу, она, несомненно, впилась бы в огромного злодея когтями и зубами, не хуже Евсеевского Микши. Но крепкая рама ее не пускала в средину.

   - Всех убивают, - ответил Авилов спокойно. - Тебя тоже убьют.

   - Тебя скорее убьют, - ответила Матрена, обозлившись. - Собака российская!

   Нравом Матрена вышла в свою неукротимую матку.

   - Меня тоже убьют, - подтвердил Авилов.

   Он как будто исключал возможность какой бы то ни было смерти, кроме насильственной.

   Ахала вся Колыма. А рыжий Ковынин потирал свои тощие веснусчатые руки. Он прибежал спозаранку к караулке, высмотрел всех арестованных и внезапно пришел в необычайное негодование. Не было старой Гаврилихи, которую ой указывал Дулебову как самую опасную и красную злодейку-бунтовщицу. Он до того обозлился, что прямо из караулки направился к начальству на квартиру. Встретил, разумеется, Макарьева и даже его спросил в упор:

   - А Гаврилиху старуху почему не забрали?

   Гаврилиху потому не забрали, что чувашские солдаты не сумели найти ее дома. Колыма словно потеряла и память и ум, и каждый указывал ночью солдатам совсем небывалое место. Один раз указали Гаврилиху другую, не настоящую.

   И так чуваши помаялись с часок, потом отстали. У них много было хлопот без дряхлой колымской купчихи.

   Однако Макарьев не стал объяснять рыжему всех этих подробностей. Услышав об Гаврилихе, он прошипел:

   - Ежели ты не замолчишь, я тебя сразу зарежу!

   И взялся рукою за ножик, висевший на поясе.

   Ковынин немедленно сдался.

   - Чорт с нею и с вами, - пискнул он. - Чего больно печалишься! Спал с нею, что ли?

   Но к Дулебову он не дошел и об Гаврилихе больше не стал разговаривать.

   Суда, разумеется, не было. Солдаты повели арестованных на лед и поставили рядом у проруби.

   - Топить, что ли, будете? - с кривою усмешкой сказал сифилитик, Василий Коза. Он держался совершенно непринужденно, как будто не участник предстоящего действия, а какой-то посторонний зритель.

   Авилова не было. Он редко ходил на расстрелы. Розовый Дулебов спокойно отсчитал с краю двенадцать человек.

   - Дюжину довольно. Отодвиньтесь, пожалуйста!

   Это относилось к другим восемнадцати. Они отскочили от товарищей, словно каждого из них тронули каленым железом. Дулебов подошел к первому из осужденных. Это был почему-то Мартын Виноватых. Он тупо смотрел в лицо палачу своими круглыми, выпученными, немигающими глазами.

   - Поверните, пожалуйста, голову, - пригласил его Дулебов, - так вам будет удобнее.

   Мартын повернулся. Дулебов вынул наган, неторопливо и удобно приставил к виску осужденному. Выстрел хлопнул. Мартын опустился на лед.

   - Теперь продолжайте! - обратился Дулебов к солдатам.

   Расстрелы в Авиловском отряде совершались без всяких коллективных залпов, один на один. Солдат подходил с наганом или винтовкой и убивал осужденного. В награду за подвиг он мог снять с него сапоги и верхнюю одежду, но только лишь после убийства, когда все уже сделано.

   Карпатый и двое башкир застрелили фельдшера Макурина и двух сифилитиков. Надо было покончить с больницей. На очереди стал прокаженный. Он был страшен, как призрак. У него были вздутые губы и вместо носа на лице была белая площадка. На правой руке все пальцы отвалились и торчала глянцевитая культяпка с шишкой на конце.

   Он стоял, как деревянная раскрашенная статуя, и убить его было не преступление, а подвиг, не лютая казнь, а последняя хирургическая операция.

   Но никто из чувашско-башкирских солдат не захотел выйти. Главное, рубище на нем было такое, что годилось разве нарочито лишь для прививки заразы.

   Черкес Алымбаев подошел в своей неизменной бурке и, видя нерешительность солдат, вынул наган и шагнул к прокаженному. Он хотел подать солдатам пример исполнительности. Но рука его не поддалась с оружием.

   - Нэ стоит, вэ могу! - каркнул он отрывисто и отошел в сторону.

   И тогда Дулебов вынул еще раз свой собственный наган и в несколько точных движений убил одного за другим шесть человек.

   - А, может, из вас есть охотники? - обратился он к публике обычным приветливым тоном.

   Ибо публичный расстрел привлек любопытных, и взрослых и ребят, и все с напряжением следили за страшным зрелищем.

   Произошло колебание. Потом выдвинулся вперед корявый якут из поселка Дебальцево, полунищий батрак, по имени Никита Слепцов, и спросил:

   - А одежа?

   - Одежа - твое право, - обнадежил Дулебов.

   - В борьбе обретешь ты право свое, - сказал он с усмешкой. Он был чистопсовый монархист, во усвоил себе лозунги партий соседних и дальних и применял их всегда вот также своевременно и кстати, как сейчас.

   Одиннадцатым с краю был учитель Данил Слепцов. Он одет был по-якутски чистенько и даже щеголевато. И его серый кафтан-сангаях и черные сары-обутки соблазнили оборванного батрака.

   - Стреляй, не боюсь, - сказал Данил мужественно.

   - Дайте винтовку ему! - крикнул Дулебов солдатам.

   Последняя из дюжины, долговязая Овдя Чагина, стоившая недвижно, как столб, вдруг замахала руками и дико закричала:

   - Зараза, зараза собачья! - вопила она, подсовывая добровольцу свои длинные пальцы под самые глаза. - Собаки собак не едят, и вороны ворон не клюют... Чтоб тебя свеяло с ветром!

   Убийца хладнокровно навел винтовку, выстрел раздался. Полунищий якут, Никита Слепцов, ухлопал из русского ружья учителя Данила, тоже якута и тоже Слепцова.

   - Меня тоже убей! - вопила Чагина выставляя свою грудь.

   - Сох (нет)! - отрицательно качнул головой якут. На женщину не брался.

   - А вы, сволочи, - обратилась Овдя к толпе, - кровь нашу пришли рассматривать! Красная оспа на вас и черная холера! Двенадцать трясовиц и тринадцатая мать Кумуха!

   Зрители отступили в ужасе. Овдя была, как тринадцатая мать Кумуха, начальница хора лихорадок.

   - Кто угробит эту ведьму? - сказал Дулебов с ругательством. Вежливость его рассеялась, как дым.

   - Руки усохнут, - сказала Чагина. - Помни, собачий огрызок. У меня пальцы долгие. С того света достану, твой нос оторву.

   Она вышла из рядов и пошла прямо на Дулебова. И вид у нее был такой решительный, что он посторонился. Она прошла мимо и стала возвращаться по тропинке на угор. И тогда только Дулебов опомнился и бахнул из нагана. Овдя пошатнулась, потом повернулась, протянула к убийце страшные, скрюченные, проклинающие руки и грянулась навзничь.

   - Отгоните эту сволочь, - сказал Дулебов солдатам. Он позаимствовал у Овди этот ругательный термин в отношении к зрителям.

   Публика шарахнулась обратно и пустилась наутек, не дожидаясь прикладов башкирских и чувашских.

   Остальных арестантов Дулебов разделил по возрасту. Восемь было взрослых и десять мальчишек с девчонками.

   - Дайте вот этим по шее, - распорядился Дулебов, указывая на отцов. От жестких прикладов отцы повалились на снег и, даже не поднимаясь, уползли на карачках.

   - А этих пороть!

   - Мальчишков? - переспросил Карпатый.

   - Пори себе мальчишек, - согласился Дулебов. - Я буду пороть девчонок.

   Он покраснел и насупился.

   Началась экзекуция тут же у проруби. Вместо скамеек служили раскатанные бревна. Мальчишек разложили, одного за другим, как раскладывают рыбу. Над ними работал Карпатый. Лозы нарезали тут же на угорье. С лозою в руках Карпатый перебегал от задницы к заднице, вдохновенно и проворно, как будто играл на органе. И живые клавиши отвечали, издавая различные звуки духового регистра. Но никто не вставал и даже не шевелился особенно.

   Дул свежий ветерок, но Карпатый разогрелся. Ему было свежо и приятно. Это была не жестокость, а чистое искусство.

   Искусство Дулебова совершалось несколько иначе. Он тоже разложил своих девчонок, обнажил, что полагается, примерился, вымерял лозою одну, и другую, и третью, и четвертую. Девчонки подняли страшный визг, гораздо звончее мальчишек. То был верхний регистр секуционного органа.

   Но Дулебов еще раз примерился, выбрал одну и увел ее с собою наверх, бросив других без внимания на бревнах - хотят лежат, хотят встанут.

   В горнице на лавке Дулебов опять разложил свою избранницу и стал ее сечь уже потихоньку, не торопясь, выдерживая паузы. И так ее засек до обморока, отлил водой из ушата и опять ее наказывал, ласково, спокойно, методично. Глаза его горели, как у кота, топорщились светлые усики и уши наливались ярче его розовых щек нежным весенним румянцем.

   В отряде привыкли к манере Дулебова и не обращали особого внимания на крики и возню. Эти упражнения так и назывались: объяснения в любви капитана Дулебова.

   Удивительно сказать. Савку шаманенка вывели на лед вместе с другими арестантами, но не тронули пальцем. Его одного из мальчишек отпустили с большими домой и даже прикладом по шее ему не досталось.

   Савка рассудительно приписал свою удачу заступе дедовых дьяволов-духов, которые, так сказать, дали ему аванс в счет его будущей силы и власти над ними.

   В ту же ночь он принял шаманскую силу от умирающего деда и стал молодой, "ново-вдохновенный" шаман.

   Палладий Кунавин был красный поп. Савка Слепцов представлял новое диво. Это был красный шаман. Красные попы, пожалуй, попадаются всюду. Но красные шаманы доступны только Колыме.

   Убитые лежали у проруби на льду, и голодные собаки приходили и лизали их кровь. Эта картина подействовала даже на белых. И тут почему-то Дулебов решил запросить сурового полковника.

   - А что делать с покойниками? - сказал он Авилову. - Ведь воздух заражают. Нельзя их оставить. Опасные такие даже после смерти.

   Он жаловался на покойников и как будто хотел продолжать забаву и расправу над мертвыми телами.

   - Сожгите их, - спокойно посоветовал Авилов.

   - Да как я их сожгу? - спросил с удивлением Дулебов. - Ведь здесь крематория нет.

   Крематорий - это печь для сжигания трупов. В Москве и Ленинграде до сих пор не успели построить крематорий, не то что в Колымске.

   - Не в крематории, так в банке с керосином, - отозвался Авилов. - Вот вам и крематорий.

   Недолго думая, Дулебов сговорился с поселенцем Шакиром Бисуровым, тоже башкиром, но только уголовным и ссыльным. И взялся Бисуров за умеренную плату, за папушу табаку и доску кирпичного чаю, незамедлительно сжечь всю эту дюжину покойников. Это выходило на деньги по гривеннику с туши. Но в Колыме вообще, как указано, на деньги не считают.

   Бисуров действовал так же нелепо и ужасно, как его наниматель Дулебов. Повинуясь указаниям начальства, он достал три пустых керосиновые банки и стал резать на части тела, накладывая их в банки доверху. Одно человеческое тело едва поместилось в три банки. Банки эти он вывез в лес, развел большой костер и поставил в огонь. Разумеется, не вышлю ничего. Пришлось эти банки выпростать в огонь и жечь, что там было, пока человеческое мясо и самые кости не обратятся в пепел.

   Два раза съездил на реку Бисуров, рубил человечину на части и замазался весь, как мясник, и в общем за полдня сжег три трупа. Потом он потерял терпение и вывез в лес все трупы, один за другим. Здесь у костра, чтоб не вовсе отойти от духа приказа начальства, он все-таки резал и крошил человечину, но клал ее прямо в огонь без всяких бидонов и банок. К вечеру обессилился, не кончил, и остался ночевать у покойников, затем, чтоб лисицы и вороны не очень растаскали казенное мясо казненных.

   Два дня длилась эта ужасная работа колымских людоедов. Столб дыма стоял над заречным лесом, ветер тянул, разумеется, к городу, и дым простилался над домами жирной и черной струею. И жителям казалось, что из дыма сыплются порою на город какие-то странные хлопья. То были черные снежинки прилипчивой сажи злодейства, покрывшей колымские дела и людей, и мертвых и живых. Она тянулась от мертвых к живым и пачкала их и душила их.

   Жители жмурились, затем, чтоб не видеть, но тем яснее видели все сквозь закрытые веки. Воочию видели трупы и черного башкира-палача в работе над мертвыми телами. На другой день стало невмоготу терпеть. Слухи поползли, такие же черные, как сажа, и неуловимые, как дым: шаманит Шакир, белые шаманят, накликая заразу на город, - колотье, красную оспу и еще более страшную, мелко-пятнистую корь. На севере шла невинная корь - страшный бич для туземцев и для русских.

   - Где наши колымские шаманы? - спрашивали жители с тоской и гневом. - Отчего не заступят за нас.

   И скоро, в различных углах, без спроса, без зова, раздалось негромкое пение и постукивание бубнов. То были шаманы различных племен и уклонов: юкагирских, чуванских, омоцких. Все они в обычное время шаманили прямо по-русски, давно утратив родное наречие. Но в эту ужасную ночь они говорили словами непонятными даже для духов помощников, полузабытыми фразами, которые чуть копошились в их темном сознании. Духи уж как-нибудь поймут, или можно позвать духа переводчика с туземного на русский, ибо меж духами тоже бывают переводчики и даже получают за это особую плату.

   С духами выйдет по-хорошему, но беда, если это шаманство поймут русские живые дьявола, которые вдруг завладели Колымском.

   Между прочим и Савка якутенок обновил в эту ночь свою силу, только что полученную от деда шамана. Дед скончался в самый день расстрела от волнения за внука. Но все-таки успел передать ему, что надо.

   Общий смысл всех этих заклинаний был один: шаманы проклинали этих белых и всех их вождей и большого, с ледяными глазами, и длинного, с стеклянными донцами поверх носа (пенснэ), и маленького, с красными глазами, как у бешеной лисицы, и старались навлечь на них всякие бедствия, призвать на них духов убийц, пятиголовых, с железными зубами и собственные их убийства обратить против них, в кости вогнать им заразу, сделать их душу текучей, как вода из дырявого котла, тоску нагнать на них, чтобы они обратились, откуда пришли, и погибли по дороге, рассыпались рубленым мясом и распылились, как кровь.

   Савка шаманенок, в порыве молодого вдохновения, решился на дерзкую штуку. В дремучую полночь он перешел через реку и поднялся на берег к зловещему месту сожжения.

   Там все еще дымился последний костер, и в жирном пепле мерцали угольки, как тусклые взгляды покойников.

   При этом тусклом свете Савка собрал несколько частиц, прилипших к разбросанным обрубкам, и вынул из огня уголек железной ложкой причудливой формы, взятой из дедова наследства. И в этом угольке он спалил последние частицы мертвецов. И этим последним зловещим огнем он проклял одновременно черного Шакира Бисурова, последнего раба, и белого Викентия Авилова, главного начальника пришельцев.

   После того он завалил огонь снежными глыбами, сколько мог, изгладил следы ужасной работы башкира и вернулся домой. За эту ночь он постарел на десять лет. Перестал улыбаться и болтать и стал, несмотря на свою полудетскую юность, удивительно похож на деда своего, Савву шамана, якутского протопопа.

   Авилов не думал о трупах или заклинаниях. На уме у него было другое. Он приказал Архипу Макарьеву принести ему точные списки всех жителей города Колымска и ближайших заимок.

   - Если для раскладки, так сделано раньше, - мрачно отозвался Архип.

   Авилов улыбнулся.

   - А, может, для раздачи товаров, - сказал он двусмысленно. И в голосе его звучала насмешка и вместе как будто обещание.

   Растрепав эти списки, не гладя, из самой середины, Авилов достал наудачу один. Это был список домов и семейств заимки Веселой. Она лежала на полдороге между Средним и Нижним Колымском и попалась Авилову первая.

   Он посмотрел список. Там было десять имен, но против восьми стояли черточки, и только против двух положительные крестики.

   - Жителей двое, - прочитал Авилов подпись под чертою. - А куда остальные девались?

   Макарьев посмотрел на него с недоумением.

   - Разъехались которые.

   - Митрофан Куропашка?

   - Померли иные, - отозвался Архип.

   - Натаха Щербатых?

   - Рассыпались розно, - ответил Макарьев.

   Ответы его были, как выписки из актов Московского царства. Жители померли, рассеялись, разбрелись розно.

   Авилов долго молчал. Потом спросил в упор, уже не скрывая интереса.

   - А какие остались живые?

   - Там написано, - сказал Макарьев. - Гуляевы живые да Шкулевы.

   - Не о том, - сказал Авилов. - Я спрашиваю: из девок Щербатых какие остались живые?

   Макарьев поднял голову и поглядел ему прямо в глаза. Авилов выдержал его взгляд совершенно непринужденно.

   "Слепая макура! - мысленно обругался Архип по собственному адресу. - Затмило глаза".

   Авилов улыбался. Он не имел ничего против того, чтобы его признали. Но Макарьев был попрежнему мрачен.

   - Бабушка Натаха померла у нас же в Середнем недавно, то есть летось.

   Авилов ждал в молчании.

   - А Дуняха, ее дочь, - продолжал Макарьев бесстрастным голосом, - потонула во льдах за нерпями, невступно лет десять... По-нашему - Дука, Дуняха...

   - А мальчик? - спросил неудачливый отец. Несмотря на его самообладание, у него пересохло во рту и горько щипало в глазах. Может быть, там собирались непривычные слезы.

   - Есть мальчик, - ответил Макарьев бесстрастнее, чем прежде. - Но только сейчас его нету. Тетка его, Лимпиада, есть эттока (здесь). Лимпиада, по-нашему Липка.

   - Пошлите ее, - сказал Авилов с оживившимся лицом.

   Липке-Лимпиаде было немного за тридцать. От мужа она овдовела и осталась с двумя дочерьми. В мужниной избушке на Верхнем Якутском Конце она бедовала, не лучше Голодного Конца. Лицом и повадкой она вышла в бабушку Натаху, свою мать. И соседи, отбросив ее мужнее прозвище Уваровых, стали называть ее по матери, Липка Щербатых. Было похоже на то, что Липка откроет новую Щербатую выть, материнскую семью, которая вместо Наташонков будет называться Липчонки.

   Через десять минут Липка стояла пред Авиловым. Взгляды и одежда, далее повязка с прорезом на темени, были у ней, как у бабки Натахи, только лицо у ней было моложе и волосы черней.

   - Здравствуй, Викентий! - сказала она совершенно спокойно, как будто только вчера рассталась с зятем.

   Авилов даже руку протянул. Липка взяла ее, нагнулась и приложилась губами, как будто к руке архиерея. Авилов вздрогнул.

   - Чего ты, дикоплешая (сумасшедшая)! - крикнул он.

   - Наше дело низенькое, - ответила Липка. - Вы, господа, вы мужчины, вы русские, да бог знает кто. Мы себе девки для издевки.

   - Как живете вы? - опросил Авилов обезкураженно.

   - Помираем мы, - ответила Липка. - Талану у нас нет. Увезли наш талан за тридевять земель, в тридесятое царство.

   - Кто еще помер?

   - Зуйка да Хачирка померли, осталась я одна. - Она, очевидно, прикинула, что про Дуку и Натаху он уже слышал от других.

   - Мальчик где? - спросил Авилов. - Найдите его.

   - Мальчик? - спросила Лимпиада с коварной улыбкой. - Найти его не можно. Да ты не опасайся, найдется и сам в свое время. Не надо занозу искать, уколет и сама.

   - Где он? - настаивал Авилов.

   - Фью! - свистнула Липка в ответ. - Ищи ветра в поле. Выгнали вы его из города Середнего, вот что!

   В этот вечер узнал Викентий Авилов, что сын его, тоже Викентий Авилов Второй, состоит вожаком и главой Союза молодых, а также ближайшим помощником диктатора Митьки Реброва, главного начальника колымских партизанов. Викентий Авилов Второй является завзятым противником белых и их предводителя, полковника. Викентия Авилова Первого.

   По той самой дороге, по которой недавно сплывали на низ колымские максолы, отправляясь на тундру за птицею, теперь отступали они же, но в звании бездомных партизанов, не по воде, а по льду, не в лодках, а пешком, на неизменных лыжах. Скудный багаж везли немногие собаки. У максолов-партизанов не было цели и не было приюта. На прошлой неделе так шли белые. Теперь был их собственный черед, впредь до ближайшей перемены.

   Спустились к низовьям, свернули к протоку, добрались до Едомы. Здесь остановились в последнем лесу. В случае нужды перед ними была тундра, сплетение водных протоков, "Горла", кишевшие рыбой озера. На тундре никто не найдет и никто не поймает.

   Накопали ночлегов в лесу, наплели шалашей, обрыли землей, обваляли для тепла мокрым снегом. По единственной дороге нарубили рогатых завалов. Сами они обходили стороной, по мало заметным тропам. Но чужому, незнакомому было ни за что не пройти.

   Три дружины стали тремя отдельными группами. Ребров посредине, Викеша с максолами направо и Пака с мухортой и сборной Голодной командой - налево. Вели себя группы по-разному. Пакина команда готовилась к зиме, ладила юрты и землянки, максолы искали в безжизненном зимнем лесу охоты и добычи, ставили на куропаток силья, на зайцев плашки. Добыли, положим, немного. Зато на протоке Зеленой отыскали бревенчатую сайбу-амбар, доверху наполненную рыбой. То был промысел кого-нибудь из низовских рыбаков, оставленный здесь до весны. В защиту от волков и медведей амбар был: опроушен, т. е. укреплен здоровенными бревнами, входившими в общую раму, в особые гнезда, как будто в игольные уши.

   Двери и стены амбара носили глубокие следы медвежьих когтей и зубов. Но страшные звери оказались бессильными. Максолы с успехом заменили медведей, осторожно открыли амбар и рыбу перетаскали на собственное стойбище.

   Митькина дружина была злее других. Она сторожила подходящую минуту и готовилась к бою.

   Митька яростно ругался:

   - Теперь вернусь, прямо забивать буду. Не токмо Архипа Макарьева, - брата, родного отца, коль станет поперек. Я их найду! Я им хвосты прищемлю! Не вечно просидят за бабьими юбками в городе...

   Ровно через неделю знакомцы с реки прислали ожидаемую весть: идут на низовья Колымы солдаты, обоз на собаках.

   - А сколько солдатов?

   - Да десятка полтора, - ответил посланец, такой же косматый и ершистый, вроде Паки. - Там я вам рыбки привез, - прибавил он заботливо, - едушка про вашу недостачу.

   Митька сурово усмехнулся.

   - Пятнадцать говоришь? Так мы их убавим! На другой день придите, увидите!..

   По узкой Зеленой протоке [На Колыме говорят "протока" вместо "проток"], сокращавшей проезд по реке Колыме на дневной переход, двигался солдатский караван. Дорога уходила под обрыв Каменного берега. У Колымы восточный берег Каменный, а западный - Тундренный. В протоках, вместо каменных утесов - глинистые яры, не менее крутые и обрывистые. На яру у протоки притаились партизаны совместно о максолами.

   Митькина дружина партизан лежала повыше. Это была их военная затея. Максолы лежали пониже, в виде подкрепления.

   Шел караван на собаках, отрядных и колымских, отобранных у разных владельцев для войсковой потребности. Всего было нарт десять, груженых тяжело. Только последняя нарта была в пять собак и под замшевым чумом-брезентом лежала какая-то штука, труба или что, - заделанная в русскую кожу, с узеньким носом, выступавшим вперед.

   Собаки бежали бойко, солдаты сидели на нартах, понукали и смеялись, поминутно раздавались знакомые командные крики:

   - Ой, гусь, гусь, гусь! Ой, олень, олень, олень!

   Так, перенявши колымскую моду, возбуждали солдатские погонщики своих сборных собак призраком живой добычи, незримой и неслышной.

   Горящими глазами вглядывались партизаны в подъезжавших врагов. Солдаты ехали как будто на гулянку или ярмарку, не думая совсем о возможных засадах, врагах, нападениях. Как будто из Колымска не вышли на вольное поле три красных отчаянных дружины...

   Ближе подъезжал караван, и ваяли партизаны ружья на-изготовку. Были они над врагами, как волки над гусями. Митька махнул рукой, раздался дружный залп, но метить сверху круто вниз было не очень удобно. Двое солдат упало и четыре собаки подскочили и завыли. И в созвучии с жалобным воем раздался сверху дружный крик:

   - Бей их, собак!

   Партизаны соскочили на дорогу. Солдаты не стали хвататься за оружие, они отступили назад к последней нарте и возились над ней, распутывая чум. Может быть, они пытались разгрузить свои нарты и бежать обратно в Середний.

   Викеша с обрыва подальше разглядывал в трубку подробности первой атаки. Трубка была допотопная, перекупленная когда-то Викентием Авиловым у чукотских торговцев. Она досталась Викеше вместе с прочим наследством ушедшего отца. Ее променяли впервые приморские чукчи у какого-нибудь шкипера за пару широких пластин драгоценного китового уса.

   Все-таки каждое действие белых и красных было отчетливо видно.

   Партизаны летели к обозу, как бешеные волки.

   "Живыми возьмем", - сверлила им душу неизменная северная страсть... Догнать и вцепиться в добычу непосредственно руками и зубами. Им некогда было разглядывать, что делают белые.

   Но Викеша на своем посту тревожно рассматривал длинную странную штуку, вспоминая рисунки в книгах, оставленных отцом.

   Там было "Руководство к изготовлению взрывчатых веществ", но с машинами и трубками и штуками другой формы, более мудреными и без всяких чехлов и покровов.

   - А это что такое?

   И в его памяти всплыло описание из уст безрукого Кирши солдата: пулемет отгонялка, пулемет погонялка...

   - Пулемет!

   В эту самую минуту странная машина прыснула навстречу партизанам, как градом мелких камешков. Горбоносый черкес поворачивал ее, как пожарный рукав, и поливал партизанов свинцовою скачущей смертью. Минута - и на дороге не осталось ни одного живого. Семнадцать человек лежали на льду, как мешки. Трое или четверо карабкались в гору, как козы, спасая свою шкуру от расстрела.

   Объятые ужасом максолы не стали дожидаться своей очереди боя и слепо, торопливо пустились наутек.

   Первый выход партизан окончился полным разгромом. Семнадцать убитых лежали на снегу и впереди всех колымский диктатор, пионер и заводило революции, Митька Ребров. Пуля угодила ему в сердце и пробила варваретовую куртку, стянутую туго полицейской портупеей. Рот его был раскрыт для последнего умолкнувшего крика, глаза его хмурились привычным взглядом исподлобья, застывшим навсегда. И руки, сжимали исправничью винтовку, начищенную, как игрушка.

   Но больше никогда упрямая башка колымского диктатора не сочинит декрета, неожиданного, жесткого, ущемляющего сильных людей и спасающего мелкоту.

   С этим отрядом шли Тарас Карпатый, черкес Алымбаев и молчаливый Мухин. Взгляд у Мухина был обычный, спросонья, чуть рассеянный.

   Карпатый подошел и потрогал ногой диктатора.

   - Матерого заполевали, - сказал он с довольным видом. - Что с ними делать, ваше-бродь?

   - Ружья собрать, мертвых раздеть, - распорядился Мухин. Но мертвые были уже раздеты. Партизаны были одеты в наилучшую одежду и легкую и теплую, какой не осталось и в городе у ограбленных купцов.

   Мухин поглядел на раздетые трупы, белевшие нижним бельем на рытвине дороги. На снежном фоне они казались какими-то грязными кучками. Блажная мысль пришла неожиданно в сонную голову Мухина.

   - Раздеть донага! - скомандовал он. - Ноги вытянуть, руки сложить на груди!

   - Разве хоронить будем? - спросил с удивлением Карпатый.

   Мухин словно готовил тела к погребению.

   - Будем, - усмехнулся Мухин, с несвойственным ему оживлением. - Разбейте перевал! Собак пересмотрим, да раненых. Те не подойдут больше.

   Убитых в караване не было, ни между двуногими, ни между четвероногими. Раненых солдат перевязали. Один мог даже ходить. Он был ранен в плечо. Раненых собак, напротив, перебили. Куда они годятся? Так несправедлива судьба к четвероногим, сравнительно с двуногими.

   Чуваши и башкиры, оживленные победой, грелись у костров, готовя себе ужин. Мертвецы коченели на своем снежном ложе, постепенно твердея, как мрамор.

   - Пусть лежат, - усмехнулся Мухин. - Утро вечера мудренее.

   Ночь прошла благополучно. Никто не напал на караван. Солдаты проспали спокойно. Их сторожила лежащая цепь часовых, оставленная партизанами.

   - Теперь поднимите их, - скомандовал Мухин.

   Человеческие статуи были подняты на ноги и расставлены рядом, поперек проезжей дороги. Вплоть до колен их обваляли мокрым снегом. Они тотчас же примерзли к снежному граниту дороги и слились с ним в одно целое. Поперек дороги стояли они молча, как странная охрана, как людской частокол в стране людоедов и убийц. Митька стоял в центре и немного впереди, а влево и вправо уходили две шеренги по восемь человек.

   Тогда еще более шальная мысль пришла в голову князю Алыму Алымбаеву. Он подошел к замерзшему диктатору, вынул из-за пояса нож, облапил, нагнулся и резким движением отрезал кусок мороженого мяса. Потом с усилием втолкнул его в раскрытый рот покойника.