Тан-Богораз Владимир Германович - Союз молодых

лись от него, как сторонятся мелкие шхуны от черного большого парохода.

   Головы сохатых выступали над водою яснее и яснее. Они казались на воде неестественно большими, и ветви рогов были, как сучья деревьев, унесенных вниз половодьем. Звери беспокойно поводили горящими глазами. Они вздрогнули, остановились, заметив, наконец, флотилию судов, наезжавших от берега. Но самые проворные охотники в легчайших челноках уже описали огромный полукруг и теперь заезжали с тыла, с заречной стороны. От острова Косого, с Чиркинской тони, тоже выплыли трое в узких душегубках, из тоненьких досок, не толще бумажного картона. Такие, душегубки называются "ветками". Они сшиваются волосом из трех длинных досок и весят не более пуда. Лоси нерешительно остановились в средине струи, не зная, что делать. Челноки налетели, как осы. Длинные изогнутые весла с двойными лопастями были вооружены тоненьким железным кодайцем, похожим на жало, и охотники могли тем же взмахом гребнуть и нанести удар. Впереди всех, в узенькой "ветке", похожей на длинную коробку, мчалась Ружейная Дука. Черные волосы ее выбились наружу из-под алого платка и висели по щекам направо и налево. Одна прядь, необычайно длинная, повисла через борт и с каждым движением "ветки" погружалась в рассекаемые волны.

   - Агай, агай! - вырывался из звонкого горла старинный охотничий клич, усвоенный русскими, должно быть, от чуванцев.

   Викентий тоже подъехал вместе с заречными. Он выбрал себе самого крупного лося, схватился за карман и тут только заметил, что оставил кожаную куртку на берегу вместе о оружием. При нем не было даже ножа, хотя бы перочинного. Он вскрикнул от досады, глаза его гневно блеснули, и плавным ударом своих длинных гребей он разогнал, "кочевную" и наехал огромному зверю прямо на спину. Зверь, беспомощный в быстро текущей воде, погрузился под воду, потом вынырнул и стал поворачивать в сторону, фыркая и отдуваясь. Но дерзкий охотник протянул свои длинные руки и схватил огромную добычу за широкие рога. Лось даже не отбивался, быть может, он чувствовал силу клещей, нажимавших на голову сверху. И так они поплыли вниз по воде, странно соединенные вместе, охотник и лодка и живая добыча совершенно невредимая, но связанная бистро текущей ризой воды.

   - А-ла-гай!..

   Ружейная Дука черкнула левой лопастью весла по воде, скользнула вперед, как будто дно ее "ветки" было натерто маслом, а правою лопастью кольнула ближайшего лося под левую лопатку. Зверь захрипел и ткнулся головой в воду, потом опрокинулся набок. Мелькнуло беловатое брюхо, длинные ноги брыкнулись предсмертною судорогой, и одна из них задела за борт челнока бесстрашной охотницы.

   Борт раскололся, как стенка у спичечной коробки, Дука выпустила весло и опрокинулась в воду, и тотчас же схватилась руками за потопленную "ветку", но "ветка", лежащая боком в воде, нырнула и ушла из-под рук.

   - Солнце, потопаю! - крикнула Дука отчаянно и захлебнулась в холодной струе.

   Русский поречанин поклоняется солнцу не меньше туземцев и в трудные минуты взывает к нему с языческой верой. Солнце - истинный бог холодного севера. Может быть, это старый славянский Ярило, привезенный из вятских лесов первыми посельщиками.

   - Спасайте, православные! - крикнула Дука еще раз.

   - Ио-о! - в ужасе взвыли другие охотники. Ружейная Дука была как бы воплощением охотничьего пыла, Дианой заимки Веселой. Однако ни один не дерзнул приблизиться. Протянуть утопавшей хоть кончик весла из верткого "стружка" - значило очутиться тотчас же в воде вместе с нею.

   Колымские жители купаются редко, а плавать совсем не умеют. И все-таки ездят в своих деревянных скорлупках и стараются не опрокидываться. Но каждая большая водяная охота уносит свою жертву.

   - Дука, держись! - крикнул Викентий Авилов, с треском поворачивая лодку и с силой налегая на свои неуклюжие весла.

   - Ах!..

   Правая уключина не выдержала и выскочила из гнезда вместе с ивовой дужкой весла.

   Дука опять вынырнула, на этот раз спиною. Руки ее судорожно взбивали воду, ища за что бы ухватиться.

   Викентий Авилов в мгновение ока вскочил на ноги. Звякнули подковы сброшенных сапог, и тяжелое тело шлепнулось в воду, вздымая высокие брызги, как тело огромного сиуча, нырнувшего в море с утеса. Поречане смотрели на эту неожиданную сцену, затаив дыхание. Викентий вынырнул, отфыркнулся и поплыл, широко забирая саженями по воде. Минута, и он очутился на мосте катастрофы, поднялся по грудь над водой, увидев пунцовый платок, мелькнувший впереди, нырнул, ухватил... И вот он уже возвращается обратно, запустив свою руку в густую и мокрую косу и поддерживай голову утопленницы над уровнем воды. Еще через минуту он был у своей "кочевной", как-то особенно ловко перебросил Дуку через борт, поднялся на руках через корму, наскоро сделал на месте уключины петлю из обрывка волосяной веревки, вложил весло и погнал "кочевную" к берегу.

   Охотники немного задержались на месте, посмотрели ему вслед, но не поплыли к берегу, а повернули вниз по реке ловить сохачиные туши. Ибо все четыре лося были все-таки заколоты и туши их отнесло по течению вниз почти на пол-плеса.

   Викентий вынес на берег бесчувственную девушку и отнес ее вверх на угорье. Мокрый след оставался за ним по дороге. Он снял с нее верхнюю кофту, потом повернул ее вниз головой, чтобы вытряхнуть проглоченную воду. После того он стал на встряхивать на руках, как малого ребенка. От этих внезапных и резких движений мог бы проснуться не только обмерший утопленник, но даже настоящий покойник. Веки Дуки вздрогнули, руки судорожно сжались. "О!" - простонала она потихоньку. Викентий еще раз встряхнул ее тело, потом отнес его под холщовую кровлю и уложил на шкурах. Он снял с нее мокрое платье и также развязал ее сокровенный пояс. За неимением простынь он завернул ее в свою собственную рубаху.

   С того дня Ружейная Дука стала  о ч е л и н к о й, любовницей русского пришельца, Викентия Авилова. Мать ничего не сказала, ибо он утверждал свое право на Дуку вдвойне: развязанным поясом и собственной рубахой. Впрочем, на третье утро Дука ушла из-под холщевой кровли в материнскую избу, да там и осталась. К Викентию она прибегала в разное время, чаще всего на повороте солнца, когда все живое забирается в тенистые и темные углы и дремлет бесшумно и чутко. В такие часы люди и звери и птицы стараются соединяться парами. Гуси тихонько гогочут, крохали [Одна из пород крупных уток], отдыхающие на заводях, крякают сонно и слабо и крепче прижимаются друг к другу. Викентий ловил эти скрипучие и ласковые звуки и тоже прижимал к себе дикую красавицу и ему казалось, что он обнимает не женщину, а птицу. Она целовала его бешено, страстно, впиваясь зубами в его крепкую мохнатую грудь, потом неожиданно вскакивала с постланных шкур и словно улетала на крыльях в открытые двери.

   В одно утро, покинутый быстрою Дукой, Викентий Авилов взял шапку и пошел по тропинке на другой конец заимки к той же знакомой избушке Натахи Щербатых. Старуха не спала. Она вышла на двор в кожаной юбке и странной повязке, сшитой из меха, как шапка, с прорезом на темени, и стала чинить развешанные сети вязальным челноком из мягкого дерева ивы.

   - Челом! - угрюмо сказал Викентий, кланяясь девичьей матери.

   - Тебе здорово! - сказала Натаха, кивая повязкой. - В избу пойдешь? - предложила она, приглядываясь к лицу гостя.

   - Тут хорошо, - буркнул Викентий.

   - Слушай, старуха, - начал Викентий Авилов сурово и прямо. - Отдай мне твою дочку!..

   - Не дам! - коротко отрезала Натаха и тряхнула головой.

   - Она меня любит, - сказал в пояснение Викентий.

   - Пускай любит, - вдруг усмехнулась старуха. - Доброе дело... Может, казаченочек найдется...

   - Найдется, так мой, - ответил Викентий угрюмо.

   - Полно! - игриво сказала Натаха Щербатых. - Чей бы бык ни скакал, а теленочек наш...

   Бесстыдная философия северного материнства была против Авилова. Он вспыхнул, но тотчас же сдержался.

   - Послушай, Натаха, - начал он снова. - Я дам за нее вено [Вено - свадебный выкуп, старое славянское слово] табаком и деньгами.

   И слово и обычай были одинаково известны на дикой Колыме, но старая Натаха разозлилась.

   - Ребенка не выкупишь веном, - прошипела она, - хоть всем твоим потрохом... Ступай-ка отсюда... Ступай, ступай!..

   Любовная связь дочери ее не смущала, а радовала. Но отдать этому чужому чуженину возможного внука, паек!.. Она готова была выцарапать ему глаза...

   Выскочили Липка и Чичирка и маленькая Зуйка и подняли гневное шипенье, словно сердитые гусыни на чужую собаку. Черная головка Дуки, повязанная красным, выглянула тоже из двери.

   - Ступай-ка и вправду отсюда... Тебе здесь не место...

   Зима выпала такая холодная и скудная, какой старики не запомнят. Промысел осенний рано оборвался, а подледный не удался. Напрасно мужчины долбили пешнями (ломами) трехаршинную толщу матерого льда на реке, просовывая сеть внизу на длинном "нориле", трехсаженном шесте толщиной в человеческую руку, В сети попался только круглоротый чукачан, костлявый и тощий, которым брезгают даже упряжные собаки.

   Потом и чукачана не стало. В наступившую весну голод явился зловещей грозой, сулившей погибель и людям и лающей "скотинке".

   Больше полгода прожили Викентий и Дука в разных домах, услаждая свои встречи урывчатой и яростной любовью, но словно в отместку Натахе Щербатых о внуке не было речи. Дука бегала, как прежде, тоненькая, стройная, перекатывалась всюду, как ртуть, летала и вправо и влево, словно любовь зажгла ее новым огнем, напитала особым беспокойством. И в месяце апреле, когда Щербатые Девки доедали последние "кости и головы" (рыбьи), Дука встала на легкие лыжи, повесила лук через плечо, а подмышки пищаль и отправилась, как прежде, на белые Павдинские горы. Викентий Авилов шел рядом с ней. Лыжи его были, как два плота, и мягкий снег о каким-то испуганным вздохом садился под его тяжестью, но он шел вперед, как большая машина, и даже обгонял на ходу легконогую Дуку.

   Первые пять верст они прошли в совершенном молчании. Потом Дука сняла ружье и отдала его спутнику.

   - Мне лук лучше, - оказала она в объяснение, - а с пустыми руками итти на охоту плохая примета.

   Они двигались быстро, словно поедали версту за верстой своими широкими жадными лыжами. Начались Павдинские горы, поросшие лиственным лесом, потом за перевалом явилась и хвойная чаща, но не было нигде ни лосиного следа, ни заячьих "крестов", ни куропаточьей "вязки" на рыхлом снегу. Лес словно вымер. Там не было "ни червя, ни былинки", как эта описано в старой тундренной сказке.

   Они спустились с Павдинского вала на озеро Лисье и покатились по ровному льду, с берега на берег. Вперед, все вперед, пока не найдется добыча или смерть...

   Озеро лежало, как белая чаша, в широкой котловине, и на севере синели Жабьи холмы, поросшие кедровой сланкой.

   - Здесь есть еда! - неожиданно сказала Ружейная Дука и слегка постучала лыжным посохом по льду, покрытому снежным "убоем", гладким и твердым, как мрамор.

   - Рыба! - прибавила она в виде ответа на удивленный взгляд спутника. - Как полный амбар.

   - Так будем ловить, - горячо отозвался Викентий. У них не было сетей, но за сетьми можно было вернуться в поселок, и, кроме того, северные рыболовы ухитряются ловить рыбу даже без всяких сетей.

   Дука покачала головой.

   - Нельзя, - сказала она с невольным вздохом. - Дедушко не любит. - Полное озеро рыбы, - начала она снова, как будто против воли.

   - Дедушко не любит, - повторил с удивлением Авилов. - Какой дедушко?..

   - Дед, водяной, - негромко объяснила спутница, - не любит, не дает... А ежели даст, - прибавила Дука нерешительно, - так требует плату, чего ты не знаешь, самое милое, что есть у человека...

   Это была старинная русская сказка, рожденная древней природой, озерами и реками России и вновь воплощенная в озера и реки этого дикого края. Древний водяной царь из Ильменя или Селигера переселился в озеро Лисье и с каждого гостя и путника требовал выкуп, "чего ты не знаешь, самое милое, что есть у человека"...

   Самое милое на севере, как и на юге, - новорожденные дети, и выкуп водяному приходилось платить маленькими русыми головками. Может быть, именно поэтому так мерли ребятишки на заимке Веселой. Жители боялись водяного, живущего в дальней пустыне, и в самое голодное время не ловили на озере Лисьем. И оттого оно было переполнено рыбой, как подводный амбар.

   Однако Викентий Авилов был меньше всего склонен поддаваться таким опасениям.

   - Вот еще! - фыркнул он презрительно. - Мы будем голодные ходить. Ну его к чорту!

   - Грех! - быстро сказала Ружейная Дука. - Солнце услышит...

   Солнце и горы и вода были связаны одной неразрывной связью. И словно в подтверждение угрозы в воздухе стало темнее. Небо закрылось туманом и словно осело на землю. Какие-то сизые клочья быстро всползали к зениту. Пахнул хиус [Ветер] с юго-запада, с "гнилого угла", сырой и коварный предвестник весенней метели, залепленной снегом.

   - Худо, - сказала Ружейная Дука, - на озере беда. Перебежим до берега.

   Но берега уже исчезли, заволоченные снежной дымкой. Ветер заревел. Воздух завился мокрыми струями расплавленного снега, словно озеро прорвало ледяную кору и взметнулось в пространство.

   Они шли вперед, полуослепленные, укрывая лицо от колючего белого ада и невольно сбивались по ветру, левее, левее к востоку, шли, сами не зная куда, вперед или назад.

   - Дука! - позвал Викентий задыхающимся голосом. Она уходила от него в снежное море, как призрак, и оно готово было поглотить ее и скрыть навеки.

   - Я тут, - ответила Дука. Она была действительно тут, совсем близко. - Свяжемся, - предложила она, разматывая пояс.

   В такие метели путники связываются рука с рукой, чтобы не растерять друг друга.

   - Постой-ка! - сказал неожиданно Викентий, нагибаюсь к земле. - Следы... Вышли на дорогу...

   Сквозь белые потоки мелькнули на снежном "убое" словно следы от полозьев, переметенные острыми грядками сыпучего снега. Дука только махнула рукой.

   - Какая дорога!.. Наши собственные лыжницы... Мы закружали...

   Уклоняясь от бешеного ветра, они описали полный круг и вышли на собственный след. На открытых местах в пургу "кружают" не только люди, но даже степные лошади и дикие олени.

   - Пойдем, - сказала решительно Дука. - Я поведу тебя.

   Она подошла и обвязала ему локоть концом пояса, другой конец замотала себе за рукав и пустилась вперед, низко надвинув олений кокуль [капюшон] на лицо и опираясь на посох. Они шли гуськом, как ходят связанные в бурю. Теперь ветер дул им прямо в спину и они старались не уклоняться в сторону. Лишь бы итти прямо, куда-нибудь непременно выйдешь. Час или два они ломали лыжами переметенный "убой", подвигались медленно и трудно, как будто и ноги их были, как руки, связаны.

   - Берег! - крикнула неожиданно Дука, поворачивал голову и стараясь перекричать метель.

   - Вижу! - ответил Викентий.

   В тумане мелькнули холмы, словно сгущенные тучи, чуть отделенные от общего хаоса.

   - Ах!

   Викентий Авилов двинул обеими лыжами сразу и вдруг ощутил, что лед его больше не держит.

   - Берегись! - крикнула Дука, отбегая назад, но было уже поздно. Твердый "убой" разлезся под ногами Викентия, как рыхлая корка, и он провалился но пояс в холодную жгучую воду.

   То была "наледь". Горная речка, промерзнув до самого дна, гнала набегающую воду поверх льда, и эта живая струя из лощины выбегала на грудь озера, скопляясь глубокой лужей, проедая внизу матерый лед, а сверху покрываясь новою тонкой корой. Такие наледи часто встречаются на горных потоках, особенно весною.

   Викентий и Дука действительно добрались до берега, но, прежде чем выйти на землю, провалились в полярную зажору.

   - Держись! - крикнула Дука. Она успела отбежать на закраину твердого льда.

   Выгибая свой стан и напрягая руки, она потянула за пояс. Викентий выполз из зажоры, как огромная нерпа, и поволокся на брюхе к безопасной закраине. Потом сбросил с ног обломки лыж и с усилием встал на ноги. Его меховая одежда была напитана водой и облеплена снегом, и он походил на рыхлый ком, какой ребятишки катают, чтобы вылепить бабу.

   - Скорее! - торопила Дука. - Обмерзнешь!..

   Она шла вперед, волоча за собою измокшего спутника. Викентий тащился через силу. Платье его леденело, особенно снизу, а ноги местами горели, а местами стали нечувствительны и тверды, как дерева.

   Снег становился все мягче и глубже. Они подошли к нависшему обрыву скалистого берега, где было углубление вроде небольшой пещеры. Оно было набито снегом сверху донизу. Викентий повалился на снег, но Дука сбросила лыжи и стала раскапывать лыжной доскою сугроб. Углубление очистилось, и снежный вал вырос впереди, давая защиту от ветра.

   - Иди сюда! - позвала она спутника.

   Викентий кое-как переполз в убежище. Тело его, покрытое коркою мокрого льда, не повиновалось ему больше.

   - Дай я тебя раздену, - сказала Дука.

   Она стащила с него мохнатую обувь и меховые чулки, потом сбросила с себя свою верхнюю "парку" и завернула его холодные голые ноги в сухой мех. Она выжимала, его мокрые оленьи шаровары, как выжимают белье, выдавливала из них воду тупой стороной ножа, натирала их снегом, стараясь извлечь по возможности влагу и вернуть сухость, дающую тепло. Снежная стена вырастала. Вьюга наметала на нее широкой белой метлой новые и новые горы. Наконец сугроб перегнулся и осыпался на выступ скалы. Отверстие закрылось. Они были в плену, в тесной ячейке, как личинки в древесной трухе. Стало темнее и теплее. Буря как будто оборвалась. Странным контрастом легла тишина после разнузданного воя, оглушавшего их еще за минуту. Теперь доходило снаружи как будто жужжание пчел. То были белые пчелы метели, которые визжали снаружи, как медные сирены, и жалили, как змеи. Но сквозь снежный окоп голос их казался ласковым и нежным.

   Викентий закрыл глаза и впал в забытье. Дука быстро повернула своими маленькими крепкими руками его неуклюжее тело, раздела его донага. Белая кожа Викентия слегка розовела под лаской ее пальцев, но на бедрах и около лодыжек отстали помертвевшие клочья, как ветхая бумага, и под ними алело кровавое мясо, как будто натертое соком брусники, которой весельчанские девицы натирают осенней порою свои смуглые щеки. Дука сняла осторожно истлевшую кожу и завернула Викентия в обе широкие парки. Потом подостлала наружную парку из серой парусины, села на землю спиною к скале и голову друга положила к себе на колени.

   В крошенной ячейке под снегом было тепло, даже душно, ибо воздух с трудом проходил сквозь снежный окоп. Оба они впали в забытье, обмерзший охотник и его спасительница. Лицо Дуки склонилось низко и словно прильнуло к лицу истомленного юноши.

   Ночь пришла и ушла. Мутный свет воскресшего дня проник в подснежную нору сквозь белые окопы. Дука с усилием подняла голову и прислушалась. Снаружи было тихо, и пчелы не жужжали: они улетели с озера Лисьего и окрестных лесов подальше к востоку. Дука снова взяла свою импровизированную лопату и стала проламывать путь сквозь снежную стену на волю. Свежий воздух вместе с солнечным светом хлынул в пещеру. Буря исчезла, как будто волшебством, и был весенний день, брызжущий светом, какие бывают на севере весной, морозный в тени, и жаркий на солнечном припеке.

   Приземистый лес рос на самом краю обрыва. Дука пошла наверх и стала выбирать из-под снега валежник и сбрасывать вниз. Через полчаса снежные окопы были широко раскрыты и обмяты, веселый огонь горел перед входом в пещеру, наполняя ее запахом свежей смолы. Под каменным навесом стало теплее, чем в доме.

   Викентий тоже проснулся и сел на своих шкурах. Кожа, обожженная морозом, все-таки мало болела, но голова его кружилась от голода и истощения.

   Дука посмотрела на него озабоченно, потом решительно привстала, достала из-за пояса крепкий дорожный нож, вытащила лезвие из роговой рукоятки и стала его прилаживать к палке, чтобы сделать копье. Потом потянулась к выходу.

   - Куда? - слабым голосом спросил Викентий.

   - Скоро приду, - ответила Дука успокаивающим тоном. - Иду, за едой, за рыбой.

   Викентий покачал головой.

   - Как ты достанешь? - спросил он уныло и тускло. - Разве этим сумеешь пробить ополонку? [Прорубь]

   - Сумею, достану, - уверенно бросила Дука.

   Она вышла из пещеры и направилась влево к наледи. Она обошла ее близко, у самого края, и дальше перед устьем сердитой горной речки, не скованной даже моровом, отыскала во льду глубокую промоину, озерное окно. Кипящая вода прогрызла матерый лед своими пенными зубами и убегала вниз, вздуваясь пузырями. У этого окна был зимний "застой" рыбы. Рыба столпилась кругом стадами и рунами и выглядывала наружу, жадно глотая свежий воздух, проходящий сверху в пенной струе. Дуке не пришлось пробивать своим слабым копьем трехаршинную толщу льда. Она просто наметила ближайшую рыбу побольше, пожирнее...

   - Дедушке, дай, - сказала она жалобно, но воды молчали. - Плату возьмешь, какую захочешь, - сказала она снова, с дрожью в голосе.

   И, словно, в ответ, прокатился глухой удар, подобный выстрелу. Это лед, разъедаемый снизу весенней водой, не выдержал и треснул.

   - Никола, благослови!..

   От языческого бога Дука перешла к христианскому, ткнула копьем, ловко подхватила добычу, потом вытащила ее на закраину льда.

   Дня через три Дука и Викентий вернулись на Веселую заимку. Они не принесли с собой никакой добычи, ни лесной, ни озерной. Дука не решилась взять из подводного амбара больше дневного пропитания. Викентий Авилов хромал, опираясь на посох. Его правая лыжа, изломанная в середине и связанная лыком, оставляла на снегу странные следы, как будто от раненых пальцев.

   Заимка Веселая уже не нуждалась в добыче из леса. Первая весенняя "ожива", спасение голодных, пришла внезапно и обильно, как бывает среди дикой природы.

   С верховьев спустился налим и шел к устью реки выметывать икру. Рыба ежедневно набивалась десятками в ивовые верши, и на каждом столе дымилась похлебка из максы [налимья печень], жирная и желтая, как расплавленный янтарь.

   После того Викентий и Дука поселились вместе в избушке, когда-то покрытой холстом. Впрочем, Викентий Авилов давно наложил настоящую крышу, даже устроил и сени с чуланом и амбар для рыбы. Усадьба его стала нисколько не хуже, чем даже у Митрофана Куропашки. Собачья упряжка у Викентия подобралась лучшая в поселке. Одиннадцать псов, вороных и высоких. Их звали всех на одно имя Воронками. Двенадцатая была Ворониха, матерая сука, и все Воронки были ее сыновьями. Она шла впереди "потяга", водя за собою свое одногнездое потомство.

   Старая Натаха и другие Щербатые Девки подняли крик. Даже богатое вено табаком и деньгами, и чаем, и тканями, которое Викентий Авилов сложил к ногам сердитой старухи, ничуть не помогло. Дело уладилось только при помощи фляжки, долбленой из дуба и налитой спиртом, который на севере ценится дороже человеческой крови и может купить не только дочь у матери, но даже жену у мужа.

   Весну и лето, и осень прожила Дука под кровлей Викентия Авилова. И замечательное дело, - попавши под новую кровлю, она сразу понесла под сердцем и через девять месяцев родила первенца сына, молодого казаченка. Ибо Дука все еще считалась казачьею девкой. Священник должен был приехать на будущее лето. Тогда имели совершиться одновременно и брак и крестины. В ожидании этого, и в виде компромисса, мальчика звали именем Викеша по отцу, а прозвищем по матери Щербатый. Зима удалась ласковая, сытая, обильная рыбой и дичью. Песцы попадали под бревна, а олени в ременные петли. Настали веселые святки, время всяческих потех, игрищ и даже хороводов, которые водят на севере в долгие зимние ночи в избе перед пылающей печью.

   Толпа "машкерованных", парни, девицы и дети в вывороченных шубах, с завешенными лицами, весело ходили из дома в дом. С ниш ходила и музыка: Васька Сопатый и Мишка Пузан. У Васьки была балалайка с некрашеной декой, а у Мишки даже самодельная скрипка с струнами из заячьих кишек и странным смычком из белого конского волоса.

   Машкерованные прошли по порядку все избы и теперь подошли к новой избушке Викентия Авилова, стоявшей на отшибе. Еще на дворе перед сенями они запели "виноградье", старинную святочную песню, привезенную древними посельщиками из московского царства.

  

   А мы ходим ребята, виноградчики,

   а мы ищем поищем господинов двор,

   господинов двор посередь Москвы,

   на семидесят верстов, на семи столбов...

  

   - Милости просим, гости дорогие! - сказала Дука, выходя в сени и кланяясь. Но гости не входили и пели жалобно:

  

   У нас обуточки тоненьки, у нас ножки зябнут, виноградье!..

   И перчаточки беленьки, у нас ручки зябнут, виноградье!..

   Красно-зеленое!..

  

   Они дожидались приглашения хозяина, без которого нельзя войти в избу.

   - Пожалуйте, - басом сказал Викентий Авилов, кланяясь в свою очередь.

   Гости с хохотом ввалились в избу. Началась пляска, вальс-казак, смешанного типа, медвежьего с козлиным.

   - Нашу заиграйте, плясовую, - требовали парни, топая об землю мягкими подошвами сапог, как будто настоящие медведи. - Камочку заведите!..

  

   Скрипка завела старинную "камочку":

   Ты, камочка, камочка моя,

   мелкотравчата, узорчатая...

  

   Дука поставила на стол холодную закуску, в полном смысле слова холодную, как лед: мороженую рыбу-строганину, нарезанную стружками, и мерзлую бруснику, красную и твердую, как бусы. Она была совершенно счастлива.

   Муж у нее был орел из далекой Руси. Дом у нее был, как полная чаша. В зыбке у печки дремал почти годовалый ребенок, а за печкой прятался суседко-домовой, крошечный уродец, которому под праздник пекут колобки величиной с ноготок.

   И почетные гости у ней веселились, как у самых "больших людей".

   В разгаре этого веселья с улицы послышался свист, дай собак и шум подъезжающих полозьев.

   - Марчик, подь, подь!.. Куга!.. - выкрикивали мужские голоса сигналы собачьей команды. Пляска превратилась. Хозяева и гости высыпали на улицу, все вперемешку. Луна светила ярко, как днем. По косогору с реки взбиралась вереница собачьих упряжек, - одна за другой. Они поднимались наверх, как длинные змеи, и подъезжали к усадьбе Викентия Авилова. То был парадный, разукрашенный святочный поезд. Ременные шлеи собак были обвешаны лентами. На поперечных дугах звенели бубенцы, и задние грядки были украшены красными флагами.

   - Здорово, старик! - раздавались веселые окрики.

   Викентий Авилов с удивлением смотрел на приезжих гостей. То были товарищи снизу, от самого устья, "государственные люди", от "Края лесов" и от берега моря, те самые, которые проехали вниз по реке три лета назад. Меднобородый Гармолиус и Павел Арбинский, широкий и черный, как жук, и длинный Игнат Симиренко и другие.

   - Куда поднялись? - спросил Викентий Авилов весело и удивленно.

   - К нам, к нам, - наперебой кричали весельчане, - гостечки любимые!

   В этот святочный вечер они готовы были отдать приезжим все, что было в избе, и себя в придачу. То были дальние гости, Христовы посланнички, носители свежих вестей, связь с миром...

   - Куда вы собрались? - спросил еще раз Викентий и вдруг оборвался. Во рту его внезапно высохло, и даже глаза потемнели от буйного волнения.

   - Туда! - указал Арбинский на ют широким и властным жестом. - Да ты разве не слышал? Пришла эстафета с пером из самого Якутска. - Зовут, отпустили!..

   И он рассказал Авилову в кратких словах поразительные вести памятного "безумного" года... 1905-го. Вести прилетели с севера за тысячи верст волшебною силой лебединого пера, припечатанного к пакету сургучом, и трудно было разобрать в далекой полярной пустыне истинное значение и силу этого чудесного рассказа.

   Но ясно было одно: отпустили. Зовут...

   Викентий слушал молча, и в белом просторе под светом полярной луны перед ним вырастали воочию полузабытые картины: улицы, окна домов, несчетные толпы народа, трамвай, оживление, шум...

   Ребенок заплакал. Дуга вынула его из зыбки и поднесла к отцу. Но Викентий взглянул рассеянно и даже не поцеловал своего первенца. Мысли его летали далеко, что дальше, то стремительнее. Они перенеслись за Урал и теперь приближались к Москве. Новая, загадочная Русь...

   На следующее утро гости поднялись еще до свету и приготовились к отъезду. До Середнего города еще оставалось 200 верст и надо было торопиться. Викентий Авилов вывел свою вороную упряжку и молча стал запрягать ее в высокую, узкую "нарту". Ружейная Дука ахнула и обхватила его голову руками и завыла:

   - Не пустю, не пустю!..

   - Довольно! - сурово сказал ей Викентий и снял ее руки с плечей.

   - Нас бросить хочешь? - вымолвила Дука негромко с сухими глазами.

   Авилов схватил неожиданно Дуку за плечи.

   - На тебе мою правую руку! - заговорил он быстро и тяжело дыша. - Возьми молоток и гвозди и прибей ее к двери. Я себе правую руку отрежу, а с левой уеду!..

   Он был, как безумный, и глаза его сверкали.

   - Куда, зачем? - вопила попрежнему Дука.

   - Туда! - указал Авилов, на юг, как прежде Арбинский. - Домой! Отпустили... Зовут... Россия зовет!..

   И Дука притихла.

   - Оставляю тебе все именье, - наказывал Викентий, - собак верну из Середнего... Владейте навеки. Ворониха, подь, подь!..

   Он дернул с пригорка ничем не груженную нарту, вскочил на сиденье и умчался, как вихрь. И даже не простился с женою и с маленьким сыном.

   Все жители поселка высыпали на угорье и смотрели вслед уезжавшим гостям. Щербатые Девки окружили Ружейную Дуку.

   - Пускай уезжает, - сказала Натаха безжалостно и просто. - Чужой.

   - Викентий уехал, а Веня-то остался... Вика, Веня, Викеша, казаченок мой!..

   Лицо ее сияло торжеством, ибо и дом, и именно, и внучек, и казачий паек, все это досталось навеки Щербатой семье.

   - Уйдите! - крикнула Дука яростно. - Уходите сейчас. Не то ухвачу топор и всех перепластаю!..

   Она вбежала назад в избу и захлопнула дверь.

   - Дука, впусти! - заплакали сестры, дергая скобку.

   Дука высунула голову в сенное оконце.

   - Зарежу себя и ребенка! - крикнула она и скрылась окончательно.

   Девки с плачем стояли у двери.

   - Пойдемте! - сказала неожиданно лукавая старуха. - Не трогайте ее! Обомнется, так мягкая будет, - прибавила она философски.

   Девичьи семьи привычны к внезапным разрывам, но старая Натаха знала по собственному опыту, что такие разрывы еще не приводят к кровавой развязке.

   Дука, действительно, не думала больше о крови и убийстве, только металась по избе, как подбитая лисица, открыла сундук, выбросила прочь наряды, дареные мужем, синие и алые сукна, и стала топтать их ногами. Вперемешку лежало мужское белье и одежда, не взятые Викентием.

   Сердце у Дуки упало. Ей попала под руку старая верхняя парка из серой парусины, которую Викентий носил на Павдинских горах в позапрошлую весну. Ей вспомнился дед водяной из озера Лисьего, пища из подводного амбара и обещание расплаты. Жестокий старик взял у нее не сына, а мужа, самое милое, что было у Дуки Ружейной. Ибо Викентий Авилов был ей милее, чем маленький казаченок Викеша.

   Она судорожно скомкала старую грубую ткань, прижала к груди и к лицу, понюхала, даже зубами впилась, потом завернулась в нее с головою, как в плащ или саван. Вынула из зыбки ребенка, завернула его вместе с собою в широкую парку и легла на постель, где она проспала с Викентием, русским пришельцем, две зимы и два лета.

   Целый день она пролежала на постели, не шевелясь, как мертвая. Плакал ребенок и сам добирался до груди, сосал и засыпал, и просыпался, и плакал опять. Она не слышала, но чувствовала. Только в полночь Дука вскочила с постели и вышла на двор. Луна светила попрежнему ясно, и река уходила с севера прямо на юг, в загадочную даль. И по белому лону реки тянулась, как атласная лента, санная дорога, по которой уехал Викентий.

   - Я тоже уеду! - крикнула Дука, обращаясь к югу. - Я найду, догоню... Ты слышишь, Викентий?..

   Но Викентий не слышал. Только собаки завыли на соседнем дворе, начиная обычный полночный концерт. И другие дворы подхватили жалобно, тонко, протяжно...

   То был вопль беспомощного севера, обращенный к далекому югу, в безответную даль.

  

   - Леший, а леший, возьми этого мальчишку!

   Бабушка Натаха, сверкая безумными глазами, выбежала на улицу и взывает к темному, седому лесу, кстати же лес начинается: у самого крыльца. Руки протянула вперед, волосья раскосматила - ведьма-ведьмой...

   Викеша немного отбежал, стал на четвереньки, как собака, и ждет, что будет. А сам, между прочим, зудит тоненько, назойливо, как тощий комарик:

   - Баба, йисть!

   - Ох йисть просит! - взывает Натаха еще яростнее прежнего. - А у меня нет еды!..

   Она хватается руками за растрепанные волосы и рвет их, как кудель. Выдранные волос за волосом улетают но ветру.

   - О-о! - воет Натаха, - Дука, дочи, куда ты ушла, на кого нас покинула?..

   Воет Натаха, а Викеша подвывает, как маленький волчонок. Дука - это его покойная мать. В прошлую зиму она уехала на устье реки Колымы за нерпями-тюленями, да так и не вернулась с промысла.

   Много оставил богатства Викентий Русак своей белой очелинке, когда уезжал на родину: сетей на вешалах, и одежи в сундуках, и муки в парусиновых мешках, собственную упряжку собак из города вернул, сам уехал на сменных, на почтовых. Да одного не оставил Викентий Русак - веселой удачи и легкости, увез свой талан на родину, в далекую Русь, оставил и Дуку и мальчика Викешу в добычу зубастому "уросу".

   "Урос", "урок" - это дух неудачи. Он прячется в лесу под корнями, и в болоте под пнями, и кидается встречным на шею, выедая у них счастье.

   О нем стародавние песни поют:

  

   А и горе, горе-гореваньице,

   а и в горе жить, не кручинну быть,

   не кручинну быть, не стыдитися...

  

   Но трудно человеку не стыдиться, не кручиниться под игом жестокого лесного оборотня.

   Как уехал Викентий Авилов, с того же дня стали Наташонки хиреть и сохнуть, словно бы их подменили.

   Сутки пролежала Ружейная Дука в избе, как без памяти. Сестры постучали, перестали. Натаха велела: "Отстаньте!"

   Потом выползла Дука наружу, вскинула ружье, крикнула Кровоеда, любимую собаку уехавшего мужа, и ушла в лес. Ходила день и ночь. Слыхали домашние выстрел, только один. А потом воротилась из лесу и чудно: принесла за спиною звериную тушку, не волка, не лисицу, а эту самую собаку Кровоеда.

   Ахнула Натаха. "Почто?.."

   Собака-то была дорогая.

   - Так! - отозвалась Дука и стала обдирать шкуру. Ободрала, слегка просушила и постлала на постель, в собственные изголовья.

   За эти две трудные ночи Дука словно постарела. Даже щеки у ней ввалились и волосы стали жидкие и пестрые, как у сорокалетней.

   Нужно было, однако, жить, работать. В первобытных условиях жизни действует основной закон: "Не трудящийся не ест". Но дело валилось у Дуки из рук. К матери она не вернулась и осталась в Викентьевой стройке. Работать норовила одна без сестер. Поедет по дрова на собаках, вынет топор, к лесине подойдет и станет, стоит. Словно забыла что.

   А в голове долбит одно: "Бросил, забыл!"

   Бабушка Натаха смотрела озабоченно и затеяла вдруг заклинать Викентия с ножа, как это водится у колымских присушных мастериц. Нож отрезает присуху и отделяет ненужную любовь.

   Для своего заклятия старуха утащила у дочери старый набедренный ножик, оставленный Викентием. Но только что поставила Натаха нож острием на запад и стала выкликать подходящие слова: "Заря-зареница, ясная девица, заря ночная, заря вечерняя, отрежь молодца от сердца, от ума, от печени, от жалости"... - как вдруг выскочила Дука из избы и отняла нож и при этом второпях больно толкнула Натаху.

   - Как? Мать! - крикнула Натаха с изумлением.

   - Какая ты мать! - запальчиво крикнула Дука. - Ты...

   На Колыме господствовал натуральный словарь, и вещи назывались попросту, настоящими именами.

   Не могла стерпеть Дука, чтобы отрезали от нее Викентия, даже в пустом воздухе, и невзирая на то, что Викентий отрезался сам.

   Подравшись с матерью, стала Дука на бегучие люки и с верным ружьем и своей собственной сучкой, Губанькой, побежала в лес.

   Бежала весь день до ночи, скатываясь с длинных тянигусов (косогоров), выбегала на лысины голых бугров, ныряла в крутые овраги, продиралась в чащиннике, не хуже лосихи с железными ногами. И к вечеру на речке Березовой и густой непроходимой чаще, в яру под ручьем Муруданом, отыскала Ружейная Дука новое чудо. Лиственница, стоявшая пред яром, заиндевела, как будто от дыхания, и вся разувесилась длинными бородами пушистых стеклянистых нитей.

   Дука поняла, что под яром в глубине есть кто-то большой, дышущий.

   "Медведь! - подумала Дука. - Тебя-то и искала". Спящего в берлоге медведя поречане не тревожат, особенно один на один. Но Дука в этот день была опаснее медведя.

   Она дернула из-за пояса свой маленький топорик, без которого северный охотник не выходит из дому, выбрала мохнатую лесину и в несколько ловких ударов свалила ее на снег. Потом поднесла ее к берлоге и дерзко сунула в глубь, в темноту. Послышалось рычание, сперва тихою, словно спросонья, потом громче, сердитее.

   Сучья затрещали, и из берлоги показалась голова, увенчанная жесткой зеленой хвоей. Медведь оцарапал себе морду сучьями и был в прескверном настроении. Но Дука не оробела.

   - Выходи! - позвала она его. - Мужичина лесной, башка толстолобая!..

   Медведь выскочил из ямы с неожиданной силой и мягкостью. Потом подумал и встал на задние лапы. Еще подумал и пошел, переваливаясь, навстречу непрошенной гостье.

   - Принимай гостей, - усмехнулась Дука, - брошенную бабу.

   Была такая старая сказка, где жена, брошенная мужем-человеком, ушла к медведю и прижила с ним дитя: полтела медведь, полтела человек.

   Медведь продолжал подходить. Дука видела его красные бегающие глазки, видела каждый волосок жестких коротких ресниц. И также сразу она, подхватила ружье, приложилась, пальнула. И медведь упал, как пораженный громом. Прямо в сердце угодила меткая острая пулька.

   - Что, взял? - сказала Дука. Она подошла, на дожидаясь, пока медведь не перестанет дергаться, и подставила ногу на еще живое тело.

   - Всех бы вас так!

   Это относилось не к медведю, а к мужчине. Лесной мужичина поплатился за бегство Авилова.

   И тут ощутила Дука, что ей стало легче. Черная кровь, вытекшая из чужого сердца, как будто отво