Тан-Богораз Владимир Германович - Союз молодых

lign="justify">   В душе молодого максола вспыхнула древняя страсть, которая роднит человека с тиграми и львами. Эта жгучая жажда прыжка на живое заставляет и тигра дерзко бросаться в средину охотничьего лагеря, выхватывая жертву из круга, огражденного огнем и очастоколенного ружьями. Нередко прыжок кончается смертью для тигра, но порою бывает удача.

   Федот посмотрел на Викешу и сразу испугался:

   - Куда ты, куда?

   Но Викеша стряхнул нетерпеливо его цепкую, хватающую руку. Сняв с шеи аркан, он пополз вперед, низко пригибаясь к земле, словно расстилаясь и теряясь в сумрачном лунном сиянии. Был он, как тонкая тень, отброшенная облаком, скользящим в вышине над предрассветной землей.

   И так же быстро, как облако, он подобрался к человеку и безошибочной рукою бросил аркан, захлестнул безжалостной удавкой голову вместе со штыком. Человек и ружье покатились на землю. Штык на мгновение задержал удавку. Часовой издал короткий хриплый вопль. Но Викеша дернул вторично с огромною силой, и штык отскочил и дыхание башкирского солдата просеклось под жестким арканом. Быстро перебирая руками по аркану, Викеша подбежал, нагнулся и ткнул в горло полузадушенной жертвы свой длинный узкий нож. Это в первый раз он убивал человека арканом и ножом. Но он испытал, что убить человека ничуть не труднее, чем поймать и заколоть оленя.

   Не останавливаясь и не глядя на поверженную жертву, Викеша подскочил к главному врагу - пулемету, и тем же кровавым ножом быстро распорол его кожаный плащ. Блеснула полированная сталь, но зарезать пулемет было, трудное, чем человека. Викеша понимал, что надо испортить затвор, и сунул свой нож в отверстие. Но колымское железо скоробилось о твердое тело оружия. Не долго думая, Викеша схватил попавшийся под руку обломок дерева и ударил по ножу. Нарта покачнулась и вдруг на всю Черноусову раздался дребежжащий, пронзительный звон.

   Так точно в сказке, когда Иван Царевич добывает по заданиям злого царя прекрасную Жар-Птицу, он задевает за проволоку и звон раздается по целому волшебному царству. Должно быть, уж в сказочных царствах умели проводить электрические звонки.

   Но у белых этот сказочный звон устроил Карпатый Тарас. Он был до войны электрический монтер, а в полку, на войне ходил телефонистом, и все порывался в походе устроить службу связи и поставить полевой телефон, или, хотя бы, фонофор. Но заимку Черноусову можно было связать из конца в конец простым человеческим криком, к тому же и проволоки нехватало.

   В виде утешения, вместо телефона, Карпатый устроил электрический звон. Он прилаживал его к разным местам. Приладил в казарме-избе, где спали чувашские солдаты, и попробовал однажды устроить примерную тревогу. Чуваши вскочили и выбежали, как оглашенные, на звон, но после Михаев полез на Карпатого драться. Пришлось электрический звон переладить к пулемету. Над Карпатам смеялись за усердие и сам он смеялся с другими. Но вышло на поверку, что звон, наконец, пригодился.

   Сказочные струны звенели и не хотели умолкнуть. Дверь кузаковской избы отворилась и на пороге появился человек, высокий и даже огромный.

   Бежать бы Викеше, да ноги не слушают. Он чувствует каждой жилкой своей, что это полковник Авилов, тот самый неизвестный, загадочный отец, ненавистный и желанный. Затем, чтобы увидеть отца, хотя бы издали, тайно, глазами ненавидящими, юный Викеша в сущности пошел на эту опасную разведку.

   Упущена минута. Теперь не убежать. Вся Черноусова в тревоге. С разных сторон выбегают солдаты с ружьями, жители с копьями.

   Викеша не шевелится. Стоит, как околдованный. В лунном сиянии он видит отца и отец видит своего непокорного, неизвестного сына.

   Солдаты вскидывают ружья.

   - Отставить! - раздается решительный окрик Авилова. - Не смейте, не стреляйте, живого возьму!

   Он подходит к Викеше и кладет ему на плечо свою тяжелую руку и слышит под жесткой ладонью, как содрогается все тело молодого максола.

   - Ты мой! - говорит он полувопросительно, но властно.

   - Ну, твой, - неохотно отвечает Викеша.

   - Ну так идем.

   Викеша снимает с плеча серебрянку и с треском разбивает ее об дорожные камни, чуть задушенные смягчающим снегом.

   - На, жри!

   Точеное ложе раскололось, но ствол, переживший столетие, даже не погнулся. Сталь его не хуже пулемета.

   В горницу привел полковник Авилов своего сына Викешу. Солдаты повалили за ними беспорядочной толпой. Но он всех их выгнал.

   - Я взял его рукою сильной, - сказал он, - уходите, собаки!

   Даже княгине Варваре, сгоравшей от любопытства, он посоветовал мягко и решительно отправиться домой. Так же как в Середнем, Варвара заехала в другую квартиру, как истая особа княжеского класса.

   Прогнав посторонних, Авилов усадил своего сына за стол, поставил перед ним холодную рыбу и хлеб, налил из чайника в кружку холодного крепкого чаю.

   - Пей, ешь, - сказал он коротко.

   И Викеша с удивлением припомнил, что вторые сутки он ничего не ел, и стал разрывать и размалывать вареную нельму своими молодыми, белыми и волчьими зубами.

   - Выпьем! - Вдруг предложил Авилов мирным тоном и налил две чарки.

   Викеша поднял голову и глаза его зажглись.

   - Выпьем за маму мою, которую ты бросил, и которая потом потонула на этой Колыме.

   Однако они выпили, и Авилов не отрывающимся взглядом рассматривал своего сына.

   - Так вот ты какой?

   - Да, такой.

   - Как рос ты?

   - Рос на задворках, ходил в опорках, - отозвался Викеша колымскою складкой. Складка - это бытовое присловие, составленное в рифму.

   Викеша тоже рассматривал отца. Так вот о ком он думал еще с малолетства, с того времени, как маку за собой волочил [мака - клапан детского платья, сшитого вместе для тепла, - курточка, штанишки и сапожки. Вместо того, чтоб раздевать ребенка для нужды, развязывают маку. Впрочем, она и сама развязывается и волочится сзади. "Волочить маку" равняется нашему "ходить с флагом сзади"].

   "Правда, красавец, осилок, как мать говорила, - другого такого нету - и, как видно, ученый, от ученого корени, а что с него проку? Насильников привел, грабит, убивает, зачем?"

   Глухой гнев поднимался в сердце юноши: "Зачем пришли? Шатались бы там у себя, убивали друг друга... Вот я его спрошу", - сказал он себе.

   Колымчане, как все первобытные люди, в разговоре смущения не знают. Что в уме, то и на языке.

   - Викентий, - начал он. Но тут же запнулся. - Не знаю, по батюшке как?

   - По батюшке - Иваныч, - ответил Авилов спокойно, - а можешь и батюшкой звать.

   - Не выйдет с непривычки, - отозвался Викеша с кривой усмешкой. - Скажите, Викентий Иваныч, полковник Авилов, зачем вы людей убиваете?

   Авилов пожал плечами.

   - Люди людей убивают, - сказал он хладнокровно.

   Наступило тяжелею молчание.

   - Не сами от себя убиваем, - заговорил Авилов. - Бог тоже убивает.

   - Какой бог, - с презрением ответил Викеша. На этой платформе он мог бы поспорить с отцом.

   - Ну, все равно, природа, - отмахнулся отец. - Природа убивает. Мы только подражаем природе. Злее сто крат природа, чем зло человека.

   - Она непонимающая, - сказал Викеша в извинение природе, - а люди должны понимать.

   Авилов оживился, в спокойных глазах мелькнула как будто зарница.

   - Ты охотник, да? - спросил он в упор. - Вы все тут охотники?

   Викеша кивнул головой.

   - Так вот же и вы убиваете весь год, зимою и летом, зверя и птицу и рыбу, питаетесь убийством.

   Викеша слушал его внимательно, но, как прежде, враждебно. Это был как отрывок из северной сказки. Но в сказках всегда говорилось с одобрением: великий охотник и зверя, и птицу, и рыбу, все убивает.

   - Чего приравнял, - сказал он холодно. - Нам так дано.

   - Кем дано?

   - Кем не дано, а дано.

   Слова его дышали уверенностью человека, защищающего свое существование, источник своей жизни. Северный охотник не станет никогда вегетарианцем. Викеша готов был вскочить и крикнуть свой клич, охотничий и вместе комсомольский: "Даешь птицу!" как было на озере Седло.

   - Кем дано?.. Да хоть сами себе дали!..

   Авилов усмехнулся презрительно.

   - Эк зацепило тебя. Уж правда, что сами себе дали. Дали себе право убивать и зверей и людей. Звери убивают для еды, а люди для убийства.

   Он раньше говорил другое, но даже в его противоречиях была особая логическая связь.

   - Пока вы не пришли, - сказал Викеша четко, - мы тут людей не убивали.

   - Напрасно, - отозвался Авилов. - Надо людей убивать, только и спасение.

   Он даже встал и глаза его вспыхнули странным огнем.

   - Вот слушай. Российских народов полтораста миллионов. Из этого числа перебить десятую часть, ну, скажем, пятнадцать миллионов, а другие девять частей пускай остаются. Тогда, может, будет получше.

   - Да уж вы перебили десятую часть, - возразил ему Викеша.

   - Это раньше выходило, что десятую часть перебить, - заметил Авилов, - а теперь так выходит, что надо бы девять частей перебить, а десятую оставить, - вот тогда будет лучше.

   Викеша посмотрел на отца с удивлением, не шутит ли он.

   - Мы не хотим, чтоб нас перебили, - сказал он настойчиво.

   - А не все вам равно? - отозвался Авилов насмешливо. - Все равно когда-нибудь умрете.

   - Нет, все это неправда! - горячо заговорил Викеша. - Людей надо не бить, а учить, убийством да научишь.

   В нем говорил инстинкт возрастающей жизни, живущей во всяком человеке, на юге и на севере.

   - Вот вы бы нас учили, - сказал он опять. Это "вы" относилось вообще к югу, к мудреной Руси. - Прятали вы сыздалека, а что принесли, пулемет?

   - Пулемет вышел из науки. Такая наука. Как объяснить, чтоб ты понял? Вот было тихо и душно. И дунула буря. Буря разметала три царства, не то что людей.

   - Слыхали про это, - отозвался Викеша, - Австрицкое, Русское, Пруцкое. А нашу Колыму буря и так донимает бесперечь. Зимой, когда дунет, - света не видно. Вон чукчи, я знаю, сидят взаперти и сказывают сказки. И каждая сказка доходит до присказки: "Ого, конец! Я убил ветер!" Это будто такие слова, чтоб вьюгу да ветер унять.

   И Авилов сказал:

   - Нас тоже буря подхватила и закинула сюда.

   - А вы бы ушли, - предложил неожиданно Викеша.

   Они посмотрели друг другу в глаза.

   - Ого, - сказал Авилов с внезапной веселостью. - А читал ты, был такой царь Атилла, владетель кочевников гуннов, так он миллион перебил и хвастал еще - где конь мой ступит копытом, там трава не растет.

   - Не читал, - отозвался Викеша, - ведь меня не учили. Что знаю, сам научился. А вы бы ушли!

   - Куда мы уйдем? - Авилов мотнул головой. - Нет, мы не уйдем.

   - Так мы вас прогоним.

   - Куда? Некуда!..

   - Отсюда прогоним. Идите, откуда пришли.

   Один спрашивал "куда", другой отвечал "откуда". Здесь был трагический узел борьбы: Авилов против Авилова.

   Они сошлись близко и смотрели друг другу в лицо. Были оба такие высокие, такие похожие, и больше им нечего было сказать друг другу. Они договорились до конца. Авилов пришел убивать, а Викеша был призван сперва защищаться, а потом строить жизнь. В этом малолюдном краю убивать было некого, каждый убитый работник был как пробел в небольшом человеческом стаде.

   Северный оленевод питается от стада, но когда стадо на ущербе, он старается размножить его и каждого оленя ценит, как клад, как святыню.

   - Постой, - Авилов провел рукой по лицу. - А сюда ты зачем пришел? Убить меня хотел?

   - Не тебя, пулемет.

   - А, вижу. Снял часового, собирался испортить пулемет.

   - Убить твой пулемет, - повторил Викеша. Для него пулемет был, как живое существо, страшнее Авилова. Убить пулемет - и крышка! Война войне.

   - А мы другой привезем, - пообещал Авилов. - Ну, что мне с тобой сделать?

   Викеша выпрямился.

   - Ты меня родил, ничему не учил, теперь убей.

   Авилов взял сына за руку и отвел его рядом в комору. Черноусова была большая торговая заимка, и Гаврила Кузаков тоже приторговывал мехами. И его черноусовский дом, так же как усадьба Макарьева в Середнем, имел, боковую пристройку, одновременно лавку и склад. В комаре были навалены связки мехов, хоть было их не столько, как в Середнем у Макарьева.

   - Здесь ночуй, - сказал Авилов Вившие. - А этим дерьмом обернешься от мороза, - указал он презрительно на пачки лисиц и песцов. - Этому учить тебя нечего, этому сам научился. А завтра увидим, что делать.

   Авилов захлопнул тяжелую дверь, заложил ею крепким бруском, пропущенным в скобы снаружи, и вернулся к столу, но не сел, зашагал по избе. В избе мало было места. Он надел парку и треух и вышел на улицу, обошел весь поселок, проверил часовых. Их было двое, один у пулемета, а другой у дороги, ведущей на Походское устье. Потом спустился на реку. Ему надо было уйти от двух этих слов: "куда", "некуда". Но он не мог уйти от судьбы, убежать от собственного духа. И в конце концов Авилов поднялся на берег и вернулся обратно в избу. Здесь под столом стояли два бочонка, обшитые крепкою кожей и полные ценною влагой. Авилов забрал их с собой из Середнего на всякий пожарный случай. Без спирта в Сибири не ездят даже ученые экспедиции.

   Такие деликатные вещи Авилов держал при себе, во избежание недоразумений. Но на этот раз он сам создал "недоразумение", ибо он вытащил винную втулку и доверху нацедил свою неизменную дорожную баклажку.

   В разгаре боевого похода Авилов, оставивший зеленого змея в Середнем, снова полез за утешением в заветную баклажку. В этом было дурное предвещание как для самого полковника Авилова, так и для всего белого похода.

   Пил Авилов молча, на этот раз из кружки, не да ковшика; высосал из баклажки побольше половины и вдруг опьянел до потери сознания и повалился на лавку в каменном сне, как был, не раздеваясь, даже не сбросив верхнего балахона и запушенного снегом треуха.

   Викентию Авилову второму было нечего выпить, а о сне он не думал ничуть. Он только уселся поудобнее на пачках лисиц и стал соображать. Попался, как дурак. С пулеметом ничего не успел, с разведкой не успел. Правда, увидел отца и насытил свой давний сердечный голод, насытил до отказу и, должно быть, навеки. Его разговор с отцом стоит наилучшей разведки. Но что теперь будет с максолами, со всеми партизанами?

   "Митьку-то убили, а меня?"

   Он соображал, что даже и отцу не придется держать его в плену, да и что теперь отец или мать или дети?.. Ведь говаривал Митька Ребров, что если отец или сын пойдет против республики, - такого удушить. Вот так же, должно быть, и у белых. А если не задушат, пожалуй, начнут спекулировать, именем Викеши усмирять беспокойных максолов.

   Лучше бы тогда не дожидаться, на отца не надеяться, а ходу! Попробовать разве сейчас.

   Он встал, и при свете жирника внимательно осмотрел помещение. Наружного входа в комору не было, а внутренний открывался прямо из горницы Авилова. Окон не было. Под пол не подроешься. Мерзлая под полом земля. Крышу не прорежешь. Крыша засыпана сверху землей, помазана глиной.

   И глина затвердела и скипелась на морозе, как чугун. А помимо всего кругом эти солдаты. Только покажись у стены иль на крыше, тотчас же и пристрелят.

   Оставалось одно - внутренняя дверь в помещение Авилова. Что такое колымская дверь? Она сбита из прочных досок и обшита пушистою шкурой. Это защита от холода. Но в защиту от взлома она дает мало. Вместо петель, она стоит на пяте и вертится на длинном шесте. Пятка, пята, - это нижний конец шеста, а верхний упирается в надолбу под верхним костяком. Выбил скрепы, снял надолбы - и дверь упадет. Но там за дверью был полковник отец и дальше все те же солдаты.

   Викеша ходил перед дверью, как запертый кот, и вдруг услыхал из горницы приглушенный звук, вроде храпа. Оленья шкура плохо пропускает звуки. Но храп повторился громче. Это был, очевидно, отец. Он разговаривал с сыном высоко и спокойно и после разговора заснул также спокойно. Глаза комсомольца сверкнули опасным огнем.

   - Съесть меня хочешь, - сказал он беззвучно, обращаясь все также к Авилову, - как мать мою съел, как вы поедаете нас, убиватели худые! Не будет того!

   Ружье он разбил у обоза, а ручного топорика не было. Но за поясом был нож, без которого северный житель не может пробыть ни минуты и который является как бы продолжением среднего пальца руки, длинным и сильным железным когтем. Ножа у него не отобрали. На севере даже в тюрьме у настоящих арестантов не отбирают поясного ножа и покойника в гроб без ножа не положат.

   Викеша вынул нож и стал осторожно вырезывать надолбы прочь. Нож у него был крепкий, весельчанского дела, ковки Митрофана Куропашки, который когда-то на заимке Веселой был стрелец и кузнец и лодочный мастер, как говорят на Колыме. Кончик ножа скоробился о стальной пулемет, но теперь пред Викешей была не сталь, а мягкое дерево.

   Нижнюю надолбу Викеша расколол и вынул кусками. Шест отошел. Действуя им, как рычагом, он свернул с места и верхнее гнездо. Потом понемногу, осторожно, ему удалось повернуть всю дверь несколько наискось над порогом. Тогда, просунув нож и воткнув его в поперечный брусок, он успел рядом размеренных толчков вывести его из скобы. Потом протолкнул его влево, двинул назад и вытащил из второй скобы. И в последнюю минуту глубоко воткнул свой нож в брусок, чтоб предупредить его падение.

   Управившись с этой особой плотничьей работой, он тихо снял дверь и поставил ее в сторону.

   Храп отца раздавался громко, с глубокими всхлипываниями. Освободив свой нож и крепко сжимая его в руке, Викентий шагнул в горницу. В горнице было темно, но из коморы сюда проникало немного света, и одного взгляда на стол, на баклагу и кружку было довольно для Викеши. Он усмехнулся презрительно.

   - Пей, да дело разумей, - сказал он, качнув головой. - Ну, добро, этот замер, а отсюда как выберусь?

   И вдруг, неожиданно пришла ему в голову мысль. Авилов спал в дорожней одежде, на стене висел другой меховой балахон с большим кокулем, - капишоном, и шапка, опушенная бобром.

   Они были одинакового роста. Викеша был тоньше Авилова. Но под балахоном это будет незаметно. Все же в их осанке было много сходного и голоса их были одинаковы.

   "Ну-ка, на счастье", - подумал Викеша. Но, прежде чем снять балахон, шагнул к Авилову, сжимая нож в руке.

   - Зарежу и квита, и вся война кончится. Возьмем, пожалуй, белых голыми руками, как познобленных гусей.

   Бывают на тундре внезапные летние мятели и тысячи гусей погибают, сбиваясь в огромные кучи. И их собирают руками, как шишки в кедровом лесу.

   Авилов шевельнулся во сне.

   - Нет, не могу, - вымолвил Викеша с сердитым вздохом. - Ну, черт с тобой, живи. До время живи...

   Отцовский нож лежал на столе с ножнами и поясом. Нож был финский, простой, очень похожий по форме на северный нож.

   Викеша с размаху глубоко воткнул свой нож в столешницу, оставляя его, как памятку, вынул из ножен финский нож полковника и втиснул в свои ножны. Ножи, как и люди, были одного размера, и отцовский нож оказался впору сыновним ножнам.

   В углу у стены стояла отцовская винтовка, легонькая, как игрушка, и лежала серебрянка с расколотым ложем, подобранная на снегу солдатами. Викеша опять поколебался. Жалко ему было оставить серебрянку, материно благословенное ружье, российскому обидчику.

   - Нечего делать, владей, - вымолвил Викеша. Бросил серебрянку, а отцовское ружье надел через плечо на отцовский балахон.

   После того Викеша оделся и смело пошел из избы. Снаружи было тихо, светало. Солдаты спали, во оба часовые стояли на прежних местах.

   Викеша прошел неспеша мимо того же пулемета и даже окликнул часового северным кличем "береги". Никто его не тронул. Выскочила только приблудная собака и с лаем бросилась ему под ноги. Колымские собаки, подражая хозяевам, крепко не любили карателей. Викешина кухлянка-балахон пахла, конечно, карателем Авиловым.

   Викеша пнул собаку ногой и выругался.

   - Цыц, проклятая, - сочувственно цыкнул на собаку часовой. Ибо и движения и голос Викеши были, как две капли, похожи на отца. Именно так случалось и Авилову отбрасывать пинком приблудных и злобных собак.

   Викеша прошел сквозь обоз так же точно, как перед тем Авилов, и спустился на реку, вышел на лед и пустился через реку, собираясь подняться повыше и потом повернуть обратно и, минуя Черноусову, вернуться на тундру к Горлам.

   Максолы опять улеглись, а Аленка сидела и думала: "Дура я, дура!"

   Когда рассвело, она вышла на двор и с каменным лицом стала запрягать свою собственную девичью нарту.

   - Куда ты? - спросила подруга Феня Готовая.

   Алена почти против воли подняла руку и показала на восток.

   - Так ведь Викеша заказывал, чтобы не ездила ты, - сказала Готовая.

   - Блюди своего мужика! - крикнула Аленка с голодными злыми глазами. - А моего не замай!

   Красавица Фенька жила с Микшей Берестяным, и на весну у них ожидалось великое счастье, сокровище северной жизни - ребеночек.

   И так, не прощаясь с машинами, не докладываясь начальнику Микше, свистнула Аленка на собак и поехала искать, догонять своего отчаянного друга. И так же, как Викеша и Федот, она ночевала на тундре без огня, без питья и приехала на Черноусову тоже через сутки, рано на свету. Привязала собак на задворках и пошла по привычной тропинке к дому Василия Гуляева и подергала старую дверь за кожаный короткий поводок.

   Подергала и вспомнила ребячью загадку и вдруг усмехнулась: старую старуху за пуп, да за пуп.

   На душе у нее было смутно, но скорее радостно. Все-таки догнала, нашла.

   Вышел Василий Гуляев, поглядел и далее отмахнулся.

   - Чего ты, дикоплешая, откуда?

   И Аленка ответила приказом:

   - Викешу позови!

   Ей почему-то казалось, что милый вот тут, в этом привычном, безопасном, укрывающем доме. Василий замялся.

   - Сейчас позови! - топнула Аленка ногой. - Не спрячете его!

   - Уж спрятали Викешу твоего, - проворчал Гуляев. - И тебе то же будет. Суетесь, куда не след.

   Аленка схватилась за сердце, потом перемоглась, и сказала, задыхаясь, будто быстро взбежала на подъем:

   - Живой?

   - С вечера стрелу не слыхали, - ответил неохотно Василий. - Живой.

   - На кого покидаешь?.. - голоснула Аленка и сразу оборвала. - Постойте, погодите, к полковнице пойду!

   Полковница, колымская княгиня, Варвара Алексеевна, заехала к старухе Макриде в ее вдовью усадьбу. Вдовья Макридина выть была вроде девичьей, только она возникла после смерти хозяина мужчины. Здесь тоже было женское царство и у бабки Макриды, когда она еще была теткой Макридой, рождались лет двадцать подряд пригульные вдовьи ребята. Выть была большая, даже огромная. В разных углах Макридиной усадьбы копошились племянницы, внуки, какие-то сопливые мальчишки с оборванной макой позади.

   Ее спрашиваясь никого, Аленка смело прошла в переднюю горницу.

   - Челом, командирша! - сказала она по колымскому обычаю, касаясь рукою земли.

   - Здравствуй, красавица! - ласково сказала Варвара Алексеевна.

   Аленкино лицо поражало. Ее огромные глаза горели и дерзостью, и мукой, и бредовым безумием.

   - Чья ты, милая? - продолжала Варвара Алексеевна.

   "Чья" означает по-колымски вопрос о фамилии.

   Но Аленка предпочла понять этот вопрос прямее.

   - Викешина жальчиночка, - сказала она громко. - Викеши максола, твоего, стало быть, пасынка, а мужа твоего родимого сынка.

   Варвара Алексеевна молчала, пораженная.

   - Не убивайте его, - страстно молила Аленка, - все берите, только Викешу отдайте! Мы уйдем далеко, в чукчи, в Амирику, за Черный пролив, владейте Колымскую землю.

   Варвара Алексеевна широко усмехнулась.

   - Вишь ты, какая горячая! Ну, пойдем выручать твоего кавалера!

   Они проходили по той же обычной тропинке, сквозь обоз, мимо пулемета, близко от часового, стоявшего все так же неподвижно.

   - Полковника не видел? - спросила мимоходом княгиня часового.

   Авилов обычно вставал на заре и до зари делал обходы постов, разговаривал с часовыми, потом спускался на реку или уходил в ближайший лес.

   И на этот раз часовой словоохотливо ответил:

   - Полковник прошли на свету, изволили спуститься на реку.

   Княгиня засмеялась.

   - Видишь, какая незадача. Ну, все равно, пойдем. Сокол слетел, посмотрим твоего соколенка.

   Но в избе они нашли не соколенка, а именно старого сокола. Он сидел на лавке с взъерошенными перьями и дикими глазами смотрел на снятую дверь и обнаженный нож, дрожавший в столовой доске.

   Бывалая певица-девица свистнула по-мужски.

   - Вон как! - сказала она. - Это молодой улетел, а старый-то остался...

   - Не крушися, Викентий, "мужичка" упустил, так вот тебе "женка", из того же гнезда [мужичок - самец; женка - самка].

   Она взяла молоток и гвозди и быстро починила сбитые надолбы и дверную пяту, потом протолкнула онемевшую Аленку в меховую комору и дверь заложила бруском.

   Авилов внезапно вскочил.

   - Я догоню его! - крикнул он в дикой ярости. - Моих рук не уйдет!

   Он выскочил, как буря, на двор, дернул нарту, припряг свою дюжину собак и ринулся вниз по косогору, - нарта и гонщик и свора помчались, как волки по следу оленя.

   Проехали на тундру, понеслись по гладкому убою, спрессованному ветром и уже остекленному полуденным весенним припеком.

   Собаки неслись, как угорелые. Им передались безумие и ярость господина. Час... другой... Белая тундра широка, но оленя, за которым несется эта дикая стая, не видно нигде. Мало ли места на тундре! Найти ускользнувшего максола так же невозможно, как в снежном буране выпустить белую пушинку и потом уловить ее.

   Еще час, два часа... Или Авилов думает налететь на самые Горла и смять одним ударом осиное гнездо злокозненных максолов? Не по себе осину гнешь, товарищ полковник...

   Пестряк, в передовой упряжке думает то же. Он оборачивает на бегу свое злое рыло в сторону Авилова и словно качает головой.

   - Пестряк! - бешено вскрикивает полковник.

   Оборачиваться на бегу считается нарушением собачьей дисциплины. Авилов с размаху бросает тормозную палку в голову преступному слуге. Острое железо падает на голову собаки и раскалывает череп, как ореховую скорлупу. Пестряк валится, убитый на месте, но упряжка в паническом ужасе несется вперед, увлекая с собой его труп.

   Опомнился Авилов. Он остановился собак, выпряг и отбросил Пестряка и повернул назад, вместо двенадцати на одиннадцати собаках. Теперь он больше не погонял упряжку. Но испуганные смертью вожака собаки летели, расстилаясь по снегу, как птицы.

   Авилов приехал под вечер и подъехал к своей квартире. Лицо его было так мрачно, что никто не посмел задать ему вопроса, и даже Варвара Алексеевна, вышедшая ему навстречу, тотчас же убралась к собственной хозяйке Макриде.

   Авилов прошел в горницу, зажег свечу и поставил на стол. Ему хотелось есть и пить, он достал с поставца блюдо холодной оленины и налил привычную чарку, на этот раз одну. Подкрепившись, он долго сидел и смотрел на стену, потом отодвинул засов и выпустил Аленку в горницу.

   - Хочешь есть? - спросил он отрывисто.

   - Э-э, хочу, - сказала Аленка откровенно к спокойно. - Пить тоже хочу, - прибавила она. - Вина не наливай, жгота [жгота - изжога] с него. Дай простой воды.

   И когда она попила и поела, Авилов спросил ее теми же словами, что давеча Варвара Алексеевна:

   - Теперь говори, чья ты?

   - Невестка твоя, - ответила Аленка с задором. - Молодчика Викеши любимая кровинка.

   Авилов даже вздрогнул. В душе шевельнулась забытая стертая память. Щербатая Дука... Это было другое лицо, другая фигура. Но женщина была такая же "жальчинка" и "кровинка", плоть от плоти и кровь от крови любимого дружка.

   Женщина дикарка отдается мужчине наивно и просто, но раз навсегда, до конца, без остатка. И в этом есть что-то звериное. Но звериная мать отдается сполна не мужу, а детям. В дикарке из матери просто родится любовница-мать, и другу она отдает чувство половое и чувство материнское.

   - А ведь Викеша-то ушел, - сказала Аленка ликующим тоном. - Али ты сам отпустил?

   Авилов ничего не ответил. Он и сам не знал, что бы он сделал со своим сыном: убил бы, отпустил бы... Но юный максол ответил на вопрос, не дожидаясь решения папаши.

   - Батюшка свекор, спасибо! - воскликнула Аленка. Она ухватила огромную жесткую руку Авилова и приникла к ней своими мягкими губами, а потом обернула эту руку и понюхала ладонь.

   - Какие вы похожие, бог с вами, - сказала она с удивлением. - Такой самый запашок.

   Первобытная любовь возбуждается запахом больше, чем касанием. Авилов молчал.

   - А теперь и меня отпусти! Глазаньки-то я проглядела, Викешеньку искавши! - завыла Аленка. - Викеша, братеночек!

   Авилов поднял голову и посмотрел на нею странным взглядом, смутным и будто голодным.

   "Братеночек Викеша". Таким точно словом его называла когда-то Ружейная Дука. Раньше Авилов о женщинах не думал Они приходили к нему, и он брал их, небрежно и бережно, вместе султан и рыцарь. От рыцаря до султана всего один шаг.

   Но теперь его грызла голодная зависть, голодная ревность. Настоящий Викеша братеночек родился от его плоти и отошел от него. И молодчиком Викешей полковник Авилов уж больше не будет никогда.

   - Пусти меня, - умоляюще шепнула Аленка. И видя, что Авилов молчит, подскочила и закинула ему руки на шею и прижалась к лицу его своей нежной румяной щекой.

   Авилов стиснул ее и поднял вверх, как перышко.

   - Пусти! - крикнула Аленка уже по-другому. Но голос ее потерялся в человеческом капкане, сдавившем ей шею и грудь...

   Рано поутру Варвара Алексеевна поднялась на крылечко к Авилову. Подождала, постучала, но никто не ответил. Тогда она дернула за кожаную скобку. Дверь оказалась незапертой, и колымская княгиня вошла к своему князю.

   Авилов сидел, опираясь руками на стол. Он поднял ей навстречу равнодушные глаза. Аленка сидела не в коморе, а тут же на полу, скорчившись, как побитая собака.

   Варвара Алексеевна опять-таки поняла с первого взгляда. У ней было опыта довольно с козлиной породой мужчин.

   - С легким паром, - сказала она с насмешкой. - С законным браком.

   В голосе ее не было особенной злости. Мало ли с кем не бывает.

   Авилов на насмешку не ответил.

   - Убери ее прочь! - указал он глазами на Аленку.

   Маленькая черная фигурка движется в яркости снега через тундру, такая одинокая, затерянная в безбрежной ширине. Это Аленка возвращается из страшного плена, в последнее убежище, в поселок на Чукочьей виске.

   Варвара Алексеевна просто столкнула ее с крыльца, как собаку, как гадину, и еще изругала ее грубыми мужскими словами:

   - Пошла к такой матери!

   Аленка отряхнулась и пошла. Собак ей не вернули, не дали куска на дорогу, да она и не просила. За последний кусок дорого она заплатила батюшке свекру, полковнику Викентию Авилову.

   Шагает Аленка вперед без лыж, без посоха. Остеклевший убой не садится под ней, с пригорка на пригорок скользит она привычными ногами.

   Двоится у Аленки в уме. Два у ней Викентия Авилова. Свекор и муж. Или оба ей мужья. У обоих побывала. И такие похожие, глазастые, тяжелые, такой самый запашок. Пить хочется Аленке. Она падает на землю и лижет холодный убой, как собака. Припадает к последней струе и глотает холодную воду. Потом поднимается и двигается дальше.

   Через тундру шагает Аленка, убегает от отряда и не знает куда. Была в Черноусовой, а уходит на Чукочью. А в какой стороне Чукочья? Безжалостное солнце светит ей прямо в лицо. И жмурится Аленка, глаза ее слепнут, красные, желтые круги бегут перед ней, словно тоже убегают через тундру.

   Отчего солнце ей бьет в глаза? Давно она идет. Полдня. А может, три дня, неделю, месяц. И было так, что солнце светило ей сзади. А, может, она возвращается назад на Черноусову? Запуталась Аленка.

   Не зная, куда ей итти, Аленка садится на пригорок и плачет горючими слезами, как заблудившийся ребенок. Страшно на тундре, как в темном лесу. Куда ни повернется, уже ей повсюду чудится мужчина, высокий, глазастый, и тянет к ней длинные руки. Куда ей спастись? В землю зарыться? Но стеклянистый наст не прорубишь топором, а у ней только слабые ногти. Этими ногтями царапала Аленка волосатую грудь Викентия Авилова. Которого? Первого? Второго? Она хорошенько не помнит. Царапала Аленка, но ничего не процарапала.

   Сидит на пригорке Аленка, закрывает от солнца лицо и плачет горючими слезами. А солнце ведь вовсе не злое. Оно глядит на нее пристально своим пламенным оком. Жалко даже солнцу обиженную девочку. Затягивается дымом сияющий глаз, тускнеет печальная тундра. Темнеет улыбчатое небо. Гляди, и заплачет заодно на голову Аленки холодными весенними слезами.

   Легче глазам. Аленка озирается кругам. И видит далеко на тундре, - движется, мелькает черная вертлявая полоска. Ведь это собачья упряжка. Недавно, вчера или раньше, Аленка и сама изгибалась но тундре с таким подвижным червячком.

   Кто же это едет? Погоня. Хватился тот страшный мохнатый, догонит, вернет! Опять будет душить, теребить, как рысь куропатку, растреплет, сожжет.

   Очертя голову, задыхаясь, убегает Аленка через тундру, спасаясь от погони. Так быстро бежит, что даже наезжающий собачник все время отстает и не может догнать. Вот поровнялся, наконец. Пролаяли собаки. Погонщик на ходу вскакивает, хватает беглянку и бросает на нарту.

   - Подь, подь!

   Поймали Аленку. Высокая фигура, знакомый запашок, и голос все тот же, знакомый, страшный голос приезжего дьявола:

   - Аленка, уймись!

   - Уйди! - визжит Аленка не своим голосом. - Боюсь!

   Она соскакивает с нарты и бросается в сторону и падает, ползет по снегу, по убою, как подбитая синявка [синявка, синяк - молоденький песец. Мех синявки отдает синим. Подрастая, синявка становится недопеском]. Викеша хватает Аленку и бросает на нарту назад.

   - Боюсь! Уйди!

   Но зная, как унять ее, он связывает Аленку, увязывает ее на нарту, как кладь, и во весь опор, как ветер, несется через тундру.

   Безумная. Аленка. Ведь это не погоня, а выручка. Не Викентий, а Викеша.

   Пониже Черноусовой, на заимке Коретовой, он взял собак и перелетел через тундру в свое вольное гнездо. И тут он узнал, что Аленка не послушала и поехала вдогонку. И сам не послушал никого, не остался ни минуты, только собак переменил, полетел выручать свою непослушную, упрямую, любимую жальчиночку.

   Приехал, нашел, захватил. Bo-время поспел, или, может быть, поздно.

   Летит через тундру упряжка. Аленка от ужаса бредит:

   - Какие вы похожие, бог с вами! - шепчет она удивленно. - Такой самый запашок!

   Викеша прислушивается, не может понять: - "Невестка твоя, молодчика Викеши любимая кровинка".

   - Батюшка свекор, отпусти меня! - просит Аленка и вскрикивает страшным другим придушенным голосом: - Пусти!

   И теперь понимает Викеша и не может понять. Верит и не верит. Бывает ли такое на земле? Хуже людоеда полковник Авилов. Мать съел, утопил на море за нерпями, а теперь и вторую, невестку, сыновную любу, измял, надругался, загрязнил, как черная злая зараза.

   Загрязнил - не беда. Море не грязнится, ежели пес полакает. А то вот беда, что Аленка в огневице, мечется, кричит, как когда-то металась и Дука.

   А Аленка утихает и спрашивает странным ликующим тоном:

   - А Викеша-то ушел? Али ты сам отпустил его?

   - Да отпустил. Отпустит такой.

   Викеша вспоминает свой неожиданный побег, пьяного отца, лежащего на лавке, и рука его крепко сжимает воображаемый нож.

   "Напрасно оставил", - думает он жестко.

   Апрельское солнце садится в багровой широкой заре. Сверкает на Чукочьей виске зеркальный и твердый хабур [обнажившийся речной лед]. Собаки, почуяв жилье, расстилаются, как ветер. Невысокий подъем - и поселок. Выскакивают максолы, партизаны, девчонки и бабы. Ибо не только за максолами, бабы увязались за старшей дружиной и одна по одной забрались в партизанское гнездо. Даже старая Дарья гренадерша бросила смолистого мужа и приперла на Чукочью к Паке.

   - А ребят на кого покинула? - сурово спросил Пака.

   - Тут тоже ребята, - оправдывалась Дарья.

   Действительно, из Пакиных детей дома осталось лишь трое, а двое уж были с максолами.

   - А за теми присмотрит старик, - успокаивала Дарья.

   - Викеша, Викеша приехал! - загудело по поселку. Сам Микша Берестяный привязал собак и вводит Викешу под руку в жилую избу. Выдержать такое способен не каждый максол. Четыре переезда через тундру, плен и побег и все без отдыху.

   Как ветер шатает Викешу. В уме его мутится, как будто у Аленки.

   Аленку подхватили бабы и вводят в другую поварню.

   - Бабы, посмотрите ее, - говорит им вдогонку Викеша и глаза его смыкаются сами. Мир перед ним почернел и превратился в какой-то провал. И словно из бездны он слышит голос басовитый и сиплый и все-таки женский, знакомый чей-то голос:

   - Ничего, мы посмотрим, небось!

   Долго возилась суровая