Тан-Богораз Владимир Германович - Союз молодых

   Фига по-колымски кокушок. Показать фигу - жест заклинательный не только на Колыме.

   Неожиданно в разных концах вскочили охотничьи собаки. Раздались крики, лай и пронзительный свист. Озеро ожило. Из разных кулиг уже выгребали охотники на легких своих челноках, с сатинами - дротиками, с метательными досками, с длинными и гибкими водяными копьями, выпугивая всякую живность на средину широкого бассейна.

   Гуси выплывали широкими серыми пластами, лебеди белыми стайками, утки кишели, как мухи, но на них никто не обращал внимания.

   - Лебеди, лебеди! - кричали охотники.

   Лебедь - главная охотничья птица севера, и пред ним отступает всякая крылатая живность.

   Пака Гагарленок двинулся с страшной быстротой на своей узкой ветке в объезд лебедям. С другого конца выплывал на долбленом челноке Берестяный. Они выгоняли лебедей из кулиг и грудили вместе. Вот оба с разных сторон поехали кругом стада, встретились, разъехались и снова поехали кругом.

   - Взяли, взяли! - кричали охотники.

   На каждой охоте, особенно на водной, важнее всего объехать добычу кругом, сгрудить ее вместе и отнять у ней перед.

   Лебеди сгрудились вместе. Их было много, пожалуй, штук триста. Тут были молодые черношейные и старые белые, без одного пятна. Они сбились в кучу и стали, как остров, слепленный из белого пуха. На острове росли три сотни лилий с белыми цветами - головами. Лилии вертелись беспокойно и громко кивали: "киги, киги!" Это лебеди заранее оплакивали предстоящую смерть.

   Уже пять челноков скользили по вольной воде кругом лебединого стада. И вышло впопыхах, что в одном челноке, вместо долговязого парня, сидит вертлявая Фенька Готовая, сама больше похожая на птицу и цветок, чем на сильного охотника.

   - Наш челнок, наш! - завизжали ее товарки в разных местах обходной пешей линии. - Не троньте ее!

   Фенька показала язык ближайшему соседу мужчине и выплыла вперед. Гребца на челне не догнать и не ссадить словами, хотя бы и крепкими.

   Лебеди кикали.

   Два охотника ездили ню кругу. Третий наехал на стадо и ловко отрезал "головку", четверку благородных бескрылых, огромных лебедей. Четверку лебедей на четыре свободных челна.

   Лебедей выпустили на вольную воду, и каждый челнок помчался в догонку за лебедем. Это было состязание красивое и странное, как будто в водном цирке. Лебедей ловят руками без всякого оружия. Охотники молча и бесшумно скользили но воде. А лебеди кикали и хлопали об воду своими линялыми крыльями. Они одновременно плыли, бежали и летели но воде, но гибкие челны летели еще быстрою. Два раза прогнали охотники своих лебедей взад и вперед по широкому Седлу, затем чтоб стволы их маховых перьев скорее наполнились сгустками крови. Когда обессилятся крылья, лебедь опустится на воду и станет нырять.

   Первого лебедя взял Николай Берестяный. Он наехал на него на поныре, закинул ему лопасть весла на шею, подтянул к себе и тотчас же опрокинул его на спину, и сломал ему шею рукой у самого затылка.

   Раз, раз, раз!

   Четыре белых пушистых комка плавают по озеру в разных местах. Тоненькая Фенька управилась с своим лебедем быстрее парней. В ее маленькой ручке железная хватка. Она словно женка горностая, живая стрела, или шило.

   Раз!

   И лебедь опрокинулся на спину и даже не бьется.

   Еще четыре и еще четыре. Двенадцать убитых лебедей плавают мешками но воде.

   Плавающий остров сжался, как белая глыба. Если бы забросить невод, можно было бы глыбу вытащить сразу на берег.

   - Долго ли возиться! - ворчит Николай Крутобокий. Ему трудно втискивать в челн свою крутобокую тушу. Челнок оседает под ним, как будто под грузом железа.

   Правда, ежели брать по четверке лебедей, можно провозиться по меньшей мере сутки.

   Фенька наехала на стадо и отбила три лебедя, но вместо торжественного гона, тычет одному и другому веслом под крыло. Вот это скорее. Но колоть на воде вертлявого скользкого лебедя труднее, чем оленя. А третий лебедь обезумел. Он распустил крылья и сам нападает на Феньку. С криком, с хлопаньем, он вскочил прямо в челнок, большой, как собака. Раз, раз! Хлопает крыльями по жестким бортам. Жик! Левый борт раскололся, как фанера. Лебедь вытягивает вперед свою длинную шею-змею. Он норовит долбануть своим черным молотом по бледному лицу среброголовой Феньки.

   - Мотри, мотри! - кричат ей товарищи.

   Челнок переполнен водой, но Фенька смеется и взмахивает в воздухе чем-то светлым. Лебединая голова дрогнула и отлетела, все-таки вперед, через Фенино плечо. Из перерубленной шеи бьют две кровяных струи на серебряную Фенькину голову. Теперь Фенька белая с красным. Она перерубила лебединую змею коротким дорожным топориком.

   Все это - так, пустяки, в пределах охоты.

   Фенька выбрасывает лебедя вон, вычерпывает воду и опять наезжает на стадо.

   Охотники вертятся кругом стада и подкалывают понемножку лебедя по лебедю. Они объедают стадо по крупинкам, как глыбу подмокшего сахару. Лебяжий остров тает. Но надо быть осторожным, чтоб не расстроить пластины. Нельзя ни кричать, ни стрелять. Лебеди в гипнозе. Какой-нибудь взбалмошный выстрел может вспугнуть и рассеять пластину на тысячу охлопков. Тогда лебедей не найти. Они разбегутся по дальним кулигам и зароются в топкий зыбун. И там отлежатся на дне, подняв свою голову вверх и чуй дыша кончиком носа, высунутым вон из воды.

   Полстада как не было. Озеро покрыто белыми толстыми хлопьями. Являются обычные пайщики. На северном конце к берегу прибился белый ком. И какая-то острая мордочка работает над ним, теребит, затаскивает вверх. Лисица, песец? Викеша хватает свою "серебринку". Нельзя стрелять, распугаешь лебедей.

   Над озером проносится черная фигура, как лодка на косых парусах, на миг отражается в темной воде. Это живой самолет, тундренный беркут. Он перелетает через озеро и падает в воду на той стороне и тоже принимается возиться над белым комком. Видно, как он когтями терзает добычу. Киш, проклятый! Вот этот распугает лебедей. Но он отвечает охотникам задорливым клекотом.

   - Стрельнуть, а? - соблазняется Викеша.

   Лебяжья пластина внезапно взволновалась. Торжествующий клекот орла вывел лебедей из неподвижного оцепенения. Орла они боятся не меньше, чем боятся человека. Один ужас рассеял другой. Остров как будто закипел и рассыпался на белые хлопья. Лебеди кинулись прочь врассыпную, прямо на охотников.

   - Раз, раз, раз!

   Каждый из шести челноков убивает по лебедю, потом по другому. Но целая сотня прорвалась из страшного круга. Кулиги запестрели белыми фигурами. Лебеди лезут в беспамятстве на пеших людей, на собак, борются с ними, перепрыгивают через них и спасаются в зыбуне.

   Огромный самец с распущенными крыльями выскакивает в Викешином углу и лезет бесстрашно вперед, прямо на Аленку. Она вскакивает и кричит и в азарте расставляет руки. А лебедь расставляет крылья. Он такой же высокий на ногах, как Аленка. Его шея, как плеть. И широкие крылья, как полы живого пальто. Лебедь обнимает Аленку этими живыми полами, словно запахивает ее и поднимает над нею свою белую змею - молоток. А Аленка хватает его за подкрылья обеими руками и увертывается с необычайной ловкостью. И вот она сзади на лебеде, почти верхом и крутит ему страшные крылья, как руки буяну. Лебедь отклоняется назад. Вот они свалятся оба в глубокую кулигу.

   - Держись! - восклицает Викеша. - Минуту! Аленка, кренись! Живого возьмем!..

   Он словно подпирает Аленку и лебедя стоим крепким плечом. Вдвоем они скручивают лебедя, как двое полицейских - буяна. Стягивают крылья, завязывают ноги и голову. Лебедь, обращенный в пакет, беспомощно лежит на берегу.

   Слышится выстрел направо. Это Берестяный расправился с беркутом за распуганный остаток лебедей. Теперь уж но страшно стрелять.

   Солнце, должно быть, восходит. Но тундренное небо посылает нахмуренный дождик. Впрочем, охотники и без дождя промокли до костей.

   - Гуси на завтра! - командует Викеша.

   Охотники сбирают лебедей и связывают в белые пучки, как будто исполинские букеты. Эти лебяжьи букеты они волокут с торжеством то мокрому мху на место обеих стоянок.

   Пылал костер. Кипели котлы, набитые доверху молодой лебедятиной. Старые лебеди жестки, но молодые черношейные - отличная еда. Девчонки отложили для каждого охотника по три лебединых крыла. Мозг из лебяжьего крыла - это редкое лакомство. И Машура Широкая заводит очередную сказку.

   "У старого Торганры князца сватался Лямпурга за единственную дочку.

   "- Накопи три пуда мерзлого мозгу из лебяжьих крыльев!..

   "В первый год пошел Лямпурга за лебедями, набрал один пуд лебединого мозгу.

   "На другой год Лямпурга набрал еще один пуд мозгу.

   "На третий год набрал третий пуд мозгу. Взял дочку. Таков был Лямпурга, удалый охотник".

   Пылал костер. Обе партии были вместе и девушка и парни. Дров не хватило бы на тундре на два очага.

   Котлы опростали, кости обглодали.

   - Девки, спать!..

   - Нет, плясать! - выкликают девчонки и мальчишки. - Ночь наша! Успеем отоспаться.

   - Ну, какую?

   - Бонданды, Бонданды! - опять выкликают девицы.

   - Эй яган, эй яган!

   заводит сумасшедшая Фенька.

  

   Да маленький балаган. [лесная избушка]

   Я лег спать там,

   подхватывает Лика Березкина,

   Ко мне девки пришли,

   В роте воду принесли!..

   - Мы девки пришли,

  

   подхватывает весь девичий хор, -

  

   Тебе кашу варить,

   И по ягоды ходить.

   - Я девок прогонил, -

  

   хвастает Микша Берестяный, -

  

   В балаганчик ускочил!..

   - Стали девки плакать, -

  

   поет девичий хор,

  

   - Стали девки хинькать, -

   - и они "хинькают" - хнычут,

   - Стали тут пужаться,

   - Стали тут страститься:

   Бонданды выгонил,

   Бонданды прогонил!..

  

   И весь мужской хор поет в виде заключительной фразы:

  

   Стало сердце ноять (ныть)

   По хорошей девке,

   По пригожей девке!..

   Вышел в лес, сел на кокору,

   лови, хватай который котору!..

  

   Девки бросаются в разные стороны, забегают далеко от костра. Парни гоняются за ними и ловят, у кого было сговорено. Теперь бы колымские бабы не стали браниться: "Не тянет!"

   Костер гаснет. На тундре темно.

   Проспали до полудня, не беда. Стали собираться на гусей. Гусей руками не возьмешь. Надо строить особый загон. И возиться с поимкой не менее суток.

   Пора уходить на Седло. Но в это время Савка протянул голову, понюхал воздух, как собака, и сказал:

   - Люди подходят. Пол-кось.

   По-якутски "кось", по-русски поберд, это верст десять-двенадцать, сколько лошадь или собачья упряжка пробегает до первого отдыха. Пол-кось это все-таки верст пять.

   - Кто люди? - спрашивает Берестяный. - Пойдем-ка, посмотрим.

   Все лодки были переполнены птицей, лебедями и гусями, даже сидеть приходилось на грудах побитого мяса.

   Хороший ворошок охотники зарыли на тундре под мох, задавили камнями, чтоб волки и песцы не добрались. За этим следовало приехать зимой на собаках.

   Итти было трудно. Лодки приходилось тянуть на бичеве против течения с таким тяжелым грузом. Но самый тяжелый груз была эта таинственная весть об идущих откуда-то "беглых". Идут через Алазею на восток.

   Поречане ошиблись в одном. Беглые пришли не с запада, а с юга. То были, действительно, "беглые", остатки пепеляевских отрядов, разбитых на Охотском берегу и вторично разбитых в Якутске.

   "Беглые" и белые враги наступали на северный край.

  

   - Сто-о-ой!...

   Отчаянный женский крик огласил долину. Пестряк обернулся, оскалившись, словно усмехнулся. Он не одобрял женских погонщиц, к тому же чужих. Упряжные собаки устали и были непослушны. И Варвара Алексеевна правила сегодня собаками впервые.

   Вместо того, чтобы бежать по караванной колее, собаки ни с того ни с сего свернули в сторону, за тенью воображаемого зайца, и теперь неслись, очертя голову, вниз по косогору. Откуда и прыть взялась. В полном отчаянии Варвара Алексеевна опрокинула нарту на бок и зарылась ногами в глубокий снег, чтоб задержать свою непослушную свору.

   - Стойте, черти!

   Этот второй окрик относился уж не к собакам, а к каравану, упорно уходившему вперед.

   Полковник Авилов, шедший впереди каравана на своих огромных лыжах, свернул в сторону так же круто, как собаки его спутницы. Безостановочно скользя по косогору, он описал огромную дугу и спустился на место крушения.

   Строптивые собаки, остановленные на ходу опрокинутой нартой, в виде отместки перепутались и теперь походили на огромный ком живого собачьего мяса, с задами, обороченными внутрь, и головами, торчащими в разные стороны.

   Авилов водворил порядок несколькими крепкими пинками, терпеливо распутал собак, свистнул и заставил упряжку повернуться обрат" наверх, головами к дороге.

   - Посадите меня, - капризно сказала Варвара Алексеевна, в изнеможении падая на нарту.

   - Да вы и так сидите, - сказал Авилов своим спокойным, низким голосом.

   - Ботики снимите, в ботики снегу набилось.

   Так же терпеливо и быстро, как с собаками, Авилов управился с Варварой Алексеевной, снял и вытряхнул ее неуклюжие белые ботики, совсем непригодные для горной езды, свистнул опять и поехал в гору, догоняя караван. Он шел рядом на лыжах и без особого усилия поддавал на ходу нарту вперед, вместе с ее живым грузом.

   Нарта обогнула караван и вышла вперед на обычное место.

   Варвара Алексеевна отдохнула и снова закопошилась. Она подняла свои новые лыжи, лежавшие на нарте, и, кое-как приладив к своим валеным ботам ременные петли завязок, встала и пошла на лыжах, подражая своему другу. Но ее непривычные ноги не могли угнаться за размашистым шагом Авилова. Она отстала, сперва от передних, а потом от всего каравана, стала торопиться, задела ногу за ногу и рухнула на бок и опять ушла в снег, уже головой, не ногами, как раньше.

   - Ой!..

   Отчаянный женский крик опять огласил окрестность. И снова Авилов явился на выручку, распрокинул, поднял, отряхнул, привел в вертикальную позицию и опять пустил в ход этот беспокойный и хрупкий женский элемент.

   Так Варвара Алексеевна старалась сделаться опытной северной странницей. Авилов не терял терпения и все время выправлял ее непредвиденный, капризный и безответственный путь.

   Варвара Алексеевна была единственная дама, даже единственная женская особь этого странного шествия. Их было сорок человек, восемнадцать оленей, двенадцать лошадей, три быка и двадцать шесть собак. Собаки и и кони и быки были холощеные. Двуногий элемент был, напротив того, весьма кобелиного свойства. Но на четыре десятка кобелей приходилась воет лишь единственная сука.

   Полковник Авилов шел впереди, ломая мягкий снег для дороги каравана и превращая его в широкую твердую лыжницу. Он был в полном расцвете сил и красоты. На его огромном теле не было ни одной лишней унции жиру, был он, как лось в человеческом образе, с крепкими ногами, в пружинах тугих сухожилий. Его меховая рубаха, шерстью наружу, казалась естественной шкурой и только тяжелый наган у пояса прибавлял к звериному еще и человеческое. Стрелял же Авилов без промаха и был на расправу необычайно скор. Выстрелит, как собака укусит, убьет на ходу человека и не поморщится и дальше пойдет. А порою, напротив, захватит человека и держит огромною лапой, рассматривает с холодным интересом, словно какую козявку, а убить - не убьет.

   О поступках своих и вообще о прошлом Авилов не раздумывал. Прошлое, однако, неслось за плечами его, как стая мелькающих птиц, догоняло, налетало на плечи и таяло, и пропадало.

  

   Яростные птицы с огненными перьями

   пронеслись пред тихими райскими преддверьями.

   Пламенные отблески отразились в мраморе

   и исчезли вестницы, улетели за море...

  

   Положим, преддверья были не райские, а адские. Но буйная стихия не тяготила Авилова. Он дышал огнем, как будто саламандра.

   Прошло пятнадцать лег после амнистии "пятого" года.. Авилов опоздал к революции и попал, можно сказать, к шапочному разбору, т. е. к политическим убийствам и "эксам", один другого безумнее. Он сразу угодил в дружину фантастическую, сумасбродную, в полосу удачных и кровавых нападений, с трупами, с деньгами.

   Поезд. Трое чужих. Двое своих. Сто тысяч наличными.

   Почтовая станция. Трое и трое. Двести тысяч - двойная порция.

   Что делать с кровавыми деньгами, они, в сущности, не знали. Покупали оружие, строили побеги, а главное кутили, кутили. Авилов принял свою долю кутежей так же спокойно и просто, как и тихую жизнь на далекой заимке Веселой... Он пил, не пьянея, как скиф, разыгрывал "Жизнь игрока" во всех подробностях, не увлекаясь и даже не особенно интересуясь. Дружинники на половину были провокаторы. Но это делам не мешало. Провокаторы стреляли и грабили отлично. Однако, дружина убывала, как кровь убывает из раны. Авилов остался одним из последних, подумал две минуты, и махнул через весь материк обратно в Восточную Сибирь. Может быть, он думал добраться до Колымска. Но вместо того застрял на Ленских приисках. Тут он занимался самыми головоломными делами. Был спиртовозом, скупщиком краденого золота и стал заодно подготовлять чудовищную выемку золота, неизбежно "по мокрому делу", - мокрому от крови.

   Ленское побоище переставило пешки в игре. И вместо выемки Авилов подготовил нападение на ротмистра Терещенкова. Но сибирские провокаторы были ловчее петербургских. И Авилову снова пришлось убираться долой.

   В виде разнообразия он махнул на Кавказ, на нефтяные промысла, нанялся к хозяину, ростовскому греку, губастому, черному, - он называл его папуасом, - стал атаманом промысловой охраны и между прочим отбил у соседа три вышки рукой вооруженною. Вошел к папуасу в доверие и в заключение женился на дочери его, молодой папуаске, и прижил с нею маленького папуасчика, такого же губастого и черного, как и все папуасское ростовское колено.

   Ребенок родился в апреле. А первого мая Авилов попал на массовку, со знаменем, с оружием и, конечно, с нападением жандармов. Тут уже Авилов из собственного маузера уложил околоточного и опять приходилось ему махать поскорее и подальше.

   Свою папуасскую семью он бросил еще легче, чем колымскую, и на этот раз махнул за границу, чорт знает куда, через всю Европу, через всю Америку, на Аляску, в Ном-Сити и опять заработал по северу и по золотому делу. Тут он проделал карьеру "старателя" по всем рецептам Джека Лондона. Золота, конечно, не нашел, нашел все те же знакомые снега, морозы, езду на собаках, диких мужчин и еще более диких женщин. Сильные руки и плечи выручали Авилова. Он побывал лесорубом в Ванкувере, потом меховщиком на далекой фактории Гудзонова залива. Тут он собирался жениться в третий раз и тоже на дочери хозяина. Бабы и девки липли к Авилову, как мухи на мед. Но на этом последнем этапе взорвалась мировая война.

   Авилов приветствовал войну, как старую желанную знакомую.

   - Вот для этой войны я приехал из Сибири, - сказал он себе. И сразу из Канады устремился обратно в Россию. Проехал через Германию раньше других, но не в пломбированном вагоне, а злее того. В Берлине он имел разговор с Альбертом фон-Шнее, техником германской контрразведки. Выслушал ряд предложений и принял их угрюмым кивком головы.

   Но войны, разумеется, Авилов не принял. Ему были отвратительны неожиданный восторг и новорожденный патриотизм вчерашних революционеров. Он сразу стал на пораженческую линию и объявил войну войне по-своему, активно. Он был из тех безвестных и темных людей, кто взрывал пороховые погреба, сводил поезда с рельсов, даже снимал одиноких часовых, на плохо охраняемых постах. Правда, ротмистру фон-Шнее он не посылал донесений, ни прямо, ни косвенно. Но, должно быть, узнав об его подвигах, фон-Шнее с удовольствием потер бы себе руки. То была вода на его мельницу, до поры и до времени.

   Вторая революция опьянила Авилова и выбила его из колеи. Она перехлестнула через все его частное буйство, дерзнула через верх его одиночных дерзаний. Тогда впервые он стал искать партию. Попал к анархистам, по прежней памяти, но они показались ему беспредметны и мелки. Их тоже вышибло из колеи. Одно время Авилов работал с левыми эсерами, участвовал в киевском убийстве генерала Эйхгорна и на улицах Москвы палил из пулемета в пресловутом восстании.

   Большевиков Авилов возненавидел сразу, хуже, чем старых царистов. Попытку внести в революцию порядок он принял, как личную обиду. В непрерывных боях и восстаниях он был сперва с зелеными, потом собрал разбойничий отряд и после стычки с красными перешел к белым, внезапно и почти молниносно. В этой нелепой войне он нашел свое настоящее призвание. Ездил на тачанках, с пулеметом, делал набеги в советском тылу, не хуже Мамонтова, наступал, отступал, и так доотступался до южного берега Крыма. Эвакуировался с Врангелем, но за границей ему не было места. И он в третий раз махнул в Восточную Сибирь, на этот раз морем. Тут как-то неожиданно он стал просто белым офицером, начальником отряда, полковником Авиловым, - словно выцвел, слинял, старый анархист, буйный Викентий Авилов.

   С Дальнего Востока вышибли на север. Авилов попал на Аян, из Аяна в Охотск, из Охотска в Олу. Из Олы он стал отступать через горы и на этот раз направился уже несомненно на реку Колыму.

   Отряд у Авилова был пестрый до крайности. Были офицеры, Дулебов и Мухин, российские дворяне. Впрочем и Авилов был родом такой же дворянин.

   Дулебов был розовый, стройный, в разговоре необычайно вежливый, даже скверными словами ругался неизменно на "вы". Мухин сухощавый и длинный в пенсне, растерянный, словно спросонья. При них ординарцы из старых солдат.

   Горбоносый Алым Алымбаев, выдававший себя за черкеса, за "кнеза" (князя), уголовный дворянин, неизвестно зачем прилепившийся к отряду. В этом ужасном климате он неизменно щеголял в своей нескладной кавказской бурке, раздутой, как колокол, как дамский кринолин.

   Двое Новгородовых, дядя и племянник, якуты из богатого тойонского [Тойон - господин (Якут.)] рода, бывшие судейские чиновники, ранее усердно насаждавшие в Якутии культуру. Они на революцию обиделись, смертельно обозлились, воевали, убивали и в конце концов стали отступать от собственных косцов и должников.

   Варвара Алексеевна Словцова пристала к отряду в Владивостоке, - не к отряду, к Авилову. Была она смешанного типа: певица, девица. Но вместе с авиловским отрядом она отступала на Охотск и так далее. Авилов относился к ней так же спокойно и бережно, как ко всем предыдущим женам. Делиться Авилов не любил. И как-то по утру, после ночного покушения, только посмотрел на розовые щеки Дулебова. Розовый Дулебов побелел, и мужчины отряда тотчас же превратились опять в монахов или евнухов.

   Солдаты отряда состояли в большинстве из башкир и чувашей. Их родина была далеко, неизвестно где. Заброшенные в эту пустыню после стольких переходов, они чувствовали себя как будто на том свете и, не зная куда деваться, слепо шли за своими вождями и делали страшные дела без мысли, без всякой заботы.

   Было несколько русских, - российских и сибирских. Из них выделялся унтер Карпатый Тарас, родом украинец из амурских новоселов. Он упрямо называл себя не украинцем - хохлом, кацапов ненавидел, башкир презирал. С некоторым страхом он относился к Авилову за его нечеловеческую силу и угрюмое спокойствие.

   Как это ни странно, в отряде было трое ольских мещан, шедших с товарами на север. Они собирались выменять пушнину по дешевке на богатой Колыме, а потом на побережье сдать ее в три дорога на японские шхуны, шнырявшие все время у берега взад и вперед.

   Ольские мещане, однако, дороги не знали. Отряд вел Авилов без карты, по компасу, а главное по рекам, как делали старые казаки. Он намеревался подняться по реке Тарымче до вершины хребта и спуститься на какой-нибудь поток, спадающий на север к бассейну Колымы.

   Товары, впрочем, были и в отрядной казне, которою Авилов распоряжался единогласно и бесконтрольно. Все нарты были загружены чаем, табаком, сахаром и "жидкой валютой", ситцем и холстом. Все это скопилось в Охотске и в Оле, в обширных складах местных контор Чурина и К®. Чуринские приказчики дали товары Авилову, рассчитывая плату получить все той же колымской пушниной. Таким образом у отступательно-карательной экспедиции был также экономический подход.

   Муки было довольно, но характерная подробность: мяса и рыбы для людей и собак захватили совсем недостаточно. Охотское побережье вообще кормами бедно.

   Авилов не задумался: "Достанем по дороге!" - и выступил в поход. Он вспоминал, что пустыня на севере кормит обильно людей и зверей.

   Отряд подвигался вперед. Быстро вечерело, лес давно кончился, но теперь исчезали последние поросли приземистых кустов, открылась безлесная, голая, горная тундра. Снег сыпал целый день, но здесь, на нагорье, дунула пурга и завыла. Надо было остановиться на ночлег. Якуты и мещане стали выдирать из-под снега скрюченные корни кедровой и ивовой сланки, почти полуподземные, и сносили их в кучу. Авилов вырыл под склоном холма своей огромной лыжей квадратную яму. Привязали голодных собак, оленей отпустили, лошади тоже ушли на поиск подножного корма. Но черные быки стояли понуро и не двигались с места. Их нужно было кормить из запаса, так же как собак.

   - Сено все вышло, - сказал старый Новгородов молодому. - Чем кормить будем?

   - Зарежем быка, - предложил по-якутски племянник.

   - Резать не дам, - отозвался Авилов. - Рано.

   - А чем кормить будем? - бранчливо повторил Новгородов, уже по-русски.

   Авилов молча встал, снял с нарты берестяный туес - ведро, потом развязал мешок муки и развел жидкую кашу-болтушку. Быки подошли и понюхали и стали хлебать, как-то не особенно охотно, скорее философски. Так накормил Авилов одного за другим крупичатой болтушкой всех троих отрядных быков. Ольские мещане смотрели, разинув рот, на эту расточительность. Мешок крупчатки стоил, пожалуй, не меньше хорошего быка.

   Очередь была за собаками.

   - Тесто месите, - сказал Авилов коротко.

   Двое ординарцев стали послушно замешивать пресное тесто в ведре. Огонь уже пылал ярко. Жесткие корни были пропитаны смолой. Солдаты поставили на палках у огня двадцать шесть лепешек, потом поднесли их собакам. Собаки ели с отвращением и гримасами, но все-таки ели. Собак вообще кормят сушеной рыбой, а не белыми лепешками. Но у этого странного отряда все было навыворот.

   Только теперь стали заботиться об ужине и о ночлеге.

   Ночевище устроили по всем правилам полярного искусства. Оградили брезентами-чумами с подветренной стороны. И в ногах развели линию костров. Чайники кипели, но тундренное топливо не давало достаточно тепла. Сидеть было холодно. Достали из ящиков остатки дорожных продуктов, сушеную рыбу, сухари. Непривычные рты обжигались одновременно горячим кипятком и мороженным маслом, холодным и твердым, как мрамор. Оно прилипало к нёбу, как железо на морозе, и таяло только политое горячим настоем.

   Спать было еще холоднее, чем сидеть. Странники натаскивали на себя всякую мягкую рухлядь, старые палатки, истрепанные шкуры. Огонь прогорел и мерцал на снегу багровою грудой углей. И Михаев, чуваш, вымолвил уныло и несмело:

   - Как будем дойти?

   - Я доведу, - сказал Авилов.

   Он притащил огромный кошемный мешок, служивший ему для спанья. Потом бесстрашно разделся на морозе донага и залез в свое ночное обиталище. Одетый в мешке не согреется и только одежда отволгнет.

   - Голодные будем дойти? - сказал вопросительно Михаев.

   Авилов протянул из мешка свою голую руку.

   - Обоз съедим. Вот этих быков, оленей и собак. В нужде поедают и собак. Обоз - наша пища. Ну, спать пора, - сказал он сурово.

   Варвара Алексеевна разделась на глазах у соседей со вздохами, даже со слезами, едва преодолевая колючую дрожь, и влезла к Авилову в мешок. Солдаты, офицеры, башкиры и чуваши тоже залезли в мешки, большей частью попарно. Вдвоем теплее. Но и кроме того в дорожном товариществе стали вырабатываться особые нравы. Люди не умеют и не любят быть совершенно одинокими.

   Якуты и мещане из Олы закапывались в снег, как сурки, лишь бы продержаться до утра, заснуть и во сне не замерзнуть.

   Нагие, мужчина и женщина, лежали в кошенном мешке, согревая друг друга. И женщина сказала печально и мечтательно:

   - В такие часы я, бывало, в Царицыне ванну принимаю. Теплая вода и бутылка соснового экстракта... Лежишь, как в парном молоке. А горничная Маша на вытяжке стоит. Была жисть...

   Авилов ответил густым храпом. Он брал ванну из свежего воздуха и крепкого сна...

   Двух быков съели. Тощие были быки, сухие, как падаль. Кишками кормили собак. Кладь разложили по нартам. Оленям и собакам стало еще тяжелее.

   - Куда идем? - роптали непривычные солдаты. Это путешествие было труднее и страшнее всех прежних.

   И Авилов протягивал руку вперед, укрепляя оробевших.

   - Там Колыма, там вдоволь оленины, рыбы...

   Дорога поднималась безжалостно в гору. Не было ущельев, особенно крутых и обрывистых тропинок. Только вечный ветер дул без устали. Снег превратился в твердый, как камень, убой, - ножом не уколупнуть. На последнем ночлеге не было топлива. Всю ночь просидели без горячего, в морозных палатках, прижимаясь друг к другу, как куропатки в бурю. Утром взошли на перевал. На юг и на север открылись волнистые долины. Круглые сопки тянулись одна за другой. Все было бело, пустынно, погребено в снегу. Как будто на всей этой земле не было дерева, не было живого человека или зверя. Ни зверя рыскучего, ни червя ползучего, как сказано в сказке.

   Куда итти? Казалось нелепым спуститься в это снежное волнистое море и двинуться на север в холодную и мертвую пустыню.

   Однако Авилов повел по перевалу своим полевым биноклем и увидел на левом подъеме три черные точки или пятнышка, маленькие, но подвижные. На снежной рубашке горы они походили на блох. Но в полевой бинокль это оказались горные бараны, самец и две самки. Самки паслись на площадке, выкапывая из-под снега копытами какие-то стебли и волокна. Под снежным убоем скрывалась растительная пища. Самец стоял неподвижно на краю площадки, поводя своими тяжелыми рогами. Он сторожил своих жен.

   Свежее мясо было соблазнительно. Но с этой стороны подобраться на выстрел к баранам не было возможности. Однако, обводя биноклем перевал, Авилов увидел поодаль, на той стороне четвертое черное пятнышко. Оно было уже и вместо рогов несло перед собою прямую полоску. Это был зверь двуногий, гораздо опаснее не только баранов, но даже и волков. Какой-то охотник с ружьем подбирался к баранам на выстрел. На той стороне тропинка вилась меж наваленных камней, и подбираться к добыче было легче.

   Авилов и младший Новгородов вскинули винтовки и стали спускаться с горы, намереваясь обойти охотника снизу. Он подбирался к барану, они стали подбираться к самому охотнику. Охота получила вдвойне непредвиденный характер. Караван остановился вверху, в ожидании развязки.

   Охотиться на человека было легче, чем на зверя, ибо увлеченный охотничьей страстью охотник не думал, что сам может оказаться дичью. Они разошлись широко направо и налево и спустились к подножью сопки, потом стали взбираться и красться, пользуясь каждым прикрытием. Теперь они видели ясно охотника, не нуждаясь в бинокле. Он был длинноволосый, в коротком кафтане, расшитом обильно бисером и спереди и сзади. Ружье его с узеньким ложем и с сошками у дула было, несомненно, кремневое. Это, очевидно, был ламут с потустороннего стойбища. Его нужно было поймать и расспросить, однако не причиняя ему зла.

   Ламут подобрался к последнему камню, вскинул ружье; хлопнуло, визгнула пулька, сторожевой баран ринулся вперед, сделал прыжок в вышину и рухнул с обрыва почти к ногам удачного стрелка. И в ту же минуту из-за нижних камней выскочили двое с берданками:

   - Стой, стой!

   Но ламут, как кошка или рысь, стал карабкаться в гору, как будто собираясь заменять убитого барана на его сторожевом посту. Впрочем, пугливые самки давно уже умчались, как ветер.

   - Стой! - кричал Авилов своим трубным голосом, поднимаясь по камням тропы. Расстояние ничуть не сокращалось. Ламут был проворнее и легче его на бету.

   Нечего делать. Авилов навел берданку. Пуля пропела мимо самого уха убегающего, но не задела его. Авилов не хотел его ранить, а только устрашить и, если возможно, остановить его.

   Якут тоже выстрелил с другой стороны в воздух, не целясь.

   Ламут остановился, дрожа, опустив ружье дулом вниз, в знак покорности.

   - Кто ты? - спросил Авилов, подходя.

   Ламут досмотрел с удивлением и страхом на высокую фигуру полковника.

   - Там, - отвечал он покорно на вопрос, указывая вниз, к северо-западу. Как многие из горных тунгусов [ламуты - северные тунгусы], он немного говорил по-русски.

   - А вы скуль? (откуда) - спросил он в свою очередь.

   - Увидишь, - коротко ответил Авилов. - Новгородов, помахайте им.

   Якут забрался до половины подъема, вышел на открытое место, потом привязал к ружью шейный платок и стал махать над головой, подавал сигнал каравану. Через четверть часа караван обрисовался на склоне горы во всем разнообразии животных и людей.

   Пленник даже хлопнул себя рукою по колену. Они были еще довольно далеко, но его изощренное зрение уже различало отчетливо нездешние лица и ружья.

   - Убивающие!..

   Это характерное имя дали туземцы на севере русским военным отрядам.

   "Застрелят, - думал ламут. - Столько ружей... И как прозевал, не заметил, увлекся охотой".

   - Нашли человека, - крикнул Авилов отряду с заметным торжеством.

   - Веди! - велел он ламуту.

   "Там" ламута оказалось весьма далеко. Они спускались целый день по горной тропинке, более неровной и обрывистой, чем на приморской стороне.

   К вечеру олени и лошади выбились из сил. Авилов велел раскинуть привал, - кстати опять появилось жесткое горное топливо. Но люди были неутомимее зверей. Десять человек самых испытанных и сильных - с собаками, с ружьями в руках, продолжали спускаться. Утром на свету, наконец, увидали ламутское стойбище. Три аккуратных шатра, седла и вьючные сумки, весь скудный, словно игрушечный скарб оленных всадников.

   Солдаты рассыпались цепью. Усталости словно не бывало. Их возбуждало желание, самое сильное и острое в мире. Глаза их странно блестели, у длинного Тараса Карпатого даже слюна показалась в уголке рта. Ламут посмотрел по сторонам и прямо направился к стойбищу, уже не оглядываясь на своих свирепых спутников. Он словно позабыл об их страшных ружьях и далеко хватающих пулях. Это был его собственный дом, женщины, двоюродные братья.

   На стойбище залаяла собака. Упряжка отозвалась в двадцать шесть воющих глоток. Из переднего шатра вышла девушка, молодая, полураздетая. Из-под узкого нагрудника откровенно и наивно выглянули ее молодые груди. Она улыбнулась навстречу знакомому лицу, но тут же увидела бороды и ружья и в ужасе крикнула:

   - Абау!

   Это было непривычное слово. И за словом последовал жест. Обеими руками она хлопнула себя спереди.

   - Абау! - То был меряк, особая болезнь, полярная истерия. У ламутов, как у русских, все бабы поголовно страдают меряком. И каждый внезапный испуг они отмечают неприличною бранью и жестами.

   Карпатый набегал по дороге позади ламута. И возглас и жест подействовали на него, как будто приглашение. Еще через минуту должно было случиться непоправимое злодейство, какие описываются в сказках и сагах о северных сражениях:

   "Мужчин перебили тотчас же, а от женщин лишь ноги попарно видны из-под стенки шатра. Вместо коряцких будут чукотские дети".

   Так поют о коряцких поражениях чукотские былины. Такую же былину разыграли бы здесь чуваши и башкиры и русские.

   - Стойте, проклятые! - крикнул Авилов и даже замахал своими длинными руками, как мельничными крыльями. Он был тут же вместе с другими, а Варвару Алексеевну оставил на стойбище до нового утра. - Ко мне подойдите, собаки!

   Четвероногие псы ответили разнообразным лаем. Двуногие стали подходить с опущенными головами и опущенными ружьями.

   - Учить вас, чертей! - гудел Авилов. - Собак привяжите, достаньте еду и товары.

   Солдаты привязали собак, выгрузили запасы - "три белых, два черных", как говорят на севере, т. е. белую муку, круг белого масла, голову белого сахару и черный табак и черные доски кирпичного чаю и помимо всего еще и дубовую фляжку со спиртом на четверть ведра. Из шатров выбежали женщины, дети, мужчины. Мужчин было еще двое, старик и молодой, а женщин было пять, старуха, две бабы, две девки и до десятка детей, полуголых и невообразимо грязных.

   Увидев российские припасы, ламуты позабыли о ружьях. Такого богатства под этой горой люди не видали уж три года. Они забормотали, засмеялись и стали доставать из мешков свои собственные лакомства.

   Через час в среднем шатре у бывшего пленника шел пир горой. Оленьи языки, сушеная сохатина-лосина, колобки из кедровых орехов и ягод с салом, топленым и толченым, встретились с морскими галетами и желтым японским леденцом. Особенно плоская фляжка потрясла ламутов. Каждый из них за единый глоток водки мог бы при случае не только имущество отдать, а собственный палец отрубить, вырезать кусок мяса из собственной груди. А тут давали чистый спирт и даром.

   Этот день, с утра превращенный в ночь, привел и русских гостей к исполнению желаний. И все обошлось мирно и почти бессознательно. Даже молодые девки так напились, что перестали отличать, где свои, где чужие. Русские были не более разборчивы. Так что и ламутская старуха удостоилась доли внимания, которое ей приходилось по расчету: 5 : 9. Ибо десятый, Авилов, рассудил не трогать солдатского счастья и остаться при своем.

   - В любви не делюсь - таково было его неизменное правило.

   К вечеру пришел караван. На стойбище дневали. По-братски разделили старые и новые припасы, включая и живые. Потом захватили с собой ламутов, с шатрами, с детьми и с оленями и двинулись вперед.

   Ламуты, после первого угара, стали ощущать себя совсем неестественно, словно во сне.

   Чай с сахаром, белые лепешки, не разведенный спирт, высшее блаженство и экстаз, доступные людям. А с другой стороны, их захватили и ведут, неизвестно зачем. Оленей забрали под русскую кладь, а русских отпустили, ибо они выбились из сил. Одну жирную важенку убили на еду. Одним словом, имуществом стойбища