Старицкий Михаил Петрович - Молодость Мазепы

авного Ивана Мазепы, присланного: твоему полковнику гетманом Дорошенко!

   - Ну, ну, много вашего ночного товариства прикрываете теперь гетманским именем, - отвечал насмешливо сторож. - Иди себе к нечистому, пока не попотчевал тебя железно кашей!

   Положение отряда становилось критическим, перебранка начинала принимать все более враждебный характер; видимо обитатели замка не верили назначению Мазепы и решительно не желали впустить к себе отряд. Долго пришлось Мазепе поспорить с недоверчивым и угрюмым сторожем, пока он согласился объявить полковнику о прибытии посла. Наконец голова скрылась из окна.

   Прошло с четверть часа, в окне никто не появлялся. За стенами замка царила все та же тишина, прерываемая только глухим завыванием всполошенных псов.

   Мазепа начинал уже терять последнее терпение, когда окне показалась снова голова, и тот же сиплый голос прокричал:

   - Отряд пусть отъедет подальше и останется в лесу, а посол может въехать в замок.

   Это распоряжение пробудило в Мазепе снова смутное подозрение, - уж не состроил ли ему тут засады проводник. Странные приемы владельцев замка невольно наводили на эту мысль. Однако выбора не было: надо было или принимав предложение владельцев, или возвращаться назад. Он ощупал на себе оружие и тонкую кольчугу, покрывавшую под жупаном его грудь, и, обратившись к Лободе, произнес быстро и отрывисто:

   Теперь отъезжайте, но не удаляйтесь никуда от замка; если до полночи вас не впустят, и я не дам вам никакой вести, - старайтесь проникнуть в замок.

   Лобода обещал исполнить точно его приказание. Отряд и обоз Мазепы отъехали вглубь леса. Когда они удалились на значительное расстояние, ржавые цепи заскрипели, опустился подъемный мост; Мазепа проехал под темным проходом башни и въехал наконец на обширное подворье полковника.

   Воротарь пошел вперед, и Мазепа последовал за ним.

   Было уже так темно, что он не мог рассмотреть хорошенько расположение этого угрюмого замка, - он заметил только направо и налево темные силуэты каких-то обширных построек, прямо же перед ним чернел большой будынок, в одном из окон которого мелькал красноватый огонек. Доехавши до половины двора, Мазепа, из уважения к званию и возрасту хозяина, соскочил с коня и, взявши его за повод, пошел пешком. Теперь, подойдя ближе, он мог уже рассмотреть и самое жилище полковника. Это была какая-то длинная, неуклюжая и массивная постройка, сбитая из необтесанных бревен с таким же тяжелым крыльцом посредине и высокой гонтовой крышей. Дойдя до крыльца, Мазепа отдал своего коня воротарю и, взойдя на ступеньки крыльца, отворил тяжелые двери и вошел в сени. Все стены этой обширной комнаты были увешаны ружьями, саблями, конской сбруей, волчьими, лисьими и медвежьими шкурами; на деревянных козлах лежали дорогие, расшитые серебром седла. В сенях Мазепу встретил старый казак с каганцом в руке.

   - Пан полковник просит твою милость не гневаться на него, - произнес он, кланяясь Мазепе, - за то, что не может он встретить пана, по старому обычаю, на пороге своего дома. Тяжкий недуг приковал его к месту, а потому прошу пана последовать за мной.

   Слова казака изумили Мазепу. Как, тот самый полковник Гострый, о силе и ловкости которого рассказывали такие чудеса в шинке, который еще позавчера пропорол одним ударом ножа брюхо медведю, теперь так слаб, что не может подняться с места? Ге-ге! Да к полковнику ли Гострому завел его проводник? - подумал с сомнением Мазепа, шагая вслед за казаком. Они прошли еще какую-то полутемную комнату, тоже нечто вроде прихожей, в которой также пахло ремнями и звериными шкурами, и вошли в покой самого полковника.

   Комната была освещена двумя желтыми восковыми свечами, стоявшими в медном зеленом подсвечнике, так что Мазепа сразу же осмотрел ее. Стены ее были также деревянные, липовые, но только чисто выструганные, словно отполированные, так что свет свечей переливался на них. Потолок был также небеленый, но чисто отполированный, с красивым резным сволоком. Правый угол комнаты занимали иконы, убранные красивыми рушниками с зажженной перед ними лампадкой. Под стенами тянулись липовые лавы со спинками, покрытые красным сукном; на стенах висели ковры и дорогие восточные ткани, а поверх них были навешаны тонкие кольчуги, шлемы и разное дорогое оружие. Под иконами стоял длинный стол, покрытый ковром, и у него на высоком, самодельном кресле с высокой, деревянной спинкой сидел очевидно сам полковник.

   Это был худощавый старик с пышными седыми усами и нависшими на глаза седыми же бровями; его желтый высокий лоб и худощавые обвисшие щеки казались еще желтее от чистого серебристого цвета усов и бровей. Голова полковника была гладко выбрита по запорожскому обычаю и только н самой маковке головы завивался длинный серебристый "оселедець". Выражение лица полковника не отличалось от всего вида его усадьбы: глядел он строго и угрюмо, едва вскидывая глазами из-под своих нависших бровей. Весь вид его не соответствовал тому изображению закаленного героя, которое создал в своем воображении Мазепа на основании слышанных им в шинке разговоров. Полковник сидел в кресле как-то осунувшись, наклоненная голова его входила в плечи; ноги покрывала до самых колен пушистая медвежья шкура. Подле кресла его стояла толстая палка с дорогим набалдашником.

   Мазепа сделал несколько шагов и, остановившись, отвесил полковнику красивый поклон и произнес:

   - Ясновельможный гетман Петр Дорошенко велел мне узнать, как здоровье твоей милости?

   - Благодарю его ясновельможную мосць, - отвечал полковник, наклоняя голову, - но к старости и дуб столетний хиреет, так вот и меня прикрутила тяжкая болезнь, не мог я тебя выйти встретить на пороге моего дома. Ох, ноги, ноги... - схватился он рукой за колени, - ломит, ноет... Быть на завтра дождю или снегу... уж это у меня вернейший "прогностык"... Одначе, что ж это я тебя своими "слабостямы" занимаю... Садись, пане добродию, будь дорогим гостем.

   Мазепа поблагодарил за приглашение и сел на лавке против полковника.

   - Прости, ясный пане, что я потревожил тебя своим прибытием в такое позднее время, - заговорил он, - но ясновельможный гетман поручил мне передать твоей милости деньг универсалы и военные припасы и просил узнать у тебя, к идет здесь воистину наша "справа" на левом берегу, много прилучилось к нам левобережных, можно ли положиться на Нежинский, Киевский и Прилуцкий полк. Гетман просил тебя верить мне, как самой его мосци, и в "доказ" слов моих велел показать тебе этот перстень. - С этими словами Мазепа снял с указательного пальца массивный золотой перстень с большим изумрудом, на котором был вырезан гетманский герб, и со словами: - Знаком ли он тебе? - передал его полковнику.

   Полковник бросил на Мазепу быстрый, но вместе с тем и пытливый взгляд, осмотрел внимательно перстень и, возвращая его назад, ответил:

   - Знаком, а как же, знаком... - Затем он слегка выпрямился, опустил руку на стол и, поднявши голову, обратился к Мазепе более добрым голосом:

   - Гаразд, гаразд. Все, все расскажем. А ты сообщи мне вперед, что у вас делается нового. Куда двинул гетман орду?

   При этих словах полковника Мазепа почувствовал на себе снова его быстрый и острый взгляд, мелькавший, словно тонкая игла, из-под его нависших бровей.

   Вопрос его изумил Мазепу. Странно, неужели же он, такой верный "спивбрат" гетмана, и не знает, что гетман еще только поджидает татар: Правда, передовые отряды отдельных мурз уже прибывали в Чигирин, и среди народа носились слухи о том, что к Дорошенку явилась уже вся крымская орда, но Гострый должен же был знать истину.

   - Разве пан полковник не знает, - спросил он с изумлением, - что гетман только после Покрова ожидает прибытия орды?

   - Гм... гм... - произнес как-то неопределенно полковник, накручивая на пальце свой длинный ус, - значит, переяславцы обманули меня, а я было уже понадеялся...

   Снова слова полковника поразили еще больше Мазепу, как это могли переяславцы передавать ему такие вести, когда он сам, Мазепа, видел их у Дорошенко, и тогда еще гетман сомневался в том, согласится ли даже хан прислать свою орду.

   - Пане полковнику, - ответил Мазепа, - смотри хорошенько, переяславцы ль то были у тебя? Не могли они передать тебе такой вести, так как я сам был в ту пору у гетмана, а тогда еще и неведомо было, пришлет ли хан свою орду. Полковник совсем повернулся к Мазепе.

   - Ты думаешь? - произнес он живо, устремляя прямо на Мазепу свои пронзительные глаза. - А что же, может и вправду статься! Много ведь теперь всякой "наволочи" "прыкыдаеться" теплыми приятелями Дорошенко, чтобы уловить каких малоумных, да открыть все Бруховецкому. О, у него много верных подлипал! Хоть бы Самойлович, Гвинтовка и другие.

   Опять в словах полковника Мазепу поразило его полное незнакомство со всеми обстоятельствами задуманного Дорошенко переворота. Самойлович - угодник Бруховецкого? Конечно, для отвода глаз он и должен был вести себя так на левом берегу, но полковник Гострый должен же знать истинные рации и намеренья Самойловича. Теперь уже Мазепа бросил в свою очередь подозрительный взгляд на полковника. "Ге-ге! - подумал он про себя. - Да уж ты-то сам кто такой будешь? Не попался ли я в ловушку? Ну, постой же, попытаю я и тебя! Надо быть поосторожнее и не выболтать чего-нибудь лишнего". И стараясь не подать ни малейшего намека на то, что он подозревает полковника, Мазепа отвечал небрежным тоном.

   - Да, много теперь зрадников и иуд расплодилось кругом. Прежде говорила пословица: надо пуд соли вместе съесть чтоб узнать человека, а теперь, думаю, и того было бы мало. Вот скажи мне, добродию, кому из людей доручил ты свою справу по селам, разослал ли везде вестунов, чтоб к тебе собирались?

   Лицо полковника не изменилось, только в глазах его словно промелькнула улыбка.

   - По селам? - изумился он. - А ты откуда знаешь, что я там поставил своих вартовых?

   - Не знаю, а спрашиваю, чтоб сообщить и моему гетману, подготовлен ли народ?

   - Гм! гм... А ты из Чигирина прямо, или заезжал куда?

   - Из Чигирина. - улыбнулся чуть заметно Мазепа.

   - Так, так... Люди, говорю тебе, у меня верные, верные, своя рука.

   - У, хитрый лис! - подумал про себя Мазепа, - тебя, видно, сразу не прощупаешь.

   - Верные-то верные, - произнес он вслух, - одначе вспомни, пане полковнику, как тебя твой же слуга Иван Рагоза чуть-чуть не предал Бруховецкому. Да стой, что же ты сдела с ним?

   Полковник вздрогнул:

   - А что же с такими шельмами делать? Наказал его примерно, да и баста, - отвечал он, овладев сразу собою. - Все это от хворости моей происходит: не могу сам выехать никуда, приходится доручать все чужим людям. Ох-ох-ох! - застонал он и ухватился руками за правую ногу. Притворство полковника взорвало Мазепу.

   - Ну, постой же, уж я выведу тебя, хитрец, на чистую воду: или ты или не ты? - решил он и, обратившись к полковнику, произнес с любезной улыбкой, дотрагиваясь до пышной медвежьей шкуры, покрывавшей ноги полковника:

   - Да, ноги для казака первое дело. Какие уж там войсковые "справы", когда не может человек и с места подняться. А дозволь-ка спросить твою милость, не с того ли косматого супостата эта шкура, которому ты позавчера на "вловах" так молодецки брюхо распорол?

   По лицу полковника мелькнуло молнией изумление, сменившееся нескрываемой улыбкой.

   - Ге-ге! Да ты уже и это выследил! - воскликнул он весело, подымая голову.

   Мазепа заметил теперь с изумлением, что и осанка полковника, и выражение лица его совершенно изменились. И под нависших бровей глаза глядели теперь бодро и весел под усами играла веселая, насмешливая улыбка.

   Ну, пане добродию, - ударил он Мазепу по колену. - Годи нам с тобою, как малым детям, на гойдалке качаться; вижу, что не абы кого прислал ко мне Дорошенко. Пробач же теперь мне, что до сих пор не верил я тебе, хоть ты и показал мне гетманский перстень: мало ли чего не могло случиться, мог и украсть его кто-нибудь у гетмана, или у тебя, а теперь ведь расплодилась такая тьма неверных собак, что и своих стен начинаешь опасаться. Ко мне уже не раз добирался сам дьявол Бруховецкий и приспешников своих подсылал, только я ведь как еж, меня ведь голыми руками да голым разумом не возьмешь!

   - А я уж подумал, не завел ли меня проводник к какому союзнику Бруховецкого? Не хотел уже и верить тебе, - усмехнулся Мазепа.

   - И добре делаешь, что не сразу всякому веришь, а наипаче тут у нас на левом берегу... Одначе, пойдем же теперь христианским делом повечеряем, чем Бог послал, да за вечерей и побеседуем про всякое дело. Пожалуй, будь дорогим гостем, - произнес он, подымаясь бодро с места и указывая рукой дорогу Мазепе.

   - А нога? Может, пана полковника "пидвесты" нужно? - улыбнулся Мазепа.

   - Ха-ха! - рассмеялся здоровым низким голосом полковник и отбросил в сторону и палку, и медвежью полость. - Эта хвороба еще "сумырная" - от первой чарки замолчит.

   Полковник распахнул противоположные двери, и они вошли в большую, ярко освещенную комнату.

   Посреди комнаты стоял большой стол, покрытый скатертью с массой фляжек, кувшинов, блюд, мисок и полумисок, посреди которых возвышались большие серебряные шандалы с зажженными в них восковыми свечами. Направо от стола в большом очаге пылали и потрескивали толстые полена дров. Подле очага, растянувшись на полу, лежали два огромных волкодава.

   Глухое рычанье раздалось навстречу Мазепе, но полковник прикрикнул на собак, и они замолчали, сердито нащетинив свою шерсть.

   - А вот, пане добродию, и моя молодая хозяйка, - произнес он, - прошу любить да жаловать.

   Мазепа оглянулся, приготовляясь сказать обычное приветствие, и вдруг - слова замерли у него на устах... Он сделал невольно шаг вперед и остановился, как вкопанный.

   Перед ним стояла таинственная казачка, с которой он встретился прежде в лесу.

    

   Девушка стояла перед Мазепой, тоже окаменевшая от изумления, широко раскрыв глаза. Несколько секунд они стояли так молча друг перед другом, не произнося ни одного слова.

   Изумленный полковник тщетно переводил свой взор с одного на другую, стараясь открыть причину такого непонятного изумления, наконец, терпение его истощилось.

   - Да что это такое, Марианна! - воскликнул он. - Виделав ты его где-нибудь, что ли?

   - Отец, - ответила девушка, оправившись от изумления, это тот лыцарь, который спас мне жизнь.

   - Спас тебе жизнь? Как? Что? Когда? - вскрикнул изумленный полковник, отступая теперь в свою очередь от недоумения назад.

   - В лесу... когда кабан подсек ноги моему вороному. Лицо полковника просияло.

   - Так это ты? - заговорил он радостно, делая шаг навстречу Мазепе. - Господи Боже мой! Вот-то радость! Ну, иди ж, идя сюда, дай я тебя расцелую да подякую, ведь большей услуги мне никто не мог учинить: вот эта упрямая дивчина у меня одна. Ха-ха! А я-то еще тебя и в хату не хотел пускать! Вот старый дурень, ей-Богу! - с этими словами полковник крепко обнял Мазепу и запечатлел на его щеках три звонких поцелуя и, отстранившись от Мазепы, но все еще держа его за руку, произнес с лукавой улыбкой: - А ты отчего мне сразу не сказал? Ей-Богу, чуть-чуть не довел до греха!

   - Да как же мне было сказать? - улыбнулся Мазепа. - Ведь я не знал, что прекрасная панна - дочь пана полковника и живет в этом диком лесу.

   - Не зови меня панной, казаче, - ответила гордо девушка, мы с батьком польского шляхетства себе не просили, - зови меня Марианной!

   - Вот какая она у меня "запекла", - подморгнул Мазепа Гострый, - дворян новых не терпит горше жидов.

   - Если ты позволила называть тебя так, Марианна, то поверь мне, это будет гораздо приятнее, чем называть тебя ясноосвецоной княгиней, - поклонился девушке Мазепа, - но имени твоего я не забыл, я только проклинал себя тысячу раз за то, что не спросил тебя, чья ты дочь и где проживаешь.

   - Зачем же тебе понадобилось это?

   - Прости меня на прямом казацком слове: хотел еще раз увидеть тебя, потому что такой отважной и смелой девушки я не видел нигде и никогда.

   На щеках Марианны выступил легкий румянец.

   - Не соромь меня, казаче, - ответила она, - в тот раз проклятая рушница осрамила меня, но если ты останешься у нас и завтра, я покажу тебе, что умею попадать в цель.

   - Что там говорить о рушницах? Рушница всегда и всякому изменить может, - перебил Марианну отец, - сабля да нож - самые верные казацкие друзи! А что уж храбра моя донька - так это ты, казаче, правду сказал, да... на медведя выходит, ей-ей! Одначе, что же это мы стоим, да и гостя на ногах держим? Проси ж садиться, угощай, чем Бог послал, Марианна! Ты не взыщи, пане ротмистре, за нашу справу: нет у нас здесь ни городов, ни садков, живем себе, как пугачи в лесу.

   Он сел за стол, посадив по правую руку от себя Мазепу, а Марианна поместилась против них.

   Хотя полковник и просил у Мазепы извинения за скромный ужин, но слова его были далеки от истины: весь стол был заставлен огромными мисами со всевозможными кушаньями, первенствующую роль среди которых играли трофеи собственной охоты. Здесь были копченые медвежьи окорока, дикие козы, кабаньи филе, соленые дикие утки и гуси и другие отборные кушанья. Между блюдами подымались высокие серебряные кувшины и фляжки.

   - Ну, что будешь пить? Мед или венгржину? - обратился к Мазепе Гострый.

   - Хоть и меду, мне все равно.

   - Мед, так и мед, мед добрый, старый. Ну, наливай же келехи, Марианна, - обратился он к дочери и затем продолжал с улыбкой, - да, славный, из собственных бортей и неоплаченных. Хо, хо! Я ведь стаций не плачу: не приезжает никто за сборами, а самому везти будто не рука! Ну, - подал он Мазепе налитый уже Марианной кубок, - выпьем же за то, что Господь привел тебя под нашу убогую кровлю! Да наливай же и себе, Марианна, выпьем все разом. Вот так! - и поднявши высоко свой кубок, он произнес громко: - Даруй же тебе, Боже, славы и здоровья, а нам дай, Боже, поквитовать когда-нибудь твою рыцарскую услугу. - С этими словами он чокнулся своим кубком с Мазепой, а затем и с Марианной.

   Мазепа наклонил голову в знак благодарности на приветливые слова полковника и отвечал, чокаясь также своим кубком с полковником и с Марианной:

   - Напрасно благодаришь меня, пане полковнику, - в этом "вчынку" виновницей была одна слепая доля, которая привела меня на ту пору в лес, но если ты это считаешь заслугой, то доля уже "стократ" вознаградила меня тем, что снова привела к вам.

   - Хо-хо! - улыбнулся полковник, расправляя богатырские усы, - вижу, щедрый ты на слова, пане ротмистре, так совсем захвалишь нас с донькой: мы и вправду подумаем, что мы какие-нибудь важные птицы, а не опальные казаки. Одначе расскажи же мне, каким образом сталось все это, как пошел ты на ту пору в лес?

   - Я ехал от кошевого запорожского Сирко посланцем к Дорошенко...

   - От Сирко к Дорошенко? - перебила его с изумлением ³ Марианна.

   - Да, от Сирко к Дорошенко. Но что же тебя удивляет в этом, Марианна? - переспросил девушку Мазепа.

   - Так значит, ты наш, а не польский пан? - слегка запнулась девушка.

   - Ваш, Марианна, и сердцем и душой, - отвечал с чувством Мазепа. - Я происхожу из старожитной украинской шляхты, отец мой, и дед, и прадед никогда не отступали от своей отчизны и православной веры, я же вправду служил сперва при польском короле, я думал, что можно еще с помощью ляхов успокоить как-нибудь отчизну, но теперь я изверился в них, я решил оставить навсегда Варшаву и остался навсегда при Дорошенко, хочу послужить, чем могу, заплаканной отчизне.

   - И слава Богу, - заключил полковник, - какого там добра от ляхов ожидать, а такая голова, как твоя, сослужит нам немалую службу. Из груди девушки вырвался какой-то облегченный вздох.

   - А мне говорили... я думала, - поправилась она, - что ты польский пан, но теперь, когда я знаю, что ты наш, казаче, вдвойне рада видеть тебя здесь.

   Мазепа только что хотел спросить Марианну, кто это говорил ей, что он польский пан, но в это время к нему обратился полковник.

   - Однако к делу, панове громадо, - заговорил он, "одбатовуючы" себе огромный кусок окорока и отправляя в рот за каждым своим словом гигантские куски. - Ты говоришь, что гетман Дорошенко спрашивает нас, как стоит здесь наша справа? Мазепа наклонил голову.

   - Ширится повсюду и среди поспольства, и среди старшины. Работаем мы с донькой, да нежинский полковник Гвинтовка, старый честный казак, да переяславский Думитрашко, да Солонина, да Лизогуб, да Горленко, Самойлович, он хоть и хитрый лис, любит на двух лавах садиться, а голова у него не порожняя...

   Затем полковник перешел к перечислению преданных Дорошенко сел, местечек и городов; он исчислил Мазепе точны силы Бруховецкого и количество находящихся по всей Украине ратных людей и определил ему тот путь, по которому лучше всего было бы двигаться Дорошенко.

   Марианна принимала деятельное участие в этом разговоре, но Мазепа рассеянно слушал его. Он не мог оторвать ее их восхищенных глаз от сидевшей против него девушки.

   В своем домашнем наряде, освещенная ярким пламенем огня, она казалась ему еще прекраснее.

   Марианна говорила с воодушевлением; на щеках ее вспыхнул яркий румянец, серые глаза казались теперь черными блестящими драгоценными камнями. Но несмотря на ее воодушевление, Мазепе чувствовалось что-то тайное, грустное в этой прямой линии ее сросшихся черных бровей... Ему казалось, что он читает в ее строгих чертах предсказание какой-то печальной доли...

   Увлеченный со своей стороны своим рассказом, полковник не замечал рассеянности Мазепы. Наконец он передал ему все нужные известия и тогда только заметил, что тарелка Мазепы оставалась совершенно пустой.

   - Гай, гай! - вскрикнул он. - Куда и "кепськи" мы с тобой хозяева, Марианна: пословица говорит, что "соловья баснями не кормят", а мы с тобою так заговорили нашего гостя, что он, пожалуй, и совсем от голода пропадет.

   - Что правда, то правда, - согласилась с улыбкой Марианна. - Ешь же на здоровье, казаче, не жди от меня "прынукы", не умею я так "трахтовать", как вельможные пани или значные городянки - прости за простой обычай: бери сам, что понравится, на доброе здоровье.

   С этими словами она начала подвигать к Мазепе одно за другим все стоявшие на столе блюда.

   Мазепа следил за всеми ее движениями, и каждое ее движение, такое простое и непринужденное, каждая ее улыбка, каждое ее смелое, прямое слово нравилось ему все больше и больше.

   - Одначе пора же и челядь твою во двор впустить, - заметил полковник.

   Тут только вспомнил Мазепа о том распоряжении, которое отдал при въезде в замок Лободе, и с улыбкой рассказал полковнику и Марианне как он приказал своим слугам, в случае, если их не впустят до полночи в замок и от него не будет никакого "гасла", стараться брать приступом замок.

   Распоряжение его понравилось чрезвычайно и полковнику, и Марианне.

   - По-казацки, по-казацки, сыну! - одобрил его с улыбкой полковник. - Что ж, когда хозяева не просят - надо самим идти. Одначе, чтоб они нам не наделали "бешкету", пойди, дочка, распорядись там, а то ведь с такими "завзятцямы" - не впустишь по воле... хо-хо! так впустишь поневоле. Да чтоб там нагодувалы да напоилы... Ну да, впрочем, ты у меня все знаешь.

   Марианна встала из-за стола и вышла своей легкой, но твердой походкой из комнаты.

   - А ты, казаче, не "гаючы часу", подкрепись, чем Бог послал, - обратился полковник к Мазепе.

   Мазепа не заставил повторять себе еще приглашения и принялся за ужин. Теперь, наконец, его голод дал себя знать, полковник, впрочем, не отставал от него, и стоявшие на столе блюда исчезали с поразительной быстротой.

   Когда, наконец, ужин был кончен, Марианна вошла в комнату и объявила, что весь поезд Мазепы уже впущен в замок; затем с помощью старого слуги, встретившего Мазепу еще в сенях, она убрала все со стола, оставив только келехи и жбаны, и снова заняла свое место.

   - Ну, теперь, казаче, - произнес полковник, отбрасываясь на спинку высокого деревянного стула и закуривая люльку, - расскажи ж и нам все, что у вас в Чигирине деется, и зачем ты собственно пожаловал на левый берег, - только ко мне, или имеешь еще какое-нибудь дело впереди?

   Мазепа начал рассказывать им о всех политических новостях, происшедших за это время в Чигирине. Марианна слушала его с большим вниманием, перебивая иногда его речь или гневным восклицанием, или метким словом, или неожиданным вопросом, - все это свидетельствовало Мазепе, что девушка не на словах только, а и в самом деле была душою восстания.

   Познакомивши своих слушателей со всеми чигиринскими делами, Мазепа перешел к изложению своего плана.

   - Видишь ли, пане полковнику, - начал он, - еду я главным образом к Бруховецкому.

   - К Бруховецкому? - перебила его Марианна. - Да разве, нему можно ехать?! Ведь, если он узнает, что ты прислан нему от Дорошенко, он не выпустит тебя назад.

   - Сама ты, Марианна, не боишься выходить на медведя, а удивляешься тому, что я решаюсь ехать в берлогу Бруховецкого, когда дело идет о целости нашей отчизны, - ответил Мазепа. - Но я еще надеюсь, что он отпустит меня с богатыми дарами: я еду к нему вестником мира.

   - Как так? - изумились разом полковник и Марианна.

   - А вот как. Вы, панове, перечислили мне все верные Дорошенко полки и города, но это ведь еще не все, - суть-то у Бруховецкого: и свои верные дружины, а кроме всего и московские рати. Когда Дорошенко высадится сюда на левый берег, а с ним вместе и орда (пан полковник и ты, Марианна, знаете ведь, что без нее нам невозможно выступить), тогда подымится новое кровопролитие, и снова застонет несчастная отчизна, матка наша. Я проезжал теперь вашими селами и городами, вижу и здесь пострадал немало несчастный люд от татар.

   - Д-да, эти "побратымы" берут немало за свои услуги, произнес угрюмо полковник.

   - В том-то и суть, - продолжал Мазепа, - а если теперь вместе с Дорошенко "вкынулась" бы на левый берег орда, тогда бы пошло великое опустошение и крови христианской разлияние, а тем самым и "зменшення" моци нашей.

   - Что ж делать, - вздохнул полковник. - Где пьют, та бьют. Не может без того война быть.

   - Лучше нам сразу кровь пролить за свою свободу, чем точить ее капля по капле под чужим ярмом! - произнесла горячо, сверкнув глазами, Марианна.

   - Верно, - согласился Мазепа. - Но если можно и ярмо скинуть, и не пролить родной крови!

   - Что ты говоришь? - вскрикнули в один голос и полковник, и Марианна.

   - А вот что, - отвечал Мазепа. - Для чего надо приходить сюда с войсками Дорошенко? - Для того, чтобы покорить под свою булаву все полки и города, считающие еще над собою гетманом Бруховецкого. А если Бруховецкий соединится с Дорошенко, какая нужда тогда будет воевать Левую Украину?

   - Он не согласится на это ни за что и вовеки, - произнес твердо полковник. - Бруховецкий труслив, как тхор, и чувствует, что влада его висит на тонком волоске. Для того-то он и ездил в Москву, чтобы укрепиться на гетманстве, он только и держится московскою ратью, и чтоб он решился отделиться от Москвы и гетмановать вместе с Дорошенко - никогда!

   - А если Дорошенко сам уступает ему свою булаву, лишь бы соединилась отчизна?

   - Как? - вскрикнула горячо Марианна, подымаясь с места.

   - Бруховецкий будет гетмановать над всею Украиной? Злодей, наступивший на наши вольности, продавший, как Иуда, отчизну, будет и дальше угнетать народ и вести всех к погибели?! Да не будет этого! Если вы и все за эту думку, - я сама убью его, как паршивого пса, и рука моя не "схыбне"!

   Освещенная огнем, стройная и величественная, с гордо закинутой головой, горящим взглядом и грозно сжатыми бровями, Марианна была изумительно хороша в эту минуту, и Мазепа невольно загляделся на нее. Казалось, и сам полковник залюбовался своей воинственной дочкой, словно застывшей в этом порыве.

    

   - Успокойся, Марианна, - заговорил Мазепа, - я потому только не противлюсь воле Дорошенко, что знаю то, что сам народ не захочет иметь над собою гетманом Ивашку.

   - Так зачем же ложь? Зачем обман? - продолжала горячо Марианна. - Я не "вызнаю" лжи ни в каких "справах", казаче! Бруховецкий недостоин быть гетманом, и он должен погибнуть смертью, достойной злодея. Предатель, изменник! Смотри, что он сделал своим "зрадныцькым" гетманованьем с Переяславскими пактами! - вскрикнула гневно девушка и с этими словами подошла к длинной полке, тянувшейся по стене комнаты и, снявши стоявший там среди золоченой посуды дорогой ларец, быстро подошла к столу и поставила его на стол.

   - Вот они, Переяславские пакты, на которых прилучил нас гетман Богдан, - продолжала она, открывая ларец, и вынимая пожелтевшую от времени толстую пергаментную бумагу, - я знаю их на память, но смотри, читай сам.

   С этими словами она развернула пожелтевший лист и указывая пальцем на исписанные старинным письмом строки, прочла громким и внятным голосом:

   - Пункт первый: "Вначале подтверждаются все права и вольности наши войсковые, как из веков бывало в войске запорожском, что своими судами суживалися и вольности свой имели в добрах и судах. Чтобы ни воевода, ни боярин, не стольник в суды войсковые не вступались, но от старейшин своих, чтобы товариство сужены были". Дальше слушай! - продолжала она. - Пункт четвертый: "В городах урядники из наших людей чтобы были обираны на то достойные, которые должны будут подданными исправляти или уряжати и приход належащий вправду в казну отдавати".

   Все движения и голос Марианны были полны страстного порывистого одушевления, которое невольно передавалось и Мазепе.

   Слушая эти пакты, святыню, хранившуюся в каждой казацкой семье, Мазепа начинал ощущать и в своей душе страстную ненависть к Бруховецкому.

   А Марианна продолжала читать дальше с тем же страстным воодушевлением пункт за пунктом.

   - Пункт тринадцатый. "Права, наданные из веков от княжат и королей как духовным и мирским людям, чтоб ни в чем не нарушены были". Пункт шестнадцатый. "А для того имеют посланники наши договариваться, что наехав бы воевода права бы ломати имел и установы какие чинил, и то б быти имело с великой досадою, понеже праву иному не могут вскоре колыхнуть и тяготы такие не могут носити, а из тутошних людей когда будут старшие, тогда против прав и уставов тутошних будут направлятися!"

   - Ты сам знаешь, - заговорила Марианна, опуская бумагу на стол, - что на Переяславской раде были утверждены все эти пункты, а что он сделал с ними, изменник! Зачем он обложил весь народ несносными стациями и поборами? Зачем он своей владей выбирает и ставит старшину? За эти пакты батьки наши кровью своей землю обагрили, - ударила она рукой по бумаге, - а он ради прихоти своей и корысти потоптал их все! Нет, говорю тебе, ваша думка напрасна. Никто не пойдет за ним, никто не поверит тому делу, в котором он станет головой!

   - Все так, - отвечал Мазепа, - но вы своими силами не одолеете Бруховецкого, а если прибудем сюда мы, заднепря не, тогда будет не избрание гетмана, а бунт, ибо ты забыла Марианна, что по Андрусовскому договору мы, правобережные казаки, не имем права приходить на левый берег и вступаться в ваши дела, "ибо отданы есьмо в подданство ляхам!"

   - Тот договор для нас не указ! Зачем обманывать Москву? Зачем отходить "зрадныцькым" чином? Мы сбросим Бруховецкого и объявим ей, что, будучи народом свободным, свободно и отходим!

   Страстное одушевление Марианны передавалось и Мазепе.

   - Ты говоришь так хорошо, Марианна, - заговорил он взволнованным голосом, - что, слушая тебя, готов и сам броситься за тобою, очертя голову, вперед, но в делах политики не надо отстранять от себя свидетельства спокойного разума. Мы прилучились свободно, но теперь уж свободно не отступишь. После сладкого кто захочет горького, кто захочет доброй волей отдать половину своих добр? Москва нас считает своими и со своей рации она права. Вспомни, сколько войн вела она из-за нас, из-за нас же она нарушила свой вечный покой с ляхами, и ты думаешь, что после этого она нас так и отпустит. О, нет!

   - Отдала же она половину Украины ляху!

   - Не своей волей, а после войны и "звытягы"!

   - Что ж, и мы водим умереть с оружием в руках! Мы прилучились на этих "умовах" - наш договор нарушен, так, значит, и мы от слова своего свободны! Ты скажешь - Бруховецкий во всем этом виноват, так! Но Москва не должна была верить ему: гетман у нас не природный властелин и не смеет изменять законов народа. Украина - не вотчина его! Обо всяком деле он должен был "радытыся" со старшиною, а что он сделал? Какую народ наш имеет теперь свободу? Поистине никакой, одну лишь злобную химеру!

   Марианна говорила с тем страстным увлечением, с каким могут говорить только искренне убежденные женщины.

   Со своею мужественной осанкой и взглядом, горящим воодушевлением, она походила на вдруг ожившую статую богини войны. Каждое ее слово, казалось, горело; ее речь порывистая, как стремление реки вблизи водопада, казалось, уносили всякого слушателя вперед и вперед, заставляя его забыть все окружающие опасности и ринуться, очертя голову, в кипящую бездну, но природное свойство ума Мазепы, - всегда управлять собою, - удерживало его от опасности поддаться увлечению ее речи и забыть все "своечасни" обстоятельства.

   - Да, ты права, Марианна, - заговорил он, овладевая своим волнением. - Но нам надо меряться не с тем, что истинно, а с тем, что панует на свете Когда бы в твой табун прибились дикие, вольные кони, не правда ли, ты постаралась бы удержать их у себя? Ты велела бы их зануздать и приучить к спокойной езде. Так, говорю тебе, было всегда на свете, так будет и с нами. Вспомни, и к Польше прилучались мы "яко равные к равным, а вольные к вольным", а что вышло потом? Бруховецкого, говорю, нам еще позволят скинуть, но отделиться никогда!

   - Когда не пустят миром - мы подымем оружие, отбились же мы от ляхов!

   - Да, от одних, но от двух союзников не отобьемся мы н³ когда, Марианна. А что выйдет из того, если мы, презирая обман, перейдем сюда открыто с Дорошенко и начнем приводить к присяге Левобережную Украину? - Мы нарушим Андрусовский договор и против Варшавы, и против Москвы. Таким родом при силе того ж договора против нас выступят московские и лядские рати и свои ж Бруховецкого полки. Устоять против них и с татарской помощью будет невозможно. И что же выйдет из нашего правдивого дела? Только горшие муки и стенанья отчизны.

   Слова Мазепы были рассчетливы и убедительны.

   - Он прав, доню, - произнес полковник.

   Марианна молчала.

   А Мазепа продолжал дальше.

   - Ты говоришь, Марианна, не надо обмана: но не обманом ли Юдифь отсекла голову Олоферну, а ведь ее почитают славнейшей женой и спасительницей народа; но не обманом ли Далила обессилила Самсона, а ведь она спасла тем свой народ? Не обманом ли греки вошли в деревянном коне в Трою, а ведь Одиссея почитают за мудрейшего сына отчизны. Но вспомним и свои "часы"; - не обманом ли завел Галаган в рвы и байраки под Корсунем ляхов и тем укрепил победу, или не обманом ли устрашил под Пилипцами отец Иван лядских региментарей? Нет, говорю тебе, Марианна, то не обман, когда за него человек несет свою жизнь и готов принять всякие муки. "Будьте мудры, как змии", говорится нам, а мудрость свидетельствует, что правдой мы здесь ничего не возьмем. Нельзя же саблей против рушницы сражаться. Вот потому-то и надо употребить нам хитрость. Когда Бруховецкий согласится на это "ºднання", тогда Украина тихо и незримо, без шума и кровопролития соединится снова, а соединившись, она не захочет терпеть над собою Бруховецкого-тирана и тогда изберет вольными голосами своим гетманом Дорошенко. И когда об этом узнают наши соседи, тогда уже Дорошенко на челе воссоединенной Украины, с татарскими ордами крыле, будет грозно стоять на своих рубежах.

   - Ты прав, Мазепа, и дай Бог тебе успеха в твоем деле! - произнес с волнением полковник, подымаясь с места.

   - Ты прав, казаче! - произнесла и Марианна, протягав ему руку.

   Долго еще вели между собой горячую беседу Мазепа, полковник и Марианна. Была уже поздняя ночь, когда Мазепа, взволнованный и утомленный, попрощался, наконец, со своими собеседниками и направился в приготовленный для него покой.

   Несмотря на усталость, он долго еще не мог уснуть. Все события этого дня произошли так неожиданно. Таинственная казачка отыскалась и отыскалась тогда, когда он потерял всякую надежду найти ее. И какой дивной девушкой оказалась она! Какая горячая любовь к отчизне, какой разум, какая невиданная в женщине отвага!

   Лежа с закрытыми глазами, Мазепа вспоминал все ее речи до слова, и вся она со своим прекрасным, мужественным лицом, с горящим взглядом и пламенными словами стояла перед ним, как живая. Но не наружность девушки, а красота ее души привлекали к себе Мазепу.

   И вместе с образом Марианны воображение Мазепы как-то невольно, помимо его желания, вызывало и образ Галины, но рядом с. величественным образом Марианны образ Галины как-то бледнел и стушевывался, только большие, печальные глаза ее словно еще грустнее смотрели на Мазепу, а голос ее словно звучал у него над ухом: "Милый мой, добрый мой, нет у меня никого, никого на свете. Я люблю тебя больше всего".

   Долго пролежал так Мазепа с закрытыми глазами, прислушиваясь к вою ветра и мрачному шепоту сосен, наконец, веки его отяжелели, мысли начали путаться, и он заснул глубоким, но тревожным сном.

   Проснулся он утром от резкого звука охотничьего рожка, раздававшегося во дворе. Открыв глаза и увидев себя в совершенно незнакомой обстановке, Мазепа сразу не мог сообразить, каким образом попал он в эту светлицу и, только взглянув на гладко полированные стены светлицы, украшенные оружием и разными трофеями охоты, он вспомнил, что находится в замке полковника Гострого, отца Марианны. Эта мысль привела его сразу в хорошее расположение духа. Он быстро вскочил с постели и подошел к окну, чтобы при дневном свете рассмотреть суровое замчище. Но здесь глазам его представилось весьма оригинальное зрелище.

   Посреди двора, спиной к нему, стояла высокая девушка, в которой он сразу узнал Марианну, и громко трубила в охотничий рог. На звук этого рожка со всех сторон замка сбегались огромные, полудикие собаки, которым она бросала большие куски мяса.

   При этой картине Мазепе вспомнилась невольно Галина, кормившая перед его окном своих уток и. голубей. Как не сходны были между собой эти два образа! Но если бы его кто-нибудь спросил в эту минуту: которому он отдает предпочтение, он не мог бы ответить на этот вопрос.

   Мазепа быстро оделся и вышел на дворище.

   Серые облака, вчера висевшие почти над самой землей, сегодня подобрались высоко; день был хотя и пасмурный, но сухой; в воздухе чувствовался приятный осенний холодок.

   Мазепа подошел к Марианне и произнес, кланяясь:

   - День добрый, Марианна.

   - Будь здоров, казаче! - ответила ему с приветливой улыбкой девушка, не переставая бросать из миски то тому, то другому псу большие куски мяса; голодные животные набрасывались на них, едва не сшибая ее с ног.

   - "Годуºш"? - усмехнулся Мазепа, смотря на эту рычащую стаю, не спускавшую жадных глаз с руки Марианны.

   - Да, раз в день, чтоб были голодны... они у нас верные защитники; вот тот, Черт, - указала она на громадного черного пса с одной лишь белой лапой, - волка с налета берет.

   - Д-да, могу поверить; они вчера едва не порвали моего коня, - улыбнулся Мазепа.

   - Но теперь они не тронут тебя, - возразила Марианна, смотри!

   С этими словами она присвистнула на собак; большинство их оставило кости и окружило Марианну.

   - Наш, наш! - произнесла Марианна, указывая собакам на Мазепу.

   Казалось, собаки поняли ее слово, так как отвечали ей громким, радостным лаем и бросились обнюхивать Мазепу и лизать его руки, а некоторые из них даже смело становились ему лапами на плечи, стараясь достать языком до лица нового Друга.

   Мазепа тщетно отбивался от этих шумных ласк.

   Наконец Марианна прикрикнула на собак, выбрасывая им из миски остатки мяса, и вся стая в одно мгновение укрыла их сплошной рычащей и шевелящейся массой.

   - Теперь они будут знать тебя, - продолжала Марианна, - они узнают тебя всюду по нюху: они умны, как люди, а стоило бы мне сказать им - "ворог!" и они в одну минута растерзали бы тебя!

   Мазепа покосился на рычавшую над остатками дикую свору и подумал, что девушка не преувеличивает их силы.

   Мимо них прошло несколько хорошо вооруженных казаков. Мазепа с удивлением оглянулся и заметил, что замок был гораздо просторнее, чем показался ему вчера. Под высок