Старицкий Михаил Петрович - Молодость Мазепы

ным недоумением остановила на нем свои восторженные глаза, полные чистой, как ясное утро, любви, и весело вскрикнула:

   - Теперь, значит, можно, дидуню, вывести его и в садик, и в "гай", и в поле?

   - Можно, можно, - ответил Сыч. - Только не сразу, чтобы не обессилел и не утомился с отвычки, а так нужно - "потроху".

   - Так мы сегодня возле хаты будем гулять, а завтра дальше, а там еще дальше!

   С этих пор Галина стала всюду водить Мазепу и показывать ему свое хозяйство. С каждым днем их прогулки удлинялись, переходя от двора к садику, а от садика к "гаю" и к полю. Любимым местом их стала, между прочим, ближайшая могила, с которой открывался широкий простор. Галина теперь занималась своим хозяйством, потом навещала своего названного брата, приносила ему в садик "сниданок", подсаживалась поболтать с ним, затем убегала и снова возвращалась посидеть возле своего друга с какой-либо работой в руках, и снова убегала, а к вечеру они отправлялись на могилу и сидели там до сумерек, слушая друг друга, делясь своими впечатлениями.

   - Я вот и прежде любила это место, а теперь еще больше люблю, - говорила оживленно Галина, - тут так славно, так любо: и речку нашу видно, вон она змейкой бежит по долине к нашему хутору, и какая ясная, ясная... А наш хуторок притаился, как в мисочке, словно гнездышко, и весь укрылся кучерявым дубом да ясенем. А я, как смотрю вдаль, "геть-геть" поза наш хутор, где садится солнце, то мне всегда досадно станет, что у меня нет крыльев...

   - А на что тебе крылья? - улыбается Мазепа.

   - Как на что? Полетела бы вон туда, где сизая мгла: мне бы так хотелось увидеть конец земли, конец света, - какой он? Ух, страшно, - закроет она ладонью глаза, - верно такое "провалля", что и голова закружится и дух занемеет.

   - Хотя бы и крылья у тебя были, то ты бы не долетела до конца нашего света.

   - Как? Такой большой, так далеко?

   - Не то что далеко, а конца ему нет.

   - Что ты? - взглянет недоверчиво на Мазепу Галина, полагая, что он шутит, смеется над ней. - Как же, чтобы не было конца? У всего на свете есть конец; и люди говорят, и в песнях поется "на край света"...

   - Милая моя! Слушай меня, я тебе все расскажу, что знаю, про землю, про солнце, про месяц, а ты слушай, да запоминай.

   И Мазепа начинал говорить. Галина слушала с напряженным вниманием, не сводя с него глаз, поражаясь его знанием, его умом; то она приходила в восторг от рассказа Мазепы, то ... окончательно отказывалась ему верить, то внимательно всматривалась ему в глаза, думая, что он подсмеивается над ней; впрочем, непривычное умственное напряжение скоро утомляло ее, и она тогда прерывала рассказ Мазепы неожиданным предложением, - или побежать "взапускы", или "повабыть" перепелов, или поискать земляники на опушке леса.

    

   Галина с каждым днем увлекалась все больше и больше рассказами Мазепы, хотя многого в них не понимала и не могла себе даже представить; ее пытливый ум поражался всезнанием своего собеседника и смущался своим невежеством, так что чем дальше шло время, тем больше она начинала сознавать, какая страшная бездна лежит между нею, ничтожною, глупою девчыною, умеющей лишь беззаветно любить, и им, - умным, знатным, богатым. Это смутное сознание начинало прокрадываться в ее душу и отзываться в сердце неведанной прежде болью. Галина стала подозревать, что Ивану скучно с нею, что его наверное тянет к настоящим панам и к пышным пирам; с тревогой она расспрашивала Мазепу о его прежней жизни, о Варшаве, о тех людях, которые окружали его, к которым он привязался, привык. Мазепа, впрочем, рассказывал о себе неохотно, незаметно уклонялся от этого, переходя скорее к общим описаниям великолепия дворцов, роскоши жизни, утонченности нравов и лукавству в отношениях между этими знатными и напыщенными магнатами.

   - Эх, дитя мое, - говорил он, болезненно морщась от раздражающих, щемящих воспоминаний, - не завидуй той праздной панской жизни; много в ней блеска и золота, много пьяных утех, но больше грязи и лжи, а еще больше предательства и измен. Если проповедует кто, хотя бы сам бискуп, о долге, о чести, о высоком подвижничестве - не верь: он и тебя, и твою душу, и твой тяжкий грех продаст за дукаты: если тебе клянется кто в неизменной дружбе - не верь: он в ту минуту обдумывает, как бы предать тебя, а если какая пани клянется тебе в вечной и неизменной любви... ха-ха! Она только призывает имя Божье, готовясь к новой измене, к новому вероломству.

   - К какой измене, к какому вероломству? - не понимала Галина, всматриваясь растерянно в глаза Мазепы и болея душой за перенесенные им, очевидно, огорчения.

   - Ах, к чему тебе и знать, и понимать всю грязь этой жизни? Твое щирое сердце, твоя ясная, как вон та зорька, душа содрогнулась бы от одного намека на те "злочынства" и грехи, которые гнездятся там под золочеными потолками.

   - Ой, Боженьку! Но тебе все-таки, верно, за ними скучно... ты привык к ним?

   - Нет, моя квиточка, не скучно мне здесь и туда меня больше не тянет... изверился я там во всем... и в друзьях, и в этих напыщенных куклах... Постоять за оскорбленного у них нет смелости, они сразу переходят на сторону сильного, трусы, да еще прикрывают свою трусость презрением, - заговорил взволнованно, раздраженно Мазепа, забывая, что слушательница его не могла понимать неведомых ей событий, не могла даже отнестись сознательно к взрывам засевшей в его сердце обиды. - Я этого негодяя когда-нибудь встречу! О, если он и тут откажется от гонорового поквитованья, то я с ним расправлюсь! А король, за которого я стоял, от которого ожидал правды, в котором видел надежду для своей родины, - и этот король оказался лишь золоченой "забавкою" в руках своей придворной шляхты! Всю их кривду я "зацурав', бросил и отдался весь моей Украине. Буду искать здесь в родной стране правду и ей служить.

   Галина не понимала о чем шла речь: она только догадывалась смутно своей чуткой душой, что ее друг невинно страдал и терпел какие-то несправедливости от магнатов, и льнула к нему трепетным сердцем.

   Однажды они сидели под развесистым дубом в саду, а баба выносила из хаты разный хлам для просушки и развешивала его на "тыну"; сначала шла разная казацкая, запорожская, польская и даже турецкая одежда, начиная с простых жупанов и курток и кончая дорогими "адамашковымы и "оксамытнымы" кунтушами, расшитыми золотом, с серебряными, а то и золотыми "гудзямы" и "гаплыкамы", украшенными бирюзой и смарагдами; за одеждой последовала сбруя и оружие с золотыми насечками, с резьбой, а последним повесила баба на груше какой-то странный музыкальный инструмент.

   Мазепа очень заинтересовался им, быстро встал и, снявши его с "тыну", начал с любопытством рассматривать: это был роскошный торбан, но страшно запущенный, весь в пыли, в грязи, с гнездами мышеи под декой; к счастью, последняя была цела, а равно и все металлические струны, только другие были переедены мышами и печально болтались вокруг колышков. Мазепа принялся с лихорадочной торопливостью приводить этот инструмент в порядок, - чистил его, мыл, подклеивал; Галина, конечно, помогала ему во всем, сгорая от любопытства, - что же из этого выйдет? Наконец, когда торбан принял свой надлежащий вид, Мазепа принялся за колышки и за струны; металлические были скоро натянуты, а с другими пришлось повозиться, связывать, подтягивать, некоторые совершенно негодные даже заменить нитчатыми струнами, навощеными воском. Натягивая струны в гармонический строй, Мазепа пробовал аккорды; торбан прекрасно звучал и резонировал.

   Галина была в неописуемом восторге; каждый звук певучей струны, каждое гармоническое сочетание восхищало ее несказанно: ей еще ни разу на своем веку не доводилось слушать музыки, - Немота лишь услаждал ее слух игрой на сопилке, да Безух гудел на самодельном бубне, а тут зазвучали еще неслыханные ею гармонические сочетания.

   - Ах, как хорошо, как славно! - вскрикивала и всплескивала руками Галина, прислушиваясь и присматриваясь к выпуклому, овальному туловищу инструмента, к его длинной, унизанной струнами, шее.

   - Ты умеешь играть на нем?

   - Умею, умею, моя "ясочко", - улыбался, налаживая торбан, Мазепа.

   - А тамошние варшавские паны умеют тоже играть на бандуре?

   - Не только паны, но и панны, и пании; они играют на прекрасных лютнях.

   - Ах, какие они счастливые, - вздохнула Галина, - а у меня ничего нет, и я ни на чем не умею играть... чем же я могу быть занятной... - Она грустно опустила голову, - тебе здесь, голубе мой, конечно, скучно...

   - Да что ты! Брось эти думки моя "зозулько"; мне здесь так хорошо, как не было нигде. А про варшавскую жизнь лучше не напоминай мне никогда... Там лучшие мои чувства оскорблены были обманом... Нет, не напоминай мне этого прошлого .. Я хочу забыть его, стереть из памяти: с тобою мне лучше всего, мое дорогое дитя!

   - Со мною? Господи! Когда б же это была правда! - вспыхнула вся Галина.

   - С тобою, с тобою, - повторил радостно Мазепа, не отводя от очаровательной девчины восхищенных глаз. - Эх, когда б хоть как-нибудь наладить эти оборвыши! - ударил он энергично по струнам.

   - Стой, у деда есть еще в сундуке жмутик вот таких струн, - вспомнила Галина и бросилась к хате, - я принесу их сейчас.

   Струны оказались совершенно пригодными, и вскоре торбан был оснащен и настроен. Мазепа ударил по струнам, и зазвенели, зарокотали струны созвучно, полились, скрещиваясь и сочетаясь, дивные звуки мелодии, то заунывной, хватающей за душу, то торжественной, то веселой, отдающейся яркой радостью в сердце.

   Галина, пораженная, очарованная, стояла молча в каком-то экстазе, она даже побледнела от нахлынувшего восторга и только шептала полуоткрытыми губами:

   - Ой, Боженьку, ой, лелечки!

   Когда же Мазепа запел еще звонким голосом под звуки торбана, да запел еще чудную песню об оскорбленном чувстве любви, а потом оборвал с сердцем аккорд и перешел к светлой задушевной мелодии, к поэтической просьбе к соловью, чтоб он не пел рано под окном девчины и не тревожил бы ее ясного детского сна, - Галина пришла в такой восторг, что забыла решительно все окружающее.

   - Милый мой, любый! - вскрикнула она и, обвивши его шею руками, осыпала его горячими поцелуями.

   Этот восторженный порыв девушки был так неожидан, что Мазепа совершенно растерялся: бандура выпала из его рук... Поддаваясь невольно обаянию этого искреннего чувства девчины, он сам прижал ее невольно к груди; но тут же страшно смутился, опустил руки и, не имея силы оттолкнуть от себя девчины, решительно не знал, что ему предпринять.

   В это время издали послышались шаги, а вслед за ними. показался среди зелени Сыч и таким образом вывел их обоих из затруднительного положения.

   - Ишь, кто это разливается у нас соловьем, - заговорил он весело, - думаю, откуда бы это у нас гусли взыграли, и песнопение усладительное разлилось, а это сокол наш так разливается! Добре, ей Богу добре! И торбан говорит у тебя под пальцами, и голосом хватаешь за сердце. Славный голос! Хоть на первый клирос!.. А ну, сынку, нашу казачью, умеешь ли? Баба и бывшие во дворе Безух и Немота уже подбегали к Мазепе, заслышав торбан и песню.

   Мазепа ударил по струнам, заставил застонать их, заныть в каком-то оборванном вопле и запел чудным, дрожавшим отполноты звука голосом думу про поповича: как казаков захватила буря на Черном море, как попович покаялся в грехах перед "товарыством" и бросился в разъяренные волны искупить своей смертью друзей.

   Растроганный Сыч стоял, опершись руками на палку; на наклоненной голове его с длинным "оселедцем" виднелись только нависшие серебристые брови да длинные пряди белых усов, волнуемые слегка ветерком. Сыч стоял неподвижно и слушал вникая в каждую фразу думы, словно священнодействовал, иногда лишь, и то украдкой, поощряя певца.

   А Мазепа, оборвав думу, вдруг зазвонил на торбане игривыми струнами, и закипели огненным дождем звуки, перешедшие светлой мелодией в мерный ускоряющийся темп бешеного танца.

   Лица осветились улыбкой, глаза вспыхнули радостью, восторгом, и Галина, не выдержавши, пошла плавно, покачиваясь и поводя плечом, в "дрибушечкы", да так грациозно, так заманчиво, что старик Сыч пришел в экстаз и крикнул на Немоту и Безуха:

   - Эх вы, "тюхтии", лежебоки, не поддержите такой дивчины, да я сам пойду с нею землю топтать, будь я не Сыч, коли не пойду! - И старик пустился перед своей внучкой вприсядку.

    

   Прошло еще несколько дней, и Мазепа уже почувствовал себя до того окрепшим, что попросил у Сыча коня для поездки.

   - И не отбило у тебя охоты от поездки на коне, - засмеялся шутливо Сыч, - я бы уж после такой прогулки отказался навсегда от коней.

   - Нет, диду коханый, - возразил на шутку Мазепа, - скорее казак расстанется с жизнью, чем со своим другом - конем; да и тот чем же передо мной был виноват? Он спас меня первый от смерти, - он не разбил меня о деревья, он не изорвал в клочки моего тела, он вынес меня из стаи волков, а потом направил уже его Господь к моим милостивцам.

   - Да, помню... Я ведь пошутил, а "огыря" выбери из моего табуна сам, когда пригонят косяк со степи, твой он и будет, потому что казаку, - верно сказал, - без коня, как без рук.

   - Спасибо, диду, за батька родного вас считаю, - промолвил признательно Мазепа, - уж такой ласки, какую зазнал я у вас, разве у матери моей родной только и мог найти.

   - Да и мы тебя, соколе, как сына, - обнял его Сыч, а Галина ничего не промолвила, но глаза ее сказали много Мазепе, и язык их был выразительнее всякого слова.

   Вечером Мазепа выбрал себе молодого необъезженного коня буланой масти с розовыми ноздрями и огненными, налитыми кровью глазами; он накинул на него лишь узду и без седла вскочил на спину ошеломленного коня. Вольный сын вольной степи, не знавший до сих пор ни кнута, ни железа, почуяв на себе седока, взвился на дыбы и ринулся бурей вперед, стараясь бешеными скачками сбросить с себя дерзкого смельчака, посягнувшего на его свободу. Галина вскрикнула в ужасе, все шарахнулись, чтобы перенять, остановить разъяренное животное, но Мазепа направил его в ворота и понесся ураганом по степи.

   Дед бросился к Галине, побледневшей, как смерть, от тревоги и перепуга; он стал успокаивать ее, говорил, что он за Мазепу вполне спокоен: с первых же приемов видно, что он такой лихой наездник, под которым и сам черт хвост опустит. Хоть уверения деда и успокоили Галину, но она все-таки дрожала, как в лихорадке, и дед повел ее, вслед за севшими на коней Немотою и Безухом, за ворота. С пригорка было видно, как несся Мазепа на коне исчезающей точкой и как, описав гигантский круг, уже летел стрелою назад. Видно было впрочем, что направление бега было в его руках, и что сила, увлекавшая всадника, подчинилась уже его воле. Верховые не бросились даже на помощь Мазепе, а стояли смирно и наблюдали за ловкими эволюциями седока.

   Сыч был в неописуемом восторге; восторг охватил теперь и Галину. Приставивши руку к глазам, Сыч следил с удовольствием за Мазепой и приговаривал одобрительно, - добрый казак, орел, а не казак! Э, будет с него прок, будет!..

   Наконец, конь, видимо, изнемог и пошел рысью, а потом вскоре и шагом. Тогда Мазепа поворотил укрощенное животное домой и подъехал к деду и к девчине, которая теперь трепетала от гордости и бурного счастья. Взмыленный конь храпел и прыскал пеной, но шел уже покорно, качая раздраженно и бессильно головой и порывисто вздымая грудь и бока; Мазепа трепал его ласково рукой по шее.

   - Ну, сынку, и на Сичи тебе позавидуют, будь я бабой, коли не так! - вскрикнул восторженно Сыч. - Этакого черта взять сразу в "лабеты", да это разве покойному Кривоносу было с руки!

   - Так, так! Первый лыцарь! - закричал Безух, а Немота только замахал усиленно руками.

   - Спасибо, диду, и вам, панове, на ласковом слове, - отозвался взволнованный и раскрасневшийся Мазепа; глаза его горели торжеством и удачей, и с новой стороны пленяли Галину: она не удержалась и бросилась было к коню, но последний пугливо отскочил в сторону, хотя и был тотчас же осажен сильной рукой.

   - Будет, будет! Вставай уже, Немота возьмет коня! - попросила трогательно Галина.

   - Галина тут перепугалась за тебя, страх! Молода еще, ничего не понимает, - заметил Сыч, подмигивая бровью, - разве можно за казака на коне бояться!

   - Так то за казака, а то за пана, - усмехнулась радостно девчина и опустила глаза.

   - Ха, ха! Моя любая, - все-таки попрекает, - отозвался Мазепа и, соскочив при общем одобрении с коня, передал его Немоте.

   Целый вечер только и толков было, что о Мазепе, о его ловкости, о его смелости, да об его игре. Вспоминали всех знаменитых наездников и торбанистов и находили, что Мазепа превосходит их всех.

   С этого дня жизнь Мазепы на хуторе наполнилась еще всевозможными разнообразными удовольствиями: то он укрощал диких коней, то стрелял метко из лука, то пробовал дедовские рушницы, то сражался с .Сычом на саблях. Задетые за живое успехами Мазепы, и дед, и Немота, и Безухий вступали с ним в состязание, но всякое упражнение кончалось торжеством Мазепы. Впрочем, никто этим не огорчался, каждый ловкий маневр Мазепы вызывал восторг в побежденных; он просто делался кумиром этого маленького хутора.

   - Ну, да и лыцарь же ты, друже мой! - вскрикивал шумно Сыч, когда Мазепе удавалось ловким выстрелом убить пролетавшую невзначай дрофу, или повалить пулей мчавшуюся по степи серну, или вышибить одним ударом саблю из рук Немоты.

   - Ей-Богу же, только покойному гетману Богдану было б и совладать с тобой! О, тот был на все эти штуки мастер!

   Жизнь на хуторе катилась тихо, весело, безмятежно, как прозрачные струйки воды по золотому песчаному дну. Однако, несмотря на полное счастье и спокойствие, охватившее здесь Мазепу, в голове его начинала уже не раз шевелиться мысль о том, что пора, наконец, распрощаться со своими дорогими спасителями и вернуться назад к той бурной жизни, которую он так неожиданно покинул, где его ждет еще расправа с ненавистником врагом, где... При одной этой мысли мучительное волнение охватывало Мазепу и он с усилием гнал ее от себя; ему так хотелось пожить еще здесь, в этой прелестной семье, без мысли о будущем, без воспоминанья о прошлом, отдаваясь тихой радости настоящего дня. Галина же не отступала ни на шаг от него.

   - Тебе не скучно, тебе не "нудно" здесь, любый? - спрашивала она с тревогой, когда холод раздумья появлялся на лице Мазепы, и заглядывала своими чудными ласковыми глазами в его глаза.

   Один мелодичный звук этого искреннего голоса разгонял все тревожные думы и заботы Мазепы.

   - Нет, нет, моя ясочко, мне так хорошо с тобой, - отвечал он, сжимая ее руки.

    

   - Слушай, моя "зирочко", - продолжал тихо Мазепа, - ты видела, как покрывает иногда всю степь тяжелый непрозрачный туман и своей густой пеленой закрывает и голубую даль, и яркое поле цветов, и серебристую речку... и вдруг с высокого неба ударит яркий луч солнца и словно острой стрелой порежет его пелену: туман разорвется, заколеблется, подымется легкими волнами и поплывет к небу белым облачком, а степь снова засияет под ласковыми лучами солнца. Так, дытыночко, и все мои смутные думы от одного твоего взгляда разрываются и уплывают, как холодный туман, и я снова счастлив и весел, и не хотел бы отойти от тебя никуда.

   - Как хорошо сказал ты это, - прошептала Галина, подымая на него свои подернутые счастливой слезой глаза. - Боженьку, Боже мой, какой ты разумный, хороший, а я... - вздохнула она и наклонила низко, низко голову.

   - А ты имеешь такое чистое и ласковое сердце, какого нет ни у кого.

   - Ты насмехаешься?..

   - Разрази меня гром небесный, коли смеюсь.

   - Так тебе не скучно со мной? - вскрикивала уже с восторгом Галина, сжимая его руки.

   - Счастливее, как теперь, я не был никогда в жизни.

   - И тебя от нас туда, к вельможным панам, не потянет?

   - Никогда, никогда, - отвечал невольно Мазепа, поддаваясь дивному обаянию этих сияющих счастливых минут.

   Стоял золотой, безоблачный летний день; после раннего обеда все население хутора, за исключением Мазепы и Галины, разошлось по прохладным тенистым местам, чтобы подкрепить себя коротким сном для дальнейших работ. Мазепа и Галина сидели в саду. Прохладная тень развесистого дуба защищала их от солнца, прорвавшиеся сквозь густую листву солнечные лучи ложились яркими световыми пятнами на зеленой траве, на золотистой головке Галины. При малейшем движении ветерка они приходили в движение и перебегали мелкой рябью, словно струйки воды на поверхности реки. Кругом было тихо, слышалось только мелодичное щебетание птиц.

   Мазепа как-то рассеянно перебирал струны бандуры, слушая с задумчивым лицом нежное воркованье Галины.

   - А вот и не слушаешь, тебе уж наскучили мои рассказы! - прервала, наконец, свою речь Галина, поворачивая к Мазепе свое плутовски улыбающееся личико.

   - Нет, не поймала, - встрепенулся Мазепа, - я только припоминал песенку, а ты щебечи, щебечи...

   - Ну, что это! Вот и пташки, как хорошо поют, а и то мне надоедает их щебетанье. Знаешь что, - сорвалась она вдруг с места, - давай пойдем на речку, сядем в лодке и поплывем далеко, далеко, там есть место, где так много, много белых цветов на широком "лататти", а рыбок сколько!.. Кругом тихо, ясно, да любо!

   - Хорошо, хорошо, моя милая рыбка, - согласился Мазепа.

   - Ну, так давай мне твои руки... нет, нет, давай, я подниму тебя. Ты ведь теперь такой слабенький, больненький, вот так! - С этими словами Галина схватила Мазепу за обе руки и с усилием потянула их.

   - Слабенький, слабенький... А ну, подымай же, силачка, - улыбался Мазепа, не трогаясь с места, и вдруг неожиданно вскочил, едва не опрокинув при этом Галину.

   - Ой, напугал как меня, - вскрикнула она, заливаясь серебристым смехом. - Ну же, скорее, скорей "наперегонкы" со мной!

   С этими словами Галина бросилась бежать; Мазепа погнался за нею, но не догнал. Через десять минут они уже были на берегу реки. Отвязавши лодку, Галина вскочила в нее и села на корму с веслом в руке; Мазепа столкнул лодку в воду и вскочивши в нее, сел на гребки. Одним ударом весел он вынес ее на середину реки. Лодка покачнулась и затем тихо поплыла вниз по течению. Узкая водяная гладь была залита ослепительными блестками солнца, вдали все они сливались³ и, казалось, - там текла уже не река, а тянулась сверкающ золотом лента. Больно было смотреть на эту сияющую даль. Зеркало реки было так гладко, что высокие неподвижные стрелки очерета, украшенные то светлыми кисточками, то темно-коричневыми бархатными цилиндриками, отражались в нем без зыби, словно спускались в глубину прозрачных вод. Вперед смотреть было больно, назад же за солнцем перед путниками раскрывалась прелестная картина.

   - Положи весло, Галина, - произнес Мазепа, - пусть вода сама несет нас.

   Галина молча подняла весло и вложила его в лодку. Мазепа последовал ее примеру. Лодка поплыла медленно, тихо колеблясь; иногда одним или двумя ударами весла Мазепа давал ей желанное направление. Они сидели молча, словно притихли, охваченные чувством восторга перед окружающей красотой. Мимо них проплывали зеленые кочки, подымавшиеся из воды, словно кудрявые шапки, целые заросли зеленого "осытняга", сужающие речку в таинственный коридор, а то вдруг лоно реки неожиданно расширялось, и они выезжали словно на неподвижное озерцо, окруженное кудрявой стеной лозняка. Но вот лодка сделала один поворот, другой, и вдруг перед путниками открылось целое "плесо" воды, устланное вплотную широкими зелеными листами с крупными белыми цветами, казавшимися под блеском солнечных лучей прелестными серебряными чашечками.

   - Стой, стой! - вскрикнула Галина. - Я сделаю себе такой венок, какой надевают русалки.

   Лодка, впрочем, сама остановилась, и Галина, перегнувшись через борт, начала срывать белые водяные лилии. Затем она сплела из них прелестный венок и, надевши его на голову, повернулась к Мазепе. Ее прелестное личико в этом белом венке казалось еще изящнее, еще нежнее.

   - Ах, какая ты гарная, Галина! - произнес невольно Мазепа, не отрывая от нее восхищенных глаз.

   Все лицо Галины покрылось нежным румянцем.

   - Правда? - произнесла она живо и, перегнувшись через борт лодки, взглянула в воду. - У, страшно! - вскрикнула она, отбрасываясь назад, - Может, это не я, может это смотрит на меня русалка из воды, я лучше брошу венок, а то еще, пожалуй, они рассердятся на меня за то, что я сорвала их цветы, и ночью подстерегут, утащут на дно и "залоскочуть".

   - Нет, нет, оставь венок; тебе так хорошо в нем, - остановил ее Мазепа. - Смотри, для твоих русалок осталось здесь еще много цветов.

   Затем он ударил веслом, и лодка с трудом, путаясь в зелени, поплыла вновь; вскоре затон белых лилий остался за ними. Обернувшись спиной к Мазепе, Галина следила за убегающими берегами реки; вдруг взгляд ее упал на какой-то ослепительно блестящий на солнце предмет, лежавший неподалеку от берега речки.

   - Что это такое блестит там на солнце? - произнесла она с Удивлением, прикрывая от солнца глаза рукой, и через секунду вскрикнула оживленно. - А знаешь, что это такое? - Это кости того коня, который принес тебя. Немота и Безух оттянули его аж вон куда... а он тогда сразу же издох. Мазепа вздрогнул, пристально взглянул на сверкающий на солнце скелет, и лицо его, тихое и спокойное за минуту, вдруг потемнело; в тесно стиснутых губах отразилась затаенная злоба. Галина заметила эту перемену, одним движением вскочила она с кормы и пересела на лавочку против Мазепы.

   - Милый мой, любый, хороший! - заговорила она, нежно беря его за руку, - тебе больно стало? Ты вспомнил про тех "хыжакив", что хотели тебя замучить? Расскажи мне, за что они привязали тебя? Я давно хотела тебя спросить, да боялась... что рассердишься.

   - Дорогая моя, я никогда не сержусь на тебя; незачем тревожить твое сердце этим рассказом!

   Он замолчал, затем провел рукой по лбу, как бы желая согнать пригнетавшее его ум ужасное воспоминание, и затем продолжал взволнованным, нетвердым голосом:

   - О, если бы ты знала это надменное, жестокое и трусливое панство, тогда бы ты не удивилась ничему! Если пан нанесет обиду, и его позовешь за то на рыцарский "герць", то он уходит и прячется, как трус, а если он считает, что другой нанес ему кровную обиду, то и не думает расквитаться с ним сам, один на один, как это делается у шляхетных людей, а собирает банду своих хлопов и поздней ночью, притаившись за углом, нападает на безоружного... Ха, ха! - рассмеялся Мазепа злобным, жестким смехом, - о, у них шляхетные "звычаи", шляхетные "вчынкы"!

   - Так, значит, он тебя... за обиду... за "зневагу"?..

   Мазепа забросил гордо голову и по лицу его пробежала надменная, презрительная улыбка.

   - Что значит обида и что такое "зневага"? Если б у тебя был драгоценный сосуд и ты, разбивши его, выбросила бы осколки на двор, - разве ты посчитала бы это обидой, если бы кто-нибудь подобрал эти осколки и унес их с собой?

   - Но ведь они дорогие, зачем брать чужое?

   - Раз выброшены, так значит от них "одцуралысь", - вскрикнул с горечью Мазепа, - душа человеческая, Галина, дороже всего на свете, и ни за какие деньги ее никто не может закупить!

   - Но, - произнесла тихо Галина, - я не понимаю, что ты говоришь, - разве можно разбить душу?

   - Скорее, чем что-нибудь на свете!

   - Но как же ты мог поднять ее?

   - О, мог бы, если бы не был таким осмеянным дурнем, если бы... ох!

   - Да что ты морочишь, - произнесла обиженно, робко Галина, следя своими опечаленными глазами за расстроенным лицом Мазепы, - ведь душа - дух Божий!

   - У одних дух Божий, а у других "тванюка", "змиина отрута".

   Мазепа замолчал, замолчала и Галина; на личике ее отразилась мучительная работа мысли.

   - Он убил кого-нибудь, не на смерть, а ты хотел вылечить? - произнесла она после короткой паузы, тихо, боязливо.

   - Нет, дитя мое, - ответил с глубоким вздохом Мазепа, - я думал сначала так, но ошибся: то был уже давно труп.

   - Так значит он был душегуб и за то, что ты узнал об этом, он и привязал тебя к коню?.. Ох, как же это ему даром пройдет, и король не покарает?

   - Король? Что король! Пусть глаза мои лопнут, если я ему это прощу! - произнес Мазепа мрачно. - Есть у меня более верный "пораднык" чем король, - моя сабля!

   На лодке снова водворилось молчание. Не направляемая ничьим веслом, она тихо покачивалась на волнах, медленно подвигаясь вниз. Галина с тревогой следила за выражением лица Мазепы.

   - А пани? Там ведь была еще какая-то пани? - произнесла она тихо, после большой паузы, - отчего она не спасла тебя?

   - Пани? - переспросил ее изумленно Мазепа и на щеках его выступил яркий румянец. - Откуда ты знаешь? Кто сказал тебе об этом?

   - Ты сам, когда у тебя была "огневыця", говорил об этом; ты кричал на нее, чтоб она уходила, ты боялся ее... Кто была она?

   Мазепа опустил глаза и произнес угрюмо:

   - Она была его женой.

   - Но ты звал ее куда-то с собой? Ты говорил, что она не захотела с тобой уйти. Мазепа поднял голову.

   - Да, я звал ее с собой, я хотел спасти ее от этого "ката", но она... А! Что говорить об этом! - вскрикнул он раздраженно и, махнувши рукой, опустил голову.

   Что-то непонятное, неведомое доселе Галине дрогнуло в ее сердце. В словах Мазепы, в его страстном возгласе она почувствовала какую-то обиду для себя; острая боль впилась ей в сердце, на глаза навернулись слезы.

   Он сердит оттого, что звал ее, а она не захотела уйти, он хотел спасти ее от пана. "А, так это о ее душе говорил он!" - пронеслось молнией в ее голове, и вдруг от этой мысли непонятная грусть охватила ее. "От чего же он хотел спасти ее? Именно ее? Верно, она была красивая, верно, он очень жалел ее?"

   Погруженный в свои воспоминания, Мазепа не заметил впечатления, произведенного его словами на Галину.

   - Что ж, она была хорошая, гарная? - произнесла Галина дрогнувшим опечаленным голосом, - ты очень любил ее?

   - О, не спрашивай, - вскрикнул порывисто Мазепа, - ты ведь не можешь понять, ты не знаешь этих золотых гадин, которые не умеют ни любить, ни чувствовать! Для которых золото - да их "почт вельможнопанськый" дороже всего на земле!

   На лодке снова воцарилось молчание. Ни Мазепа, ни Галина уже не замечали окружающей их красоты; оба сидели молчаливые, немые, ошеломленные роем окруживших их дум. Между тем никем не управляемая лодка тихо ударилась о берег реки и остановилась. Мазепа машинально вышел на берег, за ним вышла и Галина. Они пошли по зеленой степи: кругом не видно было ничего; хутор давно уже скрылся из виду, кругом расстилалось лишь зеленое поле, пестреющее множеством полевых цветов; при дыхании ветерка высокая трава гнулась и снова подымалась, и казалось тогда, что по степи пробегает широкая волна; нежный аромат цветов и полевой клубники наполнил воздух. Но ни Мазепа, ни Галина не замечали ничего.

   Мазепа шагал быстро, порывисто, как только шагает сильно взволнованный человек; несколько раз он сбрасывал шапку и, проводя рукой по лбу, подставлял его свежему дыханию ветра, словно хотел облегчить свою голову от жгучих, мучительных дум. Галина шла рядом с ним, погруженная в свои мысли.

   "Зачем он хотел спасти ее? Именно ее? - словно повторил какой-то назойливый голос в ее сердце. - Если он жалел ее, то значит любил, если он любил ее, то значит она была гарная, хорошая, разумная. Он сердится, значит, ему жаль ее, значит он не забыл ее до сих пор!" Бедное сердце Галины сжималось мучительной тоской, на глаза выступали слезы. "Глупая, глупая, она думала, что ему хорошо с ней! Но что она значит перед той пышной панией, - все равно, что эта полевая былинка перед роскошным садовым цветком".

   Так дошли они молчаливо до высокой могилы, молча взошли на нее и молча опустились на землю на ее зеленой вершине.

   Мазепа сбросил шапку и, вздохнувши глубоко, оперся на руки головой. Галина следила за ним встревоженными, опечаленными глазами.

   - Зачем же ты хотел спасти ее, если она такая гадина? - произнесла она наконец тихим опечаленным голосом.

   Мазепа вздрогнул при звуке ее голоса и заговорил горячо.

   - Да, хотел спасти ее, потому что верил ей... О, если бы ты знала, Галина, как умеют они говорить, как умеют туманить мозг горячими словами... небесными улыбками, - глухой бы услышал, немой бы заговорил, камень бы растопился горячими слезами!

   - Так это про нее ты все думаешь? Ты за ней скучаешь? Ты хотел бы снова ее увидеть? - голос Галины дрогнул, глаза ее наполнились слезами.

   - Нет, нет, дитя мое, мне с тобой лучше всего!

   Мазепа взял ее за руки и. поднявши голову, взглянул на Галину.

   - Но что с тобой! - вскрикнул он с ужасом и удивлением, останавливая свой взгляд на ее лице. Она была бледна, как полотно, казалась еще бледнее белого венка, покрывавшего головку ее, большие карие глаза ее, подернутые слезами, смотрели на него с тоской, с печалью, с немым укором, казалось, еще мгновение - и эти слезы польются неудержимо из ее глаз.

   - Что с тобой? - повторил Мазепа, - Я обидел, огорчил тебя?

   - Нет, нет, - заговорила, не слушая его слов, Галина слабым, прерывающимся голосом, - мне так чего-то больно, ты скучаешь, ты тоскуешь за нею. Она такая умная, такая гарная, а я...

   - Ты лучше их всех, ты не знаешь цены себе, Галина, рыбка моя, голубка моя, дорогая! - вскрикнул горячо Мазепа.

   - Ох, не смейся, грех!

   - Клянусь Богом святым. Пречистой Матерью, я не смеюсь, я не лгу тебе.

   Лицо Галины просияло.

   - Так ты не кинешь меня, не убежишь к той? - заговорила она страстным, прерывистым голосом. - Нет, нет! Ты любишь ее больше меня!

   - Галина, Галина! - вскрикнул изумленный Мазепа, но Галина не слушала его. Все лицо ее преобразилось; огромные глаза сияли каким-то внутренним светом; в голосе дрожали глубокие, страстные ноты; крупные слезы жемчугом спадали с ресниц и катились по бледным щекам, но Галина не замечала их.

   - Нет, нет, - продолжала она все горячей и горячей, - я не отдам тебя ей, не отдам, не отдам! Ох, не оставляй меня одну! Я буду тебя так крепко, крепко любить! Я не дам порошине сесть на тебя, не дам ветру дохнуть на тебя! Ты говорил, что я для тебя солнечный луч, а ты - все солнце, моя жизнь! Ты видишь, как все горит кругом, как блестит речка, как синеет небо, - это все потому, что солнце светит и освещает их! А зайдет солнце - и кругом станет темно, как в могиле, - так и моя жизнь без тебя! Да, да, я этого прежде не знала, а теперь вижу, теперь знаю! Ох, не оставляй меня! Как останусь я одна без тебя?.. я умру... умру!

   - Галина... Галиночка... - шептал растерянный, потрясенный, взволнованный до глубины души Мазепа.

   Но Галина ничего не слыхала и не сознавала; как вешние волны вскрывшейся реки, так лились неудержимым порывом ее нежные, полные горячего чувства слова.

   - Боже мой, Боженьку! Каждая птичка, каждая полевая мышка тешится с подругами, каждый цветочек растет рядом с другими цветиками, тучки по небу плывут вместе и играют дружно, только я все одна да одна! Кругом старики... Ни молодого сердца, ни "щырой розмовы"...

   Она захлебнулась и, обнявши шею Мазепы руками, припала с рыданьем к его груди...

    

   Был тихий и душный вечер. После томительного зноя раскаленный воздух стоял неподвижно, даже от речки не веяло прохладой.

   Солнце еще не закатилось совсем, а зашло лишь за тучу, лежавшую темной каймой на алевшем крае горизонта.

   У самого берега речки, на высунувшемся из-под воды камне сидел Сыч с удочкой и зорко следил за движениями поплавка; другая удочка воткнута была в кручу; молодой гость деда, успевший за короткое время завоевать к себе во всех окружающих большие симпатии, сидел тут же, задумавшись и устремив глаза на далекий край покатости, на которой уже расстилалось море безбрежной степи.

   - Ага, попался! - подсек дед удочку, - а ты не хитри, не лукавь!.. Ах, здоровый какой, да жирный, как ксендз, окунец... Ой, чтоб тебя... чуть-чуть не выскочил.. Нет, не уйдешь... Полезай-ка в кош и аминь! - болтал весело Сыч, налаживая червяка и отмахиваясь от мошки, что кружилась над ними легким облачком, - фу ты, каторжная да уедливая, лезет как жидова, да и баста... и в нос, и в глаза... и не отженешь ее... забыл смоляную сетку взять... Эге-ге, пане Иване, - не выдержал, рассмеялся он весело, заметив, что Мазепа порывисто встал с места и замахал энергично руками, - и удочку бросил, хе, хе!.. Тварь-то эта любит нежную кожу да молодую кровь, ой, как любит...

   - Да, одолевать стала сразу, - ответил Мазепа, - тут вверху хоть не так душно.

   - Ге, в очерете парит... это перед дождем и мошка разыгралась: вон солнце село за стену... а я было на завтра зажинки назначил, придется, верно, пообождать. Ну, что же, дал бы Господь дождик, а то доняла "спека": гречка подгорать стала... и отава... а по дождику пошла бы свежая "паша"...

   - Славно у вас тут, диду, - и просторно, и вольно, и тепло, - заговорил как бы про себя Мазепа, - век бы, кажись, не расстался с такими людьми, щирыми да хорошими...

   Глаза у него искрились счастьем, но в сердце начинала самовольно гнездиться тревога.

   - Спасибо тебе, Иване, на добром слове. Все мы тебя полюбили, как родного... все... и за твой разум, и за твое сердце... так к тебе душу и тянет, голубь мой. Одно только не ладно, плохой из тебя "рыбалка", никак не усидишь долго на месте, а коли и сидишь, то "гав ловиш" и пропускаешь клев.

   - Ничего не поделаешь! - усмехнулся Мазепа, - сидишь над водой... кругом тишь да благодать, небо опрокинулось в речке... кобчики в нем неподвижно трепещут... засмотришься, а думки и давай подкрадываться со всех сторон, не успеешь и разобраться, как они обсядут тебя, что мошка... Ну, поплавок и забудешь.

   - Да чего они к тебе, молодому, цепляются? То уж нашего брата думка доест, потому что вся жизнь за плечами, так только думками и живешь в прошлом, - впереди одна могила... а тебе назад и оглядываться незачем.

   - Эх, диду мой любый, назади тоже у меня много осталось и потраченных сил, и пьяных утех, и поломанных надежд... "Цур" им!

   - А ты начхай на них, не в Польше ведь твоя доля.

   - Да не о ней я жалею, а о молодых годах.

   - Еще твое не ушло, - продолжал, вытянувши снова темно-бронзового линя, дед, - еще только наступило утро... а быль молодцу не укор: родина тебя пригреет, и ты ей послужишь.

   - Только и думка про нее, - горячо ответил Мазепа, и глаза его загорелись вдохновенным огнем. - Ей вся моя жизнь, все мои мечты и молитвы. Здесь вот у вас, в этой второй мне семье, что воскресила меня к жизни, я и душою воскрес, и сердцем расцвел, и почуял всю силу любви к родному...

   - Золотое у тебя сердце, оттого и почуял, а то было "вскую шаташася".

   - Да, пожалуй... Шатанье-то это, да чужая сторона со всякими дурманами и затуманили голову, - а теперь былые несчастья отвратили мою душу от продажных магнатов, и даже за последнее их зверство я благодарю Бога. Эта кара привела меня в такую дорогую семью, с которой тяжело и расстаться.

   Мазепа действительно чувствовал в эту минуту, что ему оторваться от этой семьи больно.

   - Да чего ж тебе, сыну мой любый, и расставаться, - промолвил растроганным голосом Сыч, - поживи здесь, поправься... нам ведь тоже за тобой... - крякнул он как-то загадочно и замолчал.

   - Нет, пора, - вздохнул грустно Мазепа, - и то уж вылежался и "одпасся" на вашей ласке, пора и честь знать... да час и поискать, куда бы примкнуть себя.

   - Торопиться-то нечего... Еще и не оправился как след... А мы тем часом осмотримся и выберем, куда тебя пристроить; людей-то теперь везде нужно, а с такими головами, как твоя, и подавно... И Сичь, и Дорошенко тебя с радостью примут, а к собаке Бруховецкому, надеюсь, ты не пойдешь.

   В это время подбежала к ним раскрасневшаяся и сияющая радостью Галина и остановилась на пригорке, стройная, легкая, как степная серна.

   - А что, диду, наловили рыбы? - заговорила она, запыхавшись и вздрагивая упругой, нежно обозначавшейся под белой сорочкой едва развившейся грудью; сиявшие счастьем глазки остановила она впрочем не на деде, а на стоявшем справа молодом красавце.

   - Наловили, наловили, моя "нагидочко", - отозвался из тростников дед, плескаясь в воде, - вот посмотри, какие окуни да лини, только это все я, а твой "догляженець" ничего не поймал... кроме комаров да мо