Старицкий Михаил Петрович - Молодость Мазепы

  - Да и я тебя, пане-добродию, - не сразу признал, ишь ты, нарядился как, словно какой магнат польский!

   Между приятелями завязался веселый разговор; но в это время шум и крик в зале утихли.

   Все замолчали и остановили свои взгляды на Дорошенко. Гетман окинул все собрание проницательным взглядом, помолчал с минуту и потом начал:

   - Братья мои и друзи! Отчизна изнемогает! Я собрал вас "на раду" сюда, чтобы вольными голосами вы решили, куда направить путь нашей неньки и где искать ей пристанища? Всем ведомо, что Марс наделил нас в последнюю войну такими "викториямы", каких мы давно не видели: Собеский, раздавленный, разбитый, аки аспид, был уже у меня в руках, как мышь в "пастци"; еще бы одна минута, - и судьба наша совершилась бы раз навсегда! О, дорога в сердце Польши была открыта: некому было защитить ее! Но, - гетман глубоко вздохнул и потом прибавил, - видно, Бог не восхотел этого! Когда союзники наши узнали о набеге нашего славного лыцаря Сирко, то не только отказались пойти и докончить врага, а хотели было обратить на нас же оружие, заподозрив, что с нашего ведома их ханство запорожцы "сплюндрувалы". И это заставило нас подписать с Собеским мирный трактат совсем не такой, какой бы иначе был подписан, - у гетмана вырвался тяжелый стон и среди разлившейся кругом тишины слышно было, как от сильного сжатия рук хрустнули его пальцы.

   Хотя это событие было уже хорошо известно всем, но слова гетмана произвели все-таки потрясающее впечатление; по зале пронесся глухой ропот.

   Запорожцы стояли, понурив седые головы.

   - Да, мы вынуждены были подписать с ляхами не тот договор, - начал снова упавшим голосом гетман. - Правда, не позорный, а честный, обеспечивающий нам наши права, но не тот, который должен был бы развязать наши руки, чтобы мы, как вольные люди, ни от кого "не залежни", могли их расправить совсем и стереть с них позорные следы ланцюгов.

   - Ой, стереть бы, стереть бы, жгут эти язвы! - раздался где-то в углу тихий вопль и заставил вздрогнуть всех собравшихся в зале.

   - Мы поклялись, - продолжал, между тем, гетман, - держать с ляхами мир, быть у них в "послушенстви" и кориться.

   - Опять кориться ляхам? Мало еще уелись! Мало разве "знущалысь", - вспыхнули то там, то сям возмущенные голоса и взволновали хотя сдержанным, но мятежным ропотом "раду".

   - Хотя, шановная рада, вынужденная клятва и не обязует человека перед Богом, - продолжал, между тем, гетман спокойно, словно не замечая начинающегося брожения, - и Собеского "обитныци" до утверждения их сеймом, тоже по воде вилами писаны; но этот мир дает нам время передохнуть, собраться с силами, соединиться с братьями и обдумать хорошо, на что наивыгоднее решиться! Знайте, если Украина останется надольше разорванная на три части, то ее ждет неминучая смерть.

   - А кому же неволя мила? Кто по своей охоте вложит в ярмо шею? Никто, никто! - пробежали от группы к группе вырвавшиеся тихо слова.

   - Да и разве, братья мои, погибло для нас все? - произнес взволнованным голосом Дорошенко. - Разве мы потеряли то мужество и отвагу, которые помогли нам вырваться из лядской неволи? Разве от нас отвернулась совсем уже доля? Разве Господь отшатнулся от нас? Нет, нет, панове!

   Чем дальше говорил гетман, тем больше воодушевлялся; глаза его разгорались, по щекам разливался яркий румянец; его воодушевление передавалось и слушателям, и мало-помалу охватывало все собрание.

   - Так, батьку, правда твоя! - раздался чей-то горячий возглас, - За волю умрем, за тобою пойдем!

   А ободренный Дорошенко продолжал дальше:

   - И будет нам вечный позор, вечное горе и проклятие от погибшей отчизны, если мы не вырвем ее из неволи. Но, говорю вам, час приспел. Если мы не сделаем этого теперь, то отчизна навсегда останется в рабстве, потому что с каждым днем, с каждым часом все сильнее затягивается на ее шее аркан.

   - Не допустим! Не быть тому! - вырвался общий крик, и ряды старшин мятежно заколебались.

   - И для этого, друзи мои, первое дело соединиться нам воедино с нашими левобережными братьями и с низовым товариством! - провозгласил, подняв руку, Дорошенко.

   - Всем воедино! Под твоей булавой! - раздался в ответ дружный крик.

   - Спасибо за честь! - поклонился гетман. - Но не о себе пекусь я; для Украины я готов поступиться и своей булавой, я бьюсь за отчизну и от имени ее благодарю честную раду. Значит, решено, что всем воедино, как за блаженной памяти гетмана Богдана?

   - Всем воедино! - пронеслось громко в зале.

   - Это наипервей и наиважнее! - свободно вздохнул гетман. - Господь милосердный показал нам свою благостыню. Он преклонил к стопам отчизны сердце гетмана Бруховецко-го, и вот гетман сам идет нам навстречу и протягивает нам братскую руку.

   Слова гетмана произвели на все собрание необычайное впечатление; некоторые, более близкие старшины уже знали о намерении Бруховецкого, но для большинства это известие было самой неожиданной новостью.

   - Бруховецкий за отчизну идет?! Вот это так штука! - послышались в разных местах изумленные и насмешливые восклицания...

   - Слава гетману Бруховецкому! Слава! - раздалось несколько возгласов; но возгласы эти раздались очень несмело и тотчас же умолкли.

   - Не судите, чада мои, гетмана за его ошибки, - произнес владыка, - един бо Бог без греха, а лучше возблагодарите Господа за то, что Он посетил его сердце и преклонил снова к братьям. Великая за это "подяка" гетману, ибо без его згоды нельзя было бы нам так легко соединиться воедино, как мы это можем сделать теперь.

   - Правда! Правда, превелебный отче! - "загомонила" в ответ старшина.

    

   - Теперь выслушаем же, панове, посла его мосци, которого он прислал к нам на раду, и возблагодарим его вельможность за братскую к нам "горлывисть", - произнес Дорошенко и, обратившись в ту сторону, где стоял Самойлович, прибавил:

   - Пане после гетманский, объясни же нам, чего желает ясновельможный брат и добродий наш, гетман Бруховецкий?

   Самойлович выступил из толпы и, выйдя на свободный круг перед гетманским креслом, сначала поклонился Дорошенко, а затем отвесил такой же поклон на все четыре стороны.

   Его наружность и красивые плавные движения произвели приятное впечатление на все собрание. Кое-где послышались тихо произнесенные одобрения.

   - Ясновельможный, вельце ласковый пане Дорошенко, гетмане Украинский и Запорожский и добродию наш наиясней-ший! Пан Бруховецкий, гетман и боярин московский, шлет тебе и всему войску свой братерский поклон.

   И Самойлович в прекрасных витиеватых фразах излагал гетману, что Бруховецкнй, болея душой за отчизну и видя отовсюду ее умаление, решился не токмо телом, но и душой пожертвовать для нее и, забывши свое клятвенное обещание, готов отступиться от Москвы и принять Дорошенко под свою булаву.

   Но странное дело! Чем высокопарнее говорил Самойлович о душевных страданиях Бруховецкого за отчизну, о его готовности пожертвовать для нее даже душой, - тем больше раздражения к Бруховецкому вызывали у слушателей его слова. К концу его речи уже начали раздаваться по адресу Бруховецкого то с той, то с другой стороны весьма едкие замечания.

   - Эх, пане генеральный! - заметил. Кочубей с укоризной Мазепе. - А ты еще мне говорил, что он весьма эдукованный и разумный человек, вон посмотри, что он своими словами наделал.

   - Теперь-то я в этом убедился больше, чем когда-либо, - ответил Мазепа.

   Но вот Самойлович заявил от лица Бруховецкого, что тот согласен отступить от Москвы, но за это рискованное дело правобережное казачество с гетманом Дорошенко во главе должно предложить ему булаву, так как и отчизне не будет покоя, если над нею будет пановать два гетмана, а гетману Дорошенко он уступит за это Чигиринское староство на веки и наделит его всякими почестями. Но Самойловичу не удалось кончить своих слов; как искра, брошенная в бочку пороха, воспламеняет все и порождает страшный взрыв, так фраза эта окончательно возмутила собрание.

   - Что? Чтобы наш гетман отдал ему булаву? А не дождется он этого! Ишь, чего захотел! Вот почему он душой за отчизну скорбит, не за малый же "кошт" и грех на свою душу принимает! Пусть доволен будет, что сам на своем месте усидит, - раздались кругом яростные восклицания.

   Дорошенко хотел говорить, но шум, уподнявшийся кругом, заглушил его голос.

   - Гетман, гетман говорить хочет, - закричали наконец в разных местах, но долго еще пришлось повторять эти возгласы, пока наконец шум кое-как улегся.

   - Вельце ласковые панове и братья мои, - заговорил наконец Дорошенко не совсем спокойным голосом, - не сокрушайтесь на гетмана Бруховецкого за то, что он хочет, чтобы одна булава над всем краем была. Печется он, видно, о благе отчизны, однако, скажи, пане после, ясновельможному гетману, ласковому брату и добродию моему, что может Украина счастливо и под двумя булавами проживать. А я за булаву не стою, только не могу я ею "орудувать", как "цяцькою" дытына... Прикажет шановная рада - отдам, велит держать, - буду держать до последних дней... А вот скажи ты нам лучше, зачем это гетман Бруховецкий Украину в такую неволю "запровадыв", какой у нас не слыхал никто?

   Тут со всех сторон принялись вспоминать все решительно: и то, в чем был виноват Бруховецкий, и то, в чем он не был виновен, но что народ в своей ослепленной ненависти сворачивал на него.

   Самойлович стоял посреди круга с каким-то смущенным и растерянным видом, казалось, он не находил ничего, чтобы можно было сказать в оправдание своему гетману.

   - Когда Бруховецкий одну половину Украины не смог защитить, как же требует он, чтобы ему и другая поддалась? - заговорил вновь Дорошенко, - гетман на то и стоит над краем, чтобы ограждать его и защищать! А он, человек худой и не породистый, зачем принял на себя такую власть, которой нести сам не смог?

   - Он не самовольно вступил на гетманство, его выбрала вольными голосами казацкая рада, - возразил на этот раз довольно громко Самойлович.

   Но эта фраза не сослужила большой службы Бруховецкому; всем еще было памятно избрание Бруховецкого.

   - Знаем мы, как его выбрала казацкая рада! Помним! Не забыли! - раздались кругом гневные, угрожающие возгласы.

   Каждая неловкая фраза Самойловича раздражала все больше и больше гетмана и собрание.

   - Ну, не очень-то он защищает своего гетмана, - заметил тихо Мазепе Кочубей.

   - Д-да, как кот "мышеня"... крепко держит в "пазурях", - усмехнулся Мазепа, - одначе надо помочь ему, не то он так "роздратуº" раду, что о згоде нельзя будет и говорить, а хотя нам Бруховецкий для згоды и не надобен, однако надо его держать при себе, чтобы он, чего доброго, не донес Москве.

   С этими словами он нагнулся к двум-трем старшинам и шепнул им по несколько слов на ухо.

   Эта же самая мысль пришла в то же самое время в голову и митрополиту Тукальскому, и Дорошенко.

   - Чада мои любыя, - заговорил владыка, приподнимаясь со своего места, - не будем же говорить о том, что уже сталося, но что теперь, благодаря Господу милосердному, не повторится вовек. Радуется Господь дважды больше, если видит возвратившуюся душу грешника, возблагодарим же и мы от всей души Господа за то, что "привернув" он к нам сердце гетмана, не станем его укорять за прошлые вины, а с лаской и подякой примем его предложение о братской згоде.

   По зале пробежал какой-то глухой, не совсем согласный ропот. Дорошенко вздохнул несколько раз и, сделавши видимо над собой усилие, заговорил уже спокойнее:

   - Святое слово сказал нам превелебный владыка: раскаяние искупляет всякую вину, тем паче что сталося это не от злого умысла гетмана, а от того, что не имел он силы удержать в своей руке владу и оградить от "утыскив" свой край. Так как же волите, панове-товарыство, честная рада, принимаете ли "пропозыцию" гетмана Бруховецкого?

   - Принимаем, принимаем! - закричали громко со всех сторон голоса. - Только твою булаву не отдадим ему ни за что!

   - О булаве будем потом толковать, - произнес Дорошенко, польщенный этими возгласами, - а теперь передай, пане после, ясновельможному гетману, ласкавому брату и добродию нашему, что мы от всего сердца благодарим его за братское желание соединиться с нами и, как душа с телом, соединяемся с ним во единый неразрывный союз. Что же до булавы, то . сам я в ней не властен, а учиню так, как поводит преславная рада: скажут мне: отдать булаву, - отдам без единого слова, велят держать, будем тогда с ясновельможным гетманом вдвоем .братерски над Украиной пановать.

   Самойлович поклонился и отступил в сторону, а Дорошенко продолжал дальше с облегченным вздохом.

   - Итак, шановное и преславное товарыство, совершилось то, чего мы желали прежде всего. В замке этом в эту минуту "злучылыся" три разорванные части во едино тело. А это было для нас наиважнее. А теперь обсудим, под чью же руку, под чью ж защиту всем нам "злученым" воедино примкнуть?

   - Ни под чью! Будем своим разумом жить! - закружились вихрем по зале возбужденные возгласы.

   - Хе, - улыбнулся гетман, - рада бы душа в рай, да грехи не пускают... Мы не успеем еще и крыльев расправить, как на нас набросятся со всех сторон наши соседи и задавят... Без опекуна сначала невозможно: нам и соединиться воедино не дадут... Опекуны ведь заключили промеж себя Андрусовский договор.

   Старшина, подавленная силой правды, замолчала, и только тяжелый вздох пронесся глухим стоном по зале, а гетман продолжал:

   - Теперь мы, панове, подписали мир с ляхами, обещались быть им верными. Хотя клятвы по принуждению и превелебный владыка наш разрешит, но можно и держать их... Вот только сдержат ли свои обещания ляхи? Чтобы прав наших не ломать, земель наших не трогать, веры нашей предковской не "нивечыть". Клялись уже они в этом не раз, да ничего не исполнили ни разу... А еще пуще после клятвы нас теснили, обращали в "быдло", запродавали жидам... Ну, а теперь, может быть, над половиной нашей и "зглянуться"?

   - С роду-веку! - крикнули все.

   - Не быть с ляхами "згоды"! Лучше в зубы до черта, чем до ляхов! - бряцнули кругом сабли.

   - А может быть теперь... - настаивал с улыбкой гетман.

   - К черту ляхов! - грянуло в зале с такой силой, что даже окна звякнули.

   Все зашумело: брязг сабель, стук каблуков, мятежные возгласы пополнили бурей зал...

   - Не хотим протекции польской! Не верим ляхам! Хоть в пекло, а не к ляхам! - не унимались крики.

   Эта ярость, всколыхнувшаяся при одном напоминании о польской протекции, утвердила Дорошенко в убеждении, что о ляхах впредь не может быть и речи. Присутствовавшее на раде духовенство поддержало это мнение... С большим усилием "возным" пришлось усмирить поднявшийся шум.

   - Превелебные отцы и славная старшина! - заговорил наконец снова гетман. - Я и сам склоняюсь к вашей думке. Да, с ляхами нельзя нам жить под одним "дахом": не отступятся они от желания повернуть нас в рабов, а мы не отступим от своих вольностей и будем биться, пока один не уничтожит другого - как огонь с водой! Значит, нам нужно выбрать другую протекцию... Вам ведомо, что к нам приезжало много московских послов... Москва не прочь, чтобы мы соединились и поступили под ее руку. Конечно, Москва нам ближе, - продолжал нерешительно гетман, - и лучше нам соединиться под державной рукой московского царя: и народ родной, и царь единой веры - это великое дело!

   - Правда, правда! - послышались в разных местах одинокие голоса, но масса, сосредоточившись, угрюмо молчала.

   Но вот из глубины зала раздался чей-то несмелый голос:

   - Что говорить, лучшей бы протекции и не надо, - одно восточное благочестие... Да только согласятся ли утвердить за нами все наши вольности и права?

   Вслед за ним заговорило сразу несколько голосов. Мазепа внимательно следил за настроением старшины. Из общего шума выделялись только отдельные восклицания: "Нет, нет! Боимся Москвы!" - "Москва не утвердит наших привилегий!", "Лучше самим!", "Без всякой протекции!" Мазепа уже не мог ничего разобрать среди общего шума.

   - А ты же, пане писарю, что думаешь на сей счет? - раздался вдруг подле него голос Кочубея.

   - А то, - улыбнулся Мазепа, - что в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

   В это время поднялся со своего места Богун.

   - Богун, Богун² - закричали кругом. - Тише, молчите, Бо-гун скажет!

   - Панове и друзи мои, - заговорил Богун. - Вы знаете, что когда в Переяславе старшины наши подписывали договор, - я не подписал его и ушел на Запорожье. Не потому не подписал я, чтобы не любил Москвы и не верил ей, нет, я и теперь готов за нее кровь проливать и оборонять ее от всякого поганина-басурмана, - а потому, что знал я, что удержать наши права она не захочет, потому что у нее свой, иной закон. А как же с разными законами жить в одной хате?

   - Правда, правда! - закричали кругом старшины. - Святая речь твоя, пане полковнику.

   - Еще то заважьте, высокоповажные и превелебные отцы наши и честное товарищество, - заговорил и Мазепа, выступая вперед, - что Москва и не может сохранять наши вольности, потому что у ней под рукою немало народу...

   И Мазепа со свойственной ему ловкостью и умением начал излагать перед собранием государственные законы, которыми управляется Москва, не имеющие ничего общего с их казацкими порядками. Он начал доказывать слушателям, что Москва не может допустить в своем государстве другого государства со своими особенными вольностями и правами, так как все народы, подвластные ей, живут под одними законами.

   - Так, так, верно! Правду молвит! Нельзя нам под Москву! - начали уже перебивать его возгласы, когда же он окончил, то всю залу огласил один крик: - Не хотим под Москву!"

   - Так кого же вы выбираете, вельможное товариство? - заговорил Дорошенко, когда утихло поднявшееся в зале волнение. - Против нас стоят три державы, нам надо непременно разрушить этот союз и перетянуть одну из них на свою сторону, иначе они раздавят нас. Ляхов вы не хотите...

   - Не хотим, не хотим! - загремело в ответ.

   - Москвы вы боитесь; остается, панове, только одна Турция, - произнес Дорошенко, окидывая все собрание пытливым взором.

   Все молчали.

   - Так-то так, ясновельможный гетман, да не будет ли нам хуже под турком,, чем под Польшей и Москвой? Все же христиане, а то басурманы, - раздался чей-то голос.

   - Туркам и закон велит христиан уничтожать, - поддержал его другой.

   Остальные старшины молчали.

    

   - Вельце ласковые братове и друзи мои, - заговорил гетман, - для "рады" я вас и созвал сюда, ищу бо едино блага и спасения отчизны: решайте же сами, под протекцию которой из трех держав хотите поступать? Польши и Москвы вы не хотите. Но что же вас пугает в союзе с Турцией? - И Дорошенко начал излагать все выгоды турецкого протектората. Конечно, ему самому тяжело идти под руку басурмана, однако живут же под крылом Турции и молдавы, и валахи, и многие другие народы, и Турция не вмешивается в их религиозные дела. Вообще Турция совсем не обращает внимания на внутреннюю жизнь подвластных ей народов. Молдавия, Валахия, ханство татарское - все живут по своим законам и обычаям, и только платят Турции известную дань. Кроме того, Турция отделена от Украины целым морем и пустынными степями, - значит, ей трудно будет и мешаться в их дела.

   Дорошенко говорил с искренним увлечением, самобытность Украины была, действительно, его светлой мечтой и в благо турецкого протектората он всей душой верил.

   Чем дальше говорил гетман, тем больше убеждались в выгоде этого союза старшины; тягость польского ига была им уже известна, московский протекторат, вследствие интриг Бруховецкого, не внушал больше к себе доверия, турецкое же господство было еще не изведано. Собрание оживилось. Одобрительные возгласы начали все чаще перебивать речь гетмана.

   - А что же, правда, "хоть гирше, абы инше"! - шепнул Мазепе Кочубей, но на этот раз Мазепа не ответил ничего.

   Вслед за Дорошенко заговорил митрополит Тукальский. Он говорил, чтобы рада не смущалась союзом с басурманами, что, может быть, сам Бог указывает им этот союз, так как, соединившись с Турцией, они соединятся и с патриархами восточными, с источником их "благочестия"; он объяснил раде, что султан дает клятвенное обещание не вступать ничем в дела церкви; что этим союзом они поддержат и святейшего патриарха, и все христианские народы, находящиеся под властию султана.

   - Правда, правда! Под турка! Когда святой владыка благословляет, так нечего уже говорить! - закричали кругом голоса.

   - И не рабами, не данниками принимает нас под свою владу султан, - продолжал Дорошенко, - а отдельным вольным княжеством, с обещанием вместе стоять против всех врагов. Много ли зависит татарский хан от султана? Он обязан только выступать, по требованию султана, в поход, а в правление его ни султан, ни слуги его не вмешиваются ничем. Такие же права обещает и нам великий падишах, и чем больше будут крепнуть наши силы, тем легче будет и эта связь. Как слабый человек берет на время палку, чтобы при помощи ее подвигаться вперед, так и мы, друзи мои, только на время идем под протекцию Турции, пока наши надорванные силы еще не окрепли, но всем сердцем и помышлением нашим не перестанем ни единой минуты думать о том, чтобы стать поскорее на свои ноги и не зависеть ни от кого. И клянусь вам, - настанет день, еще наши очи увидят его, когда Украина, при помощи турецкого союза, станет единой, неделимой и вольной навсегда! Целая буря восторженных возгласов покрыла слова Дорошенко.

   - С тобою, с тобою, гетмане! Под турка! - крикнули старшины, обнажая сабли.

   - С тобою, гетмане! С тобою Бог! - закричали и все приглашенные духовные особы, подымаясь с мест.

   Все зашумело, все слилось в одном общем восторженном порыве.

    

   Как доскакала Марианна из Волчьих Байраков домой, она решительно не могла дать себе отчета.

   Ей казалось, что и небо, и лес, и дорога - все слилось перед нею в какую-то серую беспросветную мглу; куда летел ее конь, она не видела, она не управляла им. Горькая, тяжелая обида жгла невыносимым огнем ее сердце.

   - Неужели же Мазепа любит эту Галину? - повторяла она себе в сотый раз, до боли закусывая губы. - Неужели же он может ее любить? Разве в состоянии она разделить его думы, его чувства, разве может она понять его? Ха! Невинная, тихая и боязливая, словно беленькая овечка, она для того только и сотворена Богом, чтобы ворковать с милым в "вышневому садку"! Кажется, всякое малое дитя разумнее ее. Она ничего не знает, она ничем не интересуется, кроме него! Так разве может увлечь такого лыцаря такая простая дивчина? Правда, она хороша собой, но, - Марианна гордо выпрямилась в седле, - разве другие хуже ее? Правда, она любит его, она спасла ему жизнь, - а она, Марианна, разве не вырвала его из когтей смерти? Разве не рисковала сотни раз своей жизнью, своей честью для спасения его! Но что до этого вельможному пану Мазепе! - воскликнула она с горечью, но тут же мысли ее приняли другой оборот.

   Нет, он отблагодарил ее, и как отблагодарил! Как был тронут ее подвигом, как обещал до самой смерти не забывать ее. Да... да, благодарил... был тронут... обещал не забывать до смерти, - но разве хоть раз, при виде ее глаза его загорелись тем счастьем, каким они вспыхнули при виде этой Галины, разве хоть раз говорил он с ней так любовно, так нежно, как с этой простой, глупой, неотесанной девушкой? Нет, нет, он любит ее, он любит, любит, - чуть не вскрикнула она и снова понеслась вихрем вперед. Теперь она уже не задавала себе напрасных вопросов, отчего это внимание Мазепы к Галине причиняет ей такую невыносимую боль. Она чувствовала, что любит Мазепу всем сердцем, так любит, как, кроме отчизны, не любила еще никого... И мысль, что она оставила его вдвоем с соперницей, что каждый шаг коня уносит ее все дальше от него, что теперь ей приходится возвратиться одной в свой угрюмый замок, когда та, другая, счастливая, любимая осталась с ним, - наполняла ее сердце невыносимой тоской.

   Ее уже начинало брать сожаление о том, что она так скоро уехала и оставила Мазепу . Быть может, это ей только показалось, быть может, он вовсе и не думал любить эту простенькую девушку, быть может, он чувствует к ней только братскую привязанность и благодарность за оказанные заботы. На чем построено все ее подозрение? Только на неуловимых взорах, на недосказанных словах Мазепы... Ведь все это могло создать ее воображение. Сожаление, обида, досада закипели в ее сердце. Зачем она уехала так неожиданно, так скоро, зачем она оставила их вдвоем, зачем уступила без всякой борьбы место своей сопернице?

   При этой мысли щеки Марианны покрылись густым румянцем, глаза гневно сверкнули из-под сжатых бровей, тонкий стан гордо выпрямился в седле. Откуда могли прийти ей в голову такие постыдные мысли? Как, она, Марианна, станет добиваться любви Мазепы, она станет спорить о ней с этой Галиной?! О, нет! Пусть ее сердце истлеет в груди, но она не унизится до этого никогда...

   Если он любит ее, - он поймет причину ее внезапного отъезда и сумеет дать ей понять свою любовь, а если нет, так она сама вырвет из груди это низкое сердце, но не станет искать его любовь!

   Заставив себя успокоиться на этой мысли, Марианна молча доехала домой.

   Она решилась ждать... Однако, прошел день, другой, третий, а Мазепа не присылал никакого известия. Сердце разрывалось в груди у Марианны, но, судя по ее внешнему виду, никто бы не мог догадаться о причине ее страданий. Она только стала еще замкнутее и молчаливее; лицо ее похудело и пожелтело, а темные глаза вспыхивали по временам каким-то острым, затаенным огнем. Только бедный Андрей и замечал, и понимал перемену, происшедшую в Марианне; всячески старался он показать гордой девушке свое сочувствие, свою любовь, но говорить с нею не решался.

   Однако, хотя Мазепа не присылал о себе никаких известий, но известия о нем как-то сами собой долетали до угрюмого замка. Марианна узнала от прибежавших в замок крестьян из Волчьего Байрака, что Мазепа вместе с Сычом и Галиной и другими обитателями священнического дома переправился на тот берег. Это известие впилось в ее сердце, словно отравленная стрела. Марианна стала еще молчаливее, еще больше осунулась, казалось, она изнывала от невыносимой боли, но еще боролась с нею и не хотела поддаться ей. Несколько раз заговаривал Андрей с Марианной, но она каждый раз обрывала круто и резко всякий разговор.

   Но через некоторое время гонец, прибывший с правого берега, сообщил Гострому о неожиданном мире Дорошенко с Собеским, заключенном вследствие набега Сирко, привез и более утешительные вести о Мазепе. Он привез Марианне поклон от него и сообщение о том, что Мазепа прибыл вполне благополучно в лагерь Дорошенко. Рассказывая о всех новостях Чигиринской жизни, гонец ни разу не упомянул о том, чтобы с Мазепой прибыл еще кто-нибудь, кроме взятого им с левого берега казака. Из этого Марианна заключила, что Галины не было с Мазепой, и на сердце ее стало легче. Она даже повеселела; снова в голове ее забродили утешительные мысли, в сердце проснулась надежда.

   Надвигающиеся важные перевороты начинали опять увлекать ее. Угрюмый замок оживился, чаще и чаще начинали прибывать сюда гонцы с правого берега. Марианна знала решительно все, что делалось в Чигирине, и все эти известия все больше и больше успокаивали ее. Она узнала о том, что Мазепа получил чин генерального писаря, она узнала о приготовляющейся чигиринсхой раде, о предполагаемом союзе с Бруховецким, о турецком протекторате, и всюду, во всех этих мудрых начинаниях она видела инициативу Мазепы.

   Прошло Рождество, прошел и день, на который назначена была рада в Чигирине, прошла еще неделя, другая.

   С каждым днем ожидали в замке гонца с правой стороны, который привез бы им известия о том, на чем порешили собравшиеся в Чигирине старшины, - но гонца все не было. Нетерпение обитателей замка возрастало все больше и больше.

   Однажды, пасмурным зимним утром, когда полковник и Марианна сидели в своем столовом покое, а Андрей отправился с командой разведать, не проезжал ли где гонец от гетмана Дорошенко, - у замковых ворот раздался протяжный звук трубы. Марианна с полковником переглянулись.

   - От гетмана, - произнес Гострый, быстро поднимаясь с места.

   Действительно, в комнату вошел казак и объявил, что прибыл гонец от гетмана Дорошенко и хочет видеть пана полковника.

   Полковник приказал ввести гонца, и через несколько минут казак ввел в комнату красного от мороза и сияющего от удовольствия Остапа.

   В новом костюме гетманского хорунжего трудно было узнать прежнего Остапа, но Марианна сразу заметила, что лицо казака было ей знакомо, что она его видела где-то.

   - Славному пану полковнику и панне полковяиковой ясновельможный гетман Дорошенко желает доброго здоровья! - произнес он, кланяясь полковнику и Марианне.

   - Благодарим ясновельможного гетмана, - ответили разом и полковник, и Марианна, кланяясь гонцу.

   - Ясновельможный гетман сообщает тебе, пане полковнику, что на раде в Чигирине соединились отныне на веки все три разорванные части Украины...

   - Все три! - вскрикнули разом полковник и Марианна.

   - Все три, - продолжал Остап. - Запорожцы с Сирко прислали просить гетмана Дорошенко, чтобы он принял их по-прежнему в свою ласку, что они желают быть под региментом его вельможности и вместе с ним отстоять матку отчизну от нападения врагов. Гетман Бруховецкий также прислал своих гонцов и объявил, что согласен отступиться от Москвы и соединиться с гетманом в один неразрывный союз, и на той же раде все поклялись единодушно и свято, как душа с телом, до самой смерти хранить этот союз.

   - О, Господи! - вскрикнула просиявшая Марианна. - Так, значит, есть надежда на спасение отчизны!

   - Ге! Еще какая! - продолжал Остап и передал подробно, как на раде постановили все принять турецкий протекторат; он передал полковнику и о тех обширных правах, которые дает султан будущему Украинскому княжеству, и о том, что в самом непродолжительном времени Дорошенко со своими войсками и с запорожцами перейдет на правый берег.

   Кроме этих известий, он сообщил полковнику, что так как гетман Бруховецкий уже соединился с Дорошенко и поклялся в вечной згоде, то гетман Дорошенко просит пана полковника верить приказаниям Бруховецкого и исполнять их, как бы это были и его слова; об этом гетман и сам пишет пану полковнику в письме, которое он прислал ему. С этими словами Остап передал полковнику запечатанный гетманской печатью пакет.

   Остапа засыпали вопросами. На радостях полковник велел подать вина и меду, беседа начинала принимать все более оживленный характер, как вдруг у ворот раздался снова громкий звук трубы. Все изумились.

   - Что это, кто бы это такой? - произнес в недоумении полковник.

   - Неоткуда и некому, - повторила, также недоумевая, Марианна.

   Все с напряженным любопытством стали поджидать разъяснения этого неожиданного явления... Но вот снова вошел в комнату казак и объявил всем собравшимся, что к полковнику прибыл посол от гетмана Бруховецкого.

   - От гетмана Бруховецкого?! - вскрикнул Гострый с таким изумлением, как будто услышал что-то невероятное, несообразное.

   - От гетмана Бруховецкого? - повторила и Марианна, не доверяя своим ушам.

   Несколько минут оба стояли в недоумении, наконец, полковник переспросил опять казака:

   - Да ты не ошибся ли?

   - Нет, пане полковнику, отчего бы мне ошибиться, - от гетмана Бруховецкого посол и с ним знатная ассистенция.

   Прежде всего Гострый хотел совсем не впускать посла, но, вспомнив о том, что между Дорошенко и Бруховецким заключен мир, передумал и решился принять его. Почти вся команда Гострого находилась теперь в замке, да, кроме того, здесь же были прибывшие с Остапом казаки, так что опасаться какого-нибудь нападения со стороны прибывшего посла не было основания.

   - Впусти посла со всею ассистенцией, - приказал он казаку, - и проведи его в мой покой!

   - Отец, может, я пойду с тобой? - произнесла с некоторой тревогой Марианна.

   Но Гострый остановил ее с улыбкой:

   - Нет, доню, не тревожься, если что, так я и сам сумею оборонить себя... Только не думаю, чтобы они и помышляли что-либо подобное... Ведь нас здесь в замке больше.

   - Да и не то время, пане полковнику! - вскрикнул Остап. - Теперь опасаться нечего. Бруховецкий побратался с гетманом и стоит со всеми нами за одно.

   - Так, так, - улыбнулся старик, - пошел дьявол в монастырь "покутувать" грехи! Одначе ты, дочко, нагодуй тут пана хорунжего, я думаю, он "охляв" в дороге, и мы пойдем да послушаем, с чем это гетман Бруховецкий к нам присылается.

    

   В покое своем Гострый уже застал посла Бруховецкого; это был Тамара, но полковник не знал его в лицо, а потому и не догадался, кто стоит перед ним.

   - Преславному пану полковнику ясновельможный гетман Бруховецкий желает доброго здоровья, - поклонился Гострому Тамара.

   - Благодарю за честь ясновельможного гетмана, - отвечал Гострый, - только если ты, пане носле, искал полковника, то ошибся, - здесь никакого полковника нет.

   Тамара усмехнулся и продолжал со слащавой улыбкой:

   - Преславный пане полковнику, тебе верно ведомо уже стало, что гетман наш и добродий Бруховецкий вступил в братский союз с Дорошенко и решил отделиться от Москвы. Теперь, когда настал "прыдатный" час, он решился восстать на оборону отчизны и сорвать с себя маску, которую должен был носить столько лет. Поэтому всех тех верных сынов и защитников отчизны, которые милы сердцу его вельможносте, всех снова принимает ясновельможный гетман в свою ласку и просит тебя забыть все, что было, и принять опять эту полковничью булаву и регентство над переяславским полком.

   С этими словами Тамара подал гострому великолепную полковническую булаву, осыпанную драгоценными каменьями, но Гострый не взял ее.

   - От щырого сердца, - отвечал он, кланяясь, - благодарю его вельможность, что снова принимает меня в свою ласку, оно хотя и поздненько, - усмехнулся он, - да говорят же разумные люди: лучше поздно, чем никогда; и за булаву - дякую его вельможности, только не могу принять ее: стар уже теперь стал, да и отвык за столько лет!

   - Эх, пане полковнику, пане полковнику! Что там говорить о старости, таких, как ты, орлов нет и среди самых молодых на Украине! - воскликнул Тамара. - Вижу я, что ты гнев в своем сердце на его вельможность содержишь, - а когда бы ты знал, как сердце его болело, когда он должен был взять из твоих рук булаву, да передать ее в другие руки, - то не сокрушался бы теперь. Для спасения отчизны должен был гетман обманывать Москву. А ты так громко вопил против всех новых порядков, что московский отряд не хотел и слышать, чтобы ты полковником был.

   - Что ж делать! Простите старого дурня, панове, - поклонился Гострый. - Виноват, каюсь, одну только "шкуру", которую мне Господь Бог дал, ношу, а другой не умею натянуть.

   - Да теперь и не нужно! Цур им, надоело§ - воскликнул шумно Тамара. - Теперь нам в приязни и любви друг к другу таиться нечего, потому-то и просит тебя гетман принять эту булаву.

   Но как ни упрашивал Тамара Гострого принять булаву, старый полковник не соглашался. Это упорство весьма озадачило Тамару; и он, и Бруховецкий знали, какой популярностью пользовалось имя Гострого, и притянуть его на свою сторону было теперь весьма важно для Бруховецкого.

   - Одначе, пане полковнику, - произнес он вслух, - неужели в эту счастливую минуту, когда вся Украина соединилась воедино и решилась действовать как один человек, - только ты будешь противиться этой згоде? Нам ведомо, пане, что за тобой стоит немало людей, а если ты не захочешь соединиться с нами, то в войске произойдет немалый раскол, а где раскол и несогласие, там нечего ждать добра.

   - Сохрани меня Бог от такого греха, - отвечал Гострый. - За "згоду" я сам иду, и если отчизне понадобятся на что мои старые силы, - все их отдам до последней. Этот ответ слегка успокоил Тамару.

   - Ну, если ты уже так отказываешься от булавы, то гетман сумеет наградить тебя иначе, - продолжал он повеселевшим тоном, - теперь изволь выслушать то, на чем порешила у гетмана вся старшина, и отвечай, согласен ли и ты на то же решение.

   - За награду пусть гетман не "турбуеться" и держит ее для своих слуг, - отвечал гордо Гострый, - а то, что порешила вся украинская старшина, говори, - я противиться голосу рады не стану.

   Тамара прикусил язык. Гордый и надменный тон полковника приводил его в бешенство, но делать было нечего, надо было терпеть, а потому он сделал над собою усилие и продолжал с любезной улыбкой разговор.

   Он передал Гострому, что после Чигиринской рады у Бруховецкого собралась своя старшина для совещания, и на этой раде было постановлено всеми как можно поскорее оторваться от Москвы, но сделать это тайно, так чтобы ни московские воеводы, ни ратные люди не знали об этом до последней минуты. Поэтому полковники решили разослать войску тайные универсалы, чтобы посполитые не платили больше московским воеводам никаких податей, а все, кто хочет, записывались бы поскорее в казаки.

   А так как от Москвы надо оторваться одним взмахом, чтобы она уже узнала об этом тогда, когда войска Дорошенко и запорожцы, и турецкие подмоги - все будут на этом берегу, то гетман решил и старшина вся согласилась принять такой план действий. Тамара оглянулся кругом и, нагнувшись к самому уху Гострого, начал шептать тихо, но явственно:

   - В ночь на Сретенье Господне переправится на нашу сторону со всеми войсками своими и запорожскими гетман Дорошенко, и эта ночь будет последней для всех москалей. И войска наши войдут заранее во все города, в которых сидят московские воеводы с ратными людьми, ровно в полночь зазвонит по всей Украине похоронный звон, казаки бросятся на москалей и перебьют всех до единого. Все жители, все бабы и дивчата приглашаются к тому же. Где бы ни был москаль в Украине, он должен погибнуть в ту ночь. Таким образом, никто из них не спасется, и до рассвета Украина будет уже свободна.

   Гострый несколько отшатнулся от Тамары, - ему показалось, что это какой-то дьявол нашептывает ему на ухо ужасные слова.

   - Как? На безоружных? Ночью? - произнес он с отвращением, останавливая на Тамаре недоверчивый взор.

   - Тем лучше, тем лучше, пане полковнику! - захихикал Тамара, потирая руки. - Сонных-то безопаснее резать, да и не уйдет никто.

   Гострому стало как-то гадко, хищная, а вместе с тем и трусливая физиономия Тамары производила на него крайне отталкивающее впечатление.

   - Но ведь это не война, а бойня! - произнес он с отвращением.

   - Пустое, пане полковнику! Так слушай: гетман и вся старшина поручают тебе, чтобы в ночь на Сретенье ты был со всеми своими казаками в Переяславе, там сильный замок и ратных людей будет до ста душ, может и больше; в Переяславе высадится Дорошенко, надо встретить его и перебить без "пощады" всех москалей, не миная ни баб их, ни детей. Согласен ли ты исполнить гетманскую волю?

   Гострый бросил на Тамару быстрый, подозрительный взгляд; тайное сомнение зашевелилось в его душе: уж не думает ли Бруховецкий выпытать его и потом заслать в Москву? О, от него можно ожидать этого. Быть может, он нарочито разыграл всю эту комедию, чтобы испытать старшин заманить Дорошенко, а потом предать всех Москве? Но, между тем, посол Дорошенко сообщает, что гетман действительно вступил с Бруховецким в союз и решил оторваться от Москвы. Так что же делать? Согласиться на эту резню и тем, быть может, попасться на удочку Бруховецкого? Отказаться, ослушаться гетмана и породить действительный раскол?

   Старый полковник, задумался. Но вдруг он вспомнил, что в кармане у него лежит пакет с инструкциями гетмана Дорошенко, которых он еще не успел прочитать. Быть может, там он найдет какие-нибудь более точные указания.

   - Прости меня, пане посол, - произнес он вдруг с любезной улыбкой, подымаясь с места, - сидим мы, сидим, а я и забыл тебе хоть кружку вина предложить; с дороги оно хорошо бывает, да за кружкой лучше и дело обсудить.

   Тамара начал отказываться, но Гострый настоял на своем и поспешно вышел из покоя в сени, а оттуда и на двор...

   Инструкции гетмана Дорошенко гласили, однако, что, ввиду состоявшегося соединения с Бруховецким, он просит Гострого повиноваться во всем Бруховецкому до тех пор, пока он, Дорошенко, не перейдет на левый берег, так что полковнику, волей-неволей, приходилось соглашаться на предложенную Бруховецким резню.

   Между тем, Тамара, оставшись один, принялся обдумывать свое положение. Разговор с Гострым произвел на него крайне неблагоприятное впечатление. Тамара уже давно разузнал, что девушка, вырвавшая из его рук Мазепу, была дочерью Гострого. Хотя его и ограждало звание посла и то, что Бруховецкий теперь помирился с Дорошенко, однако он решился принять это опасное поручение гетман