Ренье Анри Де - Провинциальное развлечение

  

   Перевод А. Франковского

   Ренье, Анри де. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 7: Провинциальное развлечение. Эскапада: Романы / Перевод с французского под общей редакцией М. Кузмина, А. Смирнова, Ф. Сологуба. - М: ТЕРРА, 1993.

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Новый роман Анри де Ренье "Провинциальное развлечение", написанный в обычной для его творчества последних лет манере спокойного повествования, представляет собою весьма ядовитую сатиру нравов провинциального французского городка. Мишенью этой сатиры является не столько французский буржуа, который, начиная с Флобера, не раз подвергался насмешкам литературы как отечественной, так и иностранной, сколько люди, фамилия которых снабжена приставками "де", "де ла", "ле", т.е. потомки некогда блистательного французского дворянства. По сравнению с написанным двадцать лет тому назад романом "Каникулы скромного молодого человека", фоном которого служит такой же провинциальный городок с такими же его обитателями, "Провинциальное развлечение" дает картину, к краскам которой прибавлено много желчи.

   И здесь, как и в "Каникулах", провинциальный городок служит фоном личных переживаний, но носителем их является на этот раз не шестнадцатилетний подросток, в котором происходит наполняющее его смутною и радостною тревогою пробуждение мужчины, но отцветающий "парижанин", бессмысленно и "рассудительно" расточивший жизнь на чувственные наслаждения, пресыщенный жизнью и изнывающий от скуки, подводящий безрадостный итог эпикурейского существования. Записками своего героя Ренье лишний раз подчеркивает ничтожество характеров изображаемого им класса людей, неспособных ни на что великое и героическое, ни на любовь, ни на преступление. С этой целью рассказываемая им история искусно противопоставляется истории из столь любимого Ренье прошлого Франции, когда даже преступник был значителен в своем преступлении, умел сохранить и свободу духа, и мужество всенародно покаяться.

   По композиции роман Ренье напоминает лирическую поэму - медлительно текущее повествование то и дело сопровождается отступлениями: грустью о невозвратном, несовершенном и утраченном, страстными призывами к "случаю" наполнить живым содержанием пустую жизнь, описанием красот природы. Точность языка и четкость образов свидетельствуют о твердой воле и ясности мысли автора, который, на шестом уже десятке, продолжает с неослабеваюидим напряжением творить искусно построенные и прекрасные произведения.

  

   1925

  

   Посылая Вам рукопись, о которой я Вам говорил, я напоминаю Вам, согласно Вашей просьбе, обстоятельства, отдавшие ее в мое распоряжение. Предварительно позвольте мне поздравить себя со счастливой встречей, представившей мне случай познакомиться с писателем нашего времени, к которому я проникнут самым живым и самым искренним восхищением. Прекрасные романы, в которых Вы с изумительною точностью и беззлобною ирониею описываете жизнь провинции как нашего времени, так и прошлых эпох, всегда были одним из моих любимых чтений. Сам будучи несколько знаком с бытом, коего Вы даете столь живые и столь живописные картины, я могу лишь преклониться перед истинностью Ваших изображений. Ни одной черты, ни одной краски, которые не отличались бы самой безупречной правдивостью. Впрочем, прилично ли мне иметь вид человека, выдающего свидетельства, которые он не уполномочен Вам выдавать, и расточающего похвалы, которыми Вы и без того засыпаны? Извините же мне мою дерзость и позвольте лишь навсегда сохранить благодарное воспоминание о счастливом стечении обстоятельств, подарившем мне три драгоценных вечера, проведенных мною, недостойным, в обществе столь прославленной знаменитости.

   Конечно, было бы самым пустым тщеславием приписывать эту случайность какому-нибудь другому обстоятельству, кроме нашего одновременного пребывания в унылом отеле маленького городка, где еще сохранился так давно уже вышедший из моды обычай "общего стола". Случайное соседство и перспектива курить сигару в одиночестве побудили Вас, без сомнения, обратиться ко мне с несколькими вопросами. Ваша снисходительность была столь велика, что Вы не остались недовольны моими ответами, и таким-то образом между одним из Сорока и скромным страховым инспектором образовалась мимолетная связь, о которой у меня останется неизгладимое воспоминание. Отныне этот маленький сонный городок Мениль-сюр-Тарв всегда будет присутствовать в моей памяти, потому что я обязан ему одною из самых приятных встреч в моей жизни. Я должен, однако, прибавить, что милостивый интерес, которым пожелал почтить меня автор "Провинциалки из провинции" и "Этих людей", относился не столько к случайному соседу за столом, каким я был для него, сколько к инвалиду войны, пустой рукав которого показался Вам достаточно вескою рекомендациею. Ваша отеческая заботливость была так велика, что я не мог не рассказать Вам, что рана моя была получена в одном из сражений, следовавших за победою на Марне и служивших ее завершением. Простое упоминание об этой ране не удовлетворило Вашей симпатии, Вы захотели узнать обстоятельства, при которых она была получена, и Ваша настойчивость побудила меня рассказать Вам о лечебном заведении доктора Брюно. Это лечебное заведение, досточтимый и дорогой мэтр, возвращает нас к теме моего письма.

   В самом деле, - как я уже сообщал Вам в день нашей встречи за table-d'hote'ом гостиницы "Мир", в маленьком городке Мениль-сюр-Тарв, который, замечу в скобках, кажется, создан для того, чтобы служить рамкою одного из Ваших романов, - когда разорвавшийся снаряд ранил меня, убив рядом со мною двух моих солдат, и принудил меня отказаться от командования моим отрядом, я был перенесен в походный госпиталь, размещенный в постройках, которые были заняты раньше клиникою доктора Брюно. Впрочем, эти постройки были в довольно плохом состоянии и потерпели значительные повреждения, ибо уже в самом начале немецкого наступления подверглись серьезной бомбардировке с вражеских аэропланов. Понятно, больные не были пощажены. Правда, была предпринята их эвакуация, но она оказалась нелегкой операцией. Вообразите себе любопытное зрелище, какое должна была представлять эта колония помешанных, маньяков, неврастеников. В довершение невзгод эти несчастные были застигнуты аэропланами и обильно политы пулеметным дождем. Мой друг, подпоручик Гютэн, был свидетелем этой бойни. Он видел придорожный ров, весь наполненный растерзанными трупами. Но оставим этих несчастных и возвратимся в заведение доктора Брюно, где я, жестоко страдающий от своей раны, не без удовольствия принял предложенные мне заботы и постель.

   Состояние моего здоровья заставило меня остаться там в течение некоторого времени. Меня поместили в одном из павильонов, больше всего пострадавшем от немецкой бомбардировки. Была снесена часть крыши и разворочен большой кусок стены. Однако две комнаты оставались еще обитаемыми. Мне отвели одну из них в нижнем этаже. Кое-как были заделаны разбитые окна и заклеено полоскою бумаги каминное зеркало, которое разделяла на две части досадная трещина. Но моя рука не склеивалась так легко, как это раненое зеркало, и я проводил довольно унылые дни в этой комнате. Я испытывал сильные боли и смертельно скучал. Не будь этого, маловероятно, чтобы я бросил взгляд на записную книжку, которую принес мне однажды, желая развлечь меня, ухаживавший за мною санитар. Он нашел эту вещицу под обломками штукатурки. Я небрежно взял ее и несомненно вернул бы моему бравому санитару, если бы мое внимание не было привлечено крайнею мелкостью и исключительною каллиграфичностъю почерка, покрывавшего эти листочки своими необыкновенно частыми строчками. Тогда мне пришла в голову мысль занять свою праздность расшифровыванием и чтением этих микроскопических знаков.

   Сначала не показавшаяся мне интересною, рукопись, по мере моего углубления в нее, все больше привлекала мое любопытство. Это было, наверное, произведение одного из пациентов доктора Брюно, может быть, одного из тех, которых мой друг, подпоручик Гютэн, видел во рву с изуродованными трупами. Может быть, он занимал ту самую комнату, где я начал читать его прилежные записи, однако не в ней я закончил чтение, прерванное обострением моей болезни - обострением, повлекшим за собою отправку меня в другой госпиталь и вынудившим ампутацию моей руки. Так что уже будучи вылечен и поправляясь, я, пользуясь единственною оставшеюся у меня рукою, мог снова обратиться к вышеупомянутой рукописи. Санитар положил ее в мой чемодан в момент моей отправки по назначению, которое легко могло остаться недостигнутым. Закончив расшифровку этих странных страниц, я позабыл о них, и они оживились в моей памяти лишь во время одной из наших бесед в Мениль-сюр-Тарв, когда у нас зашла речь о некоторых странностях провинциальной жизни. Тогда-то я сообщил Вам об этой рукописи. Посылаю ее Вам, и мне очень хотелось бы узнать Ваше мнение о ней, которое, помимо моей признательности, дало бы мне также повод вновь выразить Вам, досточтимый и дорогой Мэтр, мое глубокое восхищение и мою почтительную симпатию.

  

  

   Когда я возвратил ключ консьержу и условился встретиться с ним на вокзале перед отходом одиннадцатичасового поезда, по сдаче им моего багажа и получении для меня билета, я предоставил ему закрыть дверь особняка и не без легкого волнения в последний раз услышал ее тяжелый шум. На мгновение я обернулся и посмотрел с тротуара на фасад со спущенными решетчатыми ставнями. Сочетание этого слепого фасада с почти пустынною улицею и надвигавшимися сумерками представляло довольно мрачную картину. С соседнего садика слетело на мостовую несколько листьев, и их сморщенная порыжелость возвещала, что пришла осень и что за нею не замедлит последовать зима. Свежесть этого вечера служила первым уведомлением о ней. Легкий туман делал расплывчатыми очертания предметов и сообщал изрядную меланхоличность этой малолюдной улице квартала Пасси, носящей имя нашей славной элегической поэтессы.

   Эта знаменитая и несчастная женщина имела довольно печальную судьбу, и лавр ее славы увенчал своею бессмертною горечью ее жалкое, тощее, костлявое и некрасивое лицо. Впрочем, я не был чрезмерно расположен растрогиваться участью Марселины Деборд-Вальмор. Меня больше интересовала моя собственная участь, и, хотя к ней и не приложимо было громкое название "трагической", она не казалась мне слишком радостною. Я переживал момент своего существования, который не приносил мне сколько-нибудь заметного удовлетворения, а перспектива ожидавшего меня будущего была не из приятных, ибо она состояла прежде всего в знании, что я никогда больше не переступлю порога этой двери из прекрасного, отличной работы, дуба, закрытой за мною г-ном Жюлем Преларом, консьержем элегантного и комфортабельного особняка. В последний раз я мог созерцать его изящную и правильную архитектуру и счастливые пропорции, установленные к тому же по моим собственным планам, когда пятнадцать лет тому назад я решил "строиться".

   Смерть моей матери, последовавшая вскоре за смертью моего отца, сделала меня обладателем весьма значительного состояния. Мне было тогда двадцать семь лет. Здоровье мое было хорошее; наружность не была отталкивающею; я не сознавал себя более глупым, чем всякий другой; я любил жизнь и решил жить удобно и основательно. До тех пор я был в жизни немножко лишним. Повсюду я был хорошо принят, имел репутацию милого мальчика, меня встречали любезно, но я не обладал тем, что называется "весом". Мое новое положение вдруг сообщало мне вес и значительность. Я мог бы еще увеличить их хорошим браком, но я не чувствовал никакого желания расставаться со своею свободою. Я любил комфорт; у меня не было большого вкуса к ответственности, и вовсе отсутствовал вкус к какому бы то ни было труду; я обладал лишь явно выраженною склонностью к досугу. Я не прилагал никаких забот связать свою жизнь с чьей-либо другой жизнью. Мы всегда надеемся установить такую связь, если ее потребует любовь. Но я рассчитывал занять солидное положение в свете и поэтому счел нужным соблюсти некоторые приличия. Ничто не дает столь прочного положения, как обладание недвижимостью. Вот почему я решил строиться и скоро водворился в этом маленьком особняке на улице Деборд-Вальмор, который завтра, пустой, без своей рассеянной по аукционам обстановки, перейдет в другие руки, сохранив из всего, что мною было собрано в нем, только почтенных г-на Жюля Прелара и его законную супругу, г-жу Онорину Прелар, консьержей, согласившихся продолжать исполнение своих обязанностей на службе у нового владельца того самого особняка, который был моею собственностью в течение пятнадцати лет.

   Пятнадцать лет! Был ли я счастлив в течение этих пятнадцати лет? Я откладывал решение этого вопроса до поезда, который еще сегодня вечером унесет меня далеко от Парижа, к новому образу жизни, избранному мною по различным соображениям, главным из которых была моя неспособность иначе выбраться из финансового тупика, на дне которого я находился. Чтобы справиться со своими затруднениями, мне нужно было обладать качествами, которых у меня не было. Но разве люди располагают собою по своей воле? В какой мере каждый из нас является кузнецом своего счастья или своего несчастья, господином своих поступков и своей природы? В течение долгих часов пути, который приведет меня в П., я буду иметь время задавать себе вопросы, размышлять, вспоминать, и еще большим досугом я буду располагать после поселения в своем унылом провинциальном уединении. В этот момент я почувствовал дрожь в своей спине. Что это: свежесть вечера? Или же страх перед новою судьбою? Во всяком случае, я не собирался бесконечно стоять на этом тротуаре и созерцать фасад моего дома. Решение было принято мною, и нечего, значит, возвращаться к нему. Чем же занять свой последний парижский вечер? Что может быть проще: обед в ресторане, затем вокзал и последний обмен рукопожатиями с г-ном Жюлем Преларом, когда он вручит мне мои чемоданы, багажную квитанцию и билет. Что касается моих друзей, то я попрощался с ними, не сказав, что исчезаю из Парижа навсегда. А что касается подруг, то я преподнес Жанне Дарнак роскошный букет и маленькую прощальную жемчужину. Приличия были соблюдены.

   Погруженный в эти размышления, я пересек площадь Поссо и вышел на улицу Пасси. Стоявшие у Шоссе-де-ла-Мюэт такси начали зажигать свои фонари. Я уже поднимал свою палку, чтобы сделать знак одному из них, но вдруг раздумал. Было еще слишком рано ехать в один из ресторанов Бульвара. Не лучше ли немного пройтись перед долгою неподвижностью, на которую меня обречет мое продолжительное пребывание в вагоне? Кроме того, этот туманный воздух не был неприятен мне. Люди проходили в нем как тени, а предметы утрачивали ясность своих очертаний. Париж, который я собирался покинуть, уже делался для меня расплывчатым и далеким. Казалось, он растворяется в пар, как бы желая показать, что скоро он обратится для меня в неясное и туманное воспоминание. Эта прощальная учтивость, эта деликатность, проявляемая им по случаю моего отъезда, тронула меня; я увидел в ней последнюю симпатию любезного города к провинциальному изгнаннику, которым я собирался стать вскоре.

   Тем временем, не замечая этого, я достиг Порт-де-ла-Мюэт и первых деревьев Ранда. Какого дьявола я собирался делать там? Час был не для прогулок по Булонскому лесу. Я собирался уже повернуть назад, как вдруг мне пришла в голову мысль, что прогулка хорошим шагом по этим уже почти ночным аллеям будет великолепным приготовлением к обеду. Насколько более сильное и приятное впечатление произведет на меня атмосфера ресторана, его комфорт, роскошь и освещение, после того как я проблуждаю некоторое время по этому туману! Случай предлагал мне возможность испытать контраст, и этою возможностью не следовало пренебрегать. Итак, я решил в пользу одинокой прогулки по туманному лесу и направился по первой попавшейся аллее. Я возвращусь в Париж через Порт-Дофин и легко найду там такси, которое отвезет меня к Лапласу или в какой-нибудь другой ресторан Бульвара.

   Когда я мысленно возвращаюсь к этому последнему парижскому вечеру, я припоминаю, что был охвачен каким-то странным чувством, в котором отдал себе отчет лишь значительно позже. В самом деле, моя провинциальная жизнь сделала меня, на время по крайней мере, очень искусным по части самоанализа, хотя впоследствии эта особенность была утрачена мною благодаря атонии, в которую я мало-помалу погружался и от которой пытался излечиться при помощи одного странного поступка; о нем еще будет речь, он... Но не будем забегать вперед и возвратимся к объяснению моего душевного состояния, которое было дано мною в тот вечер одинокого отъезда. Конечно, мое решение было принято мною твердо и окончательно. Я до дна исследовал обстоятельства, которые обязывали меня к нему. Мое решение, повторяю, было непреложно и основывалось на совершенном знании моего характера и моих способностей. То, что я делал, я не мог не сделать, но у меня было смутное, глубоко запрятанное, глухое впечатление, что может еще произойти некий внезапный случай, благодаря которому назревавшее событие будет предотвращено.

   Да, не признаваясь самому себе, отказываясь верить, я все же верил во вмешательство неожиданного случая, откроющего моей судьбе новые перспективы, не похожие на те, которые казались мне неизбежными... Да, если уж говорить все, я ожидал своего рода чуда, о! чуда самого маленького, но все же чуда, и эта вера, это ожидание были тем более странны, что до сих пор жизнь моя не знала ни одного исключительного обстоятельства. Приключения' совершенно отсутствовали в ней, все в ней происходило в самом логическом порядке, все было даже образцово плоским, но, может быть, именно из этой плоской правильности моего существования во мне рождалась химерическая надежда на какое-то непредвиденное возмещение, ожидание какой-то внезапной милости случая.

   У меня было темное чувство моей правоты. Всякий человек годится для некоторой дозы непредвиденного. Обыкновенно эта доза распределяется по кусочкам, но случается также, что она накопляется и образует род таинственного резерва и мы сразу забираем всю его сумму. Она написана на счету каждого из нас, и каждый из нас рано или поздно реализует ее. Почему не смотреть на настоящий момент как на срок платежа? Разве условия, в которых я находился, не были подходящими? Почему бы событию не произойти в этот вечер, в этот последний вечер? Оно могло принять любую форму. Изощрения случая бесконечны, и обличья непредвиденного бесчисленны. Этот темный лес, этот туман, так же как любое другое светлое и праздничное место, не были разве полны всякого рода возможностей? Все благоприятствует случаю, и он нуждается лишь в себе самом, чтобы создать событие или встречу, которые потрясают целые жизни. Почему же моя жизнь окажется огражденной от удара, который разобьет ее скромное здание, так что сквозь обломки я обнаружу выход? Может быть, в несколько часов все изменится? Может быть, ничего не останется от теперешних моих проектов? Всякий человек, как бы ни был он ничтожен, всегда готов к необыкновенному. Всякая жизнь, как бы ни была она жалка, ждет своего чуда, которого бессознательно, смутно, пошло, может быть, всегда ожидала также и моя жизнь...

   Погруженный в такие мысли, тогда крайне расплывчатые, неясные и лишь позже ставшие несколько более отчетливыми, я продолжал идти вперед по более чем сумеречной аллее. Прохожие на ней были редки, и встречи с ними не мешали моей задумчивости. Быстро сгустившийся туман наполнял лес тишиною. Шумы города больше не доходили сюда. Иногда только слышался близкий или далекий грохот экипажа, сопровождаемый резким или заглушённым звуком автомобильного рожка. То там, то здесь огонь фонаря прорезывал тьму. Чьи-то шаги скрипели по гравию. Вместе с тишиною Булонский лес наполнился ночным запахом, в котором можно было различить сложные благоухания осени. Все вместе они составляли аромат влажный и глубокий, который, казалось, доносился издалека. Я был окружен им, точно находился в центре большого леса, а не в роще, опушки которой соприкасались с домами. Я испытывал там настоящее ощущение одиночества, и, хотя прогулка моя была довольно короткою, у меня было впечатление, что иду я очень долго. Между тем я пришел только к берегу озера, но уже в течение некоторого времени не встречал больше ни пешехода, ни экипажа. Поздний час и туман были, несомненно, причиною того, что место, куда я вышел, оказалось совершенно пустынным. Пойди я еще дальше, я рисковал бы заблудиться, тем более что темнота мешала мне пользоваться столбами, указывавшими направление дорожек. Самым благоразумным казалось мне идти по дорожке, окружающей озеро, и достичь таким образом Порт-Дофин.

   Когда я ступил на дорожку, идущую вдоль склонов, я встретил сторожа и чуть было не столкнулся с ним: так густ был туман у воды. В двадцати шагах ничего не было видно. Деревья острова можно было различить только по более темной массе, образовываемой ими. В нескольких местах дорожку пересекали группы деревьев, которые делали тьму еще более непроницаемой. И вот, едва только я сделал несколько шагов под одним из этих сводов довольно низко свисающей листвы, как я почувствовал сильный удар в плечо, точно я напоролся на ствол дерева. Я инстинктивно отступил назад и в это время был ослеплен ярким светом, в лучах которого различил вытянутую руку и зажатый в ней обнаженный клинок ножа. Я не трус, но, признаюсь, при этой картине сердце мое сильно забилось. Я был безоружен, место, где я находился, было пустынно, туман густ, вода близка. Какой нелепый и смешной конец умереть таким образом в семь часов вечера, в самом центре Булонского леса, стать героем хроники несчастных случаев!

   Пока в голове моей быстро пробегали эти мысли, я прыгнул вперед и схватил угрожавшую мне руку с ножом. Я оттолкнул ее и стал крутить с такою силою, что электрический фонарик, который держал в другой руке мой обидчик, в борьбе повернулся и внезапно осветил его лицо. Оно принадлежало человеку еще молодому, но с чертами животными и жестокими. Густые брови, большие усы; открытый рот, казалось, готов был испустить крик. Я заметил на его шее воротник кожаной куртки. Я еще сильнее сжал схваченную мною руку, кисть которой я яростно скручивал. Рот человека раскрылся еще больше. Вынужденный к неподвижности, с кистью, зажатой в моей руке, он, должно быть, жестоко страдал, потому что и не думал пускать в ход свой нож, клинок которого ежеминутно мог быть всажен в мое тело. Вдруг я услышал шум падающего на гравий предмета и страшное ругательство. Человек в отчаянном усилии вырвал свою руку и уронил нож. Послышался шум раздвигаемых листьев, и мой обидчик пустился наутек. Я остался один, на берегу озера, посреди все более сгущавшегося тумана. Изо всех сил я стал карабкаться по склону газона, отделявшего тропинку у озера от большой проезжей аллеи. Когда я выходил на нее, меня окликнул грубый голос:

   - Эй, послушайте, нельзя ходить по газонам!

   Это, наверное, был только что встреченный мною сторож, но я притворился, будто не слышу. У меня не было никакого желания рассказывать этому ретивому служаке только что происшедшее со мною. Мой обидчик находился уже далеко, и было мало шансов поймать его. В случае же, если бы сторож и я догнали его, последовала бы процедура докучных формальностей. Самое благоразумное было позволить ему убежать, тем более что приближался час моего обеда и вскоре должен был наступить час отхода моего поезда. Не время хлопотать об аресте в вечер отъезда. Кроме того, я дешево отделался от угрожавшей мне опасности. Разве это было не самое главное?

   Направляясь к Порт Дофин, я все время размышлял о только что происшедшем. Приключение - а случай со мною был, конечно, приключением - принадлежало к числу довольно необычных. Первая его странность заключалась в том, что я был предуведомлен о нем каким-то смутным предчувствием. Неожиданное и непредвиденное, на которое, как мне казалось, я имею право, вдруг проявилось резким и несколько грубым способом, и его первое проявление имело место как раз на пороге новой жизни, которую я собирался начать. Не было ли оно, таким образом, указанием, что моя новая жизнь будет полна перипетий и событий? Это было совсем не то, что я мог предполагать, и вы согласитесь со мною, когда я изложу вам будущее, которому я покорился. Словом, только что я довольно неожиданно познакомился с необычайным, представшим мне, должен сказать, в форме весьма банальной, именно - в форме ночного нападения. Да действительно ли событие, участником которого я только что был, заслуживало названия "драматическое"?

   Прежде всего, кое-как восстанавливая в своем сознании силуэт моего обидчика, я не мог признать у него классической внешности бродяги и анаша. Человек этот, с его кожаною курткою, имел, скорее, вид шофера автомобиля, и голова его была обнажена. Между тем бродяги и апаши редко действуют с обнаженною головою. В этом случае лицо ваше запоминается, между тем как фетровая шляпа или кепка помогают скрыть верхнюю часть лица. Далее, мой обидчик, наверное,не был профессионалом, потому что в его нападении не хватало метода. Место было выбрано неважно, слишком близко от проезжей аллеи. Кроме того, ему легко было напасть на меня сзади или сбоку, ударить меня в спину и, ограбив, столкнуть в озеро. Зачем это нападение спереди, с ножом, занесенным одною рукою, я электрическим фонарем в другой руке? Тут было что-то театральное, сцена из смеси или фельетона. Я имел дело, следовательно, не с профессионалом, но с любителем, может быть, даже с шутником. Не хотел ли он просто испугать меня, не столкнулся ли я с сумасшедшим? В таком случае я избежал действительной опасности.

   Впрочем, зачем мне было избегать ее? Что за жизнь предстоит мне теперь? Не означал ли жест этого человека, что я должен бы избавиться от нее? Кто же сказал вам, что я об этом не думал, да только у меня не хватило мужества! Легко сказать кому-нибудь: "Тебе нечего больше делать в этом мире. Уничтожь себя". Легко советовать самоубийство другому. Если бы я спросил поочередно людей, которых я сейчас увижу за столиками ресторана, о том, что мне надлежало бы сделать, то я хорошо знаю, каков был бы их ответ. Да, я хорошо знал тоже, что я был тем, кого принято называть конченым человеком, и все же темная сила, темная надежда "чего-то" толкали меня жить - своеобразная вера в тот таинственный долг, который делает нам судьба и уплаты которого мы ожидаем, вопреки всем разумным доводам...

   Вы хорошо знаете зал ресторана Лаплас, так что мне не стоит описывать его вам. Он дает прекрасный - элегантный и уютный - фон современной жизни. Чтобы получить доступ туда, нужно принадлежать к числу так называемых привилегированных. Это дорогое место, которое не посещается людьми с легкими кошельками. В тот вечер зал имел свой обычный вид. Летом кли-ентела его состоит большею частью из случайных людей и иностранцев. В октябре сезон возобновляется. Метрдотели исполняли свои обязанности серьезно, а не с тою презрительною снисходительностью, которую они проявляют в течение мертвого сезона, когда они выказывают плохо скрытое пренебрежение к обедающим, которые вместо того, чтобы следовать моде и отправиться вкушать прелести Довиля или Динара или наслаждаться охотою и другими развлечениями в замке, продолжают мять асфальт парижских тротуаров, не желая подчиняться обычаю летнего отдыха на лоне природы. Итак, в этот вечер ресторан снова обрел свою обычную физиономию. Много столиков было уже занято. Мне, однако, удалось найти свободный по своему вкусу. Сев за него, я принялся наблюдать присутствующих.

   Благодарение случаю, я не замечал ни одного знакомого лица. Это одиночество было как бы знаком уединения, в котором мне отныне предстояло жить. Мне казалось, что я перестал уже быть тем, кем я был раньше. Расстояние, которое отделяло меня от моего прошлого, обращало меня в призрак самого себя. Но согласятся ли метрдотели прислуживать людям такого рода? Мое новое положение было, вероятно, ощутимо только мне одному, потому что вскоре передо мною на столе дымился великолепный суп, за которым аккуратно последовали другие заказанные мною блюда. Мало-помалу мною овладели тысячи воспоминаний из моего прошлого и перенесли меня в ту эпоху, когда я был одним из завсегдатаев заведения. При этих воспоминаниях я становился снова живым и переставал считать себя окончательно невосприимчивым по отношению ко всему, что было некогда моею жизнью, как если бы нападение человека из Булонского леса обратило меня в бесчувственное тело, распростертое на дорожке, окаймляющей озеро... Итак, я был еще человеком, похожим на других. Я мог приказывать, чтобы мне было подано такое-то блюдо или такое-то вино, мог встать, поговорить с этим господином направо, мог, если мне заблагорассудится, дать пощечину тому-другому господину, подойти к той женщине, которая снимала свое пальто у входа в зал и смеялась. В зале было некоторое количество ей подобных, сидевших за различными столиками, и все они были элегантны и нарядны. Я разглядывал их с внезапно вспыхнувшим интересом. Я смотрел на них теми же глазами, какими смотрел на них раньше. Должен, кстати, отметить одну особенность моей натуры и моего характера. Есть люди, у которых при виде красивой и нравящейся им женщины тотчас же начинает разыгрываться воображение. Я вовсе не имею в виду говорить при этом о физическом желании; испытываемое ими впечатление совсем другого рода. Близкое или далекое присутствие женщины рождает в их уме то, что я охотно назвал бы атмосферою приключения. Они считают, что женщина является в их жизни сигналом ряда более или менее романических обстоятельств, которые преобразят их жизнь и сделают ее драматическою, трагическою и химерическою, если только не поведут их прямою дорогою к счастью. Женщина приводит таких людей в удивительное состояние иллюзии или транса, вследствие чего случается, что они утрачивают способность пользоваться средствами, которые позволили бы им завоевать ее, и вместо того, чтобы действовать, ожидают обладания ею от какого-то чудесного вмешательства случая.

   Признаюсь, я никогда не замечал у себя этой только что описанной мною особенности, которую мне довольно часто приходилось наблюдать у других. Что касается женщин, которых я имел, то при завоевании их я никогда не рассчитывал ни на какую внешнюю помощь: обладанием ими я всегда был обязан более или менее верной оценке возможностей этого обладания. Я очень отчетливо сознавал, что одни из них ускользнут от моих домогательств, другие же, напротив, по всей видимости, окажутся чувствительными к ним. В этом отношении я почти не ошибался.

   В любви, или по крайней мере в любовной тактике, я всегда был реалистом. Я имел женщин, которых практически мог иметь и логически должен был иметь. Благодаря этому мои любовные воспоминания не содержат ничего романического. Прибавлю, что они не содержат также ничего мучительного. Возможно, что мне приходилось страдать от некоторых женщин, но эти страдания никогда не принадлежали к числу тех, что оставляют в памяти неизгладимые следы. Правда, женщины никогда не давали мне также того опьянения чувств и сердца, которое испытываешь от них, когда они достаются не как награда за расчетливо веденную осаду, но как чудесный подарок жизни.

   Я передаю эти подробности и позволяю увлечь себя этими отступлениями лишь для лучшего доказательства того, что я был вовсе лишен качеств, присущих герою романа или делавших бы меня человеком исключительным. Я знавал самые фантастические жизни, но моя не принадлежала к их числу. Я покорно принимал свою ординарную жизнь и, однако, в самой глубине своего существа не мог заглушить мысль, что напоследок судьба подарит меня приключениями, если только, как я верил, известная часть их должна выпасть на долю каждой человеческой жизни. Втайне я был глубоко убежден, что эта часть рано или поздно достанется мне, каковы бы ни были условия жизни, в которых я буду находиться. Куда бы я ни забрался, судьба сумеет настигнуть и схватить меня, когда сочтет это нужным. Она может захватить меня за этим ресторанным столиком, как могла бы сделать раньше и как сможет сделать в поезде, куда я собирался вскоре сесть, - словом, как она может захватить меня всюду и в любое время, в обществе любого человека, если только таково было ее решение.

   Эта вера в то, что судьба, по каким-то ей одной ведомым соображениям, держит что-то про запас, чрезвычайно усиливалась только что приключившимся со мною. В самом деле, не многого недоставало для получения мною в грудь удара ножа неизвестного, который так странно напал на меня. Апаш ли это был или сумасшедший, все равно он представлял собою действительную опасность. Если это был апаш, то не знаю уж, каким чудом я ускользнул от него. Если же я имел дело с сумасшедшим, то он вполне мог не ограничиться одною только демонстрациею. В обоих случаях жизнь моя подвергалась очень ощутительной опасности. Следовало ли мне поздравлять себя с избавлением от нее? Может быть, я мог найти признак некоторой привязанности к жизни в сожалении, которое я испытывал при мысли, что сейчас нужно будет встать из-за этого стола, за которым я так покойно смаковал изысканные кушанья, погрузиться в туман и направиться к вокзалу. К этому впечатлению примешивалось воспоминание о нескольких вечерах, проведенных мною в этом самом месте иногда в одиночестве, иногда в обществе друзей. Я припоминал симпатичные лица, интересные разговоры, тысячу маленьких приятностей парижской жизни; я видел себя входящим в какой-нибудь театральный или концертный зал, посещающим какую-нибудь выставку; перед глазами моими вставали кое-какие салоны, которые я посещал с удовольствием, кое-какие лица, общество которых доставляло мне развлечение. Из всего этого получалась картина жизни легкой и возбужденной, на фоне которой рисовалось несколько более интимных образов. Чьи-то руки сжимали мои руки; я смаковал сладость губ, прелесть улыбки, красоту прически, такую разную кожу красивого тела. Тысяча жестов, тысяча поз, тысяча подробностей проходили перед моими глазами. Род чувственной и эмоциональной памяти стал просыпаться во мне, возбуждая желание схватить и сжать какую-нибудь влекущую меня живую форму.

   В зале было несколько женщин, и взгляд мой переходил с одной на другую с такою настойчивостью, что некоторые замечали его, но очень скоро я подметил в себе любопытное явление. От каждого из этих лиц я отвлекал какую-нибудь черту, какое-нибудь выражение, затем эти черты, эти выражения сливались, сплавлялись в моем сознании, и возникал облик... По мере того как он складывался, мне казалось, что я узнаю его. На язык мне навернулось имя, и я почти вслух произнес его: Клара. Как только это имя было произнесено, образ носительницы его стал таким отчетливым, таким близким, что у меня возникло ощущение, будто она присутствует здесь. Я видел ее гибкую шею, ее рот, ее глаза, массу ее волнистых волос, которые были ее наибольшею прелестью.

   Клара, Клара Дервенез! Эта Клара была моею любовницею в продолжение двух лет и одною из причин моего теперешнего разорения. Впрочем, "связываясь с нею", я прекрасно знал, каковы будут последствия. Как я уже сказал, у меня был реалистический взгляд на любовь. Я знал, что Клара - женщина дорогая, и представлял, во что она мне обойдется. Она разорила уже нескольких моих друзей, и не было никаких оснований думать, что я избегну их участи. С какой стати Клара, женщина, всегда бывшая на чьем-нибудь содержании и привыкшая к широкому образу жизни, - с какой стати Клара отказалась бы ради меня от своих вкусов к расточительности и роскоши? С какой стати она сделалась бы вдруг для меня особою бескорыстною? Нужно принимать каждого человека таким, как он есть. Для Клары Дервенез естественно было быть разорительною. Она и была разорительною. Желая ее, я знал, какой опасности я подвергаю себя. Я знал, что по прошествии очень небольшого времени меня постигнет полное разорение и что я не вправе буду сделать ей ни одного упрека по этому поводу. Клара не выдавала себя за то, чем она не была. Ее продажность была добросовестною. В обмен на свое красивое тело она принимала соответствующее приличное вознаграждение. Что уплата этого вознаграждения стоила мне свободы, независимости моей жизни, это было моим делом. Клара предоставляла мне наслаждаться своею особою в продолжение времени, когда я буду способен давать ей взамен денежный эквивалент, - предоставляла мне свое лицо, свой смех, свои ослепительные зубы, свое довольство красивого создания - равнодушного, любезного и кроткого.

   Я часто спрашивал себя, почему, хорошо зная, что после моего разорения я не способен буду пользоваться независимостью, почему я не отступил перед перспективою ожидающего меня будущего. Каким образом я столь легкомысленно направился в западню, которая теперь захлопнула и пленила меня навсегда? Заметьте, что я не любил Клары Дервенез. Значит, не страсть привела меня к ней. Конечно, она возбуждала во мне желание, но желание нормальное, без неистовства, без тревоги, желание спокойное, спокойствие которого объяснялось, вероятно, возможностью беспрепятственно утолять его в точно определенных условиях. Я знал, что никакое препятствие не помешает этому и что все сведется к вопросу о вознаграждении. Достаточно мне посвятить некоторую сумму, и мимолетное обладание Кларою будет мне обеспечено.

   Я не желал ничего другого, кроме минутного обладания ее телом и ее красотою, и я самым холодным образом высчитывал, во что обойдется мне эта минута и до каких пор мои доходы позволят мне продолжать наслаждение. Я знал, каковы будут последствия этой сделки, и все же не испытывал никакого колебания, решаясь на нее. Все это заставляет меня думать, что, действуя так, как я поступил, я повиновался неведомому мне велению судьбы. Разве для ее тайных целей не нужно было, чтобы в моей жизни произошли некоторые события, приведшие меня к тому состоянию, в котором я находился?

   Я только что сказал, с какою исключительною точностью у меня сложился из рассеянных черт образ Клары Дервенез, и вкратце изложил также воспоминания и размышления, которые этот образ вызвал у меня. Чтобы лучше следить за их нитью, я полузакрыл глаза. Когда я снова открыл их, образ стал еще более четким, так что я даже подумал, не галлюцинирую ли я. Я видел Клару Дервенез сидящею за соседним столиком, но на этот раз она не была уже игрою моего воображения. Это была сама Клара Дервенез. Она вошла, не будучи замеченною мною, и села за этим незанятым столиком вместе с сопровождавшими ее мужчинами. Я не знал их. По внешности это были иностранцы, вероятно аргентинцы. Один из них был довольно красив - любовник Клары, несомненно, потому что его товарищи смотрели на него как будто с завистью. Конечно, они были только статистами. По окончании обеда красивый брюнет с закрученными усами проведет с Кларою вечер в театре и отвезет ее домой. Я видел, как они входят в комнату, все мельчайшие вещички которой были мне хорошо знакомы и в которой я так часто обладал Кларою. Я видел вестибюль особняка, лестницу с толстыми коврами, салон, который нужно было перейти, персидский фаянс туалетной комнаты, откуда Клара выходила полуобнаженною со свежим и сильным запахом своей ароматной кожи. Я вспоминал позы, жесты, слова, и эта вызванная моим воображением картина не причиняла мне решительно никакой ревности. Клара была красива и возбуждала желание, но я никогда не был ревнив к желанию, которое могла внушить ее красота. Чем объяснялось это безразличие? Конечно, тем, что я никогда не любил Клары. Нет, не любил, но испытал ли я, по крайней мере, большое удовольствие от обладания ею?

   Чтобы перенестись ближе к чувственному прошлому, которое она напоминала мне, я бросил на нее взгляд. Все прелести ее тела снова предстали передо мною вместе с чувственным наслаждением, извлеченным мною из них. Я мысленно прикасался к ее упругим грудям, ее нежному животу, целовал ее рот; я заглядывал в глубину ее глаз. Из всего этого слагалось очень приятное воспоминание. Но ничего больше. Клара не приобрела для меня новой ценности. Время ничего не прибавило к ней. Обладание Кларою было мне очень приятно. Да, "приятно" - самое подходящее слово. Часто даже, когда я был любовником Клары, обладание не только многими женщинами, но и многими предметами доставило бы мне больше удовольствия, чем обладание ею. Если бы мне довелось положить Клару на одну чашу весов, а на другую какую-нибудь изящную вещицу, Клара не всегда перетянула бы коромысло. Заметьте, что я отдавал все должное ее достоинствам. Они были велики, и я находил вполне естественным, что она заставляла их оплачивать дорогою ценою. Несомненно, она получала сколько следует от своего аргентинца. Я никогда не сомневался, что Клара станет со временем богатою. Это была женщина с головою, что видно было хотя бы по той серьезности и внимательности, с которою она заказывала себе обед, или же по огромным жемчугам ее колье. После меня Клара сделала прекрасную карьеру, и она пойдет далеко, если только ей не помешает какая-нибудь катастрофа.

   На этот счет я дал волю воображению в духе авантюрного романа. В сознании моем промелькнули самые худшие предположения. Грабеж, воровство, убийство. Крупные жемчуга - соблазнительная приманка. Не были ли эти аргентинцы, с которыми она обедала, людьми, способными совершить покушение на нее? Жизнь куртизанки полна риска и опасностей. Мне вдруг показалось,

   что от таких людей нельзя ждать ничего хорошего. Самый высокий имел более чем подозрительный вид, а у двух других были лица настоящих разбойников. Я представлял себе, как они завлекут Клару в какое-нибудь укромное местечко, увезут в автомобиле, свяжут ее, хлороформируют, перережут ей горло. Великолепные белые жемчуга. Из зияющей раны струится кровь. Конечно, ужасно убить женщину, но жемчуга стоят такого преступления. Я мысленно прикидывал их цену. Она должна была измеряться значительною суммою. Клара заработала их один за другим. Они были как бы знаком ее профессии куртизанки, но были для нее также обеспечением будущего, независимой старости.

   Если бы я обладал подобною суммою, не возникало бы и речи о моем отъезде. Я вернулся бы в жизнь: ворота моей судьбы снова открылись бы. Г-н Жюль Прелар, мой консьерж, отвез бы с вокзала мой багаж. Мой особняк снова стал бы моею собственностью. Зажженное электричество осветило бы возвращенную в него обстановку. В моем кошельке звенело бы золото; в бумажнике хрустели бы кредитные билеты. Если бы у меня возникла прихоть, юное и сладострастное тело Клары снова принадлежало бы мне. Ах, как я сумел бы теперь лучше насладиться его вкусом и его запахами! Какую новую цену приобрела бы в моих глазах жизнь! Мне показалось, что до сих пор я не умел пользоваться ею. Теперь я не стал бы расточать ее радостей. О, я не потребовал бы от нее ничего необыкновенного, я не был бы ни взыскательным, ни романтичным! Лишь бы она дала мне независимость, досуг, право располагать собою. И все эти перспективы, все эти возможности были заключены в жемчугах, нанизанных на такой тоненькой нитке! Кроме того, было простою справедливостью, если бы мне были возвращены некоторые из них, те, что были подарены мною Кларе. Ах, как она расхохоталась бы, если бы я вздумал потребовать их у нее, между тем как, если бы я тихонько подошел к ней, если бы я схватил ее за горло, нанося ей удар каким-нибудь оружием, она не в силах была бы сопротивляться мне и ожерелье было бы моим!

   Моим! Легкий звон стекла заставил меня привскочить. Я нечаянно толкнул свой стакан лезвием столового ножа, который держал в руке. Я посмотрел на его закругленный конец и принялся молча хохотать. Положительно я грезил наяву. Что означал этот нелепый бред? Неужели моя ночная встреча в Булонском лесу помутила мой рассудок? О чем я думал? Какой же я осел! Вместо того чтобы засиживаться в этом душном ресторане, мне следовало бы пойти подышать свежим воздухом и благоразумно направиться на вокзал. Что общего было отныне у меня с этими сидящими за столиками мужчинами и женщинами? Их жизнь не была больше моею жизнью. Их удовольствия не будут больше моими удовольствиями. Эти люди составляли часть другого мира, чем тот, куда я собирался вскоре отправиться. Их мир был миром труда и власти. Их состояние, их положение, их занятия, их технические знания давали им право присутствовать здесь, сидеть за этими столиками, тратить деньги, которыми они располагали или которые зарабатывали, обращать их в кушанья, в вина, в женщин, в жемчуга. Разоренный, конченый, без средств, я предпочитал скорее исключить себя из их общества, нежели вновь завоевывать себе место в нем трудом и напряжением воли. Скоро я разорву связи, еще соединяющие меня с ними, да и сейчас я стал уже чужим им, настолько чужим, что Клара даже не узнавала меня. При звоне моего стакана, который я ударил ножом, она повернула голову в мою сторону. Глаза ее смотрели на меня одно мгновение, потом отвернулись, словно лицо мое совершенно изгладилось из ее памяти. Весьма своеобразное впечатление не существовать больше для человека, которого ты держал в своих объятиях, к телу которого ты прикасался. Может быть, оно очень мучительно? Я не умел бы ответить на этот вопрос.

   Я сделал знак метрдотелю. Он подходил со счетом на тарелке, улыбающийся и толстый. Щедро получив на чай, он поклонился.

   - Господин барон оставляют за собою столик на завтра?

   Я сделал отрицательный знак и вышел.

   Погода была хорошая. Туман рассеялся. Луна сияла на небе. Высокие фонари бросали розовый свет. Часы мои показывали десять. Я позвал извозчика. Момент моего отъезда приближался. Множество образов теснилось в моей памяти. Прежние отъезды, зимою на Ривьеру, летом на нормандские пляжи, осенние и весенние отъезды в Италию или Испанию. Всплывали все новые и новые воспоминания. Я снова видел деревни, города, живописные пейзажи, лица. Радостное оживление отъездов, торопливость возвращений, я не буду испытывать вас больше! Ах, с каким удовольствием вдыхаешь воздух Парижа после этих отлучек, как приятно звучат шаги на его тротуарах! А возвращение в свой дом, куча ожидающих вас писем, знакомая комната и постель, возобновление старых привычек, первый обмен рукопожатиями! О, прежние отъезды, прежние возвращения, значит, кончено с вами! Этот вечер был моим последним парижским вечером. Вокзал, к которому я направлялся, завладеет мною и не позволит мне убежать, поезд, в который я сяду, унесет меня навсегда. Целая половина моей жизни безвозвратно уходила в прошлое. Я никогда не уви