sp; Я должен с глубоким сожалением сообщить тебе, что господин Мейстерзингер непреклонен: деньги его, кажется, не прельщают, даже крупные. При том образе жизни, который он ведет сейчас, будучи на полном иждивении Валентина, денег ему совершенно не нужно, а на лучшее будущее он мало надеется и говорит, что глубоко обижен тобою, так как давно заслужил сумму, которую мы ему теперь предлагаем другими, уже забытыми тобою делами и услугами.
Если ты действительно перед ним виноват - нельзя ли как-нибудь исправить столь неопределенное положение. Пиши мне в Тверь, до востребования. В Волочке я не хотел оставаться по известным тебе причинам.
Твой сын здоров, но я не мог передать ему привет от тебя".
Под письмом вместо подписи был поставлен знак. Воображение могло бы в этом знаке увидеть букву "Д", но одинаково и "К" и "А". Несомненно было только одно: как это письмо, так и записка, подписанная господином W, исходили, если судить по почерку, от одного лица.
Ответ на первое письмо. Переписан на пишущей машинке.
С. Петербург, Марта 2-го дня 191* года.
"Думаю, что увеличение назначенной мною суммы нужно более для тебя, чем для Мейстерзингера. За ним я никогда не замечал жадности. Но не желая предпринимать поездку лично - увеличиваю сумму на 30%. Рассчитай сам, сколько это будет. Только помни, что у меня проценты особенные.
Ираклий".
Ответ на предыдущее (от руки).
В. Волочек, 8 марта 191* года.
"Ираклий, вы меня обижаете. Все-таки не понимаю, как вы осмеливаетесь оскорблять меня: буду ли я - потомок славнейших крестоносцев - заискивать перед вами, хотя вы и очень сильный человек? 30%, как я рассчитал, слишком мало, и с ними я к Мейстерзингеру решительно не пойду. Право, не стоит даром терять время".
Следующее письмо, переписанное на машинке, без числа.
"Твое происхождение мне давно известно. Одно меня утешает, что только там, где-нибудь в Твери или Рязани ты способен проявлять свой чванливый характер, а по приезде в Петербург сразу становишься шелковым. Итак, кончим вопрос о процентах - для меня денег не существует - ну 70%. Довольно? Напиши лучше скорее, как обстоят дела. Твой Ираклий".
Ответ.
9 марта 191* года, Тверь.
"Очень благодарен тебе, мой друг, за привет и ласку. При 70% прибавки дело наше выгорит безусловно. Расскажу по порядку, что было.
Получив твое письмо от 2-го марта, я опять посетил Мейстерзингера и еще раз подивился тому, как он мог при столь скромных средствах, что ты всегда отпускал ему, так прекрасно и богато обставить свою квартиру. Она не велика, правда, но чего там нет. Однако к делу.
Мейстерзингера я не застал. Прислуга мне сказала, что он снова отправился на охоту, и объяснила, как его можно найти. Я поехал следом.
В лесу, над озером я приметил Мейстерзингера и Валентина, шествующих вместе, но не хотел выдать своего присутствия Валентину, а верный пес на меня не залаял. Я долго шел в некотором отдалении, но не упуская их с глаз.
Походивши час-полтора, Валентин сел на камень; Мейстерзингер уселся рядом; скоро Валентин задремал - тогда я подал Мейстерзингеру условный знак. Мейстерзингер подошел ко мне почему-то нехотя. "Ничего не выходит", - сказал он, но я понял, что нужно ему обещать больше. Обещание сразу возымело свое действие.
Он мне сейчас же принялся рассказывать, что говорил с Евгенией Александровной уже не один раз, но что она колеблется. Я стал объяснять ему, как лучше было бы вести дело, но нас прервали: Валентин проснулся и позвал Мейстерзингера. Я спрятался в кусты, однако все же успел сказать Мейстерзингеру, где нам лучше увидеться. Жди моего следующего письма".
Следующее письмо - продолжение предыдущего.
10 марта 191* года, Волочек.
"Видел сегодня почти одновременно Евгению Александровну и госпожу NN. NN сказала мне, что вы хотя и великий человек, но старый гриб, а меня нежно поцеловала на прощанье. Она утверждает, что не хочет тебя более видеть.
Но зато какова Евгения Александровна! Сколько в ней благородства и достоинства, даже величия, только она, именно она и могла любить столь самозабвенно. Я еще не видел подобных женщин.
Мейстерзингер прибежал ко мне, весело прыгая. "Готовьте деньги, - сказал он, - все принимает благоприятный оборот, все нам на руку: она получила письмо от мужа и очень раздосадована его грубостью и непонятливостью. Она первый раз после десяти лет обратилась к нему за советом, а он ответил ей насмешками".
Продолжение предыдущего.
Тверь, 29 марта 191* года.
"Дорогой мой, не сердись, что не писал тебе так долго. Евгения Александровна приезжала на три дня из города, и Мейстерзингер взялся провести меня к ней, но Ерофеич помешал нам, сунувшись совсем не вовремя.
Однако я поймал ее на вокзале, когда она уезжала обратно в город, и говорил с нею. Она просила передать тебе, что помнит и любит тебя, но на мой вопрос, согласна ли повидаться с тобой - отрицательно покачала головой.
Спрашивается, что же делал Мейстерзингер? Он водит нас за нос.
Однако, мой милый, ты видишь, сколько я трудился. Неужели, если Евгения Александровна не поедет, ты не войдешь в мое положение и не постараешься повлиять на госпожу NN?"
Ответ:
С. Петербург, 31 марта 191* г.
"Конечно, не постараюсь. Если ты до конца не достараешься, то есть пока Евгения Александровна не будет здесь, я всячески буду острауять госпожу NN. Пойми, что во мне говорит не только любовь, но это является вместе и вопросом моего самолюбия. Мейстерзингеру передай от меня, что он куда как плоховат и, если доведется мне его когда-либо погладить, то уж поглажу его непременно против шерсти. Ираклий".
Написано от руки.
26 мая 191* года.
"Ура! Евгения Александровна будет: она мне сама сказала сегодня, у качели.
Мейстерзингеру заплатил. Ура".
Больше ничего не было. Никодим, прочитывая одно письмо за другим, бледнел все больше и больше, потом встал, с лицом ужасно изменившимся, подошел к письменному столу, взял с него электрическую лампу с зеленым абажуром, повертел ее в руках и ударил ею о край стола, абажур разлетелся на мелкие куски, лампа же искривилась.
Лобачев глядел прямо в глаза Никодиму. Никодим протянул руку к тяжелому пресс-папье - но тут Лобачев цепко ухватил Никодима за руки.
В комнату вбежал слуга, привлеченный шумом. Лобачев сделал ему знак удалиться.
Никодим дрожал, как в лихорадке.
- Бедный мальчик, - сказал, наконец, Лобачев с трудом, - теперь видите, как не просто было для меня объяснить, где ваша мать. Но неужели вы думали, что какая угодно женщина, хотя бы она была и вашей матерью, не променяет всего в жизни на любимого человека?
- Нет, - ответил Никодим криво и жалко улыбаясь (на лбу у него выступил пот), - нет, я думал проще, я смел думать, что моя мать никого не любила, кроме моего отца.
И, шатаясь, вышел вон.
ГЛАВА XXVII
Господин Марфушин в действии
Читатель, вероятно, не забыл, что Никодим, скрываясь ночью из дома Ирины, с торжеством представлял себе озлобление и негодование господина Марфушина, когда тот утром обнаружил бы исчезновение Никодима.
Вышло совсем не так, и Никодим ошибся в своих предположениях. В то время, когда Никодим, выскочив из окна, направлялся к дороге, господина Марфушина в доме Ирины уже не было...
Встреча Ирины с ним читателю уже известна. Убежав из зала после поцелуя, ошеломившего Ирину, господин Марфушин спрятался опять в каморку и, приоткрыв, ее дверь, стал прислушиваться, чтобы определить, куда пойдет Ирина. Убедившись, что она прошла к себе в спальню, Феодул Иванович беззвучно выскочил из каморки, добежал опять до зала и, забрав оттуда свои сапоги и рясу, снова вернулся к себе.
Зажегши свечу и приняв прежний монашеский вид, господин Марфушин стал в позу и принялся рассуждать, или, как он определял обыкновенно, философствовать.
- Зачем нужен мне этот глупый Никодим? - спросил он. - Разве я обязан его сопровождать всюду и нянчиться с ним, будто связанный. Я могу идти, куда мне захочется...
Господин Марфушин повернулся на одной ножке три раза кругом, обычной своей манерой, и снова стал в позу.
- Не обязан я, - сказал он, - быть всегда с Никодимом. Пойду, куда хочу. Прощайте, Никодим Михайлыч, дорогой. Посмотрим, как это еще вы сможете без нас обойтись.
И, надвинув на голову клобук поплотнее, господин Марфушин ловко выскользнул из дома.
Постояв в саду, он прошел к беседке, достал из кармана большой складной нож и вырезал на стене беседки на ощупь несколько слов, весьма неприличных; потом вздохнул, спрятал разогретый от работы нож в карман и скрылся во мраке.
Нельзя было уследить, где и как он провел время до рассвета, но первые проблески утра застали его еще недалеко от имения Ирины, на полусгнившем мостике через речку с крутыми берегами.
Обрисовавшись на мостике, господин Марфушин сказал в пространство:
- Мейстерзингер, скоро ли вы будете?
Голос, как будто из подземелья, ответил:
- Буду скоро.
- Не копайтесь, - произнес Марфушин наставительно.
Из-под моста показалась рыжая растрепанная голова Мейстерзингера.
- Не могу разговаривать с вами здесь, - сказал Мейстерзингер, - приезжайте лучше ко мне в Волочек, - и снова спрятался под мост.
- Почему не можете? Отлично можете, - возразил послушник и, перегнувшись через перила, спрыгнул вниз.
Он попал прямо в воду, но это ему оказалось словно нипочем. Выбравшись на сушу и отряхнувшись, как собака, Марфушин полез под настил моста и уткнулся руками в живое существо.
- Это вы. Мейстерзингер? - спросил он.
- Я. Что вам нужно? - раздался голос из мрака.
- Зачем вы забрались сюда?
- Я жду сэра Арчибальда.
- Почему же под мостом?
- Утром по мосту поедут мужики с горохом. Вот почему, и перестаньте задавать глупые вопросы не ко времени.
Марфушин помолчал.
- Господин Мейстерзингер, как вы поживаете? - спросил он через минуту шепотом.
- Ничего, благодарю вас. Работаю понемножку.
- Скажите, сколько вам платит Лобачев?
- Какое несносное любопытство! Зачем вам знать? Я работаю на процентах. Только проценты у Лобачева особенные.
- Представьте себе, какое совпадение: я тоже на процентах. Но вы плохо осведомлены в деле: у господина Лобачева проценты обыкновенные. Это у Ираклия особенные.
- Господин Марфушин, где вы были? - спросил уже Мейстерзингер.
- Ах, я-то? Я работал. В монастыре был.
- Здесь ли вы, Мейстерзингер? - прервал их сверху голос Уокера.
- Здесь, - ответил за Мейстерзингера Марфушин. - Сэр Арчибальд, полезайте скорее под мост, пока вас не заметили.
Длинные ноги Уокера мелькнули в полумраке, и он также очутился под мостом.
- Тес! - сказал он. - Тише, там едет кто-то.
Все трое примолкли.
Несколько тяжело нагруженных возов проехали через мост. Когда звук колес отдалился, Уокер спросил:
- Господин Марфушин, откуда вы?
- Ах, не говорите! - с досадой ответил послушник. - Меня просто загоняли на работе. Я скоро протяну ноги.
Они опять помолчали.
- Господин Марфушин, вы нам немного мешаете, - вежливо сказал Уокер.
- Я уйду сию минуту, сэр, - еще вежливее ответил послушник, - но раньше я должен сообщить вам свои наблюдения: по-моему, в нашем сообществе стали образовываться прорехи. Я не сомневаюсь в вас, сэр, и в вас, мой милейший ирландец, но что вы скажете о госпоже NN? Китаец же, положительно гнет, что называется, свою линию.
- Вы ошибаетесь, - сказал Мейстерзингер, - госпожа NN настолько сознательно действует, настолько необходима в деле, что мы без нее были бы, как без рук. Уже почти обеспечено, что Никодим, благодаря ее стараниям, станет для нас, своим. О, поверьте, Лобачев сумеет обласкать его.
- Я не сомневался никогда в способностях Лобачева и очень уважаю Ираклия, но... все-таки опасаюсь женской слабости госпожи NN, с одной стороны, и глупого благородства Никодима - с другой, и считаю нужным поговорить с нею, - произнес Марфушин рассудительно.
Ему никто не ответил.
- Мейстерзингер, вы ирландец? - спросил он, помолчав.
- Да, - ответил Мейстерзингер, - хотя мои предки и получили эту немецкую фамилию, но я чистокровный ирландец.
- Хорошо быть чистокровным, - со вздохом и сентенциозно одобрил послушник, - мое дело другое. Ни рыба ни мясо. Потому и понукают мною, как хотят.
- Господин Марфушин, вы хотели идти, - напомнил ему Уокер.
- Да, пойду. Нужно повидать госпожу NN. Ведь она у вас? - спросил послушник Мейстерзингера.
- Она у меня, - ответил ирландец. - Господин Марфушин, отправляйтесь скорее: время уходит - оно нам дорого.
Послушник пожал своим собеседникам руки и выбрался из-под моста.
Становилось уже совсем светло. Тянуло дымком; из ближнего овина раздавались постукивания цепов. Послушник быстро зашагал прочь.
Господин Марфушин в тот же день появился в Вышнем Волочке на квартире Мейстерзингера.
Госпожа NN встретила послушника, сидя в глубоком и удобном кресле; на ней был еще утренний туалет из легчайшего шелка большими цветами. Легкие туфельки, расшитые золотом, спадали с ее маленьких ножек, а волосы еще не были до конца убраны и локонами окружали высокий лоб и щеки, и рассыпались по плечам; плечи госпожа NN зябко кутала в темно-красный платок.
При виде госпожи NN послушник весьма оживился и пришел в такое возбуждение, что во время разговора с нею не мог уже стоять спокойно; он то и дело подпрыгивал на месте - туловище его будто пружинилось и, подаваясь вперед, вздрагивало; клобучок сам собою слетел с его головы, и розово-синеватая лысина, покрытая совсем тонкой кожицей, то и дело мелькала перед глазами госпожи NN: Марфушин изгибался.
- Блистательная госпожа, - начал послушник высокопарно, - во-первых, позвольте, вам сообщить, что я совершенно пьян от распространяемых вами духов, и потому многое мне будет простительно; во-вторых, хотя я весьма невзрачен, но очень желаю вам понравиться.
- Что вы говорите, Марфушин, - остановила его госпожа NN, - если вам я нужна, говорите как следует, а не кривляйтесь.
- Я не буду кривляться, - пообещал послушник и продолжал: - В-третьих, я за вас опасаюсь, Тааате, - любовь к Никодиму сводит вас с ума. Вы взяли на себя непосильное и сделали неверный шаг, так приблизив Никодима к себе. Короче говоря, я боюсь измены с вашей стороны.
Госпожа NN весело и звонко рассмеялась.
- Милый и глупый Федул Иванович, - сказала она сквозь смех, - ваши подозрения неосновательны, но чего же вы хотите?
- Я хочу быть посредником между вами. То есть хочу, чтобы между Никодимом и госпожою NN ничего не было общего без моего в том участия, - ответил Марфушин очень веско и серьезно.
- Я понимаю вашу мысль, - сказала госпожа NN. глядя через плечо Марфушина в окно, - но все же я хочу сохранить за собою свободу действий...
- Даже тогда, когда Ираклий распорядится подчинить вас моему наблюдению?
- Даже тогда.
- Ну, значит, я не ошибался. Мне здесь более нечего делать: мои подозрения мало-помалу начинают оправдываться. Адью-с.
И Марфушин повернулся, чтобы уходить. Дойдя до двери, он вполоборота, через плечо посмотрел на госпожу NN и спросил:
- Может быть, здесь, в Волочке, вы говорите так, а в Петербурге будете говорить иначе?
- Нисколько не иначе - так же, - убежденно подтвердила госпожа NN.
- Поставим точку над I! - воскликнул послушник. - Сам Ираклий прислал меня сюда с приказанием передать вам все, что я говорил, но в повелительной форме.
- Сам Ираклий! - повторила она испуганно. Послушник стоял и ждал, что будет дальше.
- Конечно, - сказала она, волнуясь и кусая губы, - если сам Ираклий, то мне ничего не остается, как подчиниться вам.
- Ну вот! - обрадовался господин Марфушин. - Давно бы так.
И, повернувшись на одной ножке, стал лицом к госпоже NN и сказал:
- Мааате, я вас люблю! - Руки его протянулись к ней.
- Оставьте, господин Марфушин! - брезгливо отстраняясь, ответила она и вышла в другую комнату.
- Не понимаю женщин! Знаю их, сколько угодно, а не понимаю! Вот поди ж ты! - воскликнул послушник, покидая квартиру Мейстерзингера несколько минут спустя.
ГЛАВА XXVIII
Поступок Арчибальда Уокера
Никодим плохо помнил, как он, выйдя от Лобачева, дошел до вокзала, как получил билет и поехал. Пришел в себя он только на половине пути и вдруг почувствовал, что у него в сердце и в голове больно переплетаются две мысли: о матери и о выходе госпожи NN замуж - обе одинаково мучительные и не дающие возможности в себе разобраться.
По приезде в имение Никодим прошел к себе наверх, заперся и просидел там сутки с утра до утра, не заснув ни на минуту.
Под руку ему попалась большая штопальная игла; он вяло и тупо исколол ею несколько листов бумаги, несколько картонных коробок, стоявших на столе, а потом спрятал ее в жилетный карман.
Утром Никодим вышел осунувшийся, побледневший; под глазами у него легли темные пятна; по временам он вдруг вздрагивал, может быть, от усталости.
Ерофеич предложил кофе, но Никодим отказался.
- После. Усеется, - сказал он.
- Валентин Михайлыч здесь, - сообщил ему вслед Ерофеич, выходя за ним на крыльцо.
- Где же он? - спросил Никодим, не оборачиваясь и сумрачно глядя на землю.
- Они в лес пошли, да не одни, а с двумя господами.
- С какими господами?
- Одних-то я знаю, а других не могу знать.
- Ну, хорошо. Я скоро вернусь.
И Никодим зашагал к лесу. Вид его был печален и неблестящ; он уже неделю не менял белья, оставался, почти не раздеваясь, все в том же платье, в котором поехал шесть дней назад в монастырь; столько же дней не брился.
В голове у него мелькали отрывки из писем Ираклия и неизвестного. Ему по временам вдруг казалось, что он знает, кто автор записки, найденной им в дневнике матери, и, следовательно, тот самый неизвестный аноним, которого Лобачев не нашел возможным раскрыть. А кто Ираклий, даже в малейшей степени не поддавалось определению...
- Спросить разве Ерофеича об Ираклии, не знает ли он? - подумал было Никодим, но тут же услышал поблизости от себя за деревьями громкий говор в несколько голосов и веселый смех. Среди других голосов он узнал голос Валентина.
Никодим пошел на них прямо, лесом, продираясь через молодой ельник и пахучие кусты черной смородины. Миновав глубокую канаву, он сквозь сеть полуоголенных сучьев увидел на прогалине три человеческие фигуры: Валентина, Уокера и третьего человека, ему неизвестного.
Валентин сидел на скамье, держа между ног ружье. Он был возбужден и весел, и, видимо, разговор велся главным образом им. Уокер и неизвестный ограничивались более краткими восклицаниями. Они стояли перед Валентином. Все трое были одеты в охотничьи костюмы.
Никодим подошел. Они обернулись. Никодим молча подал Валентину руку, молча поклонился Уокеру (ему он руки подавать не хотел), а по отношению к третьему ограничился тем, что поглядел на него.
Валентин понял, что третий незнаком с Никодимом, и представил его: "Господин Певцов".
Череп господина Певцова был украшен копной волос ярко-огненного цвета, росших густо и могуче; борода и усы у него были тоже рыжие, и даже брови и ресницы такие же. Но это был не тот обыкновенный рыжий волос, который чем ярче, тем жестче и грубее, напротив, он был мягок, нежен, волнист. Сам Певцов был преисполнен изящества, но изящество это было совершенно животным, не походя нисколько на человеческое. Никодиму он решительно не понравился.
Против обыкновения с Валентином не было его собаки.
- А где же Трубадур? - спросил Никодим, заметив это.
- Ах, да, где же? - удивился сам Валентин, но, припомнив что-то, пояснил: - Его не могли отыскать сегодня.
- Валентин, скажи мне, кто такой господин Мейстерзингер? - спросил Никодим. Валентин поглядел с удивлением.
- Я не знаю господина Мейстерзингера, - ответил он.
- А я знаю, - заявил Никодим, - и господин Уокер тоже знает его. Господин Уокер, объясните нам, пожалуйста?
- Извините, вы ошибаетесь. Я не знаю господина Мейстерзингера, - сказал Уокер; в голосе его было заметно дрожание.
- Мейстерзингер - он же господин Певцов, - пояснил Никодим.
Господин Певцов рассмеялся.
- Если сделать очень вольный перевод, пожалуй, будет и так, - подтвердил он.
- Да, конечно, если сделать вольный перевод, - согласился Никодим и добавил: - Это не более чем шутка. Я люблю пошутить.
- Ты болен, Никодим? - спросил его Валентин, заметив у него пятна под глазами.
- Я здоров. Ничего! - ответил Никодим.
- Нам пора идти. Идем, господа, - вмешался Уокер.
- Сэр Арчибальд, мне нужно с вами переговорить, - заявил Никодим, очень подчеркнув слово "нужно".
- Пожалуйста, я к вашим услугам, - надменно ответил Уокер, слегка поднимая свою голову, и, обратившись к своим спутникам, сказал им: - Я догоню вас через пять минут.
Валентин и Певцов пошли в одну сторону, Никодим и Уокер - в другую. Когда они скрылись друг у друга из виду, Никодим спросил Уокера:
- Отчего так много лживых людей я встречаю за последнее время?
Уокер поглядел на Никодима сверху вниз: он не понял, что Никодиму нужно.
- Господин Уокер, - продолжал Никодим, - справедлива ли моя догадка, что Певцов и Мейстерзингер - одно и то же лицо?
Уокер молчал.
- Господин Уокер, - сказал Никодим уже гораздо тверже, - умеете ли вы писать по-русски?
- Что за вопрос? Конечно, умею.
- Нет, господин Уокер, вы не умеете писать по-русски.
- Дерзости вашей не понимаю, или вы не в своем уме? Может быть, вы желаете, чтобы я вам доказал свое умение?
- Да, хочу.
- Но я-то не вижу в этом смысла.
- Господин Уокер, - начал Никодим совсем другим голосом - мягким и волнующимся, - неужели вы откажете мне в этом даже тогда, когда от нескольких слов, написанных вами по-русски, будет зависеть почти все в моей жизни...
- Если вы так уверяете... - лениво произнес Уокер. - Что же, вам сейчас это необходимо? - спросил он.
- Да, сейчас...
- Видите ли, - ответил Уокер тихо и раздумчиво, но не глядя на Никодима, - мне кажется, что в вашей просьбе кроется тайный умысел. Я не люблю этого. Если вам что нужно, говорите прямо. Я устал от всяких ухищрений в жизни.
- Правда, я могу получить от вас, что мне нужно, и другим путем, - решил Никодим. - Видите ли, Феоктист Селиверстович Лобачев показал мне несколько писем: одни из них были подписаны именем "Ираклий", а под другими стоял только знак - так вот вторые-то, со знаком, не вами ли были написаны?
Уокер побледнел.
- Сам Лобачев показал вам письма? - сказал он упавшим голосом, даже как будто не спрашивая Никодима, а лишь сознавая с ужасом, что Лобачев решил от него отделаться и выдал его с головой. Но он в ту же минуту оправился. - Вы, пожалуй, скажете еще, что Ираклий - это не кто иной, как сам Феоктист Селиверстович? - спросил он насмешливо.
- Нет, не скажу, - ответил Никодим, - но я еще должен спросить вас: не вы ли писали и записку к моей матери, ту самую, что я показывал вам на квартире у Лобачева?
- Прекратим этот пустой разговор, - попросил Уокер. - Вы, кажется, серьезно больны, и в голове у вас полная путаница.
- Значит, вы мне не дадите ответа? Тогда я добьюсь его от господина Мейстерзингера и повертываю обратно.
Они повернули оба...
- Никогда я не встречал человека, которого мне пришлось бы ненавидеть так, как я ненавижу вас, - сказал Уокер Никодиму голосом, в котором звучали вместе отчаяние, ненависть и сожаление.
- За что? - удивился Никодим. - Вы мне сделали много дурного, но что я сделал вам?
- Вы - счастливейший из людей и уж тем передо мной виноваты. Другие теряют полжизни на то, чтобы получить хотя бы только возможность прикоснуться к предмету своих вожделений. А вы? Приходите и берете себе все, без остатка. А потом еще оправдываетесь! Вы догадываетесь, конечно, о ком я говорю?
- Я?.. Нет... Я не могу догадаться...
- О госпоже NN - вот о ком.
- Постойте, постойте, вы что-то путаете, - загорячился Никодим (но втайне ему было неприятно услыхать имя госпожи NN из уст Уокера), - госпожа NN. Как мне сказал Феоктист Селиверстович, вышла замуж. Если вы хотите сводить счеты со своими соперниками, обратитесь прежде всего к ее мужу. Если же вы желаете со мною драться - я к вашим услугам всегда, а если не желаете - то знайте, что я желаю.
Уокер произнес сквозь зубы:
- Или я рехнулся, или вы? Я перестаю понимать решительно все.
И, оглядевшись кругом, вытащил из кармана рейтуз револьвер.
- Встаньте туда, к дереву, - указал он Никодиму властно, обращая револьвер дулом к нему.
- Ах, вы так! Помните, как мы столкнулись с вами у камня, что из этого вышло? - засмеялся Никодим, но очень спокойно, и, прежде чем Уокер успел нажать спуск, ударил его по руке. Выстрел раздался, но пуля полетела к лесу и, сорвав по дороге несколько сухих листьев, плавно упавших на землю, ударила в дерево.
Схватив Уокера руками за горло, Никодим одним рывком повалил его на землю и отнял у него револьвер.
Отступив на шаг-другой с торжествующим видом, но вместе дрожа от волнения всем телом, Никодим сказал поднимавшемуся Уокеру:
- Теперь я мог бы вас попросить... Вот ваш револьвер.
Подал револьвер Уокеру и пошел прочь.
Уокер повертел револьвер, обтер его полою куртки, постоял, как бы в раздумье, потом медленно поднес револьвер ко рту. На лице его мгновенно отразились и большая тоска, и утомление, и презрение к себе, сознание безвыходности и невозможности восстановить свою честь, и обида, и пристыженность за дикую выходку против Никодима. Уокер спустил курок.
На выстрел Никодим обернулся, подошел, постоял над трупом, вынул из кармана жилета штопальную иглу и. Бог знает зачем, попробовал воткнуть ее в грудь Уокеру, но игла встретила что-то твердое и остановилась. Тогда Никодим воткнул ее в торчавший рядом гнилой пень - всю, без остатка, и очень быстрыми шагами скрылся в лесу.
ГЛАВА XXIX
Тень за рубежом
Валентин и Певцов прибежали на выстрел к трупу Уокера, когда Никодим был уже в лесу, далеко от места происшествия. Вся обстановка и положение сэра Арчибальда показывали, что он сам покончил с собою, но тем не менее Валентин и Певцов в два слова сговорились не упоминать о том, что Уокер ушел от них вместе с Никодимом.
Никодим проблуждал по лесу несколько часов, как оглушенный, не разбирая дороги, и вновь очутился на той же поляне, где он оставил труп Уокера.
Тело сэра Арчибальда было уже покрыто рогожей; неподалеку от него сидел на корточках понятой из соседней деревни и разводил костер, чтобы согреть чаю - прилаживал козлы и подкладывал сухие прутья. В ту минуту, когда Никодим показался на поляне, из лесу вышел и другой понятой: он, набрав где-то в закоптелый чайник воды, нес ее; вода расплескивалась ему на штаны и на сапоги.
- Это что же, братцы? - спросил их Никодим, подходя. Он хотел спросить, зачем они здесь и что станут делать с телом Уокера, но у него вышло так, будто он не знал, что с Уокером случилось.
- А Лобачевскому управляющему жить надоело или попался в чем-то приперло?
Бывает, - ответил первый понятой, веселый и разбитной малый лет двадцати пяти.
- Бывает, - повторил сокрушенно второй понятой. Присядьте с нами, барин, а то жутко что-то, - попросил он Никодима. Этот понятой был мужик уже в почтенных летах и, должно быть, богобоязненный.
Никодим присел на обрубок дерева, валявшийся тут же.
- И что это люди, - сказал опять второй понятой, - не пойму их никак. Живут, живут - и готово!
- Вот, видишь ли, - заметил Никодим ровным голосом, - а я еще за минуту до смерти с ним говорил. Гордился человек.
- Нечистый всегда гордого подтолкнет, - пояснил первый понятой. - Навесь чайничек-то, - напомнил он второму.
Едкий синий дымок от костра щипал Никодиму глаза; Никодим, захватив несколько сухих сучьев с поблекшими, но еще плотно державшимися листьями, отрывал лист за листом и бросал их в огонь...
Уже понятые напились чаю, а Никодим сидел все неподвижно и молчал.
- Барин, а барин, - сказал первый понятой, - а правда ли, что душа человечья еще будет к телу приходить?
- Будет, - ответил Никодим убежденно, но не думая о том, что говорит.
- Ну вот видишь, я тебе говорил, что будет, - радостно подтвердил второй.
- Прощайте, братцы, - сказал Никодим, вставая, - пойду.
Он снова пошел в лес, опять не разбирая дороги, побродил там и через полчаса вышел на ту же поляну.
Понятые как будто встревожились.
- Что это, барин, - спросили оба они в один голос, - вас все сюда манит?
- Не знаю, - ответил Никодим равнодушно и присел на тот же обрубок. Посидев, он встал, повторил свое "прощайте" и пошел по дорожке, ведущей к дому.
Валентин приблизительно через полчаса после этого, очень растревоженный самоубийством Уокера и не находя ему объяснений, прошел наверх к Никодиму, думая, что брат сидит у себя. Он не нашел там Никодима и вышел через дверь кабинета на крышу дома.
С крыши дома Валентин прежде всего увидел тот распаханный бугор, по которому когда-то бегал Трубадур, а на бугре, как раз на полосе посередине его - Никодима. Кроме того, в конце полосы, у камня, прислонившись к нему, сидел еще человек и, видимо, спал.
Никодим шел полосою по бугру вверх, но шел необыкновенно. То он делал несколько шагов вперед, высоко поднимая ноги, будто опоенный дурманом, то отступал назад, все время озираясь и балансируя руками, точно он двигался не по земле, а по канату.
"Никодим сошел с ума!" - решил Валентин.
Но Валентин ошибся: с Никодимом произошло совершенно иное: он случайно очутился у бугра и случайно пошел по нему вверх.
Едва он сделал несколько шагов, как ему бросилась в глаза собственная тень. Тень была необыкновенно черная и густая, но легла она, вопреки порядку, не от света, а против света, вслед уходящему солнцу.
Никодим тогда не поверил своим глазам и отступил на несколько шагов, наблюдая за тенью. Тень отступила вместе с ним. Он сделал несколько шагов вперед - она подалась тоже.
Никодим сошел с борозды влево - тень отделилась от него, цепляясь за рубеж, но не переходя его; он пошел вперед - тень вместе с ним, по борозде.
"Полно! Моя ли это тень? - подумал он. - Может быть, это душа Арчибальда? Но где же тогда моя тень?"
Никодим посмотрел вокруг: другой тени от него не ложилось, черная, легшая вправо, была единственной.
Тут, очень смело и очень радостно размахивая руками, Никодим пошел вверх по бугру. Идти было необыкновенно легко, грудь глубоко вдыхала свежий воздух, а сердце билось сильно и неизъяснимо сладко.
Особенное чувство наполняло сердце - совсем телесное. Ему казалось, что сердце - этот маленький кусок мяса, напоенный кровью, ширится, ширится бесконечно, захватывает своими краями вот те деревья, растет еще дальше и вдруг одним своим краем подступает к горлу.
Слезы хлынули из глаз Никодима, и Никодим, тихо склонившись, лег на землю, лицом прямо в борозду.
Он плакал долго; вся мука последних дней выходила слезами, выкипала.
Когда же он наплакался вволю - чья-то рука коснулась его плеча.
Никодим поднял голову: рядом с ним сидел Марфушин, вытянув ноги вдоль Никодимова туловища, и гладил Никодима по плечу.
- Измучились, Никодим Михайлович? - спросил его Марфушин участливо.
- Нет! Теперь мне уже хорошо, а как трудно было, если бы вы знали.
Марфушин продолжал его гладить.
- Господин Марфушин, скажите, - спросил Никодим, - чья это тень шла со мною рядом?
- А где она?
- Да теперь уж нет ее. Исчезла.
- Арчибальда тень, наверное, - пояснил Марфушин, - впрочем, на этом месте всегда тени ходят. Здесь ведь рубеж земли: по одну сторону мертвые ходят, по другую - живые.
На лице Никодима изобразилось, что он не понимает сказанного; послушник это заметил.
- Знаете, одна есть черта, - пояснил он, - если только за эту черту ступишь - ты уж неживой человек. Но мы всегда рядом с чертою и не чувствуем, что тут же, за чертою, проходят мертвые, заботясь о своих делах по-своему, а не по-нашему...
- Вы давно знаете Арчибальда? - спросил его Никодим.
- Очень давно.
- А вы видели его... труп?
- Нет, еще не видел. Мне сказали, что он застрелился.
- Я был свидетелем этого.
- Вы? - Лицо послушника выразило испуг и удивление.
- Да, я. Что же в этом удивительного? Так естественно.
- Я ничего не говорю. Но все-таки для меня это было немного неожиданно. Я видел сэра Арчибальда всего только вчера и никак не мог бы подумать, что он сегодня разочтется с жизнью.
- А я не удивился, - сказал Никодим, - я не любил сэра Арчибальда, быть может, потому и не удивился?
- Никодим Михайлович, за что вы так возненавидели меня и так гнали там, на дороге и в монастыре? - спросил послушник.
- Не знаю. Вероятно, потому, что вы мне очень не понравились тогда.
- А теперь нравлюсь?
- Не то чтобы нравитесь. А так... После того, как я побывал еще раз у Лобачева и поговорил с ним, многое стало мне безразличным.
- И госпожа NN? - спросил послушник.
- Нет, - ответил Никодим твердо, - она-то не безразлична. То есть чувство мое к ней выросло.
- Она заманчива - госпожа NN, но она страшна.
- Ничего, - уверенно и еще тверже сказал Никодим, - я не боюсь: моя мать еще страшнее.
- Я слышал о вашей матушке.
- От кого слышали?
- От Лобачева же. Была у нее тяжелая, трудная жизнь.
- Вы знаете? - тревожно спросил Никодим.
- Нет, слышал.
- Слышали только - но это другое дело. Никодим успокоился. Время от времени он поглядывал на своего соседа. Послушник сидел, опустив лицо к земле и раскапывая землю прутиком.
- Никодим, ты нездоров! Пошел бы ты лучше домой, - сказал Валентин, подходя к ним. (Он с крыши дома видел, как Никодим грохнулся лицом в землю.)
- Нет, - ответил Никодим совсем ласково, - я совершенно здоров. Садись лучше с нами. Вот мы с Федулом Иванычем о тенях разговаривали. Здесь, знаешь ли, по рубежу тени мертвых ходят.
- Ну, конечно, ты не здоров. Какие тени? - тревожно спросил Валентин и взял брата за руку.
Никодим отстранил эту руку очень любовно, поднялся и пошел опять к лесу.
Валентин хотел было пойти за ним вслед, но послушник удержал его:
- Не ходите, - сказал он, - ваш брат совершенно здоров, только ему нужно успокоиться.
ГЛАВА XXX
Лестница Актеона
"Что это со мной? - думал Никодим, уходя от послушника и Валентина. - Спрашиваю всех без конца, а спросить не умею. Ведь Марфушин знает что-то и про Лобачева, и про маму, и про Арчибальда; гораздо больше про Арчибальда знает, чем сказал мне".
Никодим сошел с бугра вниз и остановился.
"Это все потому, что прямоты и твердости во мне мало, - продолжал он размышлять, - просто неприятно мне, когда Марфушин говорит о маме или Уокер о госпоже NN - неприятно, что это они говорят, сами неприятные мне. Другой на моем месте давно бы выспросил обо всем, а я не могу: язык не слушается. И зачем около меня вертятся все эти Лобачевы, Марфушины, Певцовы, Уокеры и прочие?"
"Мне трудно. Но неужели я на самом деле болен и Валентин прав? Нет, я не болен. Я только устал очень и потому еще больше устал и разбит, что сегодня так много плакал. Мне просто нужно выспаться хорошенько, и тогда все пройдет. Вот и пойду спать".
Чтобы привести последнее намерение в исполнение, следовало бы идти к дому; однако Никодим опять направился в лес.
Уже немного оставалось до вечера, хотя было еще светло. Но Никодиму казалось, что стемнеть может каждую минуту, и лишь только стемнеет - он сейчас же встретит Уокера. Уокер будет глядеть на него из-за веток, как в тот день, когда они столкнулись на берегу озера у камня, но будет стоять неподвижно, и лицо его бледное с пятнами крови покажется очень страшным...
Сердце Никодима от таких мыслей и смутного ожидания холодело и учащенно билось: он придерживал его рукою.
Лес становился гуще и темнее; Никодим шел очень знакомою и памятною ему дорогою, только не замечал этого...
"Где я?" - спросил он себя.
Осмотрелся. Да ведь это та самая лощина, в которой он когда-то с отцом увидел мертвого благородного оленя, и он идет по ней, но идет тропинкой, которую в прошлый раз почему-то не заметил...
Прямо перед ним, в траве, переплетшейся с кустами, виднелись полусгнившие ступени лестницы; она вела на дно лощины. Никодим насчитал семь ступеней.
"Семь ступеней - семь цветов радуги", - сказал Никодим, и вместе ему стало холодно, и лихорадочная дрожь пробежала по его телу...
"Если проходить одну ступень за другою, - думал Никодим, - что будет? Еще и вначале увидишь весь мир, но он будет красным. То есть не совсем красным, особенно: не по красному красным - то есть так, как представляется мне с самого начала - это и будет красным; ступень дальше - станет оранжевым, совсем по-новому. Еще дальше - желтый, опять новее прежнего - и так далее: зеленым, голубым, синим, фиолетовым. Потом, когда станешь на землю, мир будет настоящим, белым. Тогда можно будет торжествовать. Никто не знает, а эта лестница особенная. И не нужно, чтобы знали. Я один буду ходить сюда..." "Потом дальше будет колодец, круглый; но такой, что только человек может влезть. Колодец очень глубокий, и в нем темно".
Никакого колодца под лестницей не было: его рисовало воображение Никодима, но зато над головой Никодима по гладкому краю обрыва виднелась надпись. Часть слов была смыта дождем, а часть еще сохранилась, и хотя с трудом, но можно было разобрать следующие слова: "...подобно... Актеону*: он... моей жене... после... смысл и присутствие собственного сознания... представил... терпи..."
* Актеон - в греческой мифологии, прославленный охотник, сын Аристея и Автонои, дочери Кадма. За то, что Актеон увидел Артемиду, купавшуюся со своими нимфами, богиня превратила его в оленя, и он был растерзан собственными псами на горе Киферон. - примеч. ред.
Надпись была сделана рукою Никодимова отца, но Никодим надписи не заметил...
Темнота быстро надвигалась, и становилось холодно.
Огонек вывел его на прогалину, все на ту же прогалину, на которой он был сегодня уже три раза, к т
