мых в стороны ветвей и по этим звукам следовал за ними. Высокая крапива больно обжигала ему руки, росистые кусты обрызгивали с ног до головы, жирная земля налипала к подошвам; камень, подвернувшийся наконец под ногу, прекратил состязание: Никодим споткнулся и покатился вниз, за камнем, больно ударился головой о дерево и на миг потерял ясность представлений. Холодный нос Трубадура привел его в чувство.
Поднявшись на ноги, Никодим все-таки еще осмотрел окружающие кусты и косогор, но нашел только следы своих собственных ног да лап Трубадура. Берегом озера, по тропинке под обрывом, отправился он домой и, когда уже был недалеко от дома, услышал шум от быстро катящегося экипажа. Шум шел сверху, где над обрывом, по самому его краю, пролегала проселочная дорога. Через минуту и сам экипаж, нагоняя Никодима, показался из-за кустов. В нем сидели мужчина и женщина под легким черным зонтиком с кружевным воланом. Мужчина, сидевший с той стороны, которая приходилась к обрыву, обернулся к Никодиму и, увидев его, что-то сказал кучеру. Кучер подхлестнул лошадей - экипаж стал быстро удаляться, но Никодим все же успел рассмотреть лицо незнакомца - его горбоносый профиль, черную бороду и упорно глядящие глаза. Даму же он не мог рассмотреть из-за ее спутника и увидел только линии ее спины и приподнятый локоть.
Всех проживающих в округе Никодим знал, знал и коляски их, но этот господин был положительно ему неизвестен. Дама же, хотя он и не увидел ее лица, показалась ему знакомой. Минуту спустя, постояв, он вдруг понял, что, собственно, было ему в ней знакомо. Быстро взобрался он наверх по крутому обрыву и бросился вслед удаляющемуся экипажу, но путники отъехали так далеко, что догнать их пешком было невозможно. Пробежав шагов двести, он понял бесполезность своих усилий и остановился.
Раздосадованный, усталый, выпачканный землей и со следами ожогов от крапивы на руках, вернулся Никодим домой, без Трубадура; собака не могла взобраться за ним по отвесному обрыву на дорогу.
Не отвечая на обращенные к ному вопросы прислуги, Никодим прошел к себе наверх и лег спать.
ГЛАВА VI
Романтический плащ.
За обедом Евлалия спросила Никодима:
- А ведь ты собирался сегодня ехать куда-то?
- Зачем?
- Ты сказал, что будешь искать маму.
- Я видел ее сегодня утром.
Евлалия с изумлением взглянула на Никодима, но он не поднял глаз от тарелки и, пережевывая кусок мяса, подумал: "А может быть, я и ошибся - нельзя же судить по одной спине и по локтю", - но Евлалии ответил:
- Я скажу потом. Ты не беспокойся.
Евлалия проводила его недоумевающими глазами, когда он вышел из столовой. Валентин же только усмехнулся.
Погода к вечеру резко изменилась. По временам с юго-запада задувал сильный ветер и, набегая порывами, пригибал со свистом кусты к земле, заворачивая листья, и вид кустов менялся: из зеленых они становились серыми и белыми. Обрывки проходивших туч то и дело сеяли дождем.
Никодим, сидя у себя наверху, свертывал и развертывал свой непромокаемый плащ и примерял новую широкополую кожаную шляпу. Лицо Никодима было хмуро, он поджимал губы и по временам хрустел пальцами.
Когда стемнело и пришло время показаться чудовищам, Никодим накинул плащ и тихо спустился вниз. Он стал в кустах за калиткой - Трубадур присел около него.
Чудовища появились и прошли в урочное время. Выждав терпеливо время их прохождения, Никодим отпустил их вперед шагов на двести и пошел следом за ними. Трубадур побрел сзади, понурив голову.
Дорогу, избранную чудовищами, он опять знал: она вела к фабрике, отстоявшей от усадьбы верстах в восьми. Кому принадлежала эта фабрика - Никодиму, однако, не было известно: хозяин ее не жил при ней и никогда в тех местах не появлялся.
По пути должна была встретиться большая сырая луговина, прорезанная канавами для осушки, поле, засеянное овсом, - все места чистые и удобные для выслеживания. Но темная ночь и постоянно менявшееся, из-за проходивших туч, освещение мешали Никодиму: когда выглядывала луна, он боялся быть обнаруженным и либо отставал, либо прятался в придорожную канавку; если же набегали на луну тучи и вновь и вновь моросил дождик, ему становилось трудно за полторы-две сотни шагов видеть уходивших и следить их направление - шума же от их ходьбы он не слышал и даже заметил сегодня, что, проходя, они не притаптывали травы.
Пройдя первые три версты, Никодим почувствовал, что отстает, что чудовища идут очень быстро. Прибавляя изо всех сил шагу, он, уже у самой луговины, расчищенной и изрытой канавами, увидел, что чудовища свернули со своей дороги на тропинку, шедшую через луговину на кладбище, расположенное в версте от дороги.
Плащ Никодима и его широкополая шляпа были темно-зеленого цвета, но во мраке ночи они казались черными. И лишь полная луна, вышедшая в ту минуту из-за зловещих туч, вернула им подобие их первоначального дневного цвета и самой фигуре Никодима несомненность бытия.
...Уже достигая кладбищенской ограды, Никодим с разочарованием и злостью убедился в том, что перед входом из всех шедших оставалось не более четырех десятков.
Задыхаясь от бега и придерживая рукой пульсы на висках, Никодим перескочил ограду. Он уже не хотел соблюдать осторожности, с треском и шумом спотыкался на могилах; ломал по пути одряхлевшие деревянные кресты и желал только не упустить чудовищ из виду. Но и они, кажется, на этот раз не обращали на него никакого внимания и мелькали перед ним в просветах деревьев быстро-быстро.
...Вот кладбищу конец, вот снова светло на поляне от лунного света, и уже не четыре десятка Никодим видит перед собой, а может быть, только полтора.
Никодим вскрикнул, как кричат пробудившиеся от страшного сна. Чудовища остановились. Остановился и он. Через мгновенье до его слуха долетел их шепот: они о чем-то совещались, он тщетно старался связать отрывистые звуки - человеческих слов не выходило. И вдруг быстро повернувшись в разные стороны, тем же скорым шагом направились они кто куда - вперед, вправо, влево, наискось. Прямо от Никодима, к мелкому молодому леску, росшему за канавой, побежали семеро - Никодим снова за ними. Теперь уже он бежал быстрее и почти настигал их, когда они один за другим попрыгали в канаву, в густой молодой малинник, росший с обоих ее краев и белевший при луне своими мелкими листьями.
Как отводят чары, так провел Никодим рукой перед глазами. Вот наваждение: ведь не на чудовище смотрел он, пока бежал, а на эти белеющие в темной зелени разрезные листья. Вместе с Трубадуром спустился Никодим в канаву и прошел ее из конца в конец, но даже следов человеческих ног на мокрой траве там не было. Луна же в это время опять спряталась за тучи.
Раздосадованный еще более, чем в первый раз, Никодим вернулся домой и так сердился, что когда чудовища утром проходили обратно - он не захотел глядеть на них и отвернулся от окна.
Третий день Никодим провел с большим нетерпением в ожидании ночи. После непогодливого и сумрачного вечера наступила совсем жуткая ночь - бурная, дождливая. Ветер свистел и надрывался; тучи, нагромождаясь, тяжко проплывали по небу, опять то открывая лунный диск, то пряча его. Над землею стлались полосы света и мрака и уходили, уносимые в хаосе, - словно свет не находил места, где ему быть, и тьма не одолевала, но вновь и вновь зарождалась и выползала, колеблясь, из лесу, из оврагов, со стороны озера.
В одиннадцать часов свет с неба усилился и прозрачные облака побежали между темными тучами.
Никодим тогда опять накинул на себя плащ, надел широкополую шляпу и вышел на дорогу.
Пройдя немного, он остановился на холмике, а Трубадур тоскливо прижался к его ногам.
Никодим старался плотно держать края своего плаща, но налетавший ветер не раз с силой вырывал из его рук полы и подбрасывал плащ в воздух, развевая его тяжелыми темными складками и вытягивая прямыми полосами.
Тогда, при меняющемся лунном свете, виднелась на холмике странная фигура Никодима с наклоненной вперед головою (он подбородком придерживал воротник плаща и подставлял ветру верх шляпы, чтобы тот не сорвал ее), а под холмик убегали длинные причудливые тени от человека и собаки.
Но вот наплывший мрак в последний раз скрыл фигуру - будто превратилась она в растение и нельзя уже было отличить ее от соседних кустов, - и впереди Никодима, у тропинки, задвигались черные пятна, как кусты от ветра, но он знал, что это не кусты, а те - чудовища.
Они подошли потоком, и Никодим очутился между ними, будто камень среди набегающих волн: чудовища обтекали его, он ощущал их дыхание и касания развеваемых ветром одежд, но не чувствовал в себе силы пошевелиться или сказать хотя бы слово: язык прилипал к небу. Только простояв уже с полчаса и пропустив мимо себя половину чудовищ, он слабо, чуть слышно, сам не веря своим словам, сказал: "Послушайте".
Никакого ответа! Только подняли на него двое хихикающих свои глаза и проскользнули мимо. Звук человеческой речи прозвучал так жалобно и робко. И Никодиму стало стыдно за эту жалкость и за свою робость. Он высвободил руку из-под плаща и протянул ее к ближайшему, намереваясь схватить чудовище, но чудовище ловко и бесшумно уклонилось на столько, чтобы нельзя было коснуться его, - и прошло. Никодим к другому - другое то же самое. К третьему - так же. Рука Никодима бессильно опустилась, и Трубадур с жалобным тихим воем облизал ее.
Простояв еще с минуту, Никодим закутался плотнее в плащ, нахлобучил на глаза шляпу и повернулся с намерением идти домой. Тогда подходившие чудовища задержались и дали ему свободно выйти из их рядов.
Вошедши к себе в комнату, Никодим со злобой скинул плащ и, скомкав его, вместе со шляпой швырнул в темный угол. После он зажег все свечи в под свечниках и при ярких огнях сидел до утра за письменным столом в задумчивости, иногда порывисто ударяя кулаком по ручке кресла.
ГЛАВА VII
Яков Савельич. - Сон в вагоне.
Утром за кофе Никодим схитрил, сказав Евлалии и Валентину:
- Я еще не узнал, где мама. Но у меня есть кое-какие сведения. И я должен сегодня же вечером ехать в Петербург.
Он собирался туда с определенной целью: повидать Якова Савельича и, как знает читатель, никаких сведений о местопребывании матери не имел. Ехал он к Якову Савельичу, как к гадалке, но ему стыдно было перед сестрой и братом сознаться в этом.
Яков Савельич жил почти безвыездно (с незапамятных времен) в глухом переулке на Крестовском острове, в собственном доме-особняке. Жизнь его протекала одиноко. Был он богат, но очень скромен и мало требователен к жизни. Всех комнат в его доме никто из его знакомых не знал. Прислуги при нем, обыкновенно, было лишь двое - старая кухарка и еще более старый дворник Вавила. Но по временам в доме появлялись новые люди в большом числе и, пробыв месяц-два, исчезали неожиданно, чтобы уже никогда не возвращаться. Через год, через два это повторялось, но каждый раз в новых лицах.
Яков Савельич и Никодим были знакомы между собою давно, но это знакомство плохо поддерживалось обеими сторонами, и Яков Савельич даже слегка иронически относился к Никодиму. К тому же по своему характеру старик был совсем малообщителен. В его фигуре и движениях как бы сквозило: "Я, мол, не для разговоров живу". А вместе с тем было в нем что-то тайно располагающее к его особе, вызывающее на исключительное доверие - "понималось как-то с первой встречи с ним, что в самых важных случаях лучше прибегнуть за советом к нему и тогда он будет вернейшим советчиком.
Сойдя с конки, Никодим свернул в знакомый переулок (а все-таки не был он в нем уже два года) и позвонил у садовой калитки. Вавила показался за решеткой на крылечке, крикнул "Кто там?" и, поглядев на Никодима из-под ладони, видимо, сразу признал гостя. Сказав "Сейчас", он подошел, отодвинул засов и, приоткрывая калитку, остановился, не спрашивая, но ожидая, чтобы его спросили.
- Яков Савельич дома?
Старик помолчал с таким видом, будто он хотел сказать: "Дома или нет - это вас не касается. Если же он вам нужен - так это как я захочу. Захочу, скажу - дома, захочу, скажу - нет", - но однако сказал:
- Пожалуйте.
И добавил себе под нос (впрочем, так, что Никодим услышал): "Беспокойство от вас одно; видно, делать-то вам нечего - шляетесь по добрым людям". Никодим промолчал.
Перейдя мосточки и пересчитав ступени высокого крыльца, они вошли в переднюю. Из соседней комнаты с любопытством выглянула старуха с подоткнутым подолом. Блюдя установленный Яковом Савельичем этикет, старик сказал ей: "Марфинька, проводила бы ты барина к барину", - на что Марфинька не отозвалась, но, оправив платье и обтерев лицо и руки передником, скрылась.
Минут через пять она вернулась. Предводимый ею Никодим прошел через пять или шесть комнат (тоже знакомых: за два года в них ничего не изменилось). В гостиной с ярко-оранжевым крашеным полом Марфинька остановилась перед дверью кабинета и, ткнув пальцем в неопределенном направлении, сказала "Вот", после чего скрылась куда-то. При этом Никодим еще раз подумал об этикете, установленном Яковом Савельичем, и почувствовал, что он сам уже будто бы этому этикету невольно подчиняется.
Дверь в кабинет была неплотно притворена. Постояв перед ней немного, Никодим постучал по ней пальцем и услышал в ответ "Войдите", но вошел не сразу, а просунул сперва в щель голову и осмотрел комнату.
- Да войдите, пожалуйста, - повторил старичок, не глядя на гостя.
Яков Савельич сидел у письменного стола, сгорбившись и сосредоточив все свое внимание на собственном халате - клетчатом, в три цвета: клетка белая, клетка черная, клетка желтая. Левой рукой он оттягивал полу халата, а в правой у него была кисточка, на какую обыкновенно берут гуммиарабик; эту кисточку он обмакивал в банку с синими чернилами и не спеша, деловито, перекрашивал белые клетки на халате в синий цвет.
- Яков Савельич, что вы делаете? - спросил Никодим удивленно.
- Незваных гостей жду, - ответил старик.
- Да нет; я спрашиваю, что вы с халатом делаете?
- Что ж! халату все равно срок вышел: завтра десять лет как его ношу - нужно же что-нибудь с ним сделать. Юбилейное торжество в своем роде и тому подобное... Садитесь - постоите где-нибудь в другом месте, а у меня больше сидят.
И отставил чернила, а кисточку бросил в мусорную корзину.
- Я с делом, Яков Савельич, - сказал Никодим, усаживаясь поудобнее в глубокое полосатое кресло.
- С делом? - удивленно переспросил старик. - С каких же это пор у вас дела завелись? Вот уж не думал не гадал. Какие там могут быть дела? Летал петушок по поднебесью, клевал петушок зернышки: небеса-то голубые, глубокие; зернышки-то жемчужные, гребешок у петушка золотой. Не ожидал я от вас этого, Никодим Михайлович, - заключил старик укоризненно.
Никодим сразу пожалел, что обратился к Якову Савельичу: манера старика разговаривать была ему хорошо известна, а все-таки чувство обиды от неожиданной неприятной встречи подсказывало ему встать и уйти под благовидным предлогом.
Но неловкое молчание прервал Яков Савельич:
- Как матушка ваша поживает? - спросил он.
- Никак! - отрезал Никодим.
- То есть почему никак? - с тревогой в голосе переспросил старик.
Глухим голосом Никодим сказал:
- Мама исчезла четыре дня тому назад, ночью. Мы не знаем, куда. Я пришел к вам, Яков Савельич, спросить, что нам делать?
Старик в заметном волнении огладил свои седые волосы и поправил очки. Затем вынул фуляровый платок, провел им ото лба по бритому своему лицу, по отставшей нижней губе и вскинул голову.
- Однако, как же это вышло? - спросил он.
Никодим принялся рассказывать. Сначала рассказ его был сбивчив, но затем он поуспокоился и передал Якову Савельичу со всеми подробностями о подслушанных им на огороде словах матери, и о двух убитых монахах, и о чудовищах, и о том, как он, кажется, видел мать над обрывом в коляске незнакомца и как выслеживал чудовищ.
Окончив рассказ, Никодим встал и подошел вплотную к старику, ожидая ответа.
Яков Савельич сидел и думал долго. Потом тоже встал и спросил:
- А зачем вы ходили за этими чудовищами?
- Да как же? Может быть, они знают что-либо о матери? Даже, наверное, знают.
Старик рассердился.
- Глупости! - заявил он решительно. - Зачем им могла понадобиться ваша мать. Вы совсем не подумали, о чем нужно было подумать, и не там искали, где нужно. Вот тоже Шерлок Холмс нашелся.
И, помолчав, добавил:
- Мне самому не под силу сейчас искать - стар стал и болею все. Но дорого я дал бы тому, Никодим Михайлович, кто поискал бы и сумел указать, как и почему все здесь произошло. Дорого. Помнил бы тот старика всю жизнь.
- Дайте совет, Яков Савельич.
- Совет дать трудно. Ключик нужно найти. Конечно, об этом ключике мы могли бы подумать и здесь, не выходя из моего кабинета, да боюсь попасть на ложный путь. Нет уж, лучше поезжайте обратно и дома подумайте. Да вот, кстати: смотрели ли вы переписку вашей матери? порылись ли в ее комнатах?
- Что вы, Яков Савельич! Это же неудобно.
- Какое там неудобно! Если вы сами не смеете - я вам разрешаю и даже приказываю. Я на себя беру ответственность за это.
Никодим посмотрел на него с изумлением, но старик перешел вдруг на мягкий просительный тон:
- Какой вы странный. Ведь вам должны быть лучше известны последние годы жизни вашей матушки. Я не видел ее уже десять лет. А положение такое, что все должно быть использовано без смущения. Поезжайте и ищите. Если ничего не найдете - возвращайтесь, и мы еще посоветуемся.
Думая о том, где мать хранила свои ключи и не унесла ли она их с собою, Никодим пожал на прощанье руку Якова Савельича, и рука его в ту минуту показалась Никодиму особенно теплой и дружеской.
Старик проводил гостя до крылечка, а Вавила даже за калитку, оберегая его от собак, которых у Якова Савельича было много и все злые. После он остановился на мосточках и глядел Никодиму вслед из-под ладони долго, пока гость не скрылся из вида.
...В полупустом вагоне только изредка проплывали тонкие струйки сизого папиросного дыма: соседи по вагону (их было лишь двое) курили. Вперебой жужжали запертые в вагоне три синие большие мухи, которым совершенно неожиданно для них пришлось совершить такое далекое путешествие из столицы в лесную глушь. Перед глазами надоедливо оставался полосатый чехол дивана. Глаза от жары и духоты слипались. И постепенно, сквозь полузакрытые веки, полосы на чехле стали вытягиваться, красные превращаясь в стволы деревьев, а белые в сквозящее между ними и уходящее в даль воздушное пространство. И вот видит Никодим себя в сосновом лесу: желтая песчаная дорожка пролегает среди высоких, стройных, густо растущих сосен, иногда сквозь красные их стволы проглянет небо, и чисты стволы снизу, как свечи, а где-то высоко-высоко зеленеют верхушки.
На дорожке показывается женская фигура. Да ведь это же его мать: на ней та же самая шаль, в которой он видел ее последний раз, перед исчезновением. Мать смотрит вперед и идет не спеша прямо, но мимо него. "Мама, мама!" - хочет закричать он, но слова остаются в горле. И вдруг она исчезает быстро за поворотом. На дорожке же показывается другая - незнакомая женщина - молодая, высокая, златоволосая, с тончайшими чертами лица и с гордо поднятой головой. Она идет так же медленно, глаза ее опущены - он их не видит. И на ней такая же шаль, как была на матери, а за нею в нескольких шагах бежит девочка, трехлетняя - не более - с распущенными волосами, будто очень похожая на эту женщину и кричит: "Мама, мама". И удивительно ему, что она кричит те самые слова, которые он хотел крикнуть и не мог. Мгновенный сон уходит. Опять только полосатый чехол на диване и не голубеющий воздух, а синеватый папиросный дым. И уже станция - нужно выходить. Никодим протирает уставшие глаза.
ГЛАВА VIII
Появление отца. - Благородный олень.
Перед самым приходом поезда на станцию проплыла над ней туча и теплый дождь полил землю...
Отъезжая от станции, Никодим увидел рядом с дорогой на прибитой дождем пыльной обочине чью-то знакомую фигуру и через минуту догадался, что это его отец. Должно быть, он приехал с тем же поездом, но Никодим задержался на станции, а старик уже успел отойти от платформы и теперь, глядя в землю, отмеривал неспешные, но споркие шаги, опираясь на свою суковатую палку из вересины. Круглую шляпу он держал в руках, а лысина старика светилась на солнце, и кудреватые волосы его, седые и неподстриженные, слегка развевались по ветру. За плечами он нес дорожную ношу - кожаную суму. Все его обличье было будто бы дальнего Божьего странника.
"Нагони-ка того старичка", - сказал Никодим Семену. Кучер подхлестнул лошадей, и через минуту они поравнялись. "Папа, - воскликнул Никодим, - садись, подвезу - ведь, наверное, к нам!" Старик обернулся, прищурил свои лучистые светло-серые глаза и ответил: "Ах, здравствуй! Да - к вам, собственно, и не к вам. Ну так и быть - подвези". Никодим потеснился, и старик уселся рядком, положив свою ношу в ноги.
Семен не знал старого барина и сначала так и думал, что это Божий странник, а потом от недоумения принялся подхлестывать лошадей. На выбоинах дороги сильно встряхивало, и ободья колес стучали по камням. Поэтому Никодим и Михаил Онуфриевич не начинали разговора. Только Никодима не оставляла мысль, что, если отец ничего не сказал о матери, то значит, у него она не была, как Никодим предполагал раньше, и об исчезновении ее отец не мог знать. Уже подъезжая к дому, Никодим спросил:
- А ты знаешь, что мама исчезла куда-то? Целых пять дней прошло.
- Откуда же мне знать? Я прямо сюда приехал, никого еще не видал, и не писали мне.
С этими словами Михаил Онуфриевич опять взглянул на Никодима, прищуря глаза. Голос его звучал спокойно. Никодиму стало обидно от этого спокойствия - он понял, что отцу исчезновение матери безразлично, и решил больше не говорить о ней. "Даже, пожалуй, ему приятнее, - подумал он. - Теперь он может являться прямо к нам в дом, а не назначать свиданий на стороне, как было, пока мама жила с нами".
Отец не мог не уловить этой обиды и, очевидно желая отвести сына от мысли о ней, спросил:
- Что же, есть у вас теперь грибы?
- Не знаю. Да кажется, рано им еще быть.
- Нет. Когда я уезжал из дому, у нас грибы уже были. Может быть, сходим завтра, посмотрим?
- Сходим. Посмотрим, - согласился Никодим. Приехав домой, Никодим шепнул Евлалии и Валентину, что он уже спрашивал отца о матери. И ни Евлалия, ни Валентин за весь вечер не обмолвились о ней и словом.
Засыпая той ночью, Никодим решил встать утром часов в пять. Когда он проснулся - часовая стрелка действительно стояла на пяти. Отец был уже на ногах, и Никодим сверху слышал, как он спрашивает у прислуги корзинку. Кто-то отправился за корзинкой на погреб.
Живо умывшись и одевшись, Никодим спустился вниз, поздоровался с отцом, и они пошли.
Ночью была сильная и холодная роса. Вода, как от дождя, каплями стекала с деревьев и кустов. После такой росы по низким местам нечего и ждать грибов. Никодим сказал об этом отцу - тот уже согласился было и, повернувшись к дому, остановился, соображая, стоит ли идти или нет. Но Никодим не о грибах думал - у него были другие намерения. "Полно, - возразил он отцу на его раздумье, - если внизу нет, пойдем куда-либо на горку", - и указал при этом вправо: там, в нескольких верстах от берега, высилась гора, покрытая старым лесом, синеющая издали, - где, между прочим, Никодим за все прежние года не удосужился когда-либо побывать.
Они тронулись прямо через кусты и, поколесив порядком, вышли на песчаную тропинку: по их расчетам, тропинка эта должна была вести на гору. Они не ошиблись: место становилось все выше и выше, а лес красивее и красивее. Через час пути они поднялись на самую гору, и чувство восторга вдруг охватило Никодима. И было отчего явиться восторгу: открывшийся ландшафт был редко прекрасен. Старые сосны и осины - могучие, узловатые, - росли там не часто, но необыкновенно величественно... Высокие кусты папоротников на оголенной земле, затеняя ее своими веерами, росли купами по обеим сторонам тропинки, то приближаясь к ней, то убегая в глубь леса. Влево от тропы древний исчезнувший поток, унесший ныне все свои воды неведомо куда, под обнаженными, переплетающимися красноватыми корнями четырехсотлетних сосен промыл в земле отверстие. Земля повисла над ним, удерживаясь на корнях - будто ворота открывались на восток, к солнцу... А воздух в лощине струился смолистый, голубоватый и словно холодный.
Никодим остановился, подавленный открывшимся, неподвижный. На старика все это, видимо, произвело мало впечатления (и должно быть, он бывал в этом месте и раньше): он принялся излагать какие-то свои хозяйские соображения.
Никодим, однако, плохо его слушал и не отвечал ему.
"Лисья нора", - вдруг сказал Михаил Онуфриевич радостным голосом. Никодим обернулся к нему. Старик своею палкой раскапывал подземный ход. "А поискать, так наверное, и другой ход найдется", - добавил он. Никодим сделал два шага по направлению к отцу и, оглядываясь, заметил еще два хода рядом, хорошо укрытые кустами папоротника. "Это не лисья нора", - возразил он, подумав затем: "Палку бы длинную", - и стал искать ее глазами. Но когда глаза его обратились опять к промоине, то он увидел там нечто уже совсем необыкновенное: на выступе промоины, в густой траве лежал мертвый благородный олень, полуопрокинутый на спину - вскинутая пара ног его была согнута в коленях; он, видимо, упал сверху, так как один кудрявый рог его, покрытый бархатистой шерстью, совсем не страшный, а ласковый, зарылся в землю.
Олени в тех краях не водились: это был редчайший гость, никем там не виданный. "Смотри, смотри!" - закричал Никодим отцу, но отец уже сам заметил оленя и пристально рассматривал его из-под руки. Никодим, не думая о том, что делает, живо спустился в промоину, цепляясь руками и ногами, по краю обрыва и быстро-быстро пополз к оленю. Путешествие его продолжалось недолго - один камень подался под его тяжестью и он сорвался. Упав вниз, Никодим ушибся больно и не мог сразу подняться. Выбраться же назад, наверх, было невозможно: добираться к оленю снова по голому обрыву - тоже.
"Ишь ты, - сказал отец, наклоняясь над обрывом, - погоди, я тебе что-нибудь кину, и выберешься".
Но кинуть было нечего.
"Иди лучше дальше за грибами, - посоветовал Никодим, - а я стороной выйду, все равно у меня нога распухла". Старик постоял немного, но потом послушался и пошел в глубь леса, а Никодим, прихрамывая, стал спускаться по промоине ниже, все раздумывая:
"Откуда взялся олень?" - и не находя ответа. Вскоре он выбрался на знакомую дорогу и, подходя к дому, решил завтра или послезавтра, как только опухоль на ноге опадет, непременно добраться к оленю. Этому не суждено было исполниться: на другой день Никодим был вовлечен в длинный ряд событий, о которых подробно рассказывается со следующей главы.
ГЛАВА IX
О десяти шкафах.
На другой день утром, когда Никодим лежал еще в постели, в комнату его полуоткрылась дверь, в щель просунулась рука лакея и положила письмо на столик у входа.
Почерк на конверте был знакомый - одного из лучших друзей Никодима. Жил этот друг на Кавказе, и встречались они редко, но каждое свидание с ним и каждое письмо от него были для Никодима большой радостью.
Почта проштемпелевала конверт в Москве, но где письмо было написано - Никодим не понял. В письме кратко говорилось, что друг Никодимов остановился "здесь" (это и значило, вероятно, Москву) лишь проездом и через два дня будет в Петербурге, очень хочет видеть Никодима, между прочим, по делу, и просит его хотя бы на день приехать в город.
Никодим собрался и поехал в тот же день к ночи (более удобного поезда не было). Дорогой он думал, что, приехав, застанет, вероятно, друга уже на их городской квартире. Однако вместо друга его ждало второе письмо.
В этом письме говорилось, что по непредвиденным обстоятельствам друг его мог пробыть в Петербурге лишь полчаса и то на Николаевском вокзале, от поезда до поезда; теперь же возвращается в Москву, но надеется видеть Никодима скоро - пока же целует заочно и желает всего доброго.
С чувством досады держа прочитанное письмо в руках и думая: "Вот совершенно напрасно проехался", - остановился Никодим в передней. Уже решил он, не теряя времени, выехать в тот же день обратно, но свертывая письмо, заметил, что в конверт вложена еще записочка, вынул ее и прочел. Она была написана также рукою друга, но почему-то осталась неподписанной ("по рассеянности", как он подумал): "Милый. Дело, о котором я писал тебе, собираясь просить в нем твоего содействия, я откладываю по тем же непредвиденным обстоятельствам, которые помешали мне остаться в городе нужное время. Но к делу этому я вернусь и твоего содействия в нем еще попрошу, как только буду опять здесь. Пока же прошу тебя о другом: есть у меня в Царском Селе у знакомого (в скобках следовал адрес) на сохранение шкафик - знакомый держать его у себя больше не может - будь любезен взять его к себе теперь же. В шкафике этом ты найдешь наглухо упакованный и перевязанный деревянный ящик - почтовую посылку. Адрес на ящике написан - какой-то московской экспедиторской конторы (не помню какой), отошли посылку по этому адресу, а шкафик подержи у себя".
Никодим взглянул на часы: был пока только девятый час утра; все еще можно было сделать в тот же день и выехать вечером в имение. Но ехать в Царское самому ему не захотелось, он позвал человека, остававшегося на лето при квартире, растолковал ему все, что было нужно, и отправил его туда. Сам же пошел на острова, побродил там часов до двух, позавтракал в ресторане, посетил в городе знакомых и только к шести часам вернулся домой.
Лакей уже ждал Никодима и встретил его с видом смущенным, как будто собираясь что-то спросить и не решаясь. Никодим это понял и сам спросил его, в чем дело.
- Дело, барин, такое, - ответил лакей, - что вы мне сказали про один шкафик, а их там оказалось целых десять.
- Но ты все-таки их привез?
- Да я уж решился. Нанял двух ломовых и отправил их сюда. Скоро бы должны подъехать.
- Ну, а хозяин-то квартиры что-нибудь сказал?
- Хозяин-то все ворчали что-то и просили забрать их поскорее, мол, всю квартиру загромоздили.
- Странно. Ну, подождем ломовиков... А ключи от шкафов у тебя?
- У меня, барин. Вот, извольте. Чудные ключи - все на один замок.
И с этими словами лакей подал связку в десяток ключей. Действительно, это были странные ключи - огромные, ржавые и все до одного совершенно схожие между собой.
Еще не скоро загромыхали на дворе ломовые телеги, и у Никодима было достаточно времени делать разные догадки, но когда извозчики подъехали, он выглянул в окно на двор, и, увидев на двух подводах все десять шкафов, по пяти на каждой телеге - не очень больших, не очень маленьких, старых и ни в чем друг от друга не отличающихся, притом самых обыкновенных, рыночной работы, - он подумал, что друг его что-то перепутал.
Никодим стоял в кабинете, пока извозчики вносили шкафы и расставляли их по коридору. Выйдя из кабинета, он увидел скучный и противный их ряд, хотел уже было проскользнуть мимо, чтобы ехать на вокзал, но вспомнил, что друг писал ему о какой-то посылке, и сказал:
- Нужно же эту посылку отыскать.
И открыл первым попавшимся ключом первый шкаф. Открыв его, он увидел, что было в нем три полки, а на каждой полке стояло по три деревянных ящика, действительно упакованных так, как пакуются почтовые посылки.
Он взял в руки один, повертел, взвесил и поставил осторожно на место.
Потом проделал то же с другим и с третьим. Все ящики были равной величины и одинакового веса, но адресованы они были разным лицам - часть в Москву, два в Одессу, один в Стокгольм и другие еще куда-то. Все адреса были написаны одним почерком - вытянутым, неестественно длинными буквами; буквы оплывали будто жиром книзу; отправителем посылки на всех ящиках значилось одно и то же лицо - Феоктист Селиверстович Лобачев - Петербург, Надеждинская улица, NoNo дома и квартиры.
Сперва имя Лобачева, произнесенное Никодимом вслух, прозвучало в его ушах чуждо, но он в ту же минуту припомнил, что слышал о Лобачеве от того же своего друга: Лобачев вел с ним торговые дела по имению, покупал у него лен, табак и еще что-то.
- Хлам! - сказал лакей, появившись в коридоре.
- Да, хлам, - согласился Никодим и в нерешительности от вопроса, что делать, открыл второй шкаф - ржавый замок опять прозвенел, скрипучие петли еще раз пропели, но увидел он за дверью те же три полки и на каждой, из них было три ящика. На ящиках можно было прочесть адреса, написанные все теми же неестественными буквами: "Сидней", "Чикаго" и еще что-то - с отправителем Феоктистом Селиверстовичем Лобачевым.
Чувство тоски охватило Никодима - будто он хотел уйти куда-то и нужно ему очень, а вот какие-то мелкие и глупые причины приковали его к месту.
Он открывал шкаф за шкафом - третий, четвертый и пятый до последнего; все в них было одинаково - десять шкафов, тридцать полок, девяносто ящиков...
- Нужно телеграфировать другу, что все это значит?
Подобная мысль вспыхнула у Никодима, но и исчезла в то же мгновенье: "Лучше поехать к Лобачеву и предложить ему забрать всю эту дрянь. В самом деле, моя квартира ведь не склад и я не экспедитор". С таким решением, справившись еще раз по ящикам об адресе Лобачева, Никодим оделся, вышел и нанял извозчика на Надеждинскую.
По дороге он сообразил, что час уже поздний и лучше было бы позвонить Лобачеву по телефону. "Ах, все равно, - добавил он к своему соображению: - не велик барин г. Лобачев".
На повороте у Невского на Надеждинскую сломалось у пролетки колесо. Падение было благополучным, но Никодим, встав, вслух заявил: "Дурная примета, и вообще всюду чертовщина". Извозчик обиженно принялся возражать, но Никодим сунул ему монету и, нисколько его не слушая, поспешил отыскать нужный дом. Тот был недалеко...
ГЛАВА X
О ведьме и о сером цилиндре.
Перейдя широкий двор и поднявшись в третий этаж, Никодим увидел на дверях квартиры No 7 две медные дощечки: на одной, прибитой направо, черными жирными буквами стояло "Феоктист Селиверстович Лобачев" - дощечку эту кто-то принимался отвинчивать и вывернул уже из четырех винтов два. На другой дощечке, изящной, небольшой, опытный резец красивыми, но мало заметными буквами начертал: NN - имя и фамилию дамы. Я ставлю NN потому, что даму эту, и сейчас проживающую здесь, многие знают - называть ее считаю неудобным, а выдумывать другое условное имя взамен ее, прекраснейшего и незаменимого, не хочу.
Необычное сочетание разнородных иностранного имени и фамилии госпожи NN - заставило Никодима задать себе вопрос - француженка она или англичанка? И раздумывая об этом, он простоял перед дверью минут пять, пока не вспомнил, зачем собственно пришел и что следует позвонить.
На звонок Никодима дверь отворилась сразу - будто звонка его там ждали. Отворила дверь высокая дама, молодая, стройная, светловолосая (сама госпожа NN, как Никодим догадался). В первом приветствии ее человеку совершенно незнакомому, в легком изгибе и быстром, но плавном склонении фигуры - было столько очаровательного, что Никодим не удержался и в восхищении воскликнул "ах!". Она лукаво и строго, но едва заметно улыбнулась с видом не обратившей и малейшего внимания на его неуместное восклицание. Он же чувствовал себя крайне неловко и, в смущении, вместо того, чтобы спросить о Лобачеве, ждал первый вопроса от нее. Она помолчала, но не выдержала, наконец, и сказала: что же вам нужно?"
- Феоктист Селиверстович Лобачев дома? - отвечал Никодим вопросительно.
- Нет. Феоктист Селиверстович на днях отсюда выехал.
Голос ее звучал мягко, ласково, но с какой-то грустью. Говорила она по-русски весьма хорошо, и с тем же неуловимым очарованием, с каким приветствовала Никодима. Лишь едва заметные оттенки произношения, некоторая мягкость согласных изобличали в ней иностранку.
Все мысли и чувства Никодима устремились вдруг к ней. О Лобачеве он уже не думал и сразу почувствовал, что путается, когда начал было о нем:
"Позвольте вас спросить..."
Она вывела Никодима из затруднения, уяснив себе, в чем дело, и быстро сказав: "Вам нужен его адрес? Обождите, пожалуйста: он у меня записан - я сейчас поищу и скажу".
И отвернулась, движением руки показав, что он должен следовать за ней.
Никодим вошел в переднюю.
Он сразу обратил внимание на две вещи в той комнате: на обыкновенную керосиновую лампу в двадцать линий, стоявшую на столике перед зеркалом, и на необыкновенный мужской цилиндр: очень высокий, светло-серый и к тому же мохнатый, помещавшийся на стуле рядом со столиком.
Лампа горела, хотя освещение в квартире было электрическое, абажура на ней не было. На цилиндре же сверху была надета дамская шляпа со страусовыми перьями, но г-жа NN эту шляпу мимоходом сняла. "На что ей лампа?" - удивился Никодим. Но она не дала ему времени подыскать ответа, вдруг резко повернувшись и резко сказав: "Собственно, что вам нужно? Адрес господина Лобачева вы можете узнать у дворника или швейцара. Оставьте мою квартиру, прошу вас".
Она была недовольна чувствами Никодима, а не его поведением: Никодим вел себя скромно и с достоинством.
Чувства Никодима ей было нетрудно угадать. Но он уже и сам понял, что влюблен в нее, и не повиновался ее приказанию. Ей же стало вдруг жалко, что резкостью своею она обидела его.
Опираясь обеими руками о край столика, на котором горела керосиновая лампа, она стояла и глядела на Никодима - пристально, совсем по-иному, чем первый и второй раз: в глазах ее светилась уже не любезность, а ненависть с плохо* скрытой любовью. И эта двойственность выражения еще больше шла к ней, чем любезность, - ко всему, что сквозило в ней, изливалось из нее, к самому облику ее, к цвету волос и даже к прическе и платью.
Никодим сделал еще два-три шага и только столик остался преградой между ними.
- Ведьма, - сказал Никодим вслух.
- Ведьма, - утвердительно повторила она за ним.
Он схватил ее с силой за правую руку, повыше кисти. Она рванулась в сторону, но вдруг стихла и спокойно сняла свободной рукой стекло с горящей лампы, совсем не боясь обжечься. Прежде чем Никодим успел что-либо сообразить, она этим стеклом неожиданно ловко ударила его по лицу. Он почувствовал острую боль и будто электрический разряд в себе, вместе с противным запахом обожженной кожи. В нем сейчас же вспыхнула жгучая злоба, заскрипев зубами от боли, в первый миг он выпустил было ее правую руку, но тут же ухватился обеими руками за левую, пригибая противницу к столу.
Она тоже сжала зубы от боли, так как пальцы Никодима были цепки и давили все круче и крепче. Пытаясь освободиться, она рванулась в сторону, но только кости ее хрустнули.
Тогда она перехватила стекло правой рукой - Никодим вцепился в правую руку: у него был один страх, что она опять ударит его стеклом.
- Оставьте, - сказала она повелительно, - уйдите.
- Я не уйду! - ответил он твердо.
- Не уходите, но отпустите руки.
- Положите стекло, тогда я отпущу руки.
Она злобно засмеялась и снова рванулась, стремясь ударить его еще раз. Он инстинктивно откинул голову назад, отпустил ее левую руку и, со словами "Вот я выжгу вам глаза", схватил со стола горящую лампу.
Они еще метались по комнате с полминуты; раз или два она опять изловчилась ударить его по щеке; он же не сумел привести свое намерение в исполнение: каждый раз она угадывала его движения и ловко увертывалась; наконец, быстрым движением вышибла лампу из его руки - свет погас, а фарфоровые черепки со звоном разлетелись по полу.
В наступившем полумраке Никодим вдруг почувствовал, что госпожа NN слабеет, но то длилось меньше мига. Когда ему показалось, что победа совсем на его стороне, что она упадет измученная, а он уйдет свободным - острая режущая боль еще раз прожгла все его существо, и он, изгибаясь в судорогах, упал на ковер к ее ногам. Она отскочила в сторону, но судороги быстро прекратились.
- Цилиндр, цилиндр, - сказал Никодим слабым голосом. И действительно, с цилиндром творилось необыкновенное: еще во время борьбы он начал вести себя странно: подпрыгивал, качаясь из стороны в сторону, то вырастал, то умалялся; когда же Никодим упал на ковер - цилиндр подпрыгнул выше прежнего, вытянулся почти до потолка и затем с пружинным звоном пришлепнулся в лепешку.
Г-жа NN в ответ на последние Никодимовы слова подошла к нему, погладила его по голове и, при слабом свете, падавшем откуда-то из коридора, заглянула ему прямо в глаза - добрым-добрым, материнским взглядом, но он оттого только метнулся в страхе и протянул руки к цилиндру, намереваясь схватить его. Тогда столик вместе с цилиндром отшатнулся в сторону и, перевернувшись в воздухе колесом, полетел в раскрывшуюся пропасть. За ним последовала сама г-жа NN и все остальные предметы, бывшие в комнате.
ГЛАВА XI
Вынужденное решение. - Записка господина W
Когда Никодим пролежал неподвижно уже несколько минут, госпожа NN попробовала приподнять его, чтобы перенести на диван или на кровать, но это оказалось ей не под силу. Помедлив немного, она принесла из своей спальни подушку и подложила ее под голову Никодима, оправив ему волосы и отерев лицо платком.
Так прошел час и другой, и время давно уже перешло за полночь, а Никодим все лежал; дыхание его оставалось еле заметным; лицо осунулось сразу, побледнело; холодный пот выступил на лбу; рот был полуоткрыт, а зубы крепко стиснуты.
...До утра два или три раза она, полуодетая, выходила из спальни, становилась на колени около Никоди-ма, заботливо отирала холодный пот с его лба, согревала ему руки и дышала на веки, но он не приходил в сознание.
Утром, довольно рано, госпожа NN подошла к телефону, позвонила, назвала номер, но когда оттуда ответили, она быстро повесила трубку, вернулась к Никодиму, села около него на пол и, склонив свою голову к его лицу, сидела так весьма долго.
В течение дня пыталась она позвонить еще раза два или три, но, отказываясь каждый раз от своего намерения, возвращалась к Никодиму, опять склонялась над ним и говорила ему на ухо ласковые слова; иногда она сдерживала рыдания, поводя плечами.
Наконец, она решилась, вызвала кого-то по телефону и заговорила. Не называя своего собеседника по имени, она стала спрашивать, не знает ли тот, кто такой ее случайный посетитель и просила взять Никодима из ее квартиры.
Через полчаса после разговора в ее квартире появились четверо молодых людей: трое так себе, в котелках, а четвертый в лощеном цилиндре, смуглый и с постоянной на почти негритянском лице улыбкой, от которой сверкали его белые крепкие зубы. Вежливо поклонившись госпоже NN. они подняли Никодима и осторожно вынесли его. А еще через полчаса к дому на Надеждинской подъехал в автомобиле господин восточного типа, крепкий, жилистый, и прошел в квартиру госпожи NN. Схватив ее за руку довольно неучтиво, он
