ля 5-го дня повенчан первым браком с вдовою полковника английской службы Вильяма - Роберта Уокера графа N графинею NN, вероисповедания англиканского, третьим браком в С.-Петербургской ......... церкви 191* года июля 5 дня. Означенной церкви настоятель Протоиерей (подпись). Псаломщик (подпись)".
Тут же стояли печать церкви и номер бумаги - 348.
Он не всплеснул и не развел руками: госпожа NN говорила ему о свадьбе не раз и смеялась над ним, когда он не хотел верить тому, но, смеясь, вместе с тем не желала и указать времени тих венчания. Теперь же Никодиму стало ясно, почему когда-то, очнувшись на своей квартире после долгого беспамятства, он так упорно старался восстановить в памяти, что с ним было между потерей сознания у госпожи NN и приходом в него у себя на квартире. Это что-то, значит, и было венчанием, значит, просто-напросто он болел горячкой дважды и только теперь не мог отдать себе отчета, когда заболел ею вторично. Не мог он вспомнить и обряда венчания и с сожалением думал о том.
Войдя в столовую, он встретился с отцом совсем так, как тогда, после своей болезни. И сходство этих двух встреч очень остро почувствовал. Подойдя к отцу и взяв его за руки, Никодим спросил:
- Папа! Отчего ты мне не сказал о моей свадьбе с госпожой NN?
Отец ответил не сразу, будто он хотел сперва обстоятельно подумать, как следует ответить, и потом сказал:
- Я не люблю госпожу NN. Она очень привлекательна, но я не люблю ее.
- Ты, наверное, не хотел сказать мне о свадьбе, опасаясь, что я опять заболею?
- Нет, нисколько, но я не желал и не желаю считаться с нею.
- Почему же? - спросил Никодим с обидой и возмущением.
Отец вспыхнул до корней волос и ответил резко:
- О чем спрашиваешь? Ты еще, пожалуй, спросишь, почему я не люблю твою мать?
Но Никодиму стало жаль отца: он поглядел на старика с болью в сердце и сказал:
- Я знаю твои несчастья и неудачи. Но по отношению к госпоже NN ты ошибаешься.
- Нет, - настойчиво заявил отец, - она тебя не любит и только сводит с ума на свою потеху. Оставим этот разговор. Ну, не сказал и ладно. Значит, так нужно было.
Старик повернулся и пошел к двери.
- Папа! - сказал Никодим. - Я любил и люблю госпожу NN, какая бы она ни была. И тебе, знаешь ли, сейчас не верю. Или ты никогда не любил маму, и она, покинув тебя, поступила правильно. Тогда ты просто не знаешь чувства любви.
Отец, не отвечая и не оборачиваясь, затворил за собою дверь.
- Папа, папа, - закричал Никодим ему вслед, - я знаю, почему - ты просто влюблен в госпожу NN и ревнуешь ее ко мне!
Дверь приоткрылась, отец показался на минуту на пороге, сказал: "Глупец" - и снова захлопнул дверь.
По звуку отцовского голоса Никодим понял, что предположение его было не так уж безосновательно, но тут же вспомнил о госпоже NN. о том, как она покинула его - неожиданно и обманно, и сердцу стало грустно.
С душою, вдруг почувствовавшей свою пустоту, и с пустым взором Никодим стал собираться в имение. Ему было уже известно через Евлалию, что Евгения Александровна вернулась и снова живет в имении.
Выходя под вечер на платформу, он, как бывало и раньше, увидел на платформе кучера Семена, поджидавшего барина. По выражению глаз слуги Никодим понял, что тому и хочется сказать о возвращении Евгении Александровны, и боязно вместе - как бы Никодим не рассердился.
В воздухе было душно и тревожно - перед грозой. Пыльные столбы пробегали по дороге. Мрачная туча тяжело поднималась из-за леса, а навстречу ей шла другая - мрачнее первой...
Дождь настиг Никодима недалеко от дома. Сначала, как и всегда, он капал крупными каплями - по одной, по одной то на поднятый верх экипажа, то на спину Семена и на руку Никодима и в дорожную пыль, а потом, учащаясь, сразу перешел в ливень. Семен, съежившись, принялся погонять лошадей, чтобы как можно скорее доскакать до дому. В это время мелькнула ослепительная молния и раздался первый потрясающий удар грома.
Коляска проезжала по бугру, по тому самому бугру, на котором когда-то Никодим и Марфушин сидели вместе у камня, и еще раньше Трубадур выслеживал проходившие тени.
Молния зигзагом ударила в бугор у камня - и Никодим и Семен явственно видели, как стрела ее уткнулась в землю. Лошади рванули от испуга и понесли; Семен, вскочив на козлах, изо всех сил старался их успокоить, но тщетно. Только доскакав домой и ударившись с разгону в ворота двора, они сразу остановились и присмирели, дрожа от страха всем телом.
- Ну-ну, будет, - сказал им Семен, гладя коренника по морде, боязливо дергавшейся.
Совсем мокрый Никодим пробежал в комнаты. Его первой встретила мать. Никодим сразу заметил в ней несомненную перемену, и эта перемена ему не понравилась. "Старуха!" - сказал он себе, определяя свою мысль о матери. Мать встретила его просто и радушно, но в своем отношении к ней Никодим почувствовал вдруг необъяснимый холодок, словно он потерял часть уважения к Евгении Александровне.
Как только он прошел к себе наверх, поднялась туда же и она.
- Никодим, - сказала она, - я хочу с тобою поговорить.
И совсем по-старушечьи стала ему рассказывать, что денежные дела их плохи, что она затеяла различные улучшения и нововведения в хозяйстве, начала каменные постройки, но должна все это бросить, так как у нее нет денег, или же придется заложить имение и что об этом следует переговорить с отцом.
- Что вы, мама, беспокоитесь, - усмехнулся Никодим, глядя в сторону, - я дам вам денег сколько угодно - их у меня много. Миллионы.
Мысли его были всецело заняты переменой, происшедшей в Евгении Александровне.
Потом, повернувшись к замолчавшей матери, он спросил:
- Мама! Ты знаешь госпожу NN?
- Как же, - сказала мать возбужденно, - она здесь жила месяц, дожидаясь тебя. А потом ушла к Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву.
Последние слова были произнесены так, что Никодим пристально заглянул матери в глаза и подумал:
"Что с тобою, голубушка? Почему тебе это так больно?"
Мать поднялась с кресла, в котором сидела, и добавила раздраженно и укоризненно:
- Уходя, она сказала мне, что не может жить без... мужчины.
- Неправда, - спокойно и твердо возразил Никодим, - она не могла так сказать, она иначе сказала - подумайте.
- Да, - виновато поправилась мать, - она сказала "без мужа". Я ошиблась.
- Это совсем другое, - заметил Никодим и добавил, - Бог с нею. Я никому не судья - тем более госпоже NN.
- Ты, может быть, на улицу пойдешь, сад и хозяйство посмотришь. Дождь, кажется, перестал, - сказала мать, желая переменить разговор.
- Пойду, - ответил ей Никодим и, поцеловав ее руку, сошел вниз.
На выходе его встретил Семен и сказал:
- Барин, а знаете, где тогда молния-то ударила? На Бабьей меже, у круглого камня. Говорят, ключ там открылся - девки с грибами бежали, так видели. Не хотите ли посмотреть сходить?
Бабья межа и была та самая на бугре.
- Хочу, - сказал Никодим.
Но тут снова начался ливень и лил-лил без конца, весь вечер. И весь вечер прошел оттого черным и невеселым и в природе, и в душе Никодима.
Только на утро, когда солнце снова ярко и тепло заблистало, Никодим вышел на двор и встретился с Семеном.
- Пойдем, Семен, на Бабью межу, посмотрим ключ, - предложил ему Никодим.
Повсюду сбегали бесчисленные ручейки от вчерашнего дождя и журчали-журчали. Бежал ручеек и по Бабьей меже, по бороздам, но не от дождя: ключ действительно там пробился - прозрачная вода веселой струйкой выходила из-под камня и бежала вниз, размывая землю, чтобы затем потеряться в кустах.
Никодим и Семен постояли, поглядели. "Как бы назвать этот ключ?" - подумал Никодим, но не подыскал названия, хотя оно и вертелось у него на языке.
ГЛАВА XXXV
У Праматери
Прожив до половины сентября в имении, Никодим захотел повидать Феоктиста Селиверстовича и в один прекрасный день собрался опять в Петербург. Втайне он надеялся встретить и госпожу NN. хотя наружно даже самому себе показывал, что встречаться с нею ему более незачем. "Все, все исчерпано до конца и без возврата!" - говорил он.
Дверь в квартиру Лобачева за Обводным каналом отворил Никодиму старичок в сильно разношенных, но чистых полосатых панталонах, клетчатом легком пиджачке и с шелковым клетчатым же платочком, обмотанным вокруг шеи, может быть, слуга, а по виду словно и нет. Откуда-то по всей квартире разносился шум - говорило сразу несколько человек, но что, нельзя было разобрать.
- Здравствуйте, здравствуйте, - зашамкал старичок (во рту у него не было многих зубов). - Разденьтесь, позвольте, я вам помогу. - И снял с Никодима пальто. - Почитай уж все собрались - вас, должно быть, ждут? - сказал он еще.
- Как меня ждут? - спросил Никодим. - Да ведь я так...
- Ах! Так, - ответил старичок, - ну, тогда извините: обознался я, да и много сегодня народу.
"А, может быть, и в самом деле ждут - кто знает этого Лобачева? Необъяснимый человек", - подумал Никодим.
- К кому же вы изволите? - спросил старичок.
- А я к Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву. Что, нет его?
- Батюшки нет еще, нет пока, - ответил старичок, - и не знаю, будет ли. Вам, может быть, сестрицу его повидать?
- А разве у него сестрица есть? Я не знал.
- Как же, как же! Глафирой Селиверстовной величают красавицу нашу, - сказал старичок, берясь за ручку двери, ведущей в следующую комнату.
- Постойте, - удержал его Никодим, - на что мне, собственно, сестрица Феоктиста Селиверстовича? Я его хотел видеть. Вы лучше скажите мне, когда он сегодня может быть. Я еще раз зайду.
- Никак невозможно-с, - ответил старичок, - порядок у нас такой, кому хоть невзначай сказали про Глафиру Селиверстовичу, должен человек ее повидать. Пойду доложу.
И вышел в соседнюю комнату. Шум, ворвавшись в переднюю через растворенную дверь, донес до Никодимовых ушей одну фразу: "Ничего-то вы не знаете, милостивый государь", - и тут же она оборвалась, как только старик дверь захлопнул. Через минуту старичок вернулся и сказал:
- Выйдут сейчас, красавица-то наша. Просили обождать. Да что вам тут стоять, прошли бы в залу.
Залой и оказалась та комната, в которую только что старичок выходил. В ней возвышался у стены громоздкий, очень старый рояль, по внешнему виду совершенно негодный к употреблению; крашеные полы были застланы свежими половиками; в плетеных корзинах-вазах стояли фикусы, латании, виноград, завивавшийся вверх по стене, по направлению к старомодному купеческому трюмо...
Никодим походил немного по комнате и сел на продавленный диван, который все-таки был там единственной мягкой мебелью.
Из залы шум и разговоры были слышны явственнее. Можно было понять, что говорят и мужчины, и женщины, и не в одной комнате. В комнате же рядом двое заговорили вдруг так, что каждое слово их стало слышно Никодиму.
- И совершенно напрасно вы так рассуждаете, - сказал визгливый тенорок, - если Марфушин не мужчина, то кто же вы тогда?
- Меня прошу не рассматривать, - ответил дьяконский хрипящий бас, - вы сами еще не лупа и не фотографический аппарат. Что же касается Марфушина господина, то мнение мое было, есть и будет о нем непреклонно.
- Не понимаю, не изволю понимать, - возразил первый, - говорим с вами мы чуть ли не полчаса, а вы так и не можете мне объяснить. Уперлись на своем: не мужчина да не мужчина.
- Потому что и объяснять нечего. История сия всякому очевидна, Дальше Никодим ничего не услышал, так как собеседники, должно быть, вышли в другую комнату. Но следом за ними впорхнули двое других; именно впорхнули, судя по шелесту шелковой юбки и сдержанному смешку.
- Хи-хи, - засмеялся женский голосок, - а ты купишь мне, Ванечка, синие шелковые подвязки? Вместо ответа послышался поцелуй.
- Бесстыдник. Не хапайте, где не следует, - сказала она, - вот я вас по рукам... И снова:
- Ванечка, а Ванечка, ты купишь мне... Дальше не было слышно: должно быть, она сказала ему что-то на ушко.
Тут уже захихикал он и сказал:
- Куплю.
Опять прозвучал поцелуй, и затем птички выпорхнули.
Тяжелой поступью вошли снова двое. Один говорил медленно и рассудительно, другой только слушал.
- По зрелом рассуждении, дочери Лота, конечно, греховные девицы. Но посмотрите, как сказано о них в Библии. Нельзя не восхищаться той простотой, с какой написатели сей священной книги решали сложнейшие вопросы. Поэтому...
Двери в зал распахнулись, и на пороге показалась женщина.
Она была очень высока ростом - не ниже Уокера, полная, только не безобразной, а красивой полнотой, белотелая, румяная, с алыми губами, голубыми глазами и русою пышной косой, убранной очень скромно. На ней было серое простое, но шелковое платье и накинутый на плечи шерстяной платок; грудь на ходу под платком сильно колыхалась, бедра были круты и мощны, а руки она держала скрещенными на груди; пальцы были украшены множеством перстней.
Сколько ей было лет? Трудно было определить. Может быть, 25, может, 40, но возможно, что и 50. Так, вероятно, выглядела Ева в своей долгой жизни. Она была бесспорно красива - ленивой, положительной красотой. И добра. И нисколько не походила на своего брата, если только она действительно была ему сестрой.
- Здравствуй, сынок, - сказала она Никодиму, немного нараспев, - мне Федосеич доложил о твоей милости. Что же, прошу покорно гостем быть. У нас каждому гостю свое место.
- Здравствуйте, Глафира Селиверстовна, - ответил Никодим, припомнив ее имя, - благодарствуйте. Я к Феоктисту Селиверстовичу, собственно. Неудобно мне к людям незнакомым.
- Ничего, батюшка, не стесняйся. Я по глазам твоим вижу, что ты хороший человек, а то я не позвала бы. Пойдем уж, не отговаривайся.
- Нет, Глафира Селиверстовна, - возразил Никодим крепко (ему вовсе не хотелось идти, куда она звала, после того, что он слышал за стеной), - я лучше посижу и подожду вашего брата.
Она рассердилась и вместе не хотела показать этого.
- Как знаешь, сынок, - сказала она, - только у русских людей не принято от соли-хлеба уходить. Али не русский ты?
- Почему не русский? Русский, разумеется.
- А если русский, чего ж в преткновение идешь?
- Не знаю, право, - ответил Никодим смущенно, - я посидел бы тут... обождал... Если нельзя - я пойду.
- Можно-то, можно, - сказала она, уже, несомненно, сердясь, - а только неуч ты. Ко мне и не такие люди подходят, чтобы ручку поцеловать, а я их на троне принимаю. Я тебе уважение оказываю. Накось - навстречу вышла. Сиди уж, коли дурень неотпетый.
Повернула и хлопнула в сердцах дверью.
Никодим остался один в преглупом положении: сидеть и ждать Лобачева, не зная, когда он придет и придет ли вообще, - было делом не из особенно приятных. Уйти - казалось еще нелепее. Что же лучше? Разыскать Глафиру Селиверстовну, извиниться перед нею и остаться?
Он направился к той двери, куда она вышла, приотворил дверь и увидел за нею Глафиру Селиверстовну и еще двоих - мужчину и женщину.
Женщина сидела на полу, вполоборота к двери, поджав под себя ноги, немного запрокинув голову и закрыв глаза с очень длинными черными ресницами.
Блузки на ней вовсе не было, а рубашка у нее была спущена до пояса.
Мужчина стоял сзади нее, на одном колене, около него были расставлены баночки с разными красками и кистями. Приблизив лицо свое к обнаженной спине женщины почти вплотную (должно быть, по близорукости), он расписывал ей спину сложнейшим цветным узором, весь поглощенный этой работой. Ни он, ни женщина к Никодиму не обернулись.
Глафира Селиверстовна сидела в дальнем конце комнаты, на возвышении, под пурпуровым балдахином, положив кисти рук на ручки кресла с богатою резьбой. Она молчала и глядела перед собою неподвижно. В комнате больше ничего и не было.
- Глафира Селиверстовна! - сказал Никодим. Она молчала по-прежнему, глядя на него в упор немигающими глазами.
- Глафира Селиверстовна, извините меня великодушно.
Она не шевельнулась, несомненно живая, но будто каменная и не желающая отвечать.
- Глафира Селиверстовна!
Никодим попятился к выходу. Дверь за ним захлопнулась. В досаде и в удивлении, но и с обидой на сердце походил он опять по залу и снова сел на диван. Вошел Федосеич.
- Красавица-то наша изволят на вас гневаться и говорят, что соли-хлеба водить с вами не желают. Не хорошо-с. Провинились очень, - сказал он.
- Ну и что же! - ответил Никодим раздраженно. - Пойду к себе домой.
- Нет, - заявил Федосеич, - домой вам еще рано. Вы же хотели еще монашков посмотреть.!
- Каких монашков?
- Афонских монашков.
- Ничего я не хотел. Кто вам сказал?
- Феоктист Селиверстович сказали. Наш-то батюшка все знает. Уж если сказал - значит, верно... Пойдемте - я проведу вас. Черным ходом нужно.
И провел Никодима через грязную и темную кухню на черную лестницу. Покорно сойдя вниз, Никодим спросил:
- На двор?
- Нет, вот сюда, - указал старик на подвал, зажигая взятый с собою фонарик, свел Никодима еще на десять ступеней вниз, закрутил-закрутил его по разным переходам и коридорчикам и привел, наконец, в большую, без окон, но ярко освещенную комнату. За нею виднелась еще такая же.
По обеим сторонам и той и другой комнат были сделаны двойные широкие нары: проход посередине оставался очень узкий, и на нарах грудами были навалены отдельные части человеческих тел - руки, ноги, головы, туловища, грубо сделанные из дерева, еще грубее раскрашенные. Между ними были и некрашеные - более тонкой работы.
- Вот, - сказал Федосеич, беря из груды две головы и поднося их к самому носу Никодима, - узнаете?
- Узнаю, - прошептал Никодим, бледнея и не двигаясь: эти головы были так похожи на головы монахов, убитых прошлою весною в их имении.
"Ну, конечно! Вот голова отца Арсения с резко очерченным носом, тяжелой складкой губ, пристальными глазами; борода черная, густая, подбородок крупный, говорящий о силе характера; и вторая голова, без сомнения, Мисаилова: о ней ничего не скажешь: все в ней белесо, светловолосо, костляво и невзрачно".
- Да ведь это же головы тех... убитых, - прошептал Никодим, - у него не хватило голоса.
- Ничего не убитых, - рассердился старик, отбрасывая головы обратно в груду. - Нешто мы убивцы? Понадобилось, и сделали.
Потом сменил гнев на милость и сказал:
- Феоктист Селиверстович приказали вам передать, чтобы из всех этих (он указал на части тела) выбрали, что вам понравится, если переменить себя хотите. Сносу вам не будет. Душа прежняя останется, а тело новое.
- Да ведь это же все деревянное? - рассмеялся Никодим.
- Какое деревянное, - вскипел старик, - закройте-ка глаза - я вам покажу, деревянное или нет.
- Вот так? - спросил Никодим, закрывая глаза.
- Нет уж, мы вас для верности платочком повяжем, - сказал старик, смотал со своей шеи шелковый платочек и завязал им Никодиму глаза.
- Теперь вашу ручку позвольте, - попросил он, взял Никодима за правую руку и ткнул ею во что-то живое.
Никодим ощупал это и ощутил настоящую человеческую голову, отделенную от туловища.
Никодим в страхе отдернул руку, а старичок в тот же миг стащил с него повязку. Перед Никодимом снова лежали только деревянные части. Он не знал, что думать.
- Выбирайте, - повторил старичок мрачно.
- Выберу, - решился Никодим.
И принялся разрывать груду. Перерыв все, он выбрал самую лучшую голову, очень сильное туловище и хорошие руки и ноги. Выбрав, отложил в сторону и сказал старику:
- Вот это!
Федосеич посмотрел, повертел отобранное и сказал:
- Нельзя вам этого брать. Не думал я, что вы такое выберете. Да и Феоктист Селиверстович не позволяет.
- Я другого не хочу, - заявил Никодим.
- Тогда позвольте вас вывести вон, - сказал Федосеич, взял Никодима под руку, закрутил-закрутил его опять по коридорчикам и переходам и вывел в глубокий и обширный погреб с земляным полом. Дверь из погреба во двор была полуотворена, а к двери вела очень шаткая и длинная деревянная лестница. Сверху пробивался свет бледного утра.
Никодим пошел на свет, а старик, исчезая во мраке, сказал:
- Прощенья просим, не обессудьте на угощенье.
ГЛАВА XXXVI
Туман, солнце и автомобиль
Из дверной щели показалась женская голова и спряталась. Ступеньки под ногами Никодима заскрипели.
Поднявшись наверх, Никодим оттолкнул дверь и увидел перед собою госпожу NN.
Она стояла у входа в погреб, одетая в черный английский костюм, показывавший стройность ее фигуры; на светлых волосах у нее была темная шляпа с черным пером; в правой руке она держала кожаную сумочку, а левой придерживала юбку, так как было сыро и грязно.
Над двором висел довольно сильный туман.
- Я знала, что вы отсюда выйдете, - сказала она Никодиму, - выводят всегда отсюда. И, я вижу, вы с пустыми руками. Неужели вы отказались выбрать что-либо из предложенного?
- Не отказался, а выбрал самое лучшее, и мне не дали его, - ответил Никодим.
- Самое лучшее - это я, - заявила она, - если же вы думаете, что я убежала от вас, то это неправда. Кто мог не дать?
- К сожалению, правда, - сказал Никодим.
- Не будем спорить. Я сегодня очень настойчива и решительна. Уж не хотите ли вы, чтобы я доказала вам это поцелуем? Евгения Александровна - хороший человек, но мы с нею никогда не сойдемся и не сможем жить вместе. Она слишком русский человек... А мне очень нравится, что вы отобрали самое лучшее - я знаю вас, - добавила она вдруг.
- Может быть, и так, - согласился Никодим, - но Феоктист Селиверстович влечет ваше внимание больше, чем я.
- Ошибаетесь, - возразила госпожа NN, - вероятно, вы восприняли мнение Евгении Александровны?
Никодим почувствовал, что она говорит не совсем правду, но ничего не ответил.
- Я сегодня очень своя, - сказала она опять, - я вышла сюда затем, чтобы встретить вас и более уже не отпускать никогда. Если вы будете меня гнать, я не уйду. Это потому, что я вас люблю.
Он сощурился, глядя на нее, взял ее за руки, поочередно поднес их к своим губам и поцеловал.
- Что же мы стоим здесь? - спросил он. - Не лучше ли идти?
И они вышли через раскрытые ворота на улицу. Туман молочно-белый клубился над мостовой, но там, где в улицу входили другие улицы и переулки и лучи восходящего солнца, пробегая вдоль них, врезывались в туман, - молочно-парные его облака превращались в синие и прозрачные. На тротуарах, начинавших уже оттаивать, выступали мокрые пятна. Было свежо, пахло чистым воздухом, и шаги гулко отдавались всюду.
- Идти далеко, - сказал Никодим, - извозчиков тоже нет.
На перекрестке стоял автомобиль.
- Шофер, - крикнул Никодим, - я давно тебя ищу! Нужно скорее ехать.
- Нельзя, - сумрачно ответил шофер, - Приказано ждать.
У Никодима явилось непреодолимое желание подшутить над ним и ввести его в заблуждение.
- Кого же ты ждешь? - спросил Никодим.
- Не знаю кого - господин Лобачев приказали.
- Ах! - Восклицание у Никодима вырвалось невольно. - Послушай, да ведь господин Лобачев и приказал тебе ждать именно нас. Это тот Лобачев, что живет на М-ской улице в доме N 13-15?
- Тот самый.
- Ну и подавай.
Шофер подал. Подсадив госпожу NN и усевшись сам, Никодим захлопнул дверцу.
- На Сергиевскую, - сказал Никодим.
Всю дорогу госпожа NN молчала и только жадно прижималась к Никодиму.
Молчал и Никодим.
У подъезда второго Ипатьевского дома на Сергиевской они вышли.
Тумана уже не было; солнце светило ярко и радостно, но еще не успело согреть воздух.
Живо взбежали Никодим и госпожа NN наверх. Скинув жакет, госпожа NN проскользнула в кабинет Никодима. Когда Никодим вошел, она уже сидела на греческом ложе, возвышавшемся посередине комнаты и покрытом серо-синим бархатным покрывалом с тяжелыми золотыми кистями.
Одну ногу госпожа NN подобрала под себя; другую, в черном чулке, сквозь который просвечивало тело, она охватила руками и, слегка покачиваясь, улыбалась. Так садиться непринужденно и дерзко-кокетливо было неотъемлемой ее манерой.
- Вот я и дома, - сказала она, - мы будем хорошо жить и не станем больше ссориться друг с другом.
- Разве мы ссорились когда? - спросил Никодим и незаметно отвернулся. Красота и легкость движений этой женщины дразнили его воображение, волновали его, но ему трудно было слушать ее совсем неожиданную и непонятную болтовню, под которой Бог знает что могло таиться - не сознаваемое ею, но страстное и безумное.
Что я могу добавить? Кое-кто говорил в обществе, что Яков Савельич умер, оставив свои богатства Никодиму, и что поэтому у Никодима появились столь крупные средства. Но я не советую верить этому: Яков Савельич весьма выдающаяся личность и не может уйти из жизни незаметно, не сыграв крупной роли в надвигающихся событиях. Думаю, что он еще жив, хотя мне известно, что Никодим действительно получил возможность располагать капиталами чудаковатого старика.
